Алексеев М.П. Легенда о Пушкине и Вальтере Гете

ЛЕГЕНДА О ПУШКИНЕ И ВАЛЬТЕРЕ ГЕТЕ

1

В пушкинской литературе с давних пор то и дело мелькает указание, что музыкант и композитор Вальтер Гете (1817—1885), приходившийся родным внуком Вольфгангу Гете, великому немецкому поэту, написал одн† или даже несколько произведений на сюжеты произведений Пушкина. Чаще всего встречается указание на оперу Вальтера Гете «Цыганы»; иногда к ней добавляется и другая — «Кавказский пленник». Эти сведения нередко можно найти в различных юбилейных статьях о Пушкине 1937 и 1949 гг. и большей частью без указания источников, из которых почерпнуты данные об этих музыкальных произведениях. Факт представлялся настолько несомненным, установленным и неопровержимым, что он повторялся в то время, без дополнительной проверки, в книгах и статьях самого разнообразного характера — о Пушкине и его значении для истории музыкальной культуры.¹

Откуда идет эта легенда? В щ 1 журнала «Современник» за 1839 г. в отделе «Литературные новости» была помещена небольшая статья (без подписи) под заглавием «Переводы русских сочинений на немецкий язык», в которой читаем: «Недавно получили мы из Германии несколько известий, приятных для русского, и спешим сообщить их нашим читателям». Указав на то, что «внимание немцев» преимущественно обратили на себя «двое из наших писателей: Пушкин и кн. Одоевский», автор продолжал:

«Статья о Пушкине <Фарнгагена фон Энзе> переводится одним живущим в Берлине парижанином на французский язык, вместе с книгой Кёнига о русской литературе.

Вскоре появится также очень удачный немецкий перевод, в стихах,Э„Бахчисарайского фонтана“. Между тем молодой Гете, внук поэта, посвятивший себя музыке и учащийся ей у Мендельсона Бартольди, выбрал из „Цыган“ сюжет для музыкального произведения; он положил на музыку известную песню „Старый муж“ и всю сцену, в которой Земфира поет ее. Он же одну из своих фантазий назвал: „Кавказский пленник“».²

Вскоре в‹«Летописи русских журналов за 1839 год», помещенной в «Сыне отечества», появился и отклик на вышеуказанное известие; сославшись на «Литературные новости» «Современника» и выписав отсюда несколько известий — о том, например, что «Фарнгагенова статья о Пушкине произвела сильное впечатление в Берлине» («наравне с современными политическими вопросами занимала несколько дней весь Берлин»), что «внук Гете пишет оперу из поэмы Пушкина „Цыганы“», — автор этого обзора прибавлял: «Последнему известию порадуемся».³

Таким образом, известие, помещенное в”«Сыне отечества», только повторяло то, о котором рассказывалось в «Современнике», и с прямой ссылкой на этот журнал как на свой первоисточник. Однако в двух редакциях этого известия есть небольшие, но существенные для нас стилистические отличия: в «Современнике» говорится о песне Земфиры, включенной в одну сцену из «Цыган», музыка к которой была написана Вальтером Гете, в «Сыне отечества» — о целой «опере», музыку которой «пишет» внук Гете.

В обеих указанных статьях сведения о музыкальных произведениях Вальтера Гете, вдохновленных поэмами Пушкина, включались в историю первого знакомства с Пушкиным в Германии.

В статье‹«Современника» уже говорилось о книге Г. Кёнига «Literarische Bilder aus Russland» и об известной статье о Пушкине Фарнгагена фон Энзе (1838), сыгравшей также важную роль в популяризации Пушкина среди немецких читателей конца 30-х годов. При этом, естественно, предполагалось, что и обращение к пушкинским сюжетам Вальтера Гете также связано с работами о Пушкине Кёнига или, в особенности, Фарнгагена. И о Кёниге и о Фарнгагене много сообщалось в русских журналах тех лет в связи с возникшей по поводу этих работ полемикой. В «Сыне отечества», например, в той же книжке, где помещено было известие о Вальтере Гете, был впервые полностью помещен русский перевод статьи Фарнгагена из берлинских «Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik».⁴ В приложении к третьему тому§«Отечественных записок» за 1839 г. Н. А. Мельгунов поместил свою статью «История одной книги», в которой он изложил историю своего знакомства с Г. Кёнигом и той помощи, которую он оказал немецкому писателю при составлении им его «Русских литературных очерков». Здесь Н. А. Мельгунов вновь сослался на известие «Современника» и «Сына отечества» о том, что «внук Гете пишет оперу из поэмы Пушкина „Цыганы“».⁵ Из статьи Мельгунова это известие попало и в некоторые последующие работы, но с ошибочным утверждением, будто источником информации о музыкальных произведениях Вальтера Гете был Фарнгаген.⁶

Едва ли не первым исследователем, пытавшимся проверить свидетельствоИ«Современника» (которое он считает идущим от Фарнгагена), был В. Вишневский. Он писал по этому поводу: «Это свидетельство (кстати, в немецкой печати появившееся еще в 1838 г.), безусловно, заслуживает внимания. К удивлению, вся позднейшая критика о Вальтере фон Гете ничего не говорит о его „Цыганах“. Во всех музыкальных энциклопедиях, даже в 11-м издании „Musik-Lexikon“ Гуго Римана (Berlin, 1929) в немногих строках о Гете указаны лишь три его оперы: „Рыбачка“, „Болонский пленник“ и „Эльфрида“».⁷

Задаваясь вопросом, чем можно объяснить отсутствие сведений оГ«Цыганах» Вальтера Гете, В. Вишневский писал далее в этой же статье: «Быть может, опера композитором не была закончена или осталась неизвестной в рукописи, что вполне вероятно. Даже в специальных трудах немецких критиков о внуке Гете нет ни малейшего намека на его пушкинскую оперу; интересная статья Карла Антона „Карл Лёве как учитель Вальтера фон Гете“,⁸ давая много любопытного и ценного материала для характеристики внука Гете как человека и музыканта, ничего не говорит об интересующем нас сочинении композитора. Тем не менее, полагаясь на достоверност– свидетельства современника, мы можем назвать Вальтера фон Гете автором первой в истории оперы на пушкинский сюжет».⁹

Сколь ни любопытно известие, опубликованное впервые вЏ«Современнике», но сообщение о том, что Вальтер Гете написал одну или даже две оперы на пушкинские сюжеты или вдохновлялся последними для своих музыкальных «фантазий», наталкивается на серьезные затруднения.

Директор Национального исследовательского и мемориального института немецкой классической литературы в Веймаре (Nationale Forschungs- und Gedenkstätten der klassischen deutschen Literatur in Weimar) Г. Хольцхауер по моей просьбе, направленной ему от имени Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР в Ленинграде, любезно сообщил, что поиски вышеупомянутых опер Вальтера Гете оказались безрезультатными. Они не названы, например, в наиболее подробном библиографическом перечне его музыкальных композиций, составленном в 1927 г.¹⁰ Г. Хольцхауер сообщил далее, что поводом к недоразумению могли послужить заглавия двух опер Вальтера Гете (написанных им между 1840 и 1846 гг.), имеющие внешнее сходство с заглавием двух поэм Пушкина. Одна из них называется «Беглец» («Der Flüchtling»), другая — «Болонский пленник» («Der Gefangene von Bologna»). Последняя представляет собой «трагическую оперу» в трех действиях на текст A. van der Venne (экземпляр его находится в «Музее Гете» в Дюссельдорфе), но первоначально либретто основано было на ином тексте, так как более ранняя рукопись этой оперы озаглавлена: «König Enzio oder der Gefangene von Bologna. Grosse romantische Oper in 3 Aufzügen von Adelphi». Приведенную заметку, опубликованную в 1958 г., я кончал следующими словами: «Таким образом, среди сохранившихся произведений Вальтера Гете не известно в настоящее время таких, какие могли бы быть связаны с именем Пушкина. В силу этого легенду о „пушкинских операх“ Вальтера Гете приходится, по-видимому, оставить вовсе. Тем не менее „Литературные новости“ „Современника“, основанные на известиях, „полученных из Германии“ в 1838 г., заслуживают все же дальнейшей проверки. Едва ли эти известия, специально сообщенные в русский журнал, не имели какого-либо основания. Было бы интересно дознаться, кто сообщил их П. А. Плетневу и от кого именно они были получены».

2

Вскоре после того как вышеприведенная заметка была опубликована, известный немецкий музыковед Эрнст Штёкль поместил в научном журнале Иенского университета свою статью, озаглавленную «Объяснение загадки о музыкальном воплощении Вальтером фон Гете произведений Пушкина».¹¹ Дополнительные разыскания, произведенные им в архиве Гете и Шиллера, привели его к находкам чрезвычайно интересных литературных документов, которые и позволили ему ответить почти на все поставленные вопросы. Пользуясь впервые опубликованными им документами, а также теми данными, которые можно извлечь из новейших исследований по истории русско-немецких литературных отношений в первой трети XIX в., всю историю композиций Вальтера Гете на тексты Пушкина можно представить теперь в нижеследующем виде.

Э. Штёкль в своей статье дал, прежде всего, точные справки о самом Вальтере Гете и о деятельности его как композитора. Оказалось, например, что даже те сведения, которые сообщаются о нем в известном музыкальном словаре Г. Римана, неточны и что, в частности, приписанной там перу В. Гете оперы «Эльфрида» никогда не существовало. К 1838 г., к которому относятся ходившие в России рассказы об интересе, возникшем у нас к поэмам Пушкина, Вальтер Гете был еще юношей, не достигшим двадцати лет, и музыкальное образование его также еще не закончилось: между 1836—1838 гг., живя в Лейпциге в качестве студента философского факультета Лейпцигского университета, Вальтер Гете действительно брал уроки музыкальной композиции у Феликса Мендельсона-Бартольди; в ноябре 1838 г. В. Гете уехал в Штеттин; музыкальные занятия, которые он вел здесь под руководством видных музыкантов-педагогов, — в частности Карла Лёве, — а затем продолжил в Вене, в начале 40-х годов, в конце концов, превратили Вальтера Гете в композитора-профессионала. Правда, дарование его было не из крупных, кроме того, по свидетельству его современников, он не отличался трудолюбием и наклонностью к методическим, усидчивым занятиям; зато, по-видимому, он был прекрасным импровизатором романтического типа: эти навыки были привиты ему Мендельсоном. Среди музыкантов этого времени В. Гете пользовался некоторой известностью: так, Р. Шуман посвятил ему свои ранние «Танцы Давидсбюндлеров». В музыкальном наследии В. Гете числятся ныне три оперы и несколько десятков романсов. Женни Герстенбергк так характеризует его в своих воспоминаниях: «Стремления Вальтера фон Гете были настоящими, идеальными, прекрасными, талант его — привлекательным; однако его творческая производительность не находилась в надлежащем соотношении с тем, чего так властно требует искусство: тяжелой, неутомимой работы».¹²

Русские путешественники, являвшиеся в Веймар на поклон к престарелому великому поэту Иоганну-Вольфгангу Гете незадолго до его смерти, иногда знакомились также с его внуком Вальтером, тогда еще мальчиком, и его матерью Оттилией. Нам известен, например, рассказ С. П. Шевырева, приехавшего в Веймар в 1829 г. и посетившего старика Гете вместе с кн. З. А. Волконской и Н. М. Рожалиным. Они познакомились тогда и с невесткой Гете, Оттилией, и с ее сыном, Вальтером. Этот рассказ тем интереснее для нас, что в нем Шевырев упоминает также о Пушкине: в тот памятный вечер в гостиной дома Гете в Веймаре о русском поэте завела беседу кн. З. А. Волконская. В своем письме к А. П. Елагиной С. П. Шевырев сообщает об этом следующее: «Оттилия Гете не хороша, даже дурна, но очень умна и любезна; она вся дышет Байроном и сожалеет, что он не успел исполнить своего обещания — посетить Веймар. Гете очень добрый дедушка: когда вошел в комнату внук его, он весь устремился на него. Видно, что и в бессмертии своем, как поэт, он слишком уверен; ему хочется жить и во внуках. Какие огненные глаза! Но они одни и живут в нем, а в прочем он только что бродит по земле <...> С большим участием слушал он, как княгиня говорила ему о том, как ценят его в России. Оттилия слыхала о Пушкине, но не могла сказать его имени, потому что имена русские жесткие даже и для немецкого уха».¹³ Девять лет спустя С. П. Шевырев снова побывал в Веймаре и ему живо вспомнилось тогда его первое посещение гостиной в доме Гете, когда еще был жив его хозяин, а хозяйкой являлась его невестка — Оттилия Гете. В своих «Дорожных эскизах», посвященных его путешествию по Германии 1838 г., Шевырев вспоминал об авторе «Фауста», за которым он наблюдал за девять лет перед тем в его гостиной: «Лицо его оживилось и просияло выразительною улыбкою; когда вошел его маленький внук, сын Оттилии, хорошенький мальчик, который теперь (1838) вырос и обещает быть замечательным музыкантом, Гете устремил глаза на своего внука, как на свое будущее, и был рад, что мог рекомендовать его гостям». И далее: «Разговор сначала шел очень медленно, тем более что Гете говорил на французском языке, который затруднял его. Оттилия, вольнее им владевшая, оживляла беседу и, я помню, говорила о произведениях Пушкина и особенно о его „Кавказском пленнике“, который узнала она через перевод, сообщенный ей князем Э[лимом] М[ещерским]. Речь коснулась и Байрона — много сожалела Оттилия о том, что он не сдержал данного свекру ее слова и не приехал в Веймар».¹⁴

