Алексеев. Пушкин и наука его времени. Часть 4

ПУШКИН И НАУКА ЕГО ВРЕМЕНИ

(Разыскания и этюды)

4

Время, в которое жил Пушкин, являлось эпохой, когда передовая научная мысль в России, вопреки тяжелым условиям, в которые поставлено было просвещение, работала напряженно и достигла замечательных результатоЮ в самых разнообразных областях знания. В 20—30-е годы XIX в. все научные дисциплины — от чистой и прикладной математики до наук экспериментальных и технических — находились в России в непосредственном движении и быстро развивались. Выдающиеся научные открытия и технические изобретения, подлинное значение которых в ряде случаев могло быть определено лишь значительно позже, следовали одно за другим, привлекая к себе внимание и любопытство широких общественных кругов.

Самостоятельное и важное значение получала у нас в это время большая программа математических исследований, охватывавшая все отрасли от теории чисел до науки о движении земных океанов и планет. Русски• математики 20—30-х годов, продолжатели прославленных трудов Леонарда Эйлера, выполненных и оцененных в России в XVIII в., пошли новыми и самобытными путями и в геометрии, и в анализе, и в разнообразных их приложениях к физике и механике. Именно в 20-е годы Н. И. Лобачевским заложены были начала новой неэвклидовой геометрии, доказавшей «возможность существования ряда пространств, свойства которых отличаются от нашего, эвклидового пространства», и в то же время позволившей «впервые установить, что геометрия является по существу экспериментальной наукой, и из всех экспериментальных наук наиболее точной».¹⁴² В те же самые годы у нас были открыты и доказаны важнейшие теоремы, играющие столь важную роль в математической физике, — в гидродинамике, теории тепла, электричестве, магнетизме; таково было, например‹ «знаменитое преобразование тройного интеграла в двойной», открытое М. В. Остроградским в 1828 и опубликованное в 1831 г.¹⁴³ Тогда же значительные успехи достигнуты были в звездной астрономии, в астрономическо-геодезических работах. Выдающийся русский астроном ВЂ Я. Струве (род. в 1793 г.), сверстник Лобачевского и Пушкина, в 1819 г. задумал измерить дугу меридиана, включая наиболее северные части земного шара; эти работы, несмотря на большие трудности, в основном были им завершены уже к осени 1827 г. Это было «наиболее полное из всех измерений, сделанных к тому времени в странах Западной Европы, давшее очень ценные данные для суждения о форме нашей земли».¹⁴⁴ Уже в 1827 г. В. Я. Струве, как свидетельствовал отчет петербургской Академии наук, «представил публике, как первый плод своих наблюдений посредством Фрауенгоферова телескопа, роспись 3112 двойных звезд, из коих 2392 были до того времени неизвестны»,¹⁴⁵ а в 183Љ г. приступил к определениям звездных расстояний, требовавшим сложных вычислений, самая методика которых была еще делом новым и недостаточно разработанным. В том же направлении работал и другой видный русский астроном тех же лет И. М. Симонов, участник антарктической экспедиции на шлюпе «Восток», книга которого «Астрономические и физические наблюдения, сделанные во время плавания в Южный Ледовитый океан», вышла в свет в Петербурге в 1828 г.¹⁴⁶

Значительные успехи достигнуты были у нас тогда же и в области физики. Открытые в 182¤ г. Эрстедом явления электромагнетизма и последующие знаменитые работы Фарадея по электромагнитной индукции закладывали основания для первых изысканий об электрических машинах и тотчас же были подхвачены и развиты далее русскими физиками. Если изыскания Фарадея по электромагнитной индукции датируются 1831 г., то уже 29 ноября 1833 г. академик Э. Х. Ленц в докладе петербургской Академии наук сообщил о своем открытии «принципа обратимости процессов электромагнитного вращения и электромагнитной индукции»,¹⁴⁷ а к 1834 г. относятся первые известия об изобретенном Б. С. Якоби электродвигателе.¹⁴⁸ К концу 20-х годов относится изобретение П– Л. Шиллингом электромагнитного телеграфа, а в 1832 г. первый сконструированный им аппарат такого рода уже показывался в Петербурге в действии всем желающим.¹⁴⁹

Нетрудно было бы указать и на ряд других аналогичных фактов, неоспоримо свидетельствующих о силе и размахе научной мысли и технико-изобретательской деятельности русских ученых, являвшихся современниками Пушкина, однако не это является нашей задачей. Нас в данном случае интересует другой вопрос: мог ли Пушкин и ближайшие его сверстники и друзья равнодушно пройти мимо всей той усиленной и блестящей по своим результатам умственной деятельности, основные события которой развертывались на его глазах? Результаты эти были столь очевидны и даже наглядны, что не заметить их, не попытаться связать их вместе и определить их причины и следствия было невозможно.

Сведения обо всех названных выше и многих других исследованиях, открытиях или изобретениях во всех областях науки и практических их применениях в интересующие нас годы быстро распространялись в самых широких общественных кругах, освещались не только в специальной периодической печати (рост научных и научно-популярных периодических изданий составляет характерную особенность русской журналистики этой поры), но и в общих литературных журналах. Ранние корреспонденции о технических новинках начали появляться в русских газетах и журналах уже в первые десятилетия XIX в. Так, например, О. П. Козодавлев для своей петербургской газеты «Северная почта» получил из Англии «описание паровых машин, употребляемых для перевозки тяжестей, и тотчас же поделился со своими читателями известием об открытии, которому предстояла такая большая будущность. Он следил за дальнейшим ходом дела и помещал в своей газете описание и рисунки машин».¹⁵⁰

Все русские журналы 20—30-х годов уделяли место на своих страницах научно-популярным статьям и ученым известиям. Н. Полевой, приступая к изданию «Московского телеграфа», недаром, конечно, обращал внимание на то, «с какою ревностию стараются теперь везде о сближении и быстром обмене ученых открытий и литературных произведений»,¹⁵¹ и в дальнейшем помещал в своем журнале много статей и материалов научно-популярного характера, следуя совершенно энциклопедической программе, обнимавшей, как шутил А. А. Бестужев, решительно все, «начиная от бесконечно малых в математике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на новомодных башмачках».¹⁵² Удельный вес особых научных отделов русских литературных журналов 20—30-х годов разных направлений постепенно, но неуклонно повышался; такие отделы становились обязательными в каждом периодическом органе, принимая различную направленность лишь в соответствии со вкусами редакторов. В «Литературной газете» также был отдел «Ученые известия», в котором публиковались статьи и рецензии научно-популярного характера; отдел «Науки» в «Библиотеке для чтения» применялся к уровню среднего, преимущественно провинциального читателя, но все же открыл ему «целый мир технических, естественнонаучных, отчасти исторических и этнографических знаний»;¹⁵³ «Телескоп» Надеждина уже своим названием подчеркивал свою органическую принадлежность к сфере научной мысли, инструментом которой он хотел быть.¹⁵⁴ Любопытно, что даже в альманахах пушкинской поры статьи научного, теоретического характера стали почти обязательными.¹⁵⁵ Наконец, книги и статьи научного содержания рассматривались в литературно-критических обозрениях в общем потоке литературной производительности за соответствующий период и оценке их уделялось здесь порой довольно значительное место. Некоторые более проницательные критики пытались при этом с полными к тому основаниями усматривать общие тенденции в движении русской научной и литературно-художественной мысли. Так, И. В. Киреевский в своем «Обозрении русской словесности за 1829 год», помещенном в альманахе М. А. Максимовича «Денница» (1830), статье, вызвавшей, по словам самого автора, комплиментарные отзывы Пушкина,¹⁵⁶ пытался установить общую закономерность, сказавшуюся в направленности науки и литературы. Ему представлялось, что если «философия устремила свою деятельность на применение умозрений к действительности», если «математика остановилась в открытии общих законов и обратилась к частным приложениям, к сведению теории на существенность действительности», то и «поэзия ... должна была также перейти в действительность...».¹⁵⁷ В самом деле, становилось все более трудным отгораживать сферу собственного поэтического творчества не только от философских движений этой поры, но и от науки в более тесном смысле, включая сюда и область ее технических применений в практической жизни.

Не подлежит никакому сомнению, что Пушкин очень внимательно следил за развитием научной мысли своего времени и что из орбиты его наблюдений вовсе не исключались те научные отрасли, от которых он, казалось бы, должен был быть особенно далек по общему складу своих интересов. Однако в наших представлениях о круге этих интересов поэта до сих пор допускались искусственные и ничем не оправданные ограничения.¹⁵⁸ На самом деле они были значительно шире и гораздо интенсивнее, чем предполагалось до сих пор. Впрочем, Пушкин и сам засвидетельствовал это несколько раз в ряде прямых и косвенных указаний, которые тем для нас интереснее, что от них протягиваются непосредственные нити к таким его произведениям или творческим опытам, которые получили еще недостаточно полное освещение в специальной пушкинской литературе или требуют новых истолкований.

В 1830 г. (в проекте предисловия к предполагавшемуся изданию восьмой и девятой глав «Евгения Онегина») Пушкин подчеркнул чрезвычайно быстрый рост научных знаний в различных областях, процесс их непрерывного, «каждодневного» обновления («...открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими...»; VI, 541). Что за этим процессом Пушкин следил по новым книгам и особенно журналам, он и сам рассказывал П. Б. Козловскому. «Он <Пушкин> говорил, — свидетельствует Козловский, — что иногда случалось ему читать в некоторых из наших журналов полезные статьи о науках естественных...».¹⁵⁹ Когда Пушкин привлечен был к участию в «Энциклопедическом лексиконе» А. А. Плюшара, то он воздержался от этого только потому, что это предприятие оказалось в руках «воровской шайки» Греча и Сенковского,¹⁶⁰ но самая идея издания «русского Conversation’s Lexicon» встретила его одобрение: он считал подобный словарь книгой полезной и необходимой (XV, 155—156). Как известно, Пушкин был подписчиком этого издания, начавшего выходить в свет в 1835 г., и в его библиотеке сохранились первые четыре тома «Лексикона». Кстати сказать, естественнонаучные и в особенности научно-технические части этой энциклопедии отличались довольно высоким уровнем благодаря тому, что в ней принимали участие видные русские ученые 30-х годов — астрономы, математики, физики и т. д.

В последнее десятилетие своей жизни, когда Пушкин принимал активное участие в журнальной деятельности, — особенно в период издания «Современника», — живой и деятельный интерес его к развитию отечественной науки и техники диктовался задачами, стоявшими перед всяким русским журналистом. Но возник этот интерес в более ранние годы, и мы вправе предположить, что немалую роль в этом отношении сыграли не только книжные воздействия, но и житейские впечатления, и прежде всего люди, с которыми Пушкин общался и которые могли поддержать и усилить у него внимание и любопытство к очень специальным отраслям физических знаний и технических изобретений того времени.

Среди подобных людей на одно из первых мест следует поставить П. Л. Шиллинга, выдающегося деятеля на многих поприщах, прославившего свое имя как изобретателя электромагнитного телеграфа. Об этом изобретении много говорили в России в годы наибольшей близости Пушкина к П. Л. Шиллингу, что и дает право думать, что Пушкин об этом изобретении знал и не мог не высказать о нем своих суждений. Аргументация этого умозаключения требует, однако, разнообразных биографических и хронологических справок, тем более что вся история личных отношений Пушкина и Шиллинга имеет еще очень много темных мест.

Павла Львовича Шиллинга (1786—1837) хорошо знали в том кругу старшего поколения русских литераторов, к которому Пушкин стал близок по выходе из Лицея. Он был в приятельских отношениях с К. Н. Батюшковым, В. А. Жуковским, А. И. Тургеневым, П. А. Вяземским и др. Молодость свою Шиллинг провел на военной службе, участвовал в войне 1812—1814 гг. и заграничных походах русских армий, был свидетелем вступления русских войск в Париж, жил затем некоторое время за границей, подготавливая, между прочим, открытие в Петербурге при министерстве иностранных дел русской литографии, и вернулся в Петербург осенью 1816 г. с готовыми образцами литографической печати, первенцем которой, по-видимому, был полный текст поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед».¹⁶¹ По этому поводу А. И. Тургенев писал А. Я. Булгакову в Москву (26 сентября 1816 г.): «Объяви осторожнее Василью Л<ьвовичу> Пушкину, но осторожнее, дабы ему от радости дурно не сделалось, что вчера явился ко мне Шиллинг из чужих краев и привез первый опыт литографический — и что же напечатано? Опасный сосед! Сам литограф челом бьет брату Константину...».¹⁶² Литография, организованная Шиллингом в Петербурге в 1816 г., быстро сделалась образцовым заведением и привлекла к себе большое внимание в довольно широких кругах. Представляется очень вероятным, что и Пушкин видел ее ранние «неофициальные издания» — крымские пейзажи, портреты русских исторических деятелей из собрания В. П. Кочубея, работы А. Г. Венецианова¹⁶³ и т. д. Первое достоверное известие о встрече Пушкина с Шиллингом относится, однако, к 1818 г.: в конце ноября этого года оба они, в компании общих друзей, среди которых были Жуковский, Гнедич и Лунин, присутствовали на проводах К. Н. Батюшкова перед отъездом его в Италию.¹⁶⁴ В начале 20-х годов это знакомство прервалось; пока Пушкин был в ссылке на юге, Шиллинг много странствовал за границей. Но в конце этого десятилетия знакомство их возобновилось и стало даже более близким. Пушкин и Шиллинг упомянуты П. А. Вяземским в письме от 21 мая 1828 г. В этом письме Вяземский предлагал устроить совместный пикник; среди других его участников названы Алексей Оленин-младший, Грибоедов, Киселев, С. Голицын и Мицкевич.¹⁶⁵ Через несколько дней (25 мая) состоялась поездка Вяземского вместе с Пушкиным, Олениным и Шиллингом на пароходе в Кронштадт: это и было, по-видимому, осуществление задуманного «пикника», состоявшееся, однако, уже в несколько иной компании.¹⁶⁶

Известно далее, что, когда в ноябре — декабре 1829 г. П. Л. Шиллинг деятельно готовился к экспедиции в Восточную Сибирь и Китай в сопровождении Иакинфа Бичурина, этого выдающегося русского синолога (которого Шиллинг вызволил из монастырской тюрьмы),¹⁶⁷ Пушкин просил отпустить его вместе с ними в дальние края. К концу 1829 г. относится его отрывок, который толкуется обычно как обращение к обоим возможным его спутникам — Шиллингу и Иакинфу Бичурину:

Поедем, я готов; куда бы вы друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать…

(III, 1, 191)

Отказ Николая I на просьбу Пушкина был получен поэтом 17 января 1830 г. (XIV, 58, 398). В «Записной книжке» Е. В. Путяты отмечено, что Пушкин «собирался... с бароном Шиллингом в Сибирь на границу Китая».¹⁶⁸ Именно к этому времени, т. е. к концу 1829 или началу 1830 г., относит Т. Г. Цявловская рисунок Пушкина в альбоме Е. Н. Ушаковой, определенный ею как портрет П. Л. Шиллинга. Наезжая в Москву в это время, Пушкин бывал у сестер Ушаковых и делился с ними впечатлениями о своих петербургских знакомых; так могла возникнуть и зарисовка в альбоме характерного облика Шиллинга. «Рассказывая сестрам Ушаковым о незаурядном человеке, крупном русском физике и востоковеде Шиллинге, поэт, вероятно, и зарисовал у них в альбоме его портрет, великолепно передав образ этого тучного человека с веселым, энергичным и умным лицом».¹⁶⁹ Побывать в Китае, куда его влекли давние интересы востоковеда, обратившего на себя внимание своими занятиями китайской письменностью и удачными опытами литографирования китайских иероглифов,¹⁷⁰ Шиллингу так и не удалось; но между 1830—1832 гг. он почти два года провел в Монголии, в областях, смежных с Китаем, собрав во время своих путешествий богатейшую коллекцию рукописей, костюмов, утвари, культовых предметов, расставленную на его петербургской квартире и привлекавшую к себе большое количество посетителей.¹⁷¹ С этого времени, т. е., по-видимому, в конце 1832 г., дружеское общение Пушкина с Шиллингом снова возобновилось; впоследствии М. П. Погодин вспоминал, что встречались они, между прочим, и в гостиной у В. Ф. Одоевского: «Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф <Бичурин> с китайскими сузившимися глазками, толстый путешественник... Шиллинг, возвратившийся из Сибири».¹⁷²

Осенью 183ѕ г. Шиллинг впервые показал публике сконструированный им электромагнитный телеграф, однако его упорные работы над этим изобретением относятся к более раннему времени. А. В. Яроцкий, автор специальной монографии о П. Л. Шиллинге как технике-изобретателе, сопоставляя различные данные, пришел к заключению, что Шиллинг «приступил к непосредственному осуществлению той конструкции телеграфа, которая была им продемонстрирована в 1832 г., не позднее середины 1828 г.».¹⁷³ «...Павел Львович именно в 1828 г. получил возможность производить электротехнические испытания в больших масштабах. Следовательно, период 1828—1832 гг. был использован изобретателем главным образом для непосредственного изготовления приборов телеграфа и решения тех практических вопросов, которые при этом неизбежно должны были встать перед ним. Основные же принципиальные решения относительно электромагнитного телеграфа были получены П. Л. Шиллингом до 1828 г.».¹⁷⁴ Подтверждением того, что уже в начале 1828 г. Шиллинг делился с рядом лиц результатами своего открытия, может служить свидетельство близко знакомого ему Ф. П. Фонтона. Фонтон принадлежал к тому же кругу; отправляясь из Петербурга в действующую армию за Дунай на турецкую границу, он писал П. И. Кривцову в марте 1828 г.: «Ходил я вчера прощаться с Дельвигом и кого ты думаешь я там застал? Александра Пушкина и Баратынского. Каков терцет?». И далее, в том же письме: «Как я Пушкину сказал, что еду в армию, то у него та же мысль родилась, но ему с этим нужна дикость Кавказа, и он, кажется, отправится к Паскевичу».¹⁷⁵ Через год, находясь в армии, в лагере под Силистрией, в мае 1829 г. в письме к тому же П. И. Кривцову Ф. П. Фонтон дал, между прочим, подробную характеристику П. Л. Шиллинга как человека необычайно разносторонних интересов и дарований.

Шиллинг, по словам Фонтона, — это «Калиостро или что-то приближающееся». Он и «чиновник нашего министерства иностранных дел», и «говорит, что знает по-китайски, что весьма легко, ибо никто в этом ему противоречить не может, кроме отца Иакинфия»; он «играет в шахматы две партии вдруг, не глядя на шахматную доску, и обоих противников в один и тот же момент побеждает»; он «сочинил для министерства такой тайный алфавит, то есть так называемый шифр, что даже австрийский, так искусный тайный кабинет, и через полвека не успеет прочесть!». Кроме того, он «выдумал способ в угодном расстоянии посредством электрицитета произвести искру для зажжения мин. Этим-то способом хочет генерал Шильдер руководствоваться под Силистриею». «В шестых — что весьма мало известно, ибо никто не есть пророком в своей земли, — прибавляет, наконец, Фонтон, — барон Шиллинг изобрел новый образ телеграфа. Посредством электрического тока, проводимого по проволокам, растянутым между двумя пунктами, он производит знаки, коих комбинации составляют алфавит, слова, речения и так далее. Это кажется маловажным, но, со временем и усовершенствованием, оно заменит наши теперешние телеграфы, которые при туманной неясной погоде или когда сон нападает на телеграфщиков, что так же часто, как туманы, делаются немыми».¹⁷⁶

Для того чтобы понять последнюю фразу этой характеристики и вместе с тем яснее представить себе истинное значение изобретения П. Л. Шиллинга и то впечатление, которое оно должно было производить на современников, напомним, что в первое тридцатилетие XIX в. под «телеграфом» понималось нечто совершенно иное, чем во второй половине столетия, или чем то, что мы понимаем под этим теперь.

С. А. Тучков, старый приятель Радищева, инженер и писатель, в своем «Военном словаре» еще в конце второго десятилетия XIX в. давал такое определение термину «телеграф»: «...махина, устроенная на возвышении, чрез которую посредством разных знаков можно извещать о том, что происходит или что открыто. Телеграфы делаются один от другого в таком расстоянии, чтобы можно было способом зрительной трубы ясно рассмотреть знаки оного, которые повторяются ближайшим, а от сего другим, и так далее, чрез что в самое короткое время можно узнать, что происходит, или какое получено известие за несколько десятков миль».¹⁷⁷ Дело идет здесь о так называемом оптическом семафорном телеграфе, изобретенном лишь в середине девяностых годов XVIII в. одновременно и независимо друг от друга: во Франции — Клодом Шаппом, в России — И. П. Кулибиным;¹⁷⁸ при этом в России с 1835 до 184Ѓ г. существовали только две оптические телеграфные линии, имевшие сравнительно небольшое значение: из Петербурга в Варшаву и из Петербурга в Кронштадт; что касается электромагнитных линий, то они постепенно начали устанавливаться у нас только после 1852 г.¹⁷⁹ Поэтому самое слово «телеграф» в первые два десятилетия XIX в. не принадлежало к числу распространенных ни в Западной Европе, ни у нас.¹⁸⁰

В России это слово быстро привилось исключительно благодаря успеху и популярности журнала Н. А. Полевого «Московский телеграф», но что сам издатель понимал под этим термином семафорный телеграф самого простого устройства, видно и из его пояснений и из литографированной картинки, украшавшей обложку первой книжки 1825 г.: здесь изображена была башня на высокой скале, на самом берегу озера, снабженная сигнальным устройством.¹⁸¹ Как ни примитивны были тогдашние семафорные телеграфы, но самое обозначение их казалось еще словом новым и необычным в обиходной речи. К. Полевой в «Записках о жизни и сочинениях Н. А. Полевого» приводит между прочим эпиграмму А. И. Писарева, направленную против нового журнала, в которой подчеркнута необычность заглавия «Московского телеграфа» для его первых читателей:

— Ты видел «Телеграф»? — Во Франции видал.
— Читал ли? — Нет. — А что ж тому причина?
— Как что? Ведь «Телеграф» — журнал!
— Пустое! Телеграф — машина!¹⁸²

Можно поэтому думать, что впоследствии Н. И. Надеждин назвал свой журнал «Телескопом» не без воздействия термина, родственного ему и этимологически, и по существу, популяризированного у нас Полевым. Так два важных для русской идейной жизни 20—30-х годов литературных журнала уже своими заглавиями сделались насадителями технической терминологии в русском литературном языке пушкинской поры.

Мы не знаем, как слово «телеграф» воспринял Пушкин, увидев его на обложке нового московского журнала, первые книги которого он с жадностью читал в Михайловском.¹⁸³ Но мы зато знаем, что увлекательные известия о новинках европейской технической мысли, помещенные в первом же номере «Московского телеграфа» за 1825 г., увлекли его и крепко ему запомнились: именно эти известия Пушкин, несомненно, и имел в виду, адресуясь к П. А. Вяземскому 27 мая 1826 г.: «...когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, ... мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (XIII, 280).¹⁸⁴ Когда через несколько лет Пушкин очутился в Петербурге, он не мог не заметить значительных изменений в области разнообразных технических усовершенствований, происшедших и в русской столице за годы его отсутствия. «Паровые корабли» бороздили Неву и Финский залив уже во множестве, тогда как к его лицейским годам относились лишь первые опыты с русскими «стимботами»;¹⁸⁵ доступными стали и пароходные прогулки в Кронштадт, и Пушкин не раз предпринимал их в компании друзей. Достойно особого внимания, что среди этих друзей был также и П. Л. Шиллинг, технико-изобретательская мысль которого как раз в эти годы била ключом: он продолжал свои работы над электромагнитным телеграфом, производил и в самом Петербурге, и за городом опыты по зажиганию пороха под землей электричеством на дальних расстояниях, о чем много говорили в военных кругах и в городе вообще, произвел сильное впечатление своим «угольным светом», пропуская сильный гальванический ток через кусок угля, и, по свидетельству современника, «свет этих горящих углей был так силен, что смотреть на него было трудно».¹⁸⁶ Рассказывая об этих новаторских опытах Шиллинга, сильно поражавших воображение его многочисленных петербургских знакомых, тот же современник отмечал «странную участь наших открытий и опытов, т. е. тех, которые производятся у нас, в России, и нашими согражданами. Об них редко говорится у нас печатано: от того наши труды пропадают. Не только иностранцы, большая часть России ничего не знает о них, и всякое известие об открытиях иностранных принимают за свежую новость. Например, нынешним летом извещали нас, что в Америке открыли способ применить электрическую силу к движению машин, что в Англии изобрели электрический телеграф. Все это очень хорошо и справедливо, да зачем же наши журналы не объявляли, что это изобретено также и у нас, и по крайней мере в одно время, если не раньше».¹⁸⁷

Возвратимся, однако, к той характеристике Шиллинга как своего рода русского Калиостро, которая принадлежит Ф. П. Фонтону и уже приведена была выше. Она интересна для нас не только по существу, но и своей датой — май 1829 г. Фонтон рассказал здесь то, что передавалось об изобретениях Шиллинга в Петербурге еще в начале 1828 г., т. е. до отъезда Фонтона в действующую армию. Характерно, что среди других изобретений Шиллинга здесь уже назван его электромагнитный телеграф. Можно сослаться здесь и на другое аналогичное свидетельство. В «Библиотеке для чтения» 1840 г. была помещена статья, в которой указание на изобретение Шиллинга ведет нас к той же самой дате, т. е. к 1828 г.: «Лет десять или двенадцать тому назад охотники до диковинных затей с любопытством посещали в Петербурге физический кабинет покойного барона Шиллинга, который много трудился над осуществлением идеи гальванического телеграфа», и т. д.¹⁸⁸ (следует описание сконструированного им аппарата).

Сопоставляя все эти даты, мы можем прийти к выводу, что либо в 1828, либо в 1829 г. Пушкин должен был узнать в той или иной форме об открытии Шиллинга в области электротелеграфии и что он не мог не знать в это же время также и о других его изобретениях, тем более что о них все чаще говорили в Петербурге. В особенности близко Пушкин мог познакомиться с ними в конце 1829 г., т. е. в то время, когда он добивался разрешения примкнуть к экспедиции Шиллинга на китайскую границу. Очевидно, что Пушкин не мог возбуждать официального ходатайства, не заручившись на это предварительно согласием самого Шиллинга; кроме того, Пушкин жил в это время в Петербурге и, конечно, должен был быть в курсе всех приготовлений к дальней поездке Шиллинга и Бичурина, когда обращался к ним в своем элегическом отрывке «Поедем, я готов...».

Этот отрывок в рукописи имеет точную дату: 23 декабря 1829 г. Приблизительно тем же временем датируется и другой отрывок Пушкина, до сих пор не приурочивавшийся еще к какому-либо определенному событию, факту или лицу. Этот фрагмент, несмотря на свою незавершенность, по словам С. И. Вавилова, «гениален по своей глубине и значению для ученого»; каждая его строчка «свидетельствует о проникновенном понимании Пушкиным методов научного творчества»:¹⁸⁹

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И Опыт, [сын] ошибок трудных,
И Гений, [парадоксов] друг,
[И Случай, бог изобретатель]...

(III, 2, 464)

Отрывок сохранился в черновике, испещренном многочисленными поправками; перебелены лишь его начальные стихи; многочисленные варианты, отразившие колебания поэта в выборе тех или иных слов, в фиксации отдельныљ мыслей, оказывают сравнительно небольшую помощь при расшифровке этого замысла, не получившего окончательного воплощения. Тем не менее в рукописи можно отметить ряд особенностей, которые следует учесть для выяснения того, при каких обстоятельствах эти стихотворные строки могли возникнуть в творческом сознании поэта. Первоначально Пушкин написал:

О сколько ждут открытий чудных
Ум и труд —

переправленное затем на:

О сколько ждем открытий чудных

и еще позже на:

О сколько нам открытий чудных
Еще готовят Ум и Труд.

Обращают на себя внимание и следующие строки:

Готовят Опыты веков
И смелый дух

*

Готовят                       дух
И Гений просвещенья друг
И опыт сын ошибок трудных
И Случай, вождь

*

И СлучаЕ                                      отец
Изобретательный слепец

*

И случай бог изобретатель¹⁹⁰

(III, 2, 1059—1060)

Вчитываясь в эти строки, легко заметить прежде всего характерную и полную значения замену глагольной формы «ждут» на «ждем», как бы подчеркнувшую личную заинтересованность поэта результатами дальнейшего развития наук вместо прежней, более общей констатации их неуклонного движения вперед. Для нас интересны также упорные поиски наиболее отчетливого выражения мысли в различных пробных словосочетаниях, связанных с понятиями: ум и труд, опыт и случай. Несомненно, что мы имеем здесь дело с попыткой Пушкина дать обобщенное представление о научно-творческом процессе вообще, об условиях, определяющих его успехи, о предвидимых и неожиданных результатах научных исканий, о роли закономерностей и случайностей в истории научных открытий. И все же основной, одушевляющей мыслью всего фрагмента, связывающей вместе его определения, удивительные по силе лаконизма, является вера в могущество разума; уверенность в том, что грядущие «чудные открытия» неисчислимы, обеспеченные умом и трудом.

За каждой неотделанной строкой этого фрагмента стоят опыт и знания самого поэта; приведенные выше слова С. И. Вавилова о «проникновенном понимании Пушкиным методов научного творчества» справедливы прежде всего в том смысле, что Пушкин в обобщенных формулировках этого отрывка отобразил свои собственные интересы к истории науки и свои познания в этой области. Характерно, что Пушкин говорит здесь о науке вообще, о роли научной мысли в истории культуры, не конкретизируя, в частности, «открытия» в какой области знания он прежде всего имел в виду: это «открытия» вообще, во всех сферах человеческой деятельности, которой руководит беспокойный, пытливый и ищущий ум. Тем не менее у данного отрывка должен был быть и конкретный повод: возникновение его не могло быть совершенно случайным.

Думается, что ничто не мешает нам связать замысел этого отрывка с теми мыслями, которые должны были возникнуть у Пушкина при встречах его с ПЪ Л. Шиллингом в связи с решением присоединиться к его экспедиции в дальневосточные края. Пушкин, как это мы уже предположили выше, не только должен был знать в это время об открытии Шиллингом электромагнитного телеграфа, но мог даже видеть первые опыты его действия. И о телеграфе, и о других изобретениях Пушкин мог слышать из уст самого Шиллинга; от него же Пушкин должен был ожидать в недалеком будущем также открытий другого рода; ведь на глазах поэта предпринималась настоящая научная экспедиция, которая обещала интересные результаты; заканчивались приготовления к отъезду, устанавливались маршруты и определялись задачи наблюдений и изысканий.¹⁹¹ Перед Пушкиным стоял образ возможного спутника, этого «нового Калиостро», человека энциклопедических знаний и разносторонних интересов, который оставлял на время почти завершенные, уже давшие результаты работы в области электротехники, чтобы пуститься в дальний путь, испытать радость путешественника, наделенного ярко выраженными интересами востоковеда; в сущности, на живом примере Шиллинга он мог сопоставлять и различные типы и пути научных исследований, роль случая и труда в изобретениях и странствованиях. И не надеждой ли на личное участие в последних продиктована была замена в отрывке слов «ждут открытий» на «ждем открытий»? Разумеется, все это пока лишь гипотезы, требующие еще дополнительных аргументов.

Обратим, однако, внимание на время, когда был создан интересующий нас отрывок; датировка его имеет для нас существенное значение. Местоположение его в рукописи свидетельствует о его хронологической близостм к стихотворению «Поедем, я готов», и это, безусловно, может служить подтверждением высказанного выше предположения, что оба они находятся между собой в непосредственной связи. Оба отрывка записаны в одной и той же тетради Пушкина, хранящейся ныне в Институте русской литературы Академии наук СССР¹⁹² и описанной еще В. Е. Якушкиным:¹⁹³ «О сколько нам открытий чудных...» — на л. 19₁, «Поедем я готов...» — на л. 24₁. Эти страницы тетради заполнялись во второй половине декабря 1829 г., что видно, между прочим, из дат, кое-где проставленных самим поэтом, однако последовательность записи иногда им нарушалась: Пушкин возвращался к предшествующим страницам и заполнял оставшиеся свободные места. «Элегический отрывок» «Поедем, я готов...» в тетради датирован 23 декабря 1829 г., очевидно, эта дата представляла для Пушкина известное значение, так как она удержана и при первой публикации стихотворения в следующем же 1830 г.¹⁹⁴ Следующим днем, 24 декабря, помечено записанное на обороте воспоминание «В те дни, когда в садах лицея...»; приблизительно в те же дни, т. е. 23—24 декабря, Пушкин сделал и запись «О сколько нам открытий чудных...» на л. 19₁, на месте, оставшемся свободным от наброска статьи «Несколько московских литераторов...» (XI, 85—86 и 357—358). Напомним в связи с этим, что просьба «о дозволении посетить Китай вместе с посольством, которое туда скоро отправляется» (в черновике «подготовляется туда»)¹⁹⁵ (XIV, 56, 268, 398), была направлена Пушкиным А. Х. Бенкендорфу 7 января 1830 г., что отказ Николая I был сообщен Пушкину 17 января (XIV, 58, 398) и что, таким образом, в течение почти целого месяца внимание поэта к предприятиям Шиллинга было особенно обострено.

Впрочем, и независимо от отрывка «О сколько нам открытий чудных...» (конкретный повод создания которого мы стремились угадать) близкое знакомство и общение с Шиллингом и его успехи на разнородных научных поприщах не могли не оставить у Пушкина самых живых впечатлений. Шиллинг был человеком общительным, веселым и остроумным собеседником; таким рисуют его все дошедшие до нас свидетельства его современников.¹⁹⁶ Его знакомые и друзья следили за его странствованиями по Сибири и Монголии¹⁹⁷ и усилили к нему свое любопытство, когда он вернулся в Петербург, нагруженный собранными коллекциями и полный самых увлекательных рассказов. Трудно предположить, что Пушкин остался в стороне и не побывал у Шиллинга, чтобы лично увидеть привезенные им «восточные редкости» и послушать его рассказы.

Если правдоподобным представляется предположение, что в конце 1829 г. Пушкин был осведомлен об открытиях Шиллинга в области электротелеграфии, то едва ли подлежит сомнению, что он присутствовал при демонстрациях нового аппарата в 1832 г. В марте этого года Шиллинг вернулся в Петербург и вновь деятельно принялся за усовершенствование своего изобретения. Авторитетный свидетель этих работ, сам вскоре прославивший свое имя открытиями в области электромагнетизма, Б. С. Якоби, после смерти Шиллинга анализируя причины, приведшие к изобретению телеграфа, писал: «Шиллинг имел то особое преимущество, что по своему служебному положению он был хорошо осведомлен о потребностях страны в средствах связи. Удовлетворение этих потребностей и составило задачу, которую он стремился разрешить на протяжении всей своей жизни, с одной стороны, привлекая на помощь успехи естествознания, с другой стороны, направляя свой исключительно острый ум на создание и составление простейшего кода. В последнем деле ему послужило замечательным подспорьем специальное знание восточных языков. Два совершенно различных направления знаний — естественные науки и востоковедение — слились вместе, чтобы помочь возникновению телеграфии».¹⁹⁸

Эти соображения могут служить еще одним пояснением той удивительной энергии и настойчивости, с которыми Шиллинг возобновил занятия своим телеграфом тотчас же по возвращении из Сибири.

9 октября 183€ г. П. Л. Шиллинг впервые показал свой усовершенствованный телеграфный аппарат более широкому кругу интересующихся. «Демонстрация происходила в квартире Павла Львовича в Петербурге на Царицыном лугу (ныне Марсово поле)», — сообщает А. В. Яроцкий.¹⁹⁹

«Пятикомнатная квартира изобретателя оказалась малой для демонстраций телеграфа, и П. Л. Шиллинг на время нанял у владельцев дома весь этаж. По этому поводу один из сослуживцев изобретателя, Х. Е. Лазарев, писал: „Когда надобности опытов размещения всего этого телеграфа потребовали, тогда он <П. Л. Шиллинг> для большего простора занял всю линию, верхний весь этаж, дабы от одного конца крайней комнаты в другую оконечную провести на дальнее пространство проволоку и цепи, и через то по телеграфу сообщать те известия, кои предназначали посетители, которых он многократно, всегда и почти ежедневно приглашал в разных отдельных обществах высшего, среднего и низшего круга и класса“.

Для демонстрации, — продолжает А. В. Яроцкий, — передатчик был установлен в одном конце здания, где собрались приглашенные в небольшом зале, а приемник — в другом конце, в рабочем кабинете П. Л. Шиллинга, так называемой „китайской комнате“. Получилось расстояние, превышавшее 10 м. Первая в мире телеграмма, состоявшая из десятка слов, на глазах у собравшихся была лично принята по электромагнитому телеграфу П. Л. Шиллингом моментально и верно.

Интерес, который вызвало изобретение в самых разнообразных кругах русского общества, был настолько велик, что демонстрации не прекращались почти до самых рождественских праздников».²⁰⁰

Пушкин приехал в Петербург в середине октября того же года и все еще носился с мыслью об издании газеты «Дневник». Незадолго перед тем он был в Москве, где вербовал сотрудников в будущую газету; в начале сентября составлен был и пробный номер этой газеты; 21 октября А. Н. Мордвинов уведомлял Пушкина, что этот номер представлен Бенкендорфу. Хотя, как известно, издание это не состоялось, Пушкин решил воздержаться от него только потому, что разрешение «долго не приходило», как он сам сообщил П. Н. Нащокину в письме от 2 декабря; извещая его, что в нынешнем году газета «издаваться не будет», Пушкин, однако, все же прибавлял: «К будущему успею осмотреться и приготовиться», — следовательно, и тогда еще не окончательно отказался от своей затеи (XV, 37). Вполне естественно, что в число этих «приготовлений» входила и вербовка сотрудников в Петербурге, и внимательное знакомство со всеми новостями петербургской жизни; более детальное ознакомление с изобретением Шиллинга диктовалось всеми планами его деятельности как журналиста; мимо публичных демонстраций новоизобретенного Шиллингом телеграфа, о которых говорил весь Петербург, газета Пушкина, если бы она начала выходить в назначенное время, разумеется, пройти не могла, тем более что известия именно такого рода предполагались и ее программой.²⁰¹ Впоследствии издание «Современника» заставило Пушкина еще внимательнее, чем прежде, следить за всеми успехами русской науки и техники.

Сноски

¹⁴² П. П. Лазарев. Очерки истории русской науки. М. — Л., 1950, стр. 20, 18.

¹⁴³ П. П. Лазарев (там же, стр. 16) заимствует эти даты из знаменитого трактата по электричеству и магнетизму Максвелла (v© I, Oxford, 1871, p. 117), где говорится, что «эта теорема, по-видимому, была в первый раз дана Остроградским в статье, прочитанной в 1828 г. в <петербургской> Академии наук и опубликованной в 1831 г.».

¹⁴⁴ П. П. Лазарев. Очерки истории русской науки, стр. 20; А. Любарский. Свет русской науки. Очерки. Таллин, 1952, стр. 127—128.

¹⁴⁵ Отчет имп. Санктпетербургской Академии Наук за 1834 год, читанный в публичном заседании оной 29 декабря 1834 года. ЖМНП, 1835, март, отд. III, стр. 517—518.

¹⁴⁶ В своей речиЈ«О явлениях звездного неба и о важнейших астрономических открытиях» (ЖМНП, 1835, август, стр. 236—275) И. М. Симонов говорил и об исследованиях отечественных ученых в области астрономии, в частности об открытиях В. Я. Струве (стр. 265).

¹⁴⁷ Вопросы истории отечественной науки. Общее собрание Академии наук СССР, посвященное истории отечественной науки. М. — Л., 1949, стр. 228—231.

¹⁴⁸ Там же, стр. 231—232.

¹⁴⁹ Там же, стр. 204.

¹⁵⁰ М. И. Сухомлинов. История Российской Академии, вып. VI. СПб., 1882, стр. 237. — Корреспондент Оц П. Козодавлева писал: «Недавно в Англии начали делать движущиеся паровые машины, кои употребляются особенно для возки угольев с мест добывания их к рекам. Машины сии движутся по чугунной дорожке, таща за собой целые обозы с угольями, иногда из двадцати и более возов состоящие, и провозят по шести верст в час. ...Искусственная лошадь не устает никогда, если только откармливать ее угольем и теплою водою. Можно думать, что силой таковой машины скоро поедет и почта из одного города в другоќ» (Северная почта, 1815, 13 января). Об изобретениях различных «механических путников» в XVIII в. в Англии и Франции вплоть до «путешествующей машины» Стефенсона 1813 г. см. в обзорной статье с датами отдельных изобретений: В. Лигин. Исторический очерк изобретения железных дорог. Записки имп. Новороссийского унив., т. XV, Одесса, 1874, стр. 16—18.

¹⁵¹ Московский телеграф, 1825, ч. I, № 1, стр. 11.

¹⁵² Полярная звезда на 1825 год, стр. 22.

¹⁵³ Очерки по истории русской журналистики и критики, т. I. Л., 1950, стр. 329.

¹⁵⁴ В 183И г. в «Телескопе» появился специальный отдел — «Микроскоп», в котором говорилось «об ошибках и погрешностях в области естественных наук» (см. №№ 3, 7 и 9); этот отдел находился, по-видимому, под наблюдением М. А. Максимовича (см.: Очерки по истории русской журналистики и критики, т. I, стр. 354).

¹⁵⁵ Этой традиции придерживался и Пушкин. Решив продолжать изданиеі«Северных цветов» после смерти Дельвига, он через О. М. Сомова обращался к М. А. Максимовичу с особой просьбой прислать в альманах отрывок из его «вдохновенной ботаники». Когда Максимович откликнулся на призыв, Сомов писал ему: «Пушкин и я челом вам бьем за столь живую „Жизнь растений“, которая служит прелестным pendant некогда столь ярко блеснувшему цветку» (Русский архив, 1908, кн. III, стр. 265).

¹⁵⁶ И. В. Киреевский. Полное собрание сочинений, т. 1, М., 1911, стр. 18. Отзыв Пушкина об этой статье Киреевского см.: XI, 103—109.

¹⁵⁷ И. В. Киреевский. Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 19.

¹⁵⁸ В этом отношении Пушкин не составлял исключения среди русских литераторов, также интересовавшихся теми же научными дисциплинами. Так, А¤ Грибоедов в 1826 г. просил прислать ему «Дифференциальное исчисление» Франкёра (А. С. Грибоедов. Сочинения. Ред. В. Орлова. Л., 1945, стр. 505); юноша-Гоголь писал П. Косяровскому (13 сентября 1827 г.): «На днях я получил 5 часть Ручной математической энциклопедии, которая только что вышла. Не знаю, как воздать хвалу этому образцовому сочинению. Верите ли, что я, только читая ее, понял все то, что мне казалось темным, неудовлетворительным, когда проходил математику. Как удивительно изъяснена теория дифференциального и интегрального исчисления» и т. д. В ответ на вопрос того же корреспондента, спрашивавшего, что это за энциклопедия, Гоголь отвечал ему (3 октября 1827 г.): «Она заключает полное собрание физико-математических наук; по своему новейшему, прекрасному расположению, по вмещению в себе новых истин и новейших открытий, изысканий и исчислений, наконец, по легкости, удобности, с какой изложено, она может быть первым математическим сочинением; вмещается в 13-ти маленьких томах, которые все можно разместить по карманам, заключает в себе всю чистую и высшую математику, динамику, статику, гидродинамику, гидростатику, физику, оптику и астрономию» (Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, т. X, стр. 109 и 114). В комментарии к этим письмам приводится цитата из «Записок и жизни Н. В. Гоголя» П. А. Кулиша (СПб., 1856, т. I, стр. 28), утверждающего, что Гоголь, «не любя и не зная математики», будто бы «выписал Математическую энциклопедию Перевощикова, на собственные свои деньги, за то только, что она издана была в шестнадцатую долю листа», так как «особенно любил издания миниатюрного формата». Едва ли Кулиш был прав; во всяком случае, вышеприведенные цитаты из писем Гоголя этого его свидетельства не подтверждают.

¹⁵⁹ Современник, 1837, т. VII, стр. 51.

¹⁶⁰ «Литературный архив», т. III, М. — Л., 1951, стр. 24—27.

¹⁶¹ А. Ф. Коростин. Начало литографии в России. 1816—1818. М., 1943, стр. 33—35, 78—79.

¹⁶² Письма Александра Тургенева Булгаковым. Редакция А. А. Сабурова. М., 1939, стр. 151—152.

¹⁶³ А. Ф. Коростин. Начало литографии в России, стр. 89—96.

¹⁶⁴ Остафьевский архив, т. I, СПб., 1899, стр. 150.

¹⁶⁵ Старина и новизна, кн. VIII. СПб., 1904, стр. 86. Этоє«приглашение друзей на пикник» с распиской Пушкина датировано Б. Л. Модзалевским в его издании «Писем» Пушкина (т. II, М. — Л., 1928, стр. 290).

¹⁶⁶ Об этой поездке мы знаем из письма ПИ А. Вяземского к жене, посланного на другой день, 26 мая 1828 г. («Литературное наследство», т. 58, стр. 81). Ср. позднейшие воспоминания об этой прогулке А. А. Олениной-Андро («Литературное наследство», т. 47—48, 1946, стр. 237). Об этой же поездке П. А. Вяземский писал Н. А. Муханову 22 мая 1828 г.: «В пятницу <25 мая> едем в Кронштадт с Мицкевичем, Пушкиным, Сергеем Голицыным и проч. Поезжайте с нами» (Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина, ч. X. М., 1902, стр. 411; см. также: Русский архив, 1905, кн. I, стр. 330).

¹⁶⁷ Н. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. III, стр. 132.

¹⁶⁸ Русский архив, 1899, кн. II, стр. 351.

¹⁶⁹ Т. Цявловская. Неизвестный рисунок Пушкина. Огонек, 1952, N 7, стр. 16. Существует общеизвестный портрет П. Л. Шиллинга (масло), выполненный в первой половине 30-х годов, оригинал которого находится в настоящее время в Центральном музее связи имени А. С. Попова в Ленинграде. Шиллинг изображен здесь в халате, на фоне восточных редкостей своего кабинета, заставленного также физическими приборами. Воспроизводился этот портрет много раз (см., например: Очерки русских работ по электротехнике с 1800 по 1900 год. <Составлен комиссией при имп. Русском техническом обществе для всемирной выставки 1900 г. в Париже>. СПб., 1900; «Новое время», Иллюстрированное приложение, 1900, № 8611, 16 февраля, стр. 7 и др.). Возможно, что ему предшествовал карандашный вариант работы К. Гампельна, литографированный Гейтманом (воспроизведен в книге: А. Ф. Коростин. Начало литографии в России, стр. 80). Оба варианта этого портрета относятся ко времени после 1832 г., но не ранее, если судить по изображенным на его фоне «восточным редкостям» кабинета П. Л. Шиллинга, несомненно, привезенным им из Сибири. Существует еще более ранний акварельный портрет Шиллинга, впервые воспроизведенный в кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М. — Л., 1956, стр. 56—57; он датирован 1828 г.; оригинал находится ныне во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде.

¹⁷⁰ А. Ф. Коростин. Начало литографии в России, стр. 82—84; О изображении китайских письмен в любопытных изданиях Шиллинга. Азиатский вестник, 1825, кн. 4, стр. 367—373; ср.: М. П. Алексеев. Пушкин и Китай. В кн.: Пушкин и Сибирь. Иркутск, 1937, стр. 129—135.

¹⁷¹ В Москву Шиллинг вернулся из Сибири в марте 1832 г. А. Я. Булгаков писал в письме к брату от 10 марта этого года: «Вдруг отворяются двери и входит... кто же? Шиллинг. Вчера не успели мы наговориться... Навез множество любопытных предметов, кои отправлены уже в Петербург... Собирается к вам через несколько дней» (Русский архив, 1902, кн. 1, стр. 280).

¹⁷² В память о кн. В. Ф. Одоевском. М., 1869, стр. 56.

¹⁷³ А. В. Яроцкий. Павел Львович Шиллинг. М. — Л., 1953. (Деятели энергетической техники. Биографическая серия, вып. XVI), стр. 52.

¹⁷⁴ Там же.

¹⁷⁵ Ф. П. Фонтон. Воспоминания, т. I, стр. 26.

¹⁷⁶ Там же, т. II, стр. 21, 22—23.

¹⁷⁷ С. А. Тучков. Военный словарь, ч. II. М., 1818, стр. 171—172.

¹⁷⁸ А. В. Яроцкий. Павел Львович Шиллинг, стр. 39—40; Д. И. Каргин. Оптический телеграф Кулибина. «Архив истории науки и техники», вып. 3. Л., 1934, стр. 394—397; В. Н. Пипуныров. Иван Петрович Кулибин. Жизнь и творчество. М., 1955, стр. 69—73.

¹⁷⁹ Евг. Соколовский. Пятидесятилетие Института и корпуса инженеров путей сообщения. Исторический очерк. СПб., 1859, стр. 139; В. Н. Пипуныров. Иван Петрович Кулибин, стр. 73. — В поэме–«В конце сороковых годов» Я. П. Полонский, описывая путешествие своего героя, заставляет его между прочим наблюдать действие оптического телеграфа:

И помнит он, как в этом мраке стали
Усталые глаза его встречать
Какие-то огни... они играли,
Качались, подымались и опять
Кувыркались. То телеграфы были,
И ум его впотьмах они дразнили:
Условные огни во все концы
Переносили вести...

К этому месту автор сделал такое примечание: «Электрических телеграфов в России еще не было» (Я. П. Полонский. Стихотворения. Л., 1954. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 468).

¹⁸⁰ Когда в 181€ г. молодой В. Гюго написал сатирическую поэму под заглавием «Le Télégraphe», то это слово казалось еще и необычным, и непонятным, и, во всяком случае, непоэтическим; кстати сказать, и Гюго имел в виду в данном случае лишь сигнальные семафорные телеграфы, которые только и существовали тогда во Франции и в других странах Европы. Первый электрический телеграф (по системе Морзе, предложенный в 1843 г., следовательно, пятнадцать лет спустя после изобретения Шиллинга) во Франции установлен был в 1844 г. между Парижем и Руаном (E. M. Grant. French Poetry and Modern Industry. 1830—1870. Cambridge, Mass., 1927, p. 17—18).

¹⁸¹ Воспроизведение этой картинки см., между прочим, в книге: Н. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Редакция В– Орлова. Л., 1934, стр. 163; см. здесь же пояснения Полевого, что желал он означить названием своего журнала, представленные в официальных бумагах (стр. 381); из последних видно, что под словом «телеграф» Полевой понимал прежде всего приспособление, с помощью которого можно передавать различные полезные известия; в его понимании термин был синонимичен слову «посредник» и, во всяком случае, исключал представление о быстроте передачи, служащей столь важным смысловым признаком этого термина в наше время. В таком старом смысле это слово употребил еще И. Лажечников в первом своем историческом романе «Последний новик» (1831): «...дом баронессы... сделался очагом политический мнений... и телеграфом всех новостей, имевших влияние на страну» (И. Лажечников. Сочинения, т. I. СПб. — М., 1883, стр. 125).

¹⁸² См.: Эпиграмма и сатира. Из истории литературной борьбы XIX века. Составил ВЭ Орлов, т. I. М. — Л., 1931, стр. 251. — Первые читатели журнала Полевого пользовались его названием для критических замечаний; так, В. А. Жуковский писал П. А. Вяземскому 26 декабря 1826 г.: «„Телеграф“ не изменяет своему имени. В известиях телеграфических не заботятся о слоге» («Литературное наследство», т. 58, стр. 59). О том, что слово «телеграф» в 20-х годах не принадлежало к обиходным словам русской речи, свидетельствует роман Д. Н. Бегичева «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян» (изд. 2-е, М., 1833, ч. IV, стр. 40—42); здесь описана сцена в гостиной, где идет речь «о модной картинке Велеграфа»; дочь хозяйки восклицает по этому поводу: «Помилуйте, маменька, эта книга называется не Велеграф, а „Московский Телеграф!“», слуга, которому поручено достать эту книгу, называет ее «Телендряф», и т. д. Некий Тюрин поместил в книге «Зимцерла. Альманах на 1829 год» (М., 1829) отрывки из заурядного водевиля «Телеграф» (стр. 51—87), в котором, между прочим, показывается морской телеграф в действии. Этот телеграф представляет собою световые сигналы; в начале пьесы сообщается: «Показание телеграфа дало знать морскому правлению, что г. Боннард пожалован комиссаром... туман помешал разобрать остальноЊ» (стр. 66—67); в конце концов в этом «телеграфическом известии» все проясняется: «туман прошел и остальные слова сделались видны» (стр. 79).

¹⁸³ Впрочем, для Пушкина и его друзей оба заглавия этих журналов и впоследствии служили постоянным поводом для каламбуров и острот: Пушкин шутил, что критики французских журналов «не лучше наших Теле-скопических и графских» (XV, 29); П. А. Вяземский просил М. А. Максимовича (в письме от 12 января 1831 г.) прислать ему журнальные новинки «начиная от „Телескопа“ Надеждина до лорнетки Шаликова <т. е. «Дамского журнала»>» (С. И. Пономарев. Памяти князя П. А. Вяземского. Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук, т. XX, № 5, СПб., 1880, стр. 155). Отметим, что под «телескопом» в то время имелись в виду также «бинокли» (см. в письме Пушкина от 27 октября 1819 г. («по-прежнему подымаются на нее телескопы»; XIII, 11) и в «Герое нашего времени» Лермонтова («наводили телескоп на Эльбрус»)).

¹⁸⁴ В отделе «Иностранных известий» «Московского телеграфа» (1825, ч. I, стр. 100) говорилось: «Усовершенствование механических производств в наше время приводит в изумление, и если бы теория не доказывалась опытностью, можно бы даже не верить, что пишут о новейших изобретениях механик; далее в качестве примеров указывалось на то, что «учреждение сношений между Англией и Восточною Индией... пароходами возбудило в Англии величайшее внимание... Не с меньшею ревностью принялись в Англии за подземную дорогу, которая будет прокопана под Темзою... Между тем придумывают учреждение паровых карет между Лондоном и Эдинбургом и почитают это делом возможным».

¹⁸⁵ См. об этом ниже, в разделе 8.

¹⁸⁶ С. Усов. Об электрических опытах в России. Северная пчела, 1837, 11 декабря, стр. 1127.

¹⁸⁷ Там же, стр. 1125—1126.

¹⁸⁸ Элекстрические телеграфы. Библиотека для чтения, 1840, т. 42, отд. IV, стр. 2—3.

¹⁸⁹ А. С. Пушкин. 1799—1949. Материалы юбилейных торжеств. М. — Л., 1951, стр. 32, 33.

¹⁹⁰ Отрывок впервые напечатан В. Е. Якушкиным (Русская старина, 1884, т. 44, ноябрь, стр. 349).

¹⁹¹ Основной официальной целью экспедиции было собирание сведений о торговле у северных и западных границ Китая.

¹⁹² Ф. 244, оп. 1, № 841 (ранее эта тетрадь была известна под шифром ЛБ № 2382).

¹⁹³ Русская старина, 1884, т. 44, ноябрь, стр. 349—350.

¹⁹⁴ Московский вестник, 1830, ч. III, № XI, стр. 194—195.

¹⁹⁵ Черновик находится в той же тетради, что и отрывок «О сколько нам открытий чудных...» и «Поедем, я готов...», на л. 30₁.

¹⁹⁶ ћ«Известный синолог, необыкновенно толстый и в то же время живой, проворный на бегу», — характеризует его К. С. Сербинович, видевший его в 1825 г. в гостях у Карамзиных вместе с Жуковским и А. И. Тургеневым (Русская старина, 1874, т. 11, октябрь, стр. 247). П. Х. Граббе вспоминает о нем как об «умном, всегда веселом и любезном человеке» (Русский архив, 1873, кн. I, стб. 850). По описанию Э. И. Стогова, видевшего Шиллинга в 1830 г. в Троицкосавске, это был «необычайно толстый человек, с большими связями, ученый, весельчак, отличный говорун... На него смотрели как на какую-то загадк©» (Русская старина, 1903, т. 114, апрель, стр. 126). Прибавим, что пущенная С. Я. Штрайхом легенда о близости Шиллинга к III Отделению, которую повторил и Б. Л. Модзалевский (Пушкин. Письма, т. II, стр. 292), оказалась основанной на недоразумении и была с полным основанием опровергнута А. Ф. Коростиным (Начало литографии в России, стр. 87) и А. В. Яроцким (Павел Львович Шиллинг, стр. 123).

¹⁹⁷ В «Литературной газете» (1830, 16 мая, стр. 226) помещены были «Выписки из письма о. Иакинфа Бичурина к И. В. С.» из Иркутска с описанием приезда экспедиции Шиллинга, а в номере от 23 октября (т. II, стр. 189—190) за тот же год статья Н. Б. (Николая Бестужева?) «Кяхтинский пир (Письмо из Восточно-Азиатской России)», где, вероятно со слов того же Бичурина, дано описание встречи китайских и монгольских властей, по случаю отправлявшейся в Пекин новой духовной миссии, в присутствии Шиллинга. «Одному нашему Шиллингу житье, — писал П. А. Вяземский А. Я. Булгакову. — Он брюхом своим берет у китайцев. Я читал в Литературной газете, в описании Кяхтинского праздника, что китайцы были поражены важною осанкою его» (Русский архив, 1879, кн. II, стр. 103). Эти статьи были, несомненно, известны и Пушкину; второй из них, вероятно, вызвано упоминание Кяхты в письме его к Н. Н. Гончаровой из Болдина от 11 октября 1830 г. (XIV, 115—116, 417).

¹⁹⁸ А. В. Яроцкий. Павел Львович Шиллинг, стр. 106.

¹⁹⁹ Там же, стр. 50. Дом этот сохранился до сих пор, на нем прибита мемориальная доска.

²⁰⁰ А. В. Яроцкий. Павел Львович Шиллинг, стр. 50—51.

²⁰¹ В тексте пробного номера‘«Дневника», представленного Бенкендорфу, несмотря на его отрывочный и предварительный характер, набрана все же заметка об изобретении французским ученым «подводного судна» (Пушкин. Письма, т. III. М. — Л., 1935, стр. 497, где текст всего этого пробного номера опубликован впервые).