Скачать текст произведения

Алексеев. Пушкин и наука его времени. Часть 7


ПУШКИН И НАУКА ЕГО ВРЕМЕНИ

(Разыскания и этюды)

7

Историки русского дорожного дела отмечают, что если в первой трети XIX в. в России развитие всех элементов транспортной техники шло медленно, задерживаясь в силу многих причин,272 то с начала 30-х годов эта техника быстрыми шагами двинулась вперед. Крутой подъем наметился тогда сразу во всех областях, где только могла проявить себя новаторская техническая инициатива.

В эту пору все средства путей сообщения у нас не только совершенствовались, но и быстро изменялись. В начале 30-х годов открылось наконец долгожданное шоссе между Москвой и Петербургом; год от года увеличивалис¤ пароходные рейсы по водным путям; во второй половине этого десятилетия началось и строительство первых железных дорог. Все это ощутимо меняло общий уклад жизни в столицах и провинции, оживленно обсуждалось в русской печати и не могло не стать в эти же годы достоянием литературы и искусства.

Действительно, в поэзии, в повествовательной литературе, в публицистике 30-х и особенно 40-х годов стали мелькать непривычные и еще не установившиеся технические термины, все чаще начали появляться красноречивыҐ описания в стихах и в прозе езды на пароходах и железных дорогах и связанных с этим новых впечатлений и ощущений, наконец, рассуждения о желательности или нежелательности дальнейших технических нововведений — уже не только на транспорте, но и во многих других сферах практической жизни. Модным становился, в конце концов, вопрос об охватившем все общественные круги «практицизме», о «духе индустриализма» или «техницизма», завладевшем всеми умами и якобы пагубно сказавшемся и на общественных связях и отношениях и на особых уклонах научной и философской мысли.

Проблема русского технического прогресса заняла довольно видное место в русской публицистике 30—40-х годов; спор по этому поводу, привлекший к себе большое количество участников, быстро разделил их нҐ два враждебных лагеря — защитников и противников этого прогресса. Хотя особенной остроты спор о желательности или ненужности в России дальнейших технических нововведений достиг у нас уже после смерти Пушкина, в начале 40-х годов, но возник он еще при его жизни. Необходимо особо подчеркнуть, что Пушкин не только принял участие в нем при самом возникновении полемики в русской печати, но что он сразу же занял среди спорящих весьма прогрессивную позицию. Для Пушкина, как и для декабристов, а позднее для Белинского, ликвидация русской технической отсталости, сковывавшей развитие производительных сил в стране, была одной из важных задач русской культуры («просвещения» — согласно его словоупотреблению); при этом, с его точки зрения, технический прогресс отнюдь не препятствовал дальнейшему развитию науки, как казалось тогда некоторым недальновидным русским философам и публицистам, но, напротив, являлся ее естественным и закономерным следствием. Все подобные утверждения в том или ином виде мы найдем в собственных статьях и заметках Пушкина 30-х годов, в редактированных им статьях журнала «Современник», в дружеской и деловой его переписке. Для нас особенно существенно, что все это высказано было Пушкиным уже и раньше в стихах, которые могут показаться нам неожиданными или случайными, если мы не поставим их в прямую связь с данной проблемой в целом.

Спор о техническом прогрессе начался в русской печати с вопроса о развитии транспорта в России; особенную остроту получил он в связи с обсуждением целесообразности строительства в России железных дорог‡ Пушкин также подошел к этой проблеме с обсуждения злободневных в начале 30-х годов вопросов о состоянии русского дорожного дела.

«Путешествие из Москвы в Петербург», начатое в конце 1833 г. и создававшееся с перерывами в последующие годы (1834—1835), было одной из первых публицистических работ Пушкина, в которой он уделил некоторое внимание вопросам русского технического прогресса. Написанное от имени воображаемого лица с оглядкой на «Путешествие» Радищева и содержащее в себе искусно замаскированную защиту этой великой книги, «Путешествие» Пушкина уже по замыслу своему давало не один повод для целого ряда ретроспективно-исторических умозаключений и обобщений. Сопоставляя «век нынешний» и «век минувший», Пушкин приходил к выводам, имевшим большое принципиальное значение; таково, например, признание им прогрессивности промышленного развития Москвы, признаки которого он сумел разглядеть и оценить по-своему, в полном противоречии с оценкой их дворянской литературой той поры.273 Естественно поэтому, что уже в первой главе своегоЪ«Путешествия» Пушкин сделал несколько выводов относительно технических усовершенствований путей сообщения в России в течение последних десятилетий.

Рассуждая как бы от имени своего воображаемого повествователя, Пушкин выделил вх«Путешествии» Радищева несколько таких мест, в которых идет речь о противоречии между технической изобретательностью человеческого ума и гнетущим социальным порядком, сковывающим человеческие силы;274 тем не менее он должен был отметить, и это угадывается между строк, что, вопреки той социальной системе, в которой не произошло еще резких сдвигов, но уже шли глубоко скрытые внутренние процессы, техническиЅ изменения и улучшения в практической жизни были налицо. Примечательны уже первые строки пушкинского «Путешествия», характеризующие заметные новшества в русском дорожном деле:

«Узнав, что новая московская дорога совсем окончена, я вздумал съездить в Петербург... Я записался в конторе поспешных дилижансов (которые показались мне спокойнее прежних почтовых карет) и 15 октября в десять часов утра выехал из Тверской застав·» (XI, 243). Далее воображаемый Пушкиным путешественник рассказывает, что, «катясь по гладкому шоссе», которое показалось ему «великолепным», он вспомнил о прежних своих поездках «по старой дороге», и по этому поводу высказывает несколько замечаний технического характера, на которые, между прочим, ссылаются историки русского дорожного дела.275 Однако в пушкинской литературе именно вступительная главаР«Путешествия» («Шоссе») оставляется обычно без всяких комментариев к этим самым суждениям. Стоит в связи с этим отметить, что во вступительной главе каждое слово сказано Пушкиным с умыслом и строгим расчетом, включая даже проставленную здесь вымышленную дату. Октябрь, безусловно, намеренно выбран для описываемой поездки как пора ненастья и распутицы; свойства шоссе и удобства путешествия описаны им с подчеркнутой похвалой, тем более очевидной, что она находится в явном противоречии с другими известными нам мыслями Пушкина по этому поводу, которые он не предназначал к печати.276 Для нас не безразлично и то обстоятельство, что Пушкину, по-видимому, была хорошо известна история строительства шоссе между Москвой и Петербургом277 и организации регулярного движения «поспешных дилижансов», — эта затея считалась первоначально одной из аристократических причуд и некоторое время оживленно обсуждалась в Москве и Петербурге.278

Высказанная Пушкиным здесь по этому же поводу мысль, что «у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения» (XI, 244), могла, однако, дать повод к кривотолкам и совершенно неправильному пониманию его истинных намерений. Очевидно, он вовсе не стремился здесь к тому, чтобы хвалить правительственную инициативу в области технических усовершенствований и вместе с тем давать нечто вроде апологии самодержавия. Что на этот раз мысли самого Пушкина и его воображаемого путешественника, от имени которого он вел рассказ, не совпадали, можно заключить из сопоставления «Путешествия из Москвы в Петербург» с некоторыми более ранними произведениями Пушкина, в которых он касается вопроса о состоянии русского транспорта и возможных перспектив его дальнейшего развития, в особенности из XXXIII строфы седьмой главы «Евгения Онегина», представляющей своего рода параллель к главе «Шоссе» «Путешествия». Однако и в истории возникновения указанной строфы есть некоторые, еще не замеченные подробности, которые интересно вспомнить, выясняя действительное отношение Пушкина к русскому техническому прогрессу его времени. Объяснение Н. Л. Бродского, что будто бы в этой строфе «Пушкин скептически отнесся к работам местных властей, отодвинув улучшение шоссейных дорог на 500 лет»,279 едва ли соответствует истине и, во всяком случае, не передает действительной направленности мысли поэта.