Как видим, оба этих рассказа Шевырева о посещении им Гете в 1829 г. кое в чем дополняют друг друга, хотя и говорят, собственно, об одном и том же: о любви Гете к его внуку, Вальтеру, о матери Вальтера — Оттилии, как о любезной хозяйке салона в веймарском доме Гете, о том, что беседа с путешественниками шла здесь в частности о русской литературе. В «Дорожных эскизах» Шевырев уточняет, что разговор тогда коснулся также «Кавказского пленника» Пушкина и что Оттилия Гете знала эту поэму благодаря переводу, доставленному ей кн. Элимом Мещерским.

Свидетельства Шевырева давно и хорошо прокомментированы. Мы знаем теперь, что Оттилия получила от Мещерского скорее всего немецкий перевод «Кавказского пленника», сделанный А. Вульфертом.¹⁵ Тот же Э. Мещерский, побывавший у Гете в Веймаре в 1829 г., мог и лично рассказывать ей о Пушкине; известно, что еще в 1830 г. старик Гете заинтересовался французской брошюрой Э. Мещерского «О русской литературе» (Marseille, 1830), читал ее, как об этом свидетельствует отметка его дневника (от 3 сентября 1830 г.), и, следовательно, познакомился с теми ее страницами, которые Мещерским посвящены были Пушкину.¹⁶ Все это говорит нам о том, что имя Пушкина уже было известно самому старику Гете, который знал его от многих русских путешественников (в том числе от Жуковского, Кюхельбекера и других),¹⁷ еще более — Оттилии Гете; от нее же имя русского поэта могли слышать и ее сыновья.

Еще громче звучало имя Пушкина в доме Гете после трагической гибели русского поэта, когда его стали чаще упоминать в немецкой печати. К самому концу 30-х годов в Германии появилось также несколько русских литераторов, сыгравших тогда немалую роль в популяризации русского языка и литературы в немецких землях. Одним из них был близкий друг Н. В. Станкевича и Т. Н. Грановского, впоследствии видный деятель в области народного просвещения, Януарий Михайлович Неверов (1810—1893), живший в Германии между маем 1837 и летом 1839 г. Незадолго до своего отъезда в Берлин в письме к Грановскому (24 января 1837 г.), уже находившемуся там, Неверов сообщил своему другу о гибели Пушкина: «Пожалей, милый Грановский, со всею Россиею о важной потере: наш поэт, наш единственный поэт Пушкин не существует более. Сегодня в три часа после обеда он окончил жизнь — и какую жизнь, бурную, славную».¹⁸ Это письмо Неверова, в котором подробно описаны последние дни Пушкина, его дуэль и смерть, М. А. Цявловский считал «прекрасным по своей простоте», полагая, что «среди многочисленных писем современников об этом событии письмо Неверова займет одно из видных мест».¹⁹ Вскоре после этого Неверов отправился в Берлин, заручившись рекомендательными письмами от своих влиятельных московских и петербургских друзей. Одно из таких писем было от Н. А. Мельгунова: Неверов получил его по совету С. П. Шевырева, чтобы представиться Фарнгагену фон Энзе, «который едва ли не есть средоточие литераторов берлинских».²⁰

Учась в берлинском университете, Я. М. Неверов в свободное время совершил также поездку по Германии. В начале 1838 г. вместе с Н. В. Станкевичем Неверов побывал в Веймаре. В результате этого путешествия им написан был очерк, посвященный описанию дома Гете и напечатанный в петербургском журнале в следующем 1839 г. «Это было жилище Гете, — писал Неверов; — в нем живет теперь вдова его сына, г-жа Оттилия фон Гете, с своими детьми <...> Будучи рекомендован одним моим лейпцигским знакомым к г-же Гете, я получил от нее приглашение на вечер, который она умела сделать для иностранца чрезвычайно замечательным, собрав небольшое, но чрезвычайно интересное общество и одушевив беседу рассказами о своем великом родственнике. Г-жа Гете занимает только одну часть дома; большая же половина, в которой жил сам поэт и в которой расположена его библиотека и домашние музеи, заперта и находится в непосредственном ведении опеки, потому что внуки и наследники Гете, дети г-жи Оттилии Гете, еще несовершеннолетние, и старшему, который учится в Лейпциге музыке под руководством Мендельсона-Бартольди и, как говорят, оказывает сильный талант, не более 17 лет». Опекуны, к которым обратился Неверов, по его словам, «были так благосклонны, что без всяких затруднений дозволили осмотреть это святилище, в котором величайший гений Германии совершил знаменитейшие труды и окончил свою славную жизнь».²¹ Дополнительные подробности об этом посещении веймарского дома Гете Неверовым сообщил его спутник — Н. В. Станкевич в письме к Л. А. Бакуниной от 24/12 июня 1838 г., в котором шла речь, в частности, о вечере у Оттилии Гете, на который она пригласила русских путешественников.²² К сожалению, Неверов не сообщил имя того своего «лейпцигского знакомого», который дал ему рекомендательное письмо в Веймар к Оттилии Гете; назвать его затруднительно, так как Неверов в это время имел уже много знакомых в Германии и состоял в дружеских отношениях со многими немецкими литераторами, учеными, деятелями искусства. Очень возможно, что интересующим нас «лейпцигским знакомым» общительного Неверова был Мендельсон-Бартольди: у этого знаменитого композитора сам Неверов брал уроки музыкальной теории, и существует известие, что именно у Мендельсона Неверов встретился с Вальтером Гете.²³ Не менее вероятно, что автором рекомендательного письма в Веймар, полученного Неверовым, был Фарнгаген фон Энзе или кто-либо из его ближайших друзей.

С Фарнгагеном Неверов познакомился в апреле 1837 г. в берлинском кружке Н. Г. и Е. П. Фроловых;²⁴ в гостиной Фроловых Неверов встречался также с Мендельсоном-Бартольди, с Беттиной фон Арним и многими другими тогдашними немецкими знаменитостями. Известно, что Неверов учил Фарнгагена русскому языку и познакомил его с русскими текстами произведений Пушкина. В письме из Берлина от 25 ноября 1838 г. к В. Ф. Одоевскому Неверов сообщал о своих дружеских связях с Фарнгагеном и о том любопытстве, которое в Германии вызывали к себе произведения русских литераторов. Все это письмо представляет для нас особый интерес, так как оно имеет ближайшее отношение к интересующим нас композициям Вальтера Гете на пушкинские темы. «Я знаю в Берлине до десяти литераторов, хорошо знающих по-русски, которые охотно бы знакомили немцев с русской литературой, если б имели книги и журналы, но их достать здесь ужасно трудно. Фарнгаген хочет выписывать для себя какой-нибудь журнал и просил моего совета и выбора <...> Не знаю, обратили ли вы внимание на статью его о Пушкине в октябрьском номере Jahrbücher der wissenschaftlichen Kritik — она возбудила здесь живой интерес как содержанием своим, так в особенности именем Фарнгагена, и русская литература наряду с современными политическими вопросами составляла на несколько недель предмет общего разговора. Забавно, что профессор Ганс,²⁵ одна из остроумнейших голов между тяжеловесными немецкими учеными, высказал подозрение, что это написано не Фарнгагеном, а русским, и именно мною, — он знает, что я хорошо знаком с Фарнгагеном, так что мне надобно было оправдываться. Главное дело в том, что Ганс на своих лекциях, на которые каждодневно собирается более 400 человек всех званий, возрастов и наций, жарко нападает на славянские народы и старается доказать, что они способны только воспринимать пассивно, ничего не производя, а потому все его последователи никак не хотели верить, чтобы русские могли иметь поэта с европейским значением, и думали, что статья написана русским. Со всем тем она чрезвычайно заинтересовала здесь всех. Один мой знакомый француз перевел ее и теперь переводит книгу Кёнига с изменениями, в которых я обещался помочь ему.²⁶ Если вы, князь, имеете переписку с Мельгуновым или по крайней мере знаете, где он, то потрудитесь написать ему об этом, я охотно бы писал к нему сам, но не знаю где он. Еще несколько слов о Пушкине: скоро явится очень удачный перевод в стихах „Бахчисарайского фонтана“.²⁷ Гете, внук поэта, посвятивший себя музыке и учащийся у Мендельсона-Бартольди, положил на музыку песню Земфиры и всю эту сцену; потом одну из своих музыкальных фантазий назвал „Кавказский пленник“, — но мне не удалось слышать ни того, ни другого».²⁸

Основываясь на этом письме, и в частности на приведенных выше последних его строках, можно было бы утверждать, во всяком случае, что легенда о пушкинских композициях В. Гете имела достаточное основание: такой осведомленный свидетель, каким являлся Я. М. Неверов, конечно, не стал бы выдумывать небылицу. Поэтому Э. Штёкль был безусловно прав, когда он не удовлетворился приведенным свидетельством, а продолжил искать дальше какие-нибудь новые известия об этом в бумагах веймарского архива. И такие свидетельства здесь действительно нашлись — в письмах Альвины Фромманн того же 1838 г.

Альвина Фромманн (Alwine Frommann, 1800—1875) — лицо хорошо известное биографам Гете. Она была преданным другом его семьи, близкой приятельницей Оттилии и ее сыновей.²⁹ Дочь иенского книгопродавца и художника Карла-Фридриха Фромманна, Альвина после смерти отца в 1837 г. жила около Берлина, занимая должность при дворе прусской принцессы и общаясь с литераторами и музыкантами, в центре которых находился Фарнгаген фон Энзе. В своей рукописной автобиографии (хранящейся со всеми ее бумагами в том же архиве Гете-Шиллера в Веймаре), она рассказывает, что летом 1838 г. Фарнгаген часто бывал у нее, «всегда с книгами, любопытными новостями и письмами», она же, по ее собственному свидетельству, представляла для него интерес как друг семьи Гете, как своего рода осколок веймарского быта гетевских времен («ein Stück Weimar-Goethe»).³⁰ Первый период жизни Альвины Фромманн под Берлином совпал со временем усиленных занятий Фарнгагена русским языком и его увлечения Пушкиным. Через Фарнгагена она познакомилась также с русскими, находившимисх тогда в Берлине; Э. Штёкль называет среди них Я. М. Неверова, Н. Г. Фролова, Н. П. Огарева.³¹ Очевидно под воздействием Фарнгагена, она стала изучать русский язык, через посредство своего приятеля узнала поэзию Пушкина и «к тому же столь хорошо, — замечает по этому поводу Э. Штёкль, — что она могла познакомить и увлечь ею посетившего Альвину в октябре 1838 г. Вальтера Гете».³²

Альвина Фромманн пишет Вальтеру (из Neu-Scіöneberg, близ Берлина, 24 октября 1838 г.): «Только что закончила переписку для тебя „Пленника“ («des Gefangenen»), дорогой Вальтер, и очень боюсь, что ты не сможешь это прочесть: получились своего рода иероглифы, и тебе придется призвать на помощь весь присущий тебе дар разгадывать (Divinationsgabe); и все же я представляю себе, что ты посмотришь на это приветливо, потому что это первое, за что я взялась, еще лежа и выздоравливая». Что касается самого «знаменитого произведения» («fabelhabte Schrift»), то «ты его сюжетом вероятно не воспользуешься, хотя Вольф, или твоя мать, или, в конце концов, ты сам могли бы наилучшим образом переделать Пушкина (obwohl Wolf oder Deine Mutter oder endlich Du selbst vielleicht am besten es nach Puschkin umschaffen könnten). Я посылаю тебе его в память о том утре <...> Подумай теперь о беде, которую может натворить одно слово: я пишу Фарнгагену, что ты был у меня и что мы с тобой выбрали одну сцену из „Цыган“ (eine Szene von den Zigeunern), с которой он познакомил меня вместе со всеми этими русскими вещами (mit diesen russischen Sachen bekannt gemacht), но он [Фарнгаген] воспринял это гораздо серьезнее и пишет мне, со своей стороны: „Мой русский друг, г. Неверов, в полном восторге (ganz entzückt) от того, что Вальтер Гете положил на музыку что-то (etwas) из Пушкина, и жаждет увидеть его сочинение, чтобы сравнить его с уже существующими“». «Так возникают слухи», — пишет Альвина далее в этом письме и прибавляет, что она чистосердечно рассказала ему всю эту историю на тот случай, если какой-нибудь «залетный русский путешественник» («durchfliegender Russe») спросит его об его сочинении «Цыгане»; Вальтер будет знать, «как и где я заставила себя потешаться над этим»; «„звуки“ давно рассеялись в воздухе, а то же, что от них осталось в моей душе, то г. Неверов не сможет положить на ноты!!».³³

Это письмо проясняет многое в интересующей нас легенде, однако в нем остаются все же темные места, недостаточно отчетливые подробности. В дневниках Альвины Фромманн записи, относящиеся к этому временї (октябрь 1838 г.), по сообщению Э. Штёкля, отсутствуют; многое стало бы нам более понятным, если бы перед нами был полный текст того письма Альвины к Фарнгагену, из которого она сама привела несколько строк (о Неверове) в цитированном выше письме к Вальтеру Гете. К сожалению, все письма Альвины, хранившиеся в большой эпистолярной коллекции Фарнгагена, в настоящее время, вероятно, утрачены;³⁴ тем не менее Э. Штёклю все же удалось отыскать небольшой отрывок из интересующего нас письма ее к Фарнгагену, давно опубликованный в забытых мемуарах.³⁵ Вот что ответила Альвина Фромманн Фарнгагену в ответ на переданную через него просьбу Неверова (дата этого письма точно неизвестна, но оно безусловно относится к последним числам октября или началу ноября 1838 г.): «Музыку Вальтера было бы трудно вам переслать: я стояла перед ним и читала, он смотрел в книгу, мы смотрели друг на друга, он пел, и все это улетучилось. Это не занесено ни на какую бумагу, и хотя это могло бы выглядеть восхитительно, это было не обработано. К тому же он [Вальтер] еще очень робок и ничего не хочет издавать. Я обещала Вальтеру „Пленника“; тема его очень его захватила еще по моему изложению, так что я обещала вскоре послать ему текст: без него он не мог писать музыку, тем не менее он мечтает либо сократить его, либо извлечь отсюда сюжет „по Пушкину“. Все это может не состояться, но он должен его [текст Пушкина] иметь, в память о том утре, когда он стал для меня еще дороже».

Вот, следовательно, и разгадка всей интересующей нас легенды. Речь, как видим, шла (притом только в русской печати) лишь о замыслах оперы на пушкинский сюжет, которые появились у В– Гете в 1838 г. под воздействием Альвины Фромманн, а также увлечения Пушкиным Фарнгагена фон Энзе. Но такая опера написана не была, и от нее не осталось никаких следов. В памяти Альвины осталась однако вдохновенная импровизация В. Гете, создавшаяся в то утро, когда он вместе с ней читал «Кавказского пленника» Пушкина или «Цыган».

Таким образом, Вальтера Гете не следует числить среди композиторов, написавших оперы на тексты произведений Пушкина,³⁶ но вся рассказанная легенда может быть удержана в пушкиноведении как весьма характерный эпизод в истории распространения известности Пушкина в Германии в первой половине XIX в.