Бонди С.М. - Драматургия Пушкина. Часть 12.
12
Написанная в преддекабрьское время, отражающая в своем содержании проблемы, возникшие в связи с подготовкой восстания, трагедия Пушкина создавалась им как народная драма, пьеса, рассчитанная на широку” народную аудиторию. Как представлял себе Пушкин реальные возможности появления на сцене его трагедии? Не связывал ли он, хотя бы и смутно, эти возможности с успехом хорошо ему известного заговора? На эти вопросы ответить трудно. Трудно представить себе и другое: на какую именно публику рассчитывал Пушкин? Вероятно, во время писания «Бориса Годунова» он смутно представлял себе некоторую идеальную демократическую аудиторию, разделявшую все чувства и интересы народа, являющуюся его представителем, но в то же время вполне просвещенную, так как, чтобы понять «Бориса Годунова», по словам самого Пушкина, нужно было знать содержание соответствующих глав «Истории...» Карамзина («sine qua non»26, — как писал Пушкин Раевскому).
Во всяком случае позже, после разгрома декабрьского движения, в 1830 году Пушкин в своих заметках о драме, написанных по поводу’«Марфы Посадницы» Погодина, вполне пессимистически смотрит на возможность осуществления народной драмы в русском театре при существующем социальном составе театральной публики. Народная драма, по его мнению, может быть осуществлена лишь в результате полной перемены нравов, обычаев и понятий. Я приведу целиком это необыкновенно интересное и важное место:
«Отчего же нет у нас народной трагедии? Не худо было бы решить, может ли она и быть. Мы видели, что народная трагедия родилась на площади, образовалась и потом уже была призвана в аристократическое общество.
У нас было бы напротив. Мы захотели бы придворную, сумароковскую трагедию низвести на площадь — но какие препятствия!
Трагедия наша, образованная по примеру трагедии Расина, может ли отвыкнуть от аристократических своих привычек? Как ей перейти от своего разговора, размеренного, важного и благопристойного, к грубой откровенност” народных страстей, к вольности суждений площади? Как ей вдруг отстать от подобострастия, как обойтись без правил, к которым она привыкла, без насильственного приноровления всего русского ко всему европейскому, где, у кого выучиться наречию, понятному народу? Какие суть страсти сего народа, какие струны его сердца, где найдет она себе созвучие, — словом, где зрители, где публика?
Вместо публики встретит она тот же малый ограниченный круг и оскорбит надменные его привычки, ...вместо созвучия, отголоска и рукоплесканий услышит она мелочную, привязчивую критику. Перед нею восстану‹ непреодолимые преграды, для того, чтоб она могла расставить свои подмостки, надобно было бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий...» (VII, 216—217).
Мне кажется несомненным, что в последних словах Пушкин настолько ясно, насколько это было возможно в статье, предназначавшейся для напечатания, говорит о грядущей революции. На это указывают и многозначительныї четыре тире в конце и самые выражения: не просто «должны были бы перемениться обычаи» и т. д. — а «надо было бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых столетий». Вспомним, какими словами характеризовал Пушкин почти в то же время (в 1831 г.) французскую революцию XVIII века в своих заметках о ней. Вот начало первой фразы этих заметок: «Прежде, нежели приступим к описанию переворота, ниспровергшего во Франции все до него существовавшие постановления...»
Я думаю, что в моем понимании вышеприведенных слов нет натяжки — и если так, то такого рода заявление Пушкина в 1830 году приобретает крайне важное значение.
Так или иначе, после разгрома декабрьского движения стало ясно, что мечтать о постановке «Бориса Годунова» на сцене не приходится. Даже напечатание трагедии задержалось по воле Николая I на шесть лет. Судя по характеру следующего этапа драматургии Пушкина, можно думать, что ему за это время стали ясны недостатки его любимого произведения. Недостатки эти были следствием, с одной стороны, новизны предпринятого Пушкиным подвига, а с другой — чрезмерного ригоризма в проведении реалистического принципа.
Прежде всего в драме Пушкина оказался мало развитым, несколько схематичным образ самого Бориса. В литературе не раз высказывалось мнение, что это обстоятельство явилось результатом невольного воздействия отвергнутой Пушкиным классической французской системы, где характер показывается не в его развитии, а только в момент душевного кризиса27.
Есть, мне кажется, и другая причина неразработанности образа Бориса, и о ней сказал сам Пушкин. Можно думать, что он сам в процессе работы заметил и хотел исправить этот недостаток. Вяземский сообщал ему (в письме от 6 сентября 1825 г.) замечания Карамзина о «дикой смеси набожности и преступных страстей» в характере исторического Бориса: «Он беспрестанно перечитывал Библию и искал в ней оправдания страстей». Пушкин в своем ответном письме (13 сентября 1825 г.) благодарит за сообщение: «Оно мне очень пригодилось... Я его (Бориса. — С. Б.) засажу за евангелие, заставлю читать повесть об Ироде и тому подобное». И тут же делает необычайно интересное признание, бросающее свет на весь замысел трагедии и подтверждающее сказанное мной выше: «Я смотрел на него с политической точки, не замечая поэтической его стороны».
Мы знаем, что Пушкин высказанного им здесь намерения не исполнил и что, в конце концов, о царе Ироде у него в трагедии говорит (и несомненно также с «политической точки») юродивый, представляющий мнение народа.
«Политическая точка» — главный интерес к изображению исторической эпохи с ее движущими силами, «судьбы народной», была причиной недостаточной, может быть, углубленности и большинства характеров пьесы, причиной отсутствия в драме острых ситуаций, в которых они могли бы быть показаны в своей динамике.
С другой стороны, отказ от шекспировского метода раскрытия чувства, переживания в речах персонажей приводил к некоторой суховатости и лишал характеры многих красок. Если это оказалось совершенно уместным в позднейшей, чисто реалистической, прозаической драме, то в стихотворной, и уже тем самым несколько условной (по пушкинскому выражению, «неправдоподобной») драме это было излишним, обедняющим средства поэтического и театрального воздействия ригоризмом.
В дальнейших этапах своего драматургического развития Пушкин, не меняя в основном своей системы, уже выработанной в «Борисе Годунове», избавлялся от частных недостатков в ней и довел ее до предельного совершенства.