Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 7.

ГЛАВА VII

1

Кризис романтического мировоззрения, крушение всех романтических иллюзий отразились у Пушкина не только в его творчестве, но и во всем его поведении. Пушкину всегда были свойственны и смелость, доходящаД часто до безрассудства, и крайняя импульсивность в действиях. Но в ту эпоху, в годы 1823—1824 — эти проявления его живой и пылкой натуры все больше начинают окрашиваться какой-то мрачностью, какой-то болезненной раздражительностью. Нет сомнения, что многое тут зависело от тяжелых внешних обстоятельств, связанных с его переездом из Кишинева в Одессу, под начальство Воронцова. В Кишиневе беспокойное, вызывающее поведение Пушкина: его рискованные политические выпады за столом наместника, его дуэли из-за пустяков, оплеухи молдавским вельможам — все это носило характер какого-то веселого озорства. Так к этому и относился Инзов, который, по словам самого Пушкина, сажал его под арест всякий раз, как ему случалось побить молдавского боярина, и тут же приходил навещать своего арестанта и беседовать с ним на политические темы⁷³. В Одессе все было иначе.

С одной стороны, Пушкин вел себя осторожнее в политическом отношении, но в то же время все больше и больше сказывалось его новое настроение — какое-то ощущение тоски, скуки, какая-то озлобленность, толкающаЂ его на самые безрассудные, почти бессмысленные и притом опасные поступки.

В письмах Пушкина того времени (почти полностью посвященных чисто литературным и деловым вопросам) то и дело прорываются жалобы на скуку, злые ноты, так несвойственные вообще пушкинскому характеру.љ

«Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется — да сам не свой» (Вяземскому, 19 августа 1823 г., через месяц после приезда в Одессу).

«Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних... мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны... Прощай, душа моя, — у меня хандра — и это письмо не развеселило меня» (брату, 25 августа 1823 г.).

«У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным» (Вяземскому, 14 октября 1823 г.).

«Вам скучно, нам скучно: сказать ли вам сказку про белого быка?» (Дельвигу, 16 ноября 1823 г.)⁷⁴.

«Скучно, моя радость! — вот припев моей жизни» (в том же письме).

«Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria⁷⁵. A мне bene⁷⁶ там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? ...Душа моя, меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому бытьЇ» (Дело идет не о политике, а о литературных и денежных делах. — С. Б.). (Брату, январь — начало февраля 1824 г.) «Решено; прерываю со всеми переписку (с редакторами журналов и критиками, печатавшими без разрешения поэта отрывки из его произведений. — С. Б.) — не хочу с ними иметь ничего общего. А они, глупо ругай или глупо хвали меня — мне все равно — их ни в грош не ставлю, а публику почитаю наравне с книгопродавцами — пусть покупают и врут, что хотя‚» (брату, 1 апреля 1824 г.).

И. П. Липранди, друживший с Пушкиным в Кишиневе, а в это время несколько раз бывавший в Одессе, рассказывает в своих воспоминаниях⁷⁷: «До отъезда Пушкина (из Одессы в Михайловское. — С. Б.) я был еще раза три в Одессе и каждый раз находил его более и более недовольным; та веселость, которая одушевляла его в Кишиневе, проявлялась только тогда, когда он находился с мавром Али⁷⁸. Мрачное настроение духа Александра Сергеевича породило много эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу (то есть была записана слышавшими. — С. Б.) и сделалась известной... Начались сплетни, интриги, которые еще более раздражали Пушкина...»⁷⁹

Еще два-три свидетельства Липранди о том же:N«В эту мою поездку в Одессу... я начал замечать, но безотчетно, что Пушкин был недоволен своим пребыванием относительно общества, в котором он... вращался. ...Я замечал какой-то abandon⁸⁰ в Пушкине... В дороге, в обратный путь в Кишинев, мы разговорились с Алексеевым и начали находить в Пушкине большую перемену, даже в суждениях. По некоторым вырвавшимся у него словам Алексеев, бывшиў к нему ближе и интимнее, нежели я, думал видеть в нем как будто бы какое-то ожесточение»⁸¹.

На В. Ф. Вяземскую (жену поэта), приехавшую в Одессу в июне 1824 года, Пушкин сначала произвел самое неприятное впечатление.о«Я ничего не могу тебе сказать хорошего о племяннике Василия Львовича, — пишет она мужу 13 июня, — это мозг совершенно беспорядочный, который никого не слушается; недавно он снова напроказил...; во всем виноват он сам. Я его браню и от твоего имени, уверяя, что ты первый обвинил бы его, так как его последние прегрешения истекают от легкомыслия... Никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нем; вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и много мизантропии; не то чтобы он избегал общества, но он боится людей...»⁸²

Немного позже В. Ф. Вяземская очень подружилась с поэтом и даже старалась помочь ему деньгами, когда он задумал бежать за границу на корабле.

Нет сомнения, что и объективно положение Пушкина в это время было необыкновенно тяжелым, неприятности сыпались на него одна за другой, но то, как реагировал он на все, его поведение, его действия говоряД о крайней неуравновешенности душевного состояния Пушкина, что (я уверен) было тесно связано с общим кризисом его романтического мировоззрения, с крахом всех его жизненных идеалов.

Тремя годами раньше Пушкин написал стихотворениеЮ«К Овидию», где говорится о его настроении, как будто очень похожем на то, что он переживал позже, во время кризиса — недовольство жизнью и самим собой, полное душевное одиночество, измена друзей...

Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой...
...Здесь лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал...

Однако заканчивается послание светлыми и ясными образами: поэтическое творчество и созерцание незнакомой южной природы утешают поэта в его горестях:

Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.

В другом варианте заключительных стихов послания поэту приносит утешение гордое сознание своей««непреклонности», того, что никакие преследования не могли изменить его свободолюбивой поэзии:

...Но не унизил я изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

В 1823—1824 годах Пушкин уже не мог бы так закончить стихотворение. В своей революционной поэзии он видит теперь одну потерю времени, «прекрасное» он «зовет мечтою», вдохновение презирает... Стихи он пишет (по его словам) «как булочник печет, портной шьет... лекарь морит — за деньги, за деньги, за деньги...». Несколько раз говорит он о своем «цинизме»...

Такое безнадежное и притом совершенно чуждое натуре Пушкина состояние его духа толкает его на безрассудные поступки, только ухудшаюшие его и без того трудное положение.

Он писал злые эпиграммы на чиновников Воронцова, на одесских светских дам — они до нас не дошли... Он писал эпиграммы на самого Воронцова, что было гораздо опаснее (три из них нам известны в неполном Џ неточном виде).

В. Ф. Вяземская писала мужу (4 июля 1824 г.): «Он ведет себя как мальчишка, но именно это свернет ему шею — не сегодня, так завтра. Поговори о нем с Трубецким, и пусть он тебе расскажет об его последних мистификациях».⁸³

Для Воронцова Пушкин вовсе не был великим поэтом⁸⁴, а просто беспокойным молодым человеком, отданным под его политический надзор. Чтобы показать Пушкину, что он обыкновенный маленький чиновник, служащий под его начальством, Воронцов командировал его в Херсон, Елизаветград и Александрию, а также в другие места для собирания сведений о принятых там мерах по борьбе с саранчой, жестоко опустошавшей в это время посевы.

Для обычного чиновника в этой командировке не было ничего оскорбительного, и собранные Пушкиным сведения могли в конце концов быть очень полезными для населения, тяжко страдающего от этого бедствия.

Но Пушкин воспринял это поручение как горькую обиду, оскорбление, унизительное издевательство. Он пытался сначала отказаться от этой командировки, написав подробное объяснение, адресованное начальнику канцелярии Воронцова А. И. Казначееву.

Кстати, вспомним, что раньше, в 1820—1822 годах, в Кишиневе, Пушкин не считал для себя унизительным выполнять служебные поручения своего начальника Инзова, который докладывал тогдашнему министру иностранных дел Каподистрии: «Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способие к праздности» (письмо Инзова к Каподистрии 28 апреля 1821 г.). В то время Пушкин не отговаривался (как в письме к Казначееву 22 мая 1824 г.) тем, что служить он не обязан, что получаемые им 700 рублей в год он принимает «не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника» и т. п.

Когда отказ от командировки на саранчу не был принят Воронцовым, Пушкин подчинился и выполнил распоряжение начальства, но, вернувшись из поездки, тотчас подал Воронцову прошение об отставке.

Это был более чем странный поступок! Ведь Пушкин знал, что служит в Одессе не по своей охоте, что это плохо замаскированная форма ссылки, что от его желания совершенно не зависит вырваться на свободу® уйти в отставку. Ведь еще недавно, меньше чем за год до этого, 25 августа 1823 года он писал брату: «...служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно».

Все это как будто Пушкин забыл, когда в письмах к своим знакомым изображал свое прошение об отставке как способ приобрести «независимость». «За что ты меня бранишь в письмах к своей жене? — писал Пушкин Вяземскому 15 июля 1824 года, — за отставку? то есть за мою независимость?» А. И. Тургеневу он говорил о том же (письмо от 14 июля 1824 г.): «Удаляюсь от зла и сотворю благо⁸⁵: брошу службу, займусь рифмой». Как будто это от него зависело! То же, наконец, он говорит в интереснейшем ответе А. П. Казначееву (начало июня 1824 г.) на не дошедшее до нас письмо того к Пушкину. Доброжелательствовавший поэту, правитель канцелярии Воронцова, очевидно, настойчиво отговаривал Пушкина от его безрассудного шага, объяснял ему, какие тяжелые последствия оно может вызвать для его дальнейшей судьбы. Вот несколько отрывков из письма Пушкина:

«Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас... Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые... Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее...»⁸⁶

Естественно, что ничего хорошего для Пушкина из этой его странной эскапады не могло выйти.

В то самое время в Петербурге, а затем в Москве разнесся слух о самоубийстве Пушкина. Пятнадцатого июля А. И. Тургенев сообщал об этом из Петербурга в Москву Вяземскому: «Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился». Вяземский тотчас написал об этом своей жене в Одессу: «Из Петербурга пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит» (письмо к жене от 20 и 21 июля 1824 г.)⁸⁷.

Еще не раз он пишет об этом жене то в серьезном, то в шутливом тоне: «А здесь все еще говорят, что он застрелился, и Тургенев то же пишет мне из Петербурга» (письмо от 24 июля 1824 г.). «...А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги мне, а барыши тому, кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе, сколько хочет. Я ему не помеха» (письмо от 27 июля 1824 г.).

Как мог возникнуть этот слух? Пушкин никому, как мы знаем, не выражал такого намерения. Вяземская тоже никогда не высказывала в своих письмах мужу никаких «догадок» о возможности этого. Нельзя видеть в этих слухах и выражения крайней степени сочувствия к Пушкину. Не было тут и мыслей о безвыходности его положения... Наоборот! Все петербургские и московские знакомые и друзья Пушкина считали прежде всего его самого виноватым во всех его невзгодах. А. И. Тургенев, будучи вполне в курсе конфликта Пушкина с Воронцовым, пишет Вяземскому: «Виноват один Пушкин. Графиня (Воронцова. — С. Б.) его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?» (письмо Вяземскому от 1 июля 1824 г.). Вяземский пишет Тургеневу о Пушкине: «Жена его постоянно видит и бранит...» (письмо от 25 и 26 июля). Очевидно, сплетня о самоубийстве Пушкина возникла как результат его безрассудного поведения, его «мрачного настроения духа», «какого-то ожесточения», о чем говорит в своих очень осторожных воспоминаниях И. П. Липранди.

В конце июля 1824 года Пушкин получил извещение, что он уволен в отставку, но, конечно, никакой «независимости» он при этом не добился. Прежде всего, это было вовсе не удовлетворение его собственного прошения. Оно было игнорировано, а просто «его величество в видах законного наказания, приказал... исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение», как писал Нессельроде Воронцову 11 июля 1824 года⁸⁸.

Таким образом, положение Пушкина как «ссыльного невольника» не только не улучшилось, но резко ухудшилось. «Впрочем, — продолжает Нессельроде в том же письме, — его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства» (подлинник по-французски)⁸⁹.

Мы напоминаем здесь эти общеизвестные документы и факты, чтобы подчеркнуть еще раз, каково было подлинное положение Пушкина по отношению к правительству и насколько странной выходкой было его прошение об отставке и необоснованны надежды на независимость.

Тем не менее, если верить позднейшим рассказам Вяземской, записанным П. И. Бартеневым, Пушкин был потрясен таким поворотом его судьбы: «Когда решена была его высылка из Одессы, он прибежал впопыхах (к княгине Вяземской. — С. Б.) с дачи Воронцовых весь растерянный, без шляпы и перчаток...»⁹⁰

Тяжелое положение Пушкина осложнялось еще тем, что во время пребывания в Одессе он дважды переживал сильное чувство, оба раза кончившееся трагически. Амалия Ризнич была весной 1824 года отправлена мужем в Италию (где умерла через год), а с Е. К. Воронцовой он был разлучен высылкой из Одессы...

В это время он пытался бежать за границу на корабле, но побег этот не состоялся: вероятно, не хватило денег...

В своем стихотворении «К морю» Пушкин, прощаясь с Черным морем, говорит о своей любви, «могучей страсти», которая, по его словам, и удержала его от побега за границу:

Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.

Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я...

Если это было так, то тем более были непоследовательны в это время поступки Пушкина, тем более тяжелое, неуравновешенное душевное состояние сказывается в них. Ведь, подав прошение об отставке и надеясь на успех его, он таким образом сам разрывал свои отношения с любимой женщиной: не мог же он, получив отставку, оставаться в Одессе, вблизи нее, так же как не мог рассчитывать увезти ее с собой!⁹¹

Первого августа 1824 года Пушкин с опустошенною душой, оскорбленный, озлобленный, разлученный с любимой, уехал из Одессы в Михайловское.

Выразительный портрет Пушкина дал в своих воспоминаниях поэт А. И. Подолинский. Он случайно встретил Пушкина в гостинице в Чернигове, через который проезжал Пушкин в Михайловское по дороге из Одессы.¬

«В Чернигове мы (Подолинский и его приятель. — С. Б.) ночевали в какой-то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского лицея?» На мне еще был казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским (Подолинский только что вышел из Петербургского университетского пансиона. — С. Б.).

Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.

— А! Так вы были вместе с моим братом, — возразил собеседник.

Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.

— Я — Пушкин...»⁹²

2

В Михайловском состояние Пушкина резко ухудшилось. Прежде всего появились новые обстоятельства, мучительно отягчающие его жизнь, несмотря на то что он вернулся к своим, постоянно общался с сестрой, которую он в ту пору очень любил, и с младшим братом, к которому, судя по его письмам из Кишинева и Одессы, он относился с величайшей дружбой и доверием.

Но Пушкин тяжело страдал от разлуки с любимой женщиной. Это чувство усугублялось еще сделанным им к этому времени открытием, что в его несчастии — ссылке в Михайловское — активную роль сыграл его постоянный советчик Александр Раевский, сам безумно влюбленный в Воронцову.

Помимо свидетельства Ф. Ф. Вигеля в его «Записках» (которым не всегда можно верить), об этом говорит и сам Пушкин в одном из самых горьких своих стихотворений — «Коварность», написанном в Михайловском в 1824 году. Вспомним вторую половину стихотворения и поверим поэту, что за каждым словом здесь скрываются подлинные факты, события его печальной жизни, переживания измученной души. Поэт обращается к «коварному другу»:

...Но если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье;
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье;
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом;
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом,
И он прочел в немой душе твоей
Все тайное своим печальным взором, —
Тогда ступай, не трать пустых речей —
Ты осужден последним приговором.

Даже независимо от этих горестей, связанных с любовными переживаниями, сама ссылка в деревню под строгий надзор начальства, без права выезда, должна была быть необыкновенно тягостна и мучительна для ПушкинаЌ Вяземский с большим волнением писал об этом Александру Тургеневу (13 августа 1824 г.), узнав о новом наказании Пушкина: «Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека? Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? ...Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси?

Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина! В его лета, с его душою, которая также «кипучая бездна огня» (прекрасное выражение Козлова о Байроне⁹³), нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовольствовали бы его. Тут поневоле примешься за твое геттингенское лекарство: не писать против Карамзина, а пить пунш⁹⁴. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de grâce⁹⁵, что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны».

В письме Пушкина к В. Ф. Вяземской, написанном позднее, в конце октября 1824 года, выражается настроение, довольно близкое к тому, которое предвидел Вяземский: «Вашей нежной дружбы было бы достаточно для всякой души менее эгоистичной, чем моя; каков я ни на есть, она одна утешала меня во многих горестях и одна могла успокоить бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование. — Вы хотите знать его, это нелепое существование: то, что я предвидел, сбылось... Меня попрекают⁹⁶ моей ссылкой; считают себя вовлеченными в мое несчастье; утверждают, будто я проповедую атеизм сестре — небесному созданию — и брату — дурашливому юнцу, который восторгался моими стихами, но которому со мной явно скучно... Мой отец имел слабость согласиться на выполнение обязанностей, которые, во всех обстоятельствах, поставили его в нелепое положение по отношению ко мне⁹⁷, вследствие этого все то время, что я не в постели, я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова; я думаю, что ясное небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава богу, небо у нас сивое, а луна точная репка...»⁹⁸

И в других письмах снова, как и в Одессе, повторяется слово «скучно». «О моем житье-бытье ничего тебе не скажу, — скучно, вот и все» (Вяземскому, 10 октября 1824 г.).

Даже опасения Вяземского о том, что Пушкин начнет пить от тоски и одиночества, были не совсем безосновательны. Вспомним одно из самых мрачных стихотворений Пушкина «Зимний вечер», написанное в начале 1825 года, когда он остался совсем один в Михайловском после отъезда оттуда родителей, сестры и брата. Описание томящей душу зимней бури — небо покрыто мглою, звуки ветра напоминают поэту звериный вой, детский плач; буря стучится в окно, как застигнутый непогодой путник... «Наша ветхая лачужка//И печальна и темна»... Старушке-няне, утомленной завываньем бури и дремлющей у окна, поэт предлагает выпить с горя... «Сердцу будет веселей!»

В конце стихотворения снова повторяются первая и четвертая строфы: сначала снежная буря с ее томительными звуками, а затем еще раз —

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Позже, в 1830 году Пушкин ввел этот мотив в свою повесть «Выстрел», где рассказчик, описывая свою одинокую тоскливую жизнь в деревне, говорит между прочим: «Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да, признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, то есть самым горьким пьяницею...»⁹⁹

Кстати, насколько реальна была для Пушкина опасность, живя в Михайловском вместе с няней, сделаться «пьяницею с горя», подтверждают и воспоминания об Арине Родионовне дочерей П. А. Осиповой (тригорской соседки Пушкина), напечатанные М. И. Семевским: «Это была старушка чрезвычайно почтенная — лицом полная, вся седая, страстно любившая своего питомца, но с одним грешком — любила выпить...»¹⁰⁰

Не так уж далека была от Пушкина и перспектива самоубийства в эту эпоху. В черновике письма к Жуковскому, написанному 31 октября 1824 года после бурной ссоры с отцом, мы читаем: «Стыжусь, что доселе не имею духа исполнить пророческую весть, которая разнеслась недавно обо мне, и еще не застрелился. Глупо час от часу далее вязнуть в жизненной грязи».

Повторим еще раз, что такая резкая и мучительная реакция на все эти внешние невзгоды объясняется (в этом нет сомнения!) тяжелым состоянием духа, потерей всех общественных, моральных и эстетических опорћ которые и раньше и после кризиса помогали ему легче, спокойнее, бодрее переносить жизненные трудности.

Крайняя степень душевной неуравновешенности у Пушкина сказалась в его бурной ссоре с отцом и матерью, происшедшей в конце октября 1824 года.

О ее содержании мы узнаем из отчаянного письма Пушкина к Жуковскому (31 октября 1824 г.); он обращается к нему за помощью, перепуганный грозящими ему тяжелыми последствиями. Приведем это письмо, так непохожее на все остальные письма Пушкина, всегда поражающие своим литературным изяществом, умом, сдержанностью и смысловой насыщенностью.

«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров¹⁰¹, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал...»

До сих пор в письме связно излагаются факты, предшествовавшие ссоре. Вторая половина письма — все неясно, неточно, полно эмоций, обрывисто, почти бессвязно, хотя и это письмо (как и все важные для него письма) Пушкин писал сначала начерно, а потом переписывал набело...

«Получают бумагу, до меня касающуюся¹⁰². Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал¹⁰³. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé...¹⁰⁴ (Жуковский, думай о моем положении и суди.) Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз¹⁰⁵. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить...¹⁰⁶ Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию (то есть тюрьмой. — С. Б.), хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня...

Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi»¹⁰⁷.

При этом оказывается, что, помимо обращения к Жуковскому, Пушкин сам «принял меры» для своего спасения — сделал совершенно невероятную вещь: написал письмо псковскому губернатору, прося, чтобы он выхлопотал у царя повеление посадить его в тюрьму, так как ни для него, ни для его отца жить в одном доме — невозможно. Вот текст этого прошения (по копии, написанной П. А. Осиповой) :

«Милостивый государь Борис Антонович! Государь император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные¹⁰⁸ обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любови¹⁰⁹ его к протчим детям. Решился для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства».

Немного придя в себя, Пушкин, конечно, ясно понял все безумие этого своего поступка и раскаивался в нем. Об этом он говорит сам в постскриптуме только что цитированного письма к Жуковскому: «Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах¹¹⁰. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идет». (Как известно, это прошение Пушкина не имело для него дурных последствий: Осипова устроила так, что оно не дошло до губернатора и было возвращено Пушкину.)

Можно усомниться, верно ли и полно ли рассказал Пушкин Жуковскому о ссоре с отцом и о своем поведении во время этой ссоры. По крайней мере, брат его, Левушка, вскоре оказавшийся в Петербурге, видимо, немного иначе передавал эту сцену Жуковскому. В своем ответном письме Пушкину (12 ноября 1824 г.). Жуковский пишет по этому поводу: «На письмо твое, в котором описываешь то, что случилось между тобою и отцом, не хочу отвечать, ибо не знаю, кого из вас обвинять и кого оправдывать. И твое письмо и рассказы Льва уверяют меня, что ты столько же неправ, сколько и отец твой».

Невозможно не привести (хотя бы в извлечениях) продолжение этого письма Жуковского, который старается утешить Пушкина в его горестях. Вряд ли оно могло успокоить, утешить Пушкина, но для нас необыкновенно трогательно звучат эти слова прославленного, признанного первым поэта, обращенные к его младшему собрату: «На все, что с тобой случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастья и обратить в добро заслуженное. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин... Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю. что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывет, если захочет сам. Плыви, силач!»¹¹¹

Вспомним приведенные выше слова Вяземского о Пушкине в письме к Тургеневу, похожие на то, что говорит Жуковский: «Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!» Вяземский не верил в то, что Пушкин может быть «богатырем духовным». Жуковский, сам большой поэт, вернее и глубже понимая всю меру гениальности Пушкина, его потенциальную душевную мощь, знал, «что он не утонет»... «Плыви, силач!»

В конце письма Жуковский говорит о только что прочтенных им первой главе «Евгения Онегина» и «Разговоре книгопродавца с поэтом»: «...Несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнассе...»

Ссора с отцом и без помощи Жуковского, как известно, закончилась для Пушкина благополучно: «уголовное обвинение» Сергея Львовича (от которого он потом отрекся) до начальства не дошло, все успокоилось, а в конце ноября вся семья уехала из Михайловского в Петербург, и Пушкин остался один на попечении Арины Родионовны. Еще раньше в письме к брату (1—10 ноября 1824 г.) Пушкин писал: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы — и ты, душа, держи язык на привязи».

Однако сплетни о ссоре Пушкина и обвинении отца — по вине ли Жуковского, или Левушки, или самого Сергея Львовича — распространились среди знакомых Пушкина.

Через полгода (28 апреля 1825 г.) А. И. Тургенев, до которого дошли какие-то эпиграммы на Карамзина, приписывавшиеся Пушкину, разразился в письме к Вяземскому бранной тирадой против Пушкина, не забыв упомянуть о том, что он бил своего отца: «Похвалив талант Пушкина, я не меньше, особливо с некоторого времени, чувствую омерзение к лицу его (то есть к нему как человеку, к его личности. — С. Б.). В нем нет никакого благородства. По душе он для меня хуже Булгарина. Этот поляк безмозглый, да и только... Но Пушкин учился читать по страницам Карамзина, но Пушкин плакал, и не раз, за столом его, но Карамзин за него рыцарствовал. Я ни слова не сказал о Карамзине, просветителе России в некотором смысле: ибо Пушкин щеголяет не русским чувством и думает, что сердце у него не лежит к России. Ему хочется быть и в этом Байроном, но Байрон имел друзей в Англии; он любил Мура, а Пушкин поднял руку на отца по крови и на отца-Карамзина. Все это между нами совершенно: вырвалось из души, которой не вижу ни в стихах, ни в душе Пушкина».

Через несколько дней (2 мая) он снова пишет Вяземскому: «Перестань переписываться с Пушкиным: и себе и ему повредить можешь. Он не унимается: и сродникам и приятелям, всем достается от него...» Это писал А. Тургенев, которого Пушкин считал среди своих друзей, посылал ему свои стихи, делился с ним своими горестями!.. Впрочем, уже 4 мая 1825 года Тургенев писал Вяземскому о Пушкине: «Гнев мой на него смягчился, ибо я узнал, что стихи, за кои я на него сердился, написаны за пять или шесть лет перед сим, если не прежде...»

Через десять лет, в 1835 году, Пушкин вспоминал об этом времени и о своем душевном состоянии в эти годы, когда писал свое изумительное стихотворение, начинающееся строками:

                ...Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных...

Во второй части стихотворения, которую он, видимо, не собирался печатать, не переписал набело и не окончил, Пушкин вспоминает свои прошлые приезды в Михайловское. О первом, по окончании Лицея, в 1817 году он говорит всего несколько слов:

                ...тогда я был
Веселым юношей, беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни...

А дальше говорится о двух годах Михайловской ссылки — с середины 1824 до середины 1826 годов:

                ...годы
Промчалися, и вы¹¹² во мне прияли
Усталого пришельца...

Почти две страницы тетради занимает черновик текста, рассказывающего об этом времени. Быстрым почерком, чем далее, тем более взволнованным, Пушкин старается наиболее верно, точно и выразительно зафиксировать нахлынувшие на него воспоминания об этой тягостной и мучительной поре его жизни. Написав слово, Пушкин тотчас зачеркивает его, потом снова пишет, снова зачеркивает, переделывает фразы, ищет новые эпитеты, возвращается к прежним... Глядя на эту перемаранную, перечерканную рукопись, читая ее, следя за возникновением и исчезновением под пером Пушкина мыслей, слов, образов, поэтических формул, видя нервный, торопливый почерк, непосредственно ощущаешь силу, живость и яркость воспоминаний, охвативших Пушкина, то волнение, с которым он писал и уничтожал слова и строки — и поневоле заражаешься его волнением...

Не ставя своей задачей полностью воспроизвести или описать этот черновик¹¹³, постараюсь привести все существенное из него, чтобы дать некоторое представление о том, как сам Пушкин, спустя десять лет, описывал свою жизнь в михайловской ссылке и как он оценивал свои чувства и поступки. Мы увидим, что поэт помнит не только обиды, горести и несчастия, постигшие его тогда, но и свои собственные ошибки, «заблуждения», свое состояние озлобленности, враждебности ко всему и ко всем...

Попробуем проследить весь ход работы Пушкина над текстом, понять и оценить все эти начатые и неоконченные фразы, слова, зачеркнутые и снова восстановленные. Весь логический беспорядок их появления и уничтожения убедительно говорит о той силе взволнованности, с какой Пушкин работал над текстом.

«Годы промчались — и вы во мне прияли усталого изгнанника», «пришельца», «печального пришельца», «усталого пришельца»... «Я еще был молод, но судьба со мною», «но уже судьба и страсти//Усталое мне сердце истомили», «меня борьбой неравной истомили», «ожесточив», «ожесточен мой был незрелый ум», «старался», «и думал я презреньем и враждою», «ожесточен я был», «я был ожесточен; в унынье горьком», «в унынье часто я помышлял о грустных etc...».

Etc обозначало, что Пушкин хотел перенести сюда несколько стихов из первой части черновика. Дело в том, что он, видимо, сначала не думал широко развивать эту тему, а только слегка коснуться ее. После стихов:

                  ...Вот уголок,
Где для меня безмолвно протекали
Часы печальных дум иль снов отрадных,
Часы трудов, свободно-вдохновенных¹¹⁴,

— следовало:

«Здесь погруженный в», «я размышлял о юности моей», «о грустных заблужденьях», «о бурных испытаньях, ниспосланных мне промыслом», «о юности моей, потерянной средь грустных заблуждений», «о клевете насмешливой», «о клевете», «об испытаньях юности моей», «о клевете», «о клевете, мне сердце»¹¹⁵,Џ«о клевете язвительной и строгой», «о строгом осужденье света», «о строгом осужденье», «о строгом заслуженном осужденье», «о дружбе ветреной», «о милой¹¹⁶ дружбе, сердце уязвившей мне ветреной обидой», «мне ветреной и горькою обидой», «мне горькою и ветреной обидой»...

Это-то место Пушкин и хотел перенести дальше, в разбираемую часть стихотворения. Но вместо того, чтобы просто переписать сюда то, что у него уже получилось здесь¹¹⁷, он стал снова работать над стихами.

«Я помышлял о юности моей, утраченной в порочных заблужденьях», «в безумