Скачать текст произведения

Бонди С.М. - Памятник. Часть 4.

4

Общеизвестно, какой невыносимо тяжелой была жизнь Пушкина в последние годы, предшествовавшие его гибели. Материальное положение его было безвыходно: расходы и долги росли в связи с увеличением семьи, Ђ необходимостью оплачивать долги его легкомысленного брата Левушки и т. п., а литературные заработки никак не могли спасти его. «Историю пугачевского бунта» почти никто не покупал, «Медного всадника» царь запретил печатать, издаваемый им журнал (четыре книги в год) «Современник» имел мало подписчиков и т. д. и т. д. Светское общество, в котором он принужден был вращаться из-за своего придворного чина камер-юнкера, преследовало его оскорбительными сплетнями, которые до него доходили... Не прекращались наглые ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной, вызывавшие громадный интерес, любопытство, а иногда и сочувствие «друзей» поэта...

Попытки Пушкина уехать из Петербурга в деревню насовсем или хоть на один-два года, чтобы избавиться от этой невыносимой обстановки, отдохнуть и иметь возможность спокойно осуществить свои творческие замыслыТ поэтические и исторические, кончались неудачей: Николай I ни за что не хотел отпустить Пушкина, освободить его от организованного правительством тщательного присмотра за всеми его действиями, связями, знакомствами...

Однако не эти хорошо известные обстоятельства мучительной жизни Пушкина последних лет были стимулом для написания «Памятника», а то положение, в котором он оказался в это время как писатель, та новая оценка его творчества, которая сделалась, можно сказать, всеобщей оценкой.

Речь идет не о той отрицательной, иногда почти ругательной критике, которой подвергалось творчество Пушкина с конца 1820-х годов в статьях, авторы которых не пользовались его уважением (Надеждин, Михаил Дмитриев, Полевой, Булгарин и другие). Пушкин редко отвечал на эти критики, отделываясь большей частью эпиграммами, очень резкими, обидными и остроумными, которые чаще всего не печатались, но широко известны были в литературных кругах... Пушкин считал, что у нас еще почти нет настоящей, квалифицированной и добросовестной критики. Мнениями читателей управляют, по его словам, «журналы, которые судят о литературе как о политической экономии, о политической экономии как о музыке, то есть наобум, понаслышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большею частию по личным расчетам» (VII, 222). Поэтому писатель принужден творить «для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, непонимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете»13 (VII, 222). Об этом Пушкин писал также в набросках предисловия к «Борису Годунову» (1830 г.): «...трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец одобрения малого числа людей избранных» (VII, 164).

Говоря о «малом числе людей», понимающих и одобряющих его творчество, Пушкин имел в виду, по-видимому, своих компетентных друзей — Вяземского, Жуковского, а также Баратынского и других, — обычно высоко оценивающих каждое новое произведение Пушкина. Но в середине 1830-х годов положение изменилось. Даже, казалось бы, близкие к Пушкину люди, друзья, «люди избранные», как он их называл, стали словно разочаровываться в его способности создавать произведения значительные. Внешнюю красоту, поэтический блеск стихов Пушкина никто не отрицал, но глубины содержания, богатой, важной мысли в них не находили... Тем более что в это время стали появляться новые поэты, которые пользовались громадным успехом, в читательской массе, восхвалялись критиками, противопоставлявшими их Пушкину по глубине содержания, силе поэтического выражения и богатству мысли. Бенедиктов, выпустивший свою первую книгу стихов в 1835 году, Кукольник, печатавший в 1830-х годах свои стихотворения и драмы, и Марлинский (А. А. Бестужев). стали в это время кумирами читателей и газетной и журнальной критики.

В интересной статье Лидии Гинзбург «Пушкин и Бенедиктов», напечатанной во втором номере «Временника Пушкинской комиссии» собрано множество материалов на эту тему. Приведу некоторые из них.

Вот как реагировала высокоталантливая молодежь того времени на произведения этих впоследствии почти забытых писателей.

Тургенев рассказывал А. Островской:14 «Да что я молодежь нынешнюю обвиняю! И мы хороши были!

Знаете ли вы, кого мы ставили рядом с Пушкиным? Бенедиктова. Знаете ли вы что-нибудь из Бенедиктова? Вот я вам скажу что-нибудь. Только его надо декламировать особенным образом, по-тогдашнему, — нараспе… и звукоподражательно. Вот слушайте». Он продекламировал какой-то «каскад»15 и представил голосом, как падает каскад с высоты и как разбивается вода о камень.

«А то вот еще. Представьте себе, что вам декламирует стихи армейский офицер, — завитой, надушенный, но с грязной шеей». Он прочел стихотворение о кудрях: «Кудри кольца, кудри змейки, кудри шелковый каскад...»16.

Стих: «и поцелуем припекает»17 — надо было говорить так, чтобы слышалось шипенье щипцов. Да-с, и вот какой чепухой восхищались не кое-кто, а Грановский, например, ваш покорнейший слуга и другие не хуже нас с Грановским..а»

В письме к Л. Толстому (1856 г.) Тургенев писал о том же: «...знаете ли Вы, что я целовал имя Марлинского на обертке журнала, плакал, обнявшись с Грановским, над книжкой стихов Бенедиктова...»

Фет, рассказывая о своих студенческих годах (в книге «Ранние годы моей жизни»), пишет:

«...как описать восторг мой, когда на лекции, на которой Ив. Ив. Давыдов18 с похвалою отозвался о появлении книжки стихов Бенедиктова, я побежал в лавку за этой книжкой!

— Что стоит Бенедиктов? — спросил я приказчика.

— Пять рублей, — да и стоит. Этот почище Пушкина-то будет.

Я заплатил деньги и бросился с книжкой домой, где целый вечер мы с Аполлоном (Григорьевым. — С. Б.) с упоением завывали при ее чтении».

Такое восхищение поэзией Бенедиктова и противопоставление его Пушкину свойственно было не только юным будущим писателям и критикам, но и вполне зрелым, серьезным литераторам. Николай Бестужев, декабрисђ и писатель, сосланный в Сибирь, пишет в одном письме 1836 года: «Каков Бенедиктов? Откуда он взялся со своим зрелым талантом? У него, к счастью нашей настоящей литературы, мыслей побольше, чем у Пушкина, а стихи звучат так же».

Шевырев (о статьях и стихах которого Пушкин всегда отзывался — и в печати и в письмах — самым сочувственным образом) напечатал статью о стихах Бенедиктова, которого он подымает выше всех бывших до того времени поэтов (в том числе, конечно, и Пушкина): «Вдруг сегодня нечаянно является в нашей литературе новый поэт, с высоким порывом неподдельного вдохновения, со стихом могучим и полным, с грациею образов, но что всего важнее: с глубокой мыслью на челе, чувством нравственного целомудрия и даже с некоторым опытом жизни... Совершенно неожиданно раздаются его песни, в такое время, когда мы, погрузясь в мир прозы, уже отчаялись на нашу поэзию... Для форм мы уже много сделали, для мысли еще мало, почти ничего... Одним словом, период стихов и пластицизма уже кончился в нашей литературе сладкозвучною сказкой: пора наступить другому периоду духовному, периоду мысли».

Вяземский, считавшийся другом Пушкина, оказывается, тоже был восхищен поэзией Бенедиктова как чем-то новым, оживившим «пустыню нашей словесности». Это говорится о 30-х годах, в эпоху расцвета глубокого пушкинского творчества, творчества Баратынского!.. В письме к А. О. Смирновой (в 1835 г.) Вяземский говорит: «...Вам было бы приятно познакомиться с Бенедиктовым. Это живой и освежительный источник, пробившийся в пустыне нашей словесности, в такое время, когда можно были наименее ожидать того...»

Драма Кукольника также оценивалась выше пьес Пушкина — даже таким, казалось бы, понимающим литературу человеком, как Кюхельбекер, товарищем Пушкина еще со школьных дней. В своем дневнике (в ссылке, в Сибири) он писал: «По утру прочел в третий раз «Торквато Тассо» Кукольника. Это лучшее создание нашего молодого поэта. Первый акт и начало второго так хороши, что на нашем языке я ничего подобного не знаю: они достойны Шиллера, могут смело выдержать сравнение с лучшими сценами германского трагика... «Торквато Тассо» Кукольника лучшая трагедия на русском языке, не исключая и «Годунова» Пушкина, который, нет сомнения — гораздо умнее и зрелее, гораздо более обдуман, мужественнее и сильнее в создании, но зато холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии».

Даже без сопоставления с другими, молодыми, модными писателями творчество зрелого Пушкина, его поэзия 1830-х годов не очень высоко оценивалась людьми, которые связаны были с Пушкиным близким знакомством, дружбой...

В письме Софьи Николаевны Карамзиной (дочери историка) к ее брату Андрею19 24 июля 1836 года мы читаем: «Вышел второй номер «Современника». Говорят, что он бледен и в нем нет ни одной строчки Пушкина (которого разбранил ужасно и справедливо Булгарин как светило, в полдень угасшее. Тяжко сознавать, что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!»).

Баратынский, которого Пушкин так высоко ценил и ставил наравне с Жуковским и выше Батюшкова, после смерти Пушкина писал в письме к жене: «Провел у него (Жуковского. — С. Б.) часа три, разбирая ненапечатанные новые стихотворения Пушкина. Есть красоты удивительной, вовсе новые и духом и формой. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? — силою и глубиною. Он толькВ что созревал...»

«Силу и глубину» пушкинского творчества Баратынский увидел только в последних стихотворениях поэта, после его смерти, и эти качества кажутся ему совершенно неожиданными («чем бы ты думала?»!). Как же он понимал, оценивал поэзию Пушкина при его жизни?

Наконец, в эти же годы (в 1834 г.) появилась замечательная статья молодого критика Белинского «Литературные мечтания» — богатый содержанием обзор русской литературы XVIII и первой трети XIX века. Прекрасное эстетическое чутье и добросовестность автора дали ему возможность высказать множество свежих, новых мыслей о русской литературе, ее развитии, правильно оценить художественное качество произведений и прежних и современных писателей. И что же Пушкин, который, как известно, заинтересовался этой статьей нового критика и с сочувствием относился к нему и позже, что же Пушкин прочел у него о своем творчестве 30-х годов?

Хотя это и общеизвестно, но мне необходимо все же привести эти высказывания Белинского в «Литературных мечтаниях» (а также и позже, при жизни Пушкина) о падении его таланта.

«...Пушкин, поэт русский по преимуществу, Пушкин, в сильных и мощных песнях которого впервые пахнуло веяние жизни русской, игривый и разнообразный талант которого так любила и лелеяла Русь, к гармоническим звукам которого она так жадно прислушивалась и на кои отзывалась с такою любовию, Пушкин — автор «Полтавы» и «Годунова» и Пушкин — автор «Анджело» и других мертвых, безжизненных сказок...»20

«...Пушкин царствовал десять лет: «Борис Годунов» был последним, великим его подвигом; в третьей части полного собрания его стихотворений замерли звуки его гармонической лиры. Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время.

...По крайней мере, судя по его сказкам, по его поэме «Анджело» и по другим произведениям... мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю»...21

Позже, в 1836 году Белинский так отзывается о стихах Пушкина, напечатанных в только что вышедшем первом номере его журналаЁ«Современник»: «Пир Петра Великого» отличается бойкостью стиха и оригинальностью выражения. «Скупой рыцарь», отрывок из Ченстоновой трагикомедии, переведен хорошо, хотя как отрывок и ничего не представляет для суждения о себе»...22

Вот как понимали и оценивали творчество Пушкина тридцатых годов уважаемые им критики, близкие ему поэты, друзья его! Нет сомнения, что, кроме этих, дошедших до нас свидетельств полного непонимания великого значения поэзии и прозы Пушкина, были и иные примеры такого же отрицательного отношения к его творчеству, «разочарования» в нем как в поэте, о чем он знал, конечно, из разговоров, не дошедших до нас. Образцом такого иронического отношения к пушкинской поэзии и к нему самому является письмо Александра Карамзина (сына историка) к его брату Андрею23, где он, рассказывая о своей встрече с давнишним знакомым Пушкина Владимиром Алексеевичем Мухановым, так передает разговор Пушкина с Мухановым: «Он накануне24 видел Пушкина, которого он нашел ужасно упавшим духом, раскаивавшимся, что написал свой мстительный пасквиль25, вздыхающим по потерянной фавории публики». В такой почти издевательской форме близкий знакомый Пушкина Александр Карамзин передает откровенный разговор измученного Пушкина с его старым приятелем! Чего стоит одно шутовское выражение «фавория публики»!

Между тем Пушкин прекрасно понимал огромное значение своей поэзии последних лет, своей новаторской прозы. И вот, видя, что уже никого из современников нет, кто понимал бы это, правильно оценивал его творчество, решил обратиться к потомкам и им раскрыть искренне, как он сам смотрит на свою поэзию, ее значение, ее главный смысл и ее судьбу в далеком будущем.

Думал ли он напечатать теперь же это стихотворение («Памятник»)? Я совершенно убежден, что Пушкин ни за что не стал бы публиковать его при жизни. Во-первых, мы знаем, каким он скромным был в печатных высказываниях о себе.

Вспомним тон и выражения Пушкина в последних строфах второй главы «Евгения Онегина»:

...Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.

И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет,
И молвит: то-то был поэт!..

Еще более явно выражена тактичность и скромность поэта в тексте готовившегося для печати предисловия Пушкина к изданию двух последних главЊ«Евгения Онегина», точнее, в сноске — примечании к приводимой им цитате из разгромной рецензии «Северной пчелы» на седьмую главу романа.

Вот отрывок из этой цитаты:

«...Эта глава VII — два маленькие печатные листика — испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ним даже «Евгений Вельский» кажется чем-то похожим на дело».

И примечание Пушкина:

«Евгений Вельский». Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят Евгения Онегина ниже Евгения Вельского».

Вторая причина маловероятности плана Пушкина напечатать свой «Памятник» — это то, что он не мог не понимать, что цензура никак не пропустила бы ни сопоставления его «памятника» с недавно открытым памятником Александру Первому («Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа»), так же как и высокой оценки (в предпоследней строфе) его связи с движением декабристов. А изменять эти стихи в угоду цензуре, так, как это сделал после его смерти Жуковский, Пушкин, конечно, не стал бы...

Это стихотворение, повторяю, написано было для потомков, с которыми он мог свободно говорить и откровенно высказывать свое понимание поистине великого значения своего творчества...

Но все, что мы знаем о Пушкине, о его характере, явно говорит о том, что он не мог просто написать хвалебные стихи о себе, прямо уверять читателя в том, что он великий поэт, как это позже делали Валерий Брюсов, Игорь Северянин, Маяковский. Пушкин использовал прекрасный прием: он процитировал широкоизвестное всем в то время стихотворение Державина, заменив в применении к себе то, что Державин говорил про себя и свою поэзию.