Алексеев М.П. - Пушкин и наука его времени

ПУШКИН И НАУКА ЕГО ВРЕМЕНИ

(Разыскания и этюды)

Многосторонность и всеобъемлющий характер творчества Пушкина, изумительная широта, с которой сумел он охватить своим умственным взором всю современную ему действительность, засвидетельствованы давно в неоднократно подвергались специальному обсуждению. Еще Белинский отмечал, что поэзия Пушкина «проникнута насквозь действительностью»,¹ подчеркивая кипучую стремительность русского культурного развития в те годы, когда зарождалось, складывалось и мужало творчество великого русского поэта. «...Пушкин откликнулся на все, в чем проявлялась русская жизнь; он обозрел все ее стороны, проследил ее во всех степенях», — писал Добролюбов.² Эти слова, исходившие от людей, близких к поколению самого Пушкина, имеют силу исторических свидетельств, тем более интересных, что они сказаны проницательными критиками лишь на основании изучения творчеств  Пушкина, знакомого им с гораздо меньшей полнотой, чем оно известно нам сейчас.

Но и ближайшие современники Пушкина, находившиеся с ним в личном общении и имевшие возможность непосредственно наблюдать за самым методом его творческого восприятия действительности, утверждали то же самоеы Таково, например, свидетельство Гоголя, которое можно было бы считать своего рода лирическим преувеличением, если бы оно не было окружено другими ясными и точными свидетельствами по этому же поводу. Гоголь писал о Пушкине: «На все, что ни есть во внутреннем человеке, начиная от его высокой и великой черты до малейшего вздоха его слабости и ничтожной приметы, его смутившей, он откликнулся так же, как откликнулся на все, что ни есть в природе видимой и внешней».³ Друзья Пушкина, удивляясь его гениальной творческой восприимчивости, способной понять все то, что хотя бы случайно оказалось доступным его наблюдению и вниманию, пытались найти объяснения этому всег поражавшему явлению и указывали прежде всего на исключительную емкость и цепкость его памяти как на основу, незыблемый фундамент его могучего творческого ума. «Природа, кроме поэтического таланта, наградила его изумительной памятью и проницательностью, — писал о Пушкине П. А. Плетнев. — Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления не пропадали для него на целую жизнь».⁴ У нас действительно есть множество указаний относительно того, что Пушкин запоминал сказанное, слышанное, промелькнувшее в его уме — все и навсегда. «Помилуй! что у тебя за дьявольская память?.. — писал Д. В. Давыдов Пушкину 4 апреля 1834 г., — когда-то на лету я рассказал тебе ответ мой о М. А. Нарышкиной... ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений Пиковой Дамы» (XV, 123). Анна Семеновна Сиркур (рожденная Хлюстина), говоря о последних своих встречах с Пушкиным в 1836 г. (письмо от 23 декабря 1837 г.), рассказывала, что «его ум, отличавшийся способностью угадывать все, что могло быть воспринято только с помощью интеллекта», поразил ее так же, как и «тот поэтический облик, который бессознательно придавала всякой вещи его воспринимающая мысль».⁵

Все сказанное подтверждает лишний раз, что потребность знать Пушкина как можно шире и глубже в разнообразных проявлениях его гения и во всех возможных отношениях к окружавшей его действительности определяет одну из задач нашего пушкиноведения. Нельзя сказать, чтобы эта задача не привлекала к себе исследователей: медленно, шаг за шагом, но все отчетливее вырисовываются перед нами отдельные детали интересующей нас картины. Мы представляем себе теперь, хотя все еще с недостаточной полнотой, разнообразные отношения, связывавшие творчество Пушкина с русским и западным искусством его времени. Все более увлекательными становятся разыскания об отношении Пушкина к гуманитарному знанию: Пушкин-историк, филолог-лингвист, этнограф или даже экономист все чаще становится предметом новых статей и исследований.⁶

Тем не менее все уже выполненные разнообразные и многосторонние исследования далеко еще не охватили во всем объеме проблему отношения Пушкина к науке его времени, в первую очередь к русской науке. Предпринятые, например, за последнее время работы о Пушкине как географе далеко еще не завершены; вопрос об отношении Пушкина к естествознанию и к «точным», экспериментальным наукам даже еще не ставился вообще, а между тем время, в которое жил Пушкин, было эпохой заметного роста и значительных достижений именно в этих областях знания, и Пушкин не мог остаться безмолвным свидетелем этих достижений как важных факторов нашего культурного развития.

В этом вопросе существуют противоречивые свидетельства, давшие повод к неосновательным и плохо аргументированным суждениям исследователей. «У Пушкина нет стремления к овладению силами природы. Ему чужда идея господства над природою..., его отношение к природе определяется не желанием овладеть ею и технически использовать. В нем нет устремленности, которая, например, заставила Гете создать образ Фауста-инженера», — совершенно бездоказательно утверждал, например, Гл. Глебов.⁷ Столь же бездоказательными и ошибочными были, с нашей точки зрения, мнения комментаторов «Евгения Онегина», пояснявших стихи, где говорится о спорах, которые вели между собой Онегин и Ленский:

Меж ними все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло...

(VI, 38)

Н. Л. Бродский предположил, что под «плодами наук» Пушкин разумел в данном случае разговоры на научно-технические, сельскохозяйственные темы, которые должны были вести между собой «Онегин, владелец заводов и вод, и богатый помещик Ленский», т. е. о «применении машинной техники» к улучшению крепостного хозяйства.⁸ А· Иваненко возразил Н. Л. Бродскому, и с нашей точки зрения столь же неосновательно, что под «плодами наук» «разумеется скорее всего руссоистская тема влияния цивилизации на нравы, а не „технический прогресс“».⁹ Но почему Онегин и Ленский не могли спорить на тему о науке в более общем смысле — ее общественном назначении и о результатах ее применения к практической жизни, если именно этот вопрос в 20—30-е год› широко обсуждался в русской печати? Ведь и Пушкин подчеркнул широту и многосторонность, а не узость той проблематики, — разумеется злободневной, — которой касались горячие споры его героев («Все подвергалось их суду»).

Недооценка значения проблемы науки в общественной жизни 20—30-х годов для изучения мировоззрения и творчества Пушкина приводила и к ряду других погрешностей, недомолвок, неправильных умозаключений. Частичнч они основывались на старых, односторонних суждениях, восходящих к свидетельствам враждебно настроенных к Пушкину современников, которые пытались утверждать, что, будучи поэтом, Пушкин мало интересовался всем, выходящим за пределы искусства. Таково, например, утверждение Н. И. Тарасенко-Отрешкова, лица, сыгравшего весьма сомнительную роль в жизни Пушкина. В своих недостоверных и не имеющих никакой цены воспоминаниях о поэте Отрешков утверждал, что «Пушкин в лицее отклонялся от изучения наук положительных и предавался только чтению книг, более или менее относящихся до словесности. К этому можно прибавить, что этому вкусу или потребности природы своего дарования он не изменил впоследствии и не читал или читал мало книг по иным предметам». Далее, с беспримерной развязностью тот же мемуарист пытался доказать, что в течение всей своей жизни Пушкин якобы «не имел времени заняться науками и чтением книг, до них относящихся». «Конечно, — восклицал он, — для поэта нужны книги, нужны познания и особенно в словесности; но главное нужно вдохновение, нужен простор его творчеству. Иное дело для приобретения познаний в науках. Здесь необходим труд, труд упорный и продолжительный, необходимо чтение книг, и притом многих книг». Но «природная наклонность к произведениям собственной словесности не допустила его предаться иному чтению и наукам».¹⁰ Нет ничего несправедливее этих близоруких или злонамеренных утверждений. Их полностью опровергают свидетельства других, гораздо более авторитетных и близких к поэту лиц, например П. Б. Козловского, вспомнившего признания Пушкина о чтении им в журналах «полезных» статей «о науках естественных»,¹¹ или В. Ф. Одоевского, писавшего, что Пушкин был «поэт в стихах и бенедиктинец в своем кабинете», и прибавлявшего: «...ни одно из таинств науки им не было забыто».¹² Об этом же неопровержимо свидетельствует состав библиотеки Пушкина, в которой находились книги по многим отраслям знаний, в том числе по естественной истории, физиологии, астрономии и даже по математической теории вероятностей. Случайны ли были эти последние или же они входили в широкую программу самообразования, им себе установленную, которая не исключала и этих областей знания? Был ли у Пушкина интерес к наукам «точным» и к их техническим применениям и не оставили ли они каких-либо следов в его творчестве?

Именно эти вопросы и пытаются поставить настоящие разыскания и этюды. Предпринимая их, я был далек от мысли исчерпать всю указанную проблему об отношении Пушкина к науке его времени. Это дело будущих, более широких исследований. Настоящие подготовительные этюды пытаются лишь осветить некоторые возможные подходы к таким исследованиям, и автор поделился первыми полученными результатами собственных разысканий в этой области.

Сноски

¹ В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. XI. Пгр., 1917, стр. 395.

² Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. I. М., 1934, стр. 114.

³ Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, т. VIII. Л., 1952, стр. 380—381.

⁴ П. А. Плетнев. Сочинения и переписка, т. I. СПб., 1885, стр. 366.

⁵ M. Hoffman. Le Musée Pouchkine d’Alexandre Onéguine à Paris. Paris, 1926, p. 35—36.

⁶ Напомним, что, когда в начале 1930-х годов Пѓ Е. Щеголев опубликовал статью «Пушкин-экономист» (Известия, 1930, 17 января), она показалась многим и неожиданной, и неоправданной, а между тем в настоящее время экономические воззрения Пушкина стали предметом немаловажных изысканий, подтвердивших самостоятельность суждений Пушкина по экономическим вопросам, общность экономических воззрений Пушкина и декабристов, роль журнала Пушкина «Современник» в развитии русской экономической мысли и т. д. (ср.: И. Н. Трегубов. К вопросу об экономических взглядах А. С. Пушкина. В кн.: Пушкинский юбилейный сборник. Ульяновск, 1949. стр. 40—57).

⁷ Гл. Глебов. Философия природы в теоретических высказываниях и творческой практике Пушкина. В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 2. М. — Л., 1936, стр. 191.

⁸ Н. Л. Бродский. Евгений Онегин. Роман А. С. Пушкина. Изд. 3-е. М., 1950, стр. 144.

⁹ Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 6. М. — Л., 1941, стр. 528.

¹⁰ См.: Н. О. Лернер. Из неизданных материалов для биографии Пушкина. Русская старина, 1908, т. 133, февраль, стр. 431.

¹¹ Современник, 1837, т. VII, стр. 51.

¹² Русский архив, 1864, кн. VII—VIII, стб. 828. В одной из своих черновых записей о Пушкине В. Брюсов отметил: «Когда я узнаю, что Пушкин изучал Араго (французского физика), д’Аламбера, теорию вероятностей, Гизо, историю Средних веков, — мне не обидно, что я потратил годы и годы на приобретение знаний, которыми не воспользовался» (В. Брюсов. Избранные сочинения в двух томах, т. 2. М., 1955, стр. 557).