«Дорожная тема», как известно, была излюбленной в русской поэзии. Пушкин откликался на нее не раз в ряде своих стихотворений от «Телеги жизни» (1823) до «Дорожных жалоб» (1829); не менее, чем Пушкина, привлекала она также П. А. Вяземского. Начиная от стихотворения «Станция» (1825—1828), в котором, между прочим, сопоставлены путешествия по польским шоссе и отечественным ухабистым дорогам, он посвятил езде на русских дорогах целый стихотворный цикл; сюда входят: «Коляска. Отрывки из путешествия в стихах» (1826), «Зимние карикатуры. Отрывки из Журнала зимней поездки в степных губерниях» (1828), «Дорожная дума» (1830), другое стихотворение под тем же заглавием (1833), «Тройка» (1834) и др. Характерно, что большинство этих стихотворений относится именно к тем годам, когда у нас особенно обострялся вопрос об улучшении средств сообщения, и что в большинстве из них своеобразно отразились назревшие в то время транспортно-технические проблемы.

Пушкин хорошо знал эти стихотворения. Из стихотворения «Станция» он взял двадцать стихов и поместил их в примечание 42 к XXXIV строфе седьмой главы «Евгения Онегина» (к стиху: «Теперь у нас дороги плохи») и, кроме того, эпиграф к «Станционному смотрителю». О «Зимних карикатурах» (состоявших из четырех пьес: «Русская луна», «Кибитка», «Метель», «Ухабы. Обозы») Пушкин писал Вяземскому 2 января 1831 г.: «Стихи твои прелесть... Обозы, поросята и бригадир удивительно забавны» (XIV, 139).280

И. Н. Розанов, обративший внимание на ряд случаев творческих состязаний Пушкина с Вяземским и упомянувший в связи с этим о цитате из «Станции» в «Евгении Онегине»,281 не заметил, однако, что не только первый стих XXXIV строфы седьмой главы романа Пушкина, но и вся предшествующая строфа представляет собой своеобразную поэтическую реплику Пушкина на стихотворения Вяземского «Станция» и «Зимние карикатуры».

Напомним, что в «Станции», с похвалой отзываясь об удобстве езды по шоссейным дорогам Польши, Вяземский высказывает весьма критическое отношение к отечественным путям сообщений:

Дороги наши сад для глаз:
Деревья, с дерном вал, канавы;
Работы много, много славы,
Да жаль — проезда нет подчас.

Балагуря в том же ироническом тоне, Вяземский старается убедить читателя, что русские дороги хороши только в зимнюю стужу или знойным летом, когда вместо дорожных мастеров сама природа заботится о бедных путешественниках. Дороги пригодны для проезда

В двух только случаях: когда
Наш Мак-Адам, или Мак-Ева
Зима свершит, треща от гнева,
Опустошительный набег.
Путь окует чугуном льдистым
И запорошит ранний снег
Следы ее песком пушистым,
Или когда поля проймет
Такая знойная засуха,
Что через лужу может вброд
Пройти, глаза зажмуря, муха.

Но Вяземский не теряет надежды на будущее:

Что ж делать? Время есть всему:
Гражданству, роскоши, уму.
Рукой степенной ход размерен:
Итог в успехах наших верен...
.............
Исполнятся судьбы земные,
И мы не будем без дорог.282

Публикуя это стихотворение в альманахеИ«Подснежник», Вяземский снабдил его длинным примечанием, в котором писал, между прочим: «В прозе я был бы справедливее к русским дорогам; сказал бы, что в некоторых губерниях они и теперь уже улучшаются, что петербургское шоссе утешительней государственной просвещенной роскоши и проч.». Здесь же по поводу наименования им холодной русской зимы «нашим Мак-Адамом или Мак-Евой» Вяземский сделал следующие разъяснения: «По имени изобретателя называется Макадам, или по английскому произношению Мекедем, новое устройство битой дороги, ныне в большом употреблении в Англии как в городах, так и по трактам».283

Вяземский, следовательно, не только иронизировал над тем, что роль усовершенствователя путей берет на себя русский мороз,284 но и обнаружил при этом некоторое знакомство с технической стороной дела. Собственная его острота насчет Мак-Адама Вяземскому, очевидно, нравилась; однако, когда впоследствии он захотел было повторить ее по тому же поводу в стихотворении «Русские проселки», вмешалась цензура, усмотревшая в этом игривом переосмыслении шотландской фамилии богохульственный намек.285 Слово «макадам», давшее Вяземскому повод для шутки (и употребленное им в стихотворении для того, чтобы избежать другого иностранного термина «шоссе», считавшегося еще в то время непоэтическим), в русском языке не привилось.286 Характерно, однако, что тому же Вяземскому еще и в начале 60-х годов пришлось воевать за право гражданства в русском словаре и термина «шоссе», против которого ополчались тогда такие пуристы, как М. П. Погодин.287

Большую выдержку из «Станции» Вяземского, как раз те стихи, в которых идет речь о природном русском «макадаме», Пушкин поместил в примечание к XXXIV строфе седьмой главы «Евгения Онегина», но вспомнил он о них раньше, создавая предшествующие строфы, где описан отъезд Татьяны в Москву именно по «зимнему пути». Непосредственное отношение к стихотворению Вяземского имеет вся XXXIII строфа той же главы, в которой, словно состязаясь с мыслью Вяземского и, во всяком случае, исходя из его же скептических предпосылок, Пушкин развертывает поразительную и не имеющую себе аналогий в русской поэзии тех лет картину, которая не может не остановить на себе пристального внимания, особенно в наши дни:

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Современем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги верно
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды...

(VI, 153)

Ироническая концовка строфы Л«И заведет крещеный мир / На каждой станции трактир») нисколько не ослабляет пафоса высказанных здесь чаяний, вдохновенного гимна грядущему русскому техническому прогрессу. Вялой сатирической мысли Вяземского — «Исполнятся судьбы земные, / И мы не будем без дорог» — Пушкин противопоставляет широкую перспективу общественного благоустройства и более совершенной транспортной техники; «судьбе» у Вяземского здесь явно противостоит «просвещенье», как и остротам Вяземского насчет технической терминологии — совершенно ясное представление о безграничных возможностях дерзаний человеческого ума; скептическая улыбка Пушкина относится только к сроку, когда это видение будущего сможет воплотиться в жизнь, но условия, при которых станет возможна реализация этой технической утопии, для него бесспорны:

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ...

Нас не могут не интересовать источники этих прозрений Пушкина, этой его попытки заглянуть в отдаленное, как ему казалось, будущее. Есть основания предполагать, что XXXIII строфа является репликой не толькВ на «Станцию» Вяземского, но имеет в виду и его «Зимние карикатуры», где также идет речь о русских дорогах и высказываются скептические суждения по поводу той книги, на которую глухо намекнул и Пушкин, говоря о «философических таблицах»: современники Пушкина и Вяземского знали о ней хорошо, и намеки были понятны читателям «Евгения Онегина»; впоследствии, однако, она забылась, и смысл сделанных на нее указаний от нас ускользает, требуя особых пояснений.

Б. В. Томашевский уже определил, на что намекал Пушкин, говоря о «философических таблицах»: «Судя по рукописи, Пушкин имел в виду книгу французского статистика Шарля Дюпена „Производительные и торговые силы Франции“, 1827, где даны сравнительные статистические таблицы, показывающие экономику европейских государств, в том числе и России».288

В черновых набросках указанной строфы «Евгения Онегина» мы действительно находим имя Дюпена как автора «таблиц», самое определение которых, однако, вызвало затруднения у Пушкина. Первоначально в соответствующей строке вместо «философических» стояло «полистатических», «геостатических»; затем эти наименования были оставлены, так как они укладывались в стих только с усечением, вызывавшим смысловую ошибку (следовало «полистатистических» и «геостатистических», т. е. «всеобщих статистических» и «землеописательно-статистических»). Вместе с тем пришлось отказаться от смелой попытки ввести в поэтический словарь «Евгения Онегина» многосложный и неупотребительный в то время научный термин; Пушкин заменил его более неопределенным и расплывчатым, представлявшим, однако, то преимущество, что он имел легкий иронический оттенок (ср. тот же эпитет в «Евгении Онегине»: «философической пустыне»; VI, 118). Отброшены были также попытки назвать имя Дюпена («Dupin сравнительных таблиц», «Дюпеновых таблиц»; VI, 446) по основаниям, о которых можно только догадываться: возможно, что Пушкин из осторожности не хотел прямо называть автора книги, имевшей в России довольно примечательную судьбу.

Шарль Дюпен (1784—1873), «геометр, инженер и статистик», как его рекомендует русский «Энциклопедический лексикон», «всегда усердно старался о полезном применении математических наук в гражданской службе».289 Его многочисленные геометрические исследования, труды по кораблестроению, книги по прикладной механике и т. д. не обращали на себя особого внимания русских читателей; однако его большой двухтомный труд «Forces productives et commerciales de la France» (Paris, 1827) вызвал восторженную рецензию Н. Полевого в «Московском телеграфе». Полевой называл этот труд Дюпена «лучшей и полезнейшей книгой, появившейся в 1827 г.», и так излагал основные ее задачи:

«У него <Дюпена> математика, статистика и политическая экономия, в безразличном соединении, составляют науку счастия общественного.

Человечество идет к совершенству, несмотря на препятствия, которые неминуемо уничтожаются временем. Совершенствование человека является нам в улучшении нравов, просвещении ума и увеличении вещественного богатства. Все сии три предмета для полного успеха требуют взаимной помощи и один без другого существовать не могут или будут несовершенны. В усовершенствовании общественном все звания граждан, без исключения, должны участвовать.

Вот основные идеи, которые раскрывает Дюпен в красноречивом изложении своем производящих сил Франции. Введение к книге его, где объясняет он необходимость и постепенность усовершенствования, было издано в прошлом году, и с того времени восемь изданий сряду явились во Франции».290

Н. Полевой и позднее с таким же, по его словам, «благодарным удивлением» отзывался о гении «благодетельного Дюпена» и о его «великом творении», изъявляя желание видеть последнее на русском языке,291 а в 1830 г. писал: «Пожелаем, чтобы Дюпен явился теперь и у нас в России. Ему сыщется много дела, найдется и много людей, могущих понимать его».292 В 1831 г. эта книга Дюпена была издана в Москве в переводе Н. И. Розанова,293 переводчик сам засвидетельствовал впоследствии, что этот перевод был выполнен им по мысли Н. А. Полевого, высказывавшего ему сожаление, что по недосугу он не может сделать его сам.294

Математик и инженер, Дюпен не отличался особой самостоятельностью мысли во всем, что относилось к социальным проблемам и экономическим теориям, и был полон буржуазно-либеральных иллюзий, частично заимствованных им у английских публицистов той поры. Однако серьезной общественной заслугой Дюпена была его активная агитация за всеобщее обучение (к указанной книге он, между прочим, приложил интересную карту распространения грамотности во Франции по департаментам),295 да и собранные им обширные статистические данные представляют и теперь еще несомненный исторический интерес.

Русский переводчик книги Дюпена, Н. И. Розанов, называет ее «новой теорией сравнительной статистики государств, в коей рассматривается сила и могущество оных по нравственному и вещественному богатству народа», и так разъясняет основной идейный смысл переведенного им труда: «Сие обозрение заключает в себе не одни вещественные предметы произведений: народонаселение, объем границ, земледелие, успехи фабрик и разных изделий, механических и химических искусств, ...сочинитель, соображая следствия двенадцатилетней гражданской деятельности (с 1814 по 1827 г.), представляет математические доказательства, что вещественные силы и богатство народа не только нераздельны с нравственным его положением, но суть следствие оного, что всякое положительное знание окончательным образом обращается в пользу промышленности и торговли, следственно утверждает могущество и богатство народа; но что за всем тем успехи знаний зависят от общности начального обучения грамоте и счету...».296

Эти слова дают довольно ясное представление о том, как воспринималась книга Дюпена ее русскими современниками и что они считали в ней основным.297 Несомненно, что «расчисления философических таблиц», на которые намекал Пушкин, и в его понимании относились не столько к «улучшению шоссейных дорог», как предполагал Н. Л. Бродский, сколько к тому времени, когда у нас наконец будут «раздвинуты» границы «благого просвещенья». Пессимистические прогнозы и горькие расчеты Пушкина относятся не к перспективе русского технического процветания, — картину будущего он рисует бодро и уверенно, — а к его ожиданиям более широких прав, которые когда-нибудь, со временем получит у нас «просвещение» — в том специфическом смысле, в котором Пушкин употреблял это слово в те годы. Стоит сопоставить эту мысль с уже приводившейся выше цитатой из его «Путешествия» («у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения»), чтобы увидеть, что в последнем случае Пушкин лукавит или высказывает чужую мысль. Так думал его воображаемый путешественник, но не он сам, собственные же его воззрения по этому поводу недвусмысленно выражены им в XXXIII строфе «Евгения Онегина»; набрасывая ее начерно и вспомнив о Дюпене, он с несомненной досадой говорит, что потребуется много времени на то, чтобы пали преграды, сковывающие возможное, осуществимое развитие русской культуры, распространение ее по всей стране, во всех сферах практической деятельности. От современников Пушкина не требовалось и особой сообразительности, чтобы догадаться, в чем видел он эти преграды и от кого со столь слабой надеждой и в столь отдаленном будущем он ждал их устранения. В правительственных сферах, по крайней мере, подобные иронические намеки понимали хорошо, порой даже слишком прямолинейно. Прочтя статью И. В. Киреевского «Девятнадцатый век» в первой книжке «Европейца», Николай I пришел в сильное негодование. «Его величество изволил найти, что все статьи сии есть не что иное, как рассуждение о высшей политике..., — сообщал Бенкендорф министру народного просвещения 7 февраля 1832 г., — стоит обратить только некоторое внимание, чтобы видеть, что сочинитель, рассуждая будто бы о литературе, разумеет совсем иное; что под словом просвещение он понимает свободу, что деятельность разума означает у него революцию, а искусно отысканная середина не что иное, как конституция».298 Таким образом, слово «просвещение» становилось в те годы опасным или подозрительным термином в некоторых словосочетаниях: недаром реакционная журналистика всячески старалась истолковать это слово в весьма ограничительном смысле.299 Специальные разъяснения о значении русских

синонимических словІ«просвещение», «образованность», «гражданственность» в сопоставлении с французским civilisation (еще не вошедшим в русский словарь) сделал и Н. И. Розанов во введении к русскому изданию книги Дюпена.300

Отметим, что Пушкин в XXXIII строфе «Евгения Онегина», как и Вяземский в «Зимних карикатурах», мог иметь в виду только оригинал книги Дюпена, а не ее русский перевод, появившийся позже; однако оба они, несомнено, уже знали о пропаганде этого труда, которую развернул Н. А. Полевой на страницах «Московского телеграфа», и это могло усилить их настороженное отношение к Дюпену. Кстати сказать, сравнительно с подлинником русский перевод сильно сокращен, и в последнем почти отсутствуют статистические таблицы, на которые ссылается Пушкин;301 но и в оригинале нет такой таблицы, в которой сопоставлялись бы транспортные средства или особенности дорожных сообщений различных государств.

Возможно, что Пушкин видел «Дюпеновы таблицы» и держал в руках эту книгу; однако нам представляется правдоподобным, что мысль о них возникла у Пушкина при работе над XXXIII строфой в связи с «Зимними карикатурами» Вяземского, где труд Дюпена «О производительных и торговых силах Франции» не только упомянут, но и является поводом для острот и насмешливых ламентаций на ту же дорожную тему, что и в его «Станции». Как раз в том разделе «Зимних карикатур» («Ухабы. Обозы»), которые показались Пушкину «удивительно забавными», есть две строфы, посвященные рассуждению о качестве русских зимних дорог в связи с теориями Дюпена:

Хозяйство, урожай, плоды земных работ,
В народном бюджете вы светлые итоги,
Вы капитал земли стремите в оборот,
Но жаль, что портите вы зимние дороги.
На креслах у огня, не хуже чем Дюпень,
Движенья сил земных я радуюсь избытку;
Но рад я проклинать, как попаду в кибитку.
Труды, промышленность и пользы деревень.302

Сатирическая соль этих стихов почти ускользает от современного нам читателя, но современники Пушкина и Вяземского легко понимали весь ход его мысли. «Движенье сил земных» — это и есть forces productives, взятые непосредственно из заглавия книги Дюпена, и ее же, взятую в целом, имеют в виду слова: «плоды земных работ», «народный бюджет», «капитал земли». Некоторая ирония в мысли Вяземского заключается в том, что он теоретически готов приветствовать развитие промышленности и торговли, стоящих, по учению Дюпена, в прямой зависимости от сельскохозяйственной продуктивности, но не эта ли самая продуктивность, пускающая в оборот «капитал земли», рассуждает он, наносит реальный вред русским дорогам? —

Покажется декабрь — и тысяча обозов
Из пристаней степных пойдут за барышом,
И путь, уравненный от снега и морозов,
Начнут коверкать непутем, —303

и горе тогда путешественнику, степная кибитка которого, подобно ладье, ныряет между хребтами замерзших волн этого снежного океана!

Вспомнив эти стихи и уподобления Вяземского, Пушкин вспомнил также и упомянутого Вяземским Дюпена; так представляется нам ассоциативный ход его мысли в момент работы над XXXIII строфой. Но если в ее текст попали этим путем «философические таблицы», то дальнейшие пути мысли Пушкина и Вяземского в этом очередном их «творческом состязании» резко разошлись. Юмористические метафоры Вяземского отзываются ворчливым брюзжаньем, которое распространяется не только на труд Дюпена, но и на русскую действительность: он «рад проклинать» «труды, промышленность и пользы деревень». Легкая ирония, которая у Пушкина предваряет и завершает развернутое им в лаконических стихах и поразительное по своей поэтической силе видение будущего, напротив того, лишена всяких личных мотивов; поэтому и его картина полна света и веры в грядущую техническую мощь и умелую изобретательность «просвещенного» русского народа. Внимательный анализ черновых вариантов этой строфы еще более подчеркивает сознательность усилий Пушкина резче, выразительнее оттенить необходимость активного вмешательства в жизнь, действенного ее улучшения,304 и это придает его пейзажу будущего особую живость и движение.

Замечательно при этом, что картина технически усовершенствованных средств сообщения в будущей России, изображенная Пушкиным, представлялась ему вполне реальной и осуществимой и лишена каких бы то ни было утопических черт. К каждому стиху XXXIII строфы можно подобрать соответствующий источник или параллельный текст, заимствуя их не из специальной технической литературы, но из современной ему периодической печати. Пушкин, например, пишет (в начале 1828 г.):

Мосты чугунные чрез воды
Повиснут звонкою дугой...

    (VI, 446)

В первом номерес«Московского телеграфа» за 1825 г. сообщалось: «Висячие мосты входят в общее употребление. В Петербурге сделан такой мост через Мойку. В Англии остров Англезей соединен с твердою землею таким мостом».305 У Пушкина:

     ...под водой
Пророем дерзостные своды...

В Англии, сообщал тот же «Московский телеграф», ревностно «принялись... за подземную дорогу, которая будет прокопана под Темзою», и т. д.306

Изображенная Пушкиным в XXXIII строфе картина грядущего технического прогресса в России находит себе параллели в творчестве Адама Мицкевича. Среди литературных замыслов Мицкевича, не получивших своего окончательного воплощения, одним из особенно примечательных и в то же время наиболее загадочных является его «История будущего» («Historia Przyszłosci»). До нас дошло лишь несколько фрагментов этой повести, предположительно датируемых началом 30-х годов; сохранились, однако, свидетельства, дающие возможность несколько полнее представить себе развитие этого замысла на начальной его стадии. Важнейшее из этих свидетельств принадлежит А. Одынцу, другу Мицкевича, приехавшему в Петербург перед самым отъездом его из России: находится оно в письме Одынца к Юлиану Корсаку из Петербурга, датированном 9(21) мая 1829 г.307 В этом письме Одынец рассказывает, что имел возможность познакомиться с рукописью «Истории будущего» Мицкевича, которую он писал по-французски, и что к этому времени в ней было уже готово около тридцати страниц. «Повествование начинается с 2000 года и должно охватить два столетия», — писал Одынец, делясь впечатлениями со своим корреспондентом о содержании и об общем плане этого «оригинальнейшего произведения». «Вся же история, как мне говорил Адам, закончится установлением связи между землей и планетами с помощью воздушных шаров, которые в те времена будут летать по воздуху так же, как ныне плавают корабли по морю; вся земля покроется сетью железных дорог, которые, как тебе известно, строятся уже в Америке и начинают прокладываться и в Англии. Адам предсказывает их огромное будущее, утверждая, что они изменят лицо мира. А что говорить о чудесах промышленной техники, изобретениях и открытиях, которые уже описаны в его произведении. Это — мир из „Тысячи и одной ночи“, и все так поэтично, и так чудесно, и притом так правдоподобно, что хочешь, чтобы так было, и веришь, что так может быть в действительности». А. Одынец приводит и несколько подробностей из этой «технической утопии», которую задумал Мицкевич, находясь в Петербурге: он упоминает «о целых флотилиях крылатых воздушных шаров, летающих по небу словно журавли и гуси», о «целых городах из домов и магазинов, построенных из железа на колесах и мчащихся по рельсам со всех концов материка на мировую ярмарку под Лиссабоном», «об архимедовых зеркалах», установленных на огромном расстоянии друг от друга таким образом, что огненные буквы, отраженные в первом, во мгновение ока отражаются в последнем», и т. д. Вышеприведенные свидетельства А. Одынца подверглись сомнениям и критике некоторых историков польской литературы, однако эти сомнения встретили новые возражения;308 одним из аргументов в пользу достоверности сделанных А. Одынцом указаний явились как раз явные аналогии между «чудесами техники», описанными Мицкевичем, и XXXIII строфой седьмой главы «Евгения Онегина» Пушкина, проникнутой верой в дерзновенные искания и неисчерпаемые возможности изобретательской мысли, в действенность человеческого труда по овладению силами природы и победе над ними, в благодетельность технического прогресса вообще. Характерно, что в тяготении к картинам грядущих технических усовершенствований заключалась одна из особенностей русских утопий этого времени. В 1824 г. Ф. Булгарин напечатал в «Литературных листках» свою утопическую повесть «Правдоподобные небылицы, или Странствование по свету в двадцать девятом веке», в которой он, по собственным словам, вознамерился «перешагнуть 1000 лет вперед и посмотреть, что делают наши потомки». Он полагал, что «древние превосходили нас в нравственном отношении, но зато как далеко мы шагнули вперед в науках физических. В последнее столетие сделано больше открытий, нежели в первую тысячу лет. В наше время созданы химия, физиология, физика, механика, медицина, открыто электричество, магнетизм, исследованы газы и проч. Все это со временем завлечет нас далеко на поприще открытий и усовершенствований. Теперь каждый нумер газеты объявляет что-нибудь новое по части наук». Поэтому Булгарин противопоставляет свои вымыслы фантазиям более ранних утопистов — Л. С. Мерсье «2440-й год, или Несбыточный сон» (L. Mercier. L’An 2440 on Rève s’il en fut jamais. 1770) или Ю. Фосса (J. Voss. Ein Roman aus dem 21 Jahrh. Berlin, 1810), «которые поместили в своих сочинениях много невероятностей, вопреки законам природы»; «я напротив того, основываясь на начальных открытиях в науках, предполагаю в будущем одно правдоподобное, хотя в наше время несбыточное». У Фосса, например, «воздушные шары управляются запряженными в них орлами. Мне показалось это совершенно невозможным, и я выдумал крылья и паровую машину». Действительно, в повести Булгарина, действие которой отнесено им к 2824 г., описаны «воздушные дилижансы», чугунные дома, снабженные особыми рычагами для подъема тяжестей, купеческие магазины, повозки, двигающиеся по рельсам без лошадей, «светородный» газ, освещающий и согревающий дома и улицы, и т. д.309

Мысль о создании утопической повести с увлекающими воображение техническими новшествами одновременно с Мицкевичем увлекла также другого его русского знакомого писателя — В. Ф. Одоевского. Еще в 1828 г. под псевдонимом «Каллидор» В. Ф. Одоевский поместил в «Московском вестнике» свою повесть «Два дня в жизни земного шара», в которой можно увидеть ранний вариант замысла более развитого утопического произведения, к написанию которого Одоевский приступил десятилетие спустя и отрывок которого увидел свет в «Утренней заре на 1840 год» В. Владиславлева под заглавием «4338 год. Петербургское письмо».310 Это последнее произведение, оставшееся неоконченным, в некоторых отношениях также родственно «Истории будущего» Мицкевича или упомянутым выше строфам «Евгения Онегина», так как оно одушевлено той же мыслью о поразительных достижениях техники, полностью преобразующих петербургский быт. Одоевский рассказывает в своей повести, что о езде на лошадях в 44 веке останутся лишь смутные воспоминания, потому что люди будут пользоваться другими, более совершенными способами передвижения — «электроходами» и летающими приборами «гальваностатами» («воздушными шарами, приводимыми в движение гальванизмом»). Жилища будут верхом роскоши и комфорта: с хрустальными крышами, с внутренними садами, засаженными редкими растениями и освещенными «прекрасно сделанным электрическим снарядом в виде солнца», который химически действует на деревья и кустарники; к услугам людей будут «магнетические телеграфы, посредством которых живущие на расстоянии разговаривают друг с другом», цветная фотография, одежда из «эластического стекла», и т. д.

Таким образом Мицкевич, задумывая повесть о будущем, мог, описывая завлекательные технические новинки, вдохновляться и тем, что говорили об этом в конце 20-х годов в Петербурге, и тем, что об этом рассказывалось в произведениях, по своему типу приближавшихся к научно-фантастическим романам. Правда, «История будущего» Мицкевича, как она изложена А. Одынцом и как она нам известна по дошедшим до нас фрагментам, гораздо шире проблемы технического прогресса и только частично может относиться к разряду «технических утопий». Ее идейный смысл остается еще в значительной степени загадочным и неразъясненным. Мы вовсе не хотим возвести ее замысел всецело к русским источникам, тем более что и русская утопическая мысль в эти годы еще полностью не развернулась. Характерно, однако, что именно в русских источниках мы можем найти косвенное подтверждение интереса Мицкевича к утопическому жанру, к проблемам будущего, проявлявшегося у него в последние годы его жизни в России. В своих известных стихах о Мицкевиче Пушкин писал в 1834 г.:

.......... нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Мы жадно слушали поэта.

(III, 331)

Нельзя ли эти строки истолковать как конкретное указание на беседы Мицкевича в кругу его русских друзей на темы о социально-утопических доктринах? Л. П. Гроссман именно в этих стихах Пушкина усматривал его сочувствие к идеям Сен-Симона и его последователей.311 He следует ли, однако, пойти дальше и предположить, что Пушкину был известен и замысел «Истории будущего» Мицкевича? Чрезвычайно знаменательно в связи с этим, что и Мицкевич в своем некрологе Пушкина, как известно, задавался вопросами, куда были направлены помыслы русского поэта в последние годы его жизни и не размышлял ли он над идеями Сен-Симона или Фурье?312

Сноски

272 В. С. Виргинский. Железнодорожный вопрос в России до 1835 года. «Исторические записки», т. 25, М., 1948, стр. 142.

273 Б. С. Мейлах. «Путешествие из Москвы в Петербург» Пушкина. Изв. Академии наук СССР. Отделение литературы и языка, 1949, т. VIII, вып. 3, стр. 221—222.

274 См., например, приведенную Пушкиным в главе «Шлюзы» цитату из «Путешествия» Радищева (глава «Вышний Волочок»), в которой идет речь о благодетельных усилиях тех, кто «сделал реку рукодельною — и все концы единой области привел в сообщение» (XI, 265—266). Вполне вероятно, что и Радищев, благословлявший «память того, кто, уподобясь природе в ее благодеяниях», осуществил эти гидротехнические работы, и цитировавший его слова Пушкин знали, что строительство более чем трехкилометрового канала со шлюзами между реками Тверцой и Цной у самого Вышнего Волочка начато было по инициативе и повелению Петра I еще в 1703 г. и закончено пять лет спустя (см.: С. В. Бернштейн-Коган. Вышневолоцкий водный путь. М., 1946, стр. 9). Пушкин не мог не обратить внимания и на последующие строки в той же главе книги Радищева, в которых водный транспорт противопоставлен неудобству сухопутных сообщений в русских условиях: «Римляне строили большие дороги, водоводы, коих прочности и ныне по справедливости удивляются; но о водных сообщениях, каковые есть в Европе, они не имели понятия. Дороги, каковые у римлян бывали, наши не будут никогда; препятствует тому наша долгая зима и сильные морозы, а каналы и без обделки нескоро заровняются» (А. Н. Радищев. Полное собрание сочинений, т. I, стр. 323).

275 В. С. Виргинский. Железнодорожный вопрос в России до 1835 года, стр. 141—142.

276 За год перед тем, рассказывая о своей поездке по этой самой дороге в письме к жене (от 22 сентября 1832 г.), Пушкин судил обо всем гораздо более строго и, между прочим, заметил: «Велосифер, по-русски Поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак» (XV, 30). Интересно отметить употребление Пушкиным иностранного технического термина («велосифер»), принятого в то время во Франции, но у нас не распространенного. «Велосифером» называлась тогда «общественная карета поспешных сообщений» или «легкая и на ходу быстрая коляска», как поясняет «Всеобщий французско-русский словарь» И. Татищева (т. II, изд. 3-е, М., 1841, стр. 740; в предшествующем втором издании этого словаря 1832 г. данное слово еще отсутствует). Отметим, однако, что слово «велосифер» встретилось мне в книге путевых писем, изданных в том же 1832 г., когда его употребил и Пушкин (см.: [Д. П. Горихвостов]. Записки россиянина, путешествовавшего по Европе с 1824 по 1827 год, кн. II. М., 1832, стр. 247): «Ехав в поспешном дилижансе, vélocifère, мы сменяли лошадей один только раз».

277 Пушкин упоминает, что «великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра», а «дилижансы учреждены обществом частных людей» (XI, 244). Действительно, первое шоссе между Москвой и Петербургом строилось с 1816 г. и открыто только в 1833 г.; это было крупное событие, не перестававшее служить темой для оживленных бесед в течение нескольких лет, тем более что даже к концу 30-х годов в пределах тогдашней Российской империи «было устроено лишь 780 км шоссейных дорог, преимущественно в Царстве Польском» (В. С. Виргинский. Железнодорожный вопрос в России до 1835 года, стр. 142).

278 Первая в России крупная акционерная компания по организации пассажирских рейсов в дилижансах между Москвой и Петербургом учреждена была в 1820 г. Пушкин не мог не знать, что во главе этого «общества частных людей» стояли представители русской знати, и прежде всего М. С. Воронцов; другими акционерами были А. И. Татищев, А. С. Меншиков, А. Лобанов-Ростовский и др. Н. И. Тургенев писал брату Сергею Ивановичу 30 ноября 1820 г.: «Дилижансы, по акциям графом Воронцовым и другими учрежденные, устроены. На сей неделе отправились первые два дилижанса в Москву. Я намерен воспользоваться сим учреждением». В дальнейших письмах Н. И. Тургенева дано и описание совершенной им поездки; он утверждал, что «охотников ездить в дилижансе очень много: записываются за две недели, чтобы иметь место», и что дела компании, действительно, находились в цветущем состоянии, тем не менее в письме к братьям от 3 января 1821 г. С. И. Тургенев задавался вопросом, «удержатся ли дилижансы?» и прибавлял: «Я боюсь наших аристократических идей, которые нигде сильнее не являются, как на почтовых дворах» (Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М. — Л., 1936, стр. 322, 325, 444, 487). Действительность, однако, не оправдала этих пессимистических прогнозов: рейсы дилижансов прочно вошли в быт жителей Москвы и Петербурга, в особенности после открытия шоссе; впрочем, участники подобного рода компаний стали у нас рьяными противниками строительства железных дорог, в их числе, например, знакомец Пушкина Н. И. Отрешков, получивший в марте 1830 г. привилегию «на учреждение дилижансовых линеек под названием омнибус» для пригородных сообщений в Петербурге (см.: В. С. Виргинский. Железнодорожный вопрос в России до 1835 года, стр. 143).

279 Н. Л. Бродский. Евгений Онегин. Роман А. С. Пушкина, стр. 264.

280 Рукопись «Зимних карикатур» Вяземский прислал Пушкину, предназначая их в альманах М. А. Максимовича; Пушкин сначала было воспротивился этому, собираясь отослать ее Дельвигу, но затем уступил настоянию автора. Максимович писал Вяземскому (9 января 1831 г.): «Благодарю вас покорнейше за ваш поэтический подарок моей Деннице, который сейчас получил от Пушкина: в вашей „Кибитке“ и по раздольным ухабам накатаешься досыта!» (Старина и новизна, кн. IV. СПб., 1901, стр. 188, 213; см. также письмо П. А. Вяземского к Максимовичу от 12 января того же года; С. И. Пономарев. Памяти князя П. А. Вяземского, стр. 154).

281 И. Н. Розанов. Кн. Вяземский и Пушкин. «Беседы. Сборник Общества истории литературы в Москве», т. I. М., 1915, стр. 64 сл.

282 П. А. Вяземский. Стихотворения. Л., 1958. (Библиотека поэта. Большая серия. Изд. 2-е), стр. 175—176.

283 Подснежник. СПб., 1829, стр. 46, 47.

284 Речь идет об английском инженере Джоне Макадаме (John L. Macadam или Mc Adam, 1756—1836), авторе книгиЇ«A Practical Essay on the Scientific Repair and Preservation of Roads» (1819) и заслужившего особую популярность и много раз переиздававшегося трактата «Present State of Road Making» (1820). В 1827 г. Макадам получил должность главного начальника английских дорог. Фамилия изобретателя дала английскому словарю термин macadam (и глагол macadamize), вошедший в обиходную речь в значении «щебень» и «шоссейная дорога» и удержавшийся доныне во всеобщем употреблении (см.: Eric Partridge. Name into Word. Proper names that have become common property. 2-d ed. London, 1950, p. 260). О морозе, улучшавшем русские дороги, Вяземский много раз упоминал и впоследствии. См., например, его позднее стихотворение «Масленица на чужой стороне» (1853):

Нам не страшен снег суровый
С снегом — батюшка-мороз
Наш природный, наш дешевый
Пароход и паровоз.

(П. А. Вяземский. Стихотворения, стр. 296). По-видимому, именно это стихотворение пародировал В. С. Курочкин:

Не знаю сам зачем, к чему,
Но я игриво замечтался
Про нашу матушку-зиму.
Занявшись батюшкой-морозом,
Его сравнил я с паровозом...

(В. С. Курочкин. Собрание стихотворений. [М.], 1947. (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 145—146).

285 Стихотворениес«Русские проселки» предназначалось для опубликования в «Москвитянине», но, как видно из письма М. П. Погодина к П. А. Вяземскому от 4 января 1842 г., цензор не пропустил нескольких стихов и, в частности, «просил уничтожить» Мак-Адама (Старина и новизна, кн. IV, стр. 35). Стихотворение действительно появилось в «Москвитянине» (1842, ч. I, № 2, стр. 347—349) с пропуском двух стихов (после слов: «Род человеческий всегда езжал в дормёзах»), которые восстановлены были только в «Полном собрании сочинений» П. А. Вяземского (т. IV, СПб., 1880, стр. 256):

И что, пожалуй, наш родоначальник сам
Не кто иной, как всем известный Мак-Адам.

(См. также: П. А. Вяземский. Стихотворения, стр. 268).

286 Еще В. П. Гурьев (Об учреждении торцовых дорог и сухопутных пароходов в России посредством компании. СПб., 1836) отмечал, что «Мак-Адам оставил свое имя изобретению» и что «в Англии и Франции из его имени сделали глагол to Мс Adamize, mac-adamiser, макадамить дорогу, т. е. посыпать ее разбитым камнем по системе Мак-Адама. Наши русские шоссе построены по его способу» (стр. 62).

287 М. П. Погодин, по свидетельству С. И. Пономарева, «терпеть не мог иностранных слов, даже общеизвестных, вроде факта, шоссе»; еще в статье «О злоупотреблениях русского языка», напечатанной в газете «Русский» (1868, 29 января, стр. 139—140), М. П. Погодин предлагал писать «замостить» вместо «варварского слова шоссе». Сделав выписку из этой статьи в своей записной книжке, Вяземский занес сюда и целое рассуждение на эту тему: «Варварское или нет, но все-таки это слово имеет свое определенное значение, которое возбуждает и определенное понятие, а именно: понятие о дороге, убитой мелким камнем и песком. В Академическом Словаре переводится оно на слово: укат... Мостовая, мост, мостки ничего не имеют сходного с шоссе» (П. А. Вяземский. Полное собрание сочинений, т. X, стр. 263—264; С. И. Пономарев. Памяти князя П. А. Вяземского, стр. 171, примечание 1).

288 См.: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, т. V. М. — Л., 1949, стр. 589.

289 Энциклопедический лексикон, т. XVII, стр. 403—404.

290 Московский телеграф, 1828, ч. XXII, стр. 259, 260—261.

291 Там же, 1829, ч. XXIX, стр. 225, 226; 1831, ч. XXXVIII, стр. 98. — Любопытно, что Полевой регулярно и безвозмездно посылал Шарлю Дюпену в Париж книжки «Московского телеграфа» (Н. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов, стр. 47).

292 Московский телеграф, 1830, ч. XXXIV, стр. 229—230.

293 Карл Дюпен. О производительных и торговых силах Франции. М., 1831. Переводчик скрылся за инициалами НГ Р., выставленными лишь после предисловия («От переводчика», стр. V—XXXV). Рецензия на это издание в «Московском телеграфе» (1831, ч. XXXVIII, стр. 97—99) принадлежит Н. Полевому (ср.: В. Г. Березина. Нњ А. Полевой в «Московском телеграфе». Уч. зап. Ленинградского гос. унив., Серия филологических наук, № 173, вып. 20, 1954, стр. 111—112, 126, 138). Рассказывая о парижском салоне Сегюра, «умного и милого старика», у которого «ежедневно собирается все отличнейшее между литераторов и публицистов», С. А. Соболевский писал к И. В. Киреевскому (25 декабря 1829 г.): «Как вскочит Полевой, когда он узнает, что я тут ежедневно вижу Charles Dupin!!!» (см.: А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, стр. 26). Позднее о своем знакомстве с Ш. Дюпеном в Париже писал Н. С. Всеволожский (Путешествие через Южную Россию, Крым и Одессу... в Италию, Южную Францию и Париж в 1836—1837 гг., тЪ II. М., 1839, стр. 503). О бароне Дюпене, который определил «арифметическими выкладками ум, способности, нравственность и образованность отечества», писал О. И. Сенковский (Собрание сочинений, т. I. СПб., 1858, стр. 481).

294 Нњ А. Полевой, рассказывает Н. И. Розанов, «часто говорил мне о превосходном сочинении барона Дюпена и сожалел, что самому ему некогда, а между сотрудниками по изданию журнала не было такого, кто смог бы перевести на русский язык книгу, в которой талантливый Дюпен, известный по составленным им курсам прикладной геометрии и механики, с редким искусством умел оживить холодный труп статистических цифр». Когда Розанов кончил перевод «Введения» к этой книге, состоялось чтение рукописи, на котором присутствовали братья Полевые, П. М. Строев, М. А. Максимович, М. П. Розберг, М. Н. Лихонин и др.; это происходило в конце 1829 или самом начале 1830 г., так как 3 апреля 1830 г. датировано письмо М. П. Розберга к Н. И. Розанову (с упоминанием Пушкина и седьмой главы «Евгения Онегина») из Одессы, куда Розберг переехал на жительство (Русский архив, 1900, кн. II, стр. 199—200; Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина, ч. VII, стр. 345—347). Перевод всей книги Дюпена напечатан был на казенный счет. «В продолжение многих лет, — прибавляет Н. И. Розанов в тех же своих воспоминаниях, — в мануфактурном совете <г. Москвы, в котором он состоял секретарем> Дюпен в переводе был настольною книгой, и, в случае каких-либо общих мер правительства по части промышленности и торговли, председатель совета всегда бывало заглянет сперва, нет ли в книге Дюпена суждения о предполагаемом предмете» (Н. И. Розанов. Воспоминания о Д. Велланском. Русский вестник, 1867, ноябрь, стр. 123—124). О Н. И. Розанове и переводе им книги Дюпена см. также: Е. Бобров. Философия в России, вып. II, стр. 244—255.

295 Эта карта («Carte figurative de l’instruction publique de la France») приложена ко второму тому.

296 См.: Карл Дюпен. О производительных и торговых силах Франции, стр. V, X, XI, XII («От переводчика»).

297 Отметим, что в восприятии молодого Герцена книга Дюпена была картиной постепенного развития и улучшения внешних форм и материального быта европейских обществ. В отрывке критической статьи начала 30-” годов он писал: «История уже показывает, насколько мы ушли, но еще есть остатки того века, и это естественно; исчезнут они мало-помалу, дни их уже высчитал Дюпень, и тогда явится век новый или, лучше, начнется вполне» (А. И. Герцен. Собрание сочинений, тђ I. М., 1954, стр. 26; в этом издании почему-то разъяснено, что Герцен имеет в виду Андре Мари Жана Жака Дюпена (1783—1868), «французского адвоката и политического деятеля» (стр. 547), тогда как не подлежит никакому сомнению, что Герцен говорит о «Forces productives» Шарля Дюпена, что и отмечено в «Литературном архиве» (т. III, стр. 41), где этот отрывок Герцена напечатан впервые).

298 См.: М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. СПб., 1908, стр. 73; Русская старина, 1903, т. 113, февраль, стр. 314—315.

299 В статье С­ Усова «Просвещение и образованность», напечатанной в «Северной пчеле» (1826, 2 февраля), сделана была одна из ранних попыток разобраться в значении этих терминов: «...как часто употребляют совсем некстати сии слова!.. как часто просвещенный ставится наряду с образованным!.. — замечает автор и предлагает такое их истолкование, — просвещение есть необходимость для государственного благосостояния, а образованность только условное приличие в обществе и кругах егѓ». В 40-е годы С. Бурачок предложил свое истолкование «новых слов» — «просвещение, образованность, гражданственность» (Маяк, 1840, ч. III, стр. 80—81, примечание), т. е. собственно их «новых» значений, устанавливавшихся в общественном употреблении, поскольку эти слова стояли даже в подзаголовке этого реакционного журнала, вызывая иронические кривотолки; реплику на критические замечания Бурачка подал и Ф. Булгарин (Северная пчела, 1840, 23 апреля, стр. 354—355; 24 апреля, стр. 358). Характерно, что подобные упражнения в области русской синонимики привели к полной неразберихе. «Мы повторяем теперь еще бессмысленное слово „просвещение“, — писал Гоголь.— Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке; оно только у нас...» и т. д. (Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, т. VIII, стр. 285).

300 Карл Дюпен. О производительных и торговых силах Франции, стр. XX—XXII °«От переводчика»). Н. И. Розанов замечал здесь, между прочим, что «ни образованность, ни просвещение не определяют того общественного состояния, какое должно понимать под названием гражданственности», слова, которым он перевел часто встречающееся у Дюпена civilisation. «Образованность, — по мнению переводчика, — представляет внешние стороны нас и общества: обычаи, искусства, поступки, одним словом, все изящное в произведениях и наших отношениях к другим. Просвещение, напротив, выражает внутренние качества человеческого ума, озаренного светильником знаний: нравы, понятия, науки, все истинное. Но ни та, ни другое, порознь, не может быть исключительным достоянием каждого человека, ни целого общества», и т. д.

301 Два больших тома оригиналаЛ«Forces productives» в русском переводе превратились в одну книгу небольшого формата; некоторые сокращения и переделки вызваны были, по-видимому, цензурными опасениями переводчика, хотя и в общем ходе рассуждений Дюпена, и в его замечаниях о России не было, собственно, никаких слишком «крамольных» мыслей. В первом томе Дюпен приводит, например, сравнительную таблицу увеличения народонаселения в семи европейских государствах (стр. 35); в русском переводе стоит в шести, так как данные о России выключены. Некоторые исправления переводчика имели, однако, менее безобидный характер. В переводе, например, говорится: «Во Франции нет тридцати двух миллионов жителей; в России их более сорока шести; но между тем кто бы подумал, что сила и богатство России в полтора раза значительнее силы и богатства Франции...» (стр. 4—5); между тем, исходя из тех же цифр, Дюпен утверждает в оригинале нечто совсем обратное.

302 П. А. Вяземский. Стихотворения, стр. 213.

303 Там же, стр. 213—214.

304 Несколько наблюдений по этому поводу сделал И¬ М. Дегтеревский в статье «Пейзаж в „Евгении Онегине“ Пушкина» (Уч. зап. Московского гор. пед. инст. им. В. П. Потемкина, 1954, т. XLIII, вып. 4, стр. 183—184).

305 Московский телеграф, 1835, чс I, стр. 100—101. — Случайностью ли следует объяснить, что в библиотеке Пушкина находилось (до нас, правда, не дошедшее) описание моста в Вильне, издания 1833 г. («Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 994, № 21)?

306 Московский телеграф, 1825, чс I, стр. 100—101. См. еще «Московский телеграф», 1828, ч. XXIII, стр. 128—129: «К сей книжке „Телеграфа“ приложен вид туннеля, или проезда, который хотели прорыть под Темзою в Лондоне». После окончания постройки лондонский тоннель под Темзою был описан Н. Гречем на основании его собственных впечатлений 1837 г. Греч, между прочим, замечал: «О тоннеле, или подводном пути под Темзою, Вы имеете, конечно, достаточное понятие, почерпнутое из описаний и картин» (Н. Греч. Путевые письма из Англии, Германии и Франции, чо I. СПб., 1839, стр. 79). Обращаем, кстати, внимание на то, что слово «туннель» в те годы еще требовало перевода и употреблялось в русских текстах в двух различных транскрипциях.

307 Listy z podrózy Antoniego Edwarda Odyñca, t. I, wyd. 2. Warszawa, 1884, str. 59—61; полный французский перевод этого письма см. в кн.: Mélanges posthumes d’Adam Mickiewicz, publ. par Ladislas Mickiewicz. Paris, 1872, p. 182; в сокращении письмо имеется и в русском переводе: А. Мицкевич. Собрание сочинений, т. 5. М., 1954, стр. 632.

308 См.: М. П. Алексеев. ЗамыслыО«Historii Przyszłosci» Мицкевича и русская утопическая мысль 20—30-х годов XIX века. Slavia (Praha), XXVIII, seč. I, 1959, str. 58—67. Итоги изучения «Истории будущего» Мицкевича представлены в настоящее время в превосходном исследовании проф. С. Скварчиньской (Stefania Skwarczyńska. Mickiewicza‰«Historia przyszŽosci» i jej realizacie literackie. Lodz, 1964); на стр. 62—66 автор анализирует также связи произведения Мицкевича с русскими утопиями времени его жизни в России. Ср. также: D. Čy&3x17e;evskij. Neue Lesefrüchte, II. 16. Die ältesten russischen technischen Utopien. Zeitschrift für slavische Philologie, 1956, Bd. XXV, H. 2, S. 322—325.

309 Литературные листки, 1824, №№ XVIII—XX, XXIII—XXIV.

310 См.: П. Н. Сакулин. Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский, т. I, ч. 2, стр. 181—184. Хотя отрывок из этой повести был напечатан также в «Московском наблюдателе» 1835 г., а ее более полный вариант написан в конце 30-х годов, но в бумагах Одоевского сохранились ранние редакции начальных глав, а замысел ее относится к еще более раннему времени. См.: В. Ф. Одоевский. 4338 год. Петербургское письмо. Ред. и вступ. статья О. Цехновицера. М., 1926, и его же издание «Романтических повестей» В. Ф. Одоевского (Л., 1928).

311 Л. П. Гроссман. Пушкин и сенсимонизм. Красная новь, 1936, № 6, стр. 137.

312 Ср.: П. Сакулин. Русская литература и социализм, ч. I. М., 1924, стр. 435—436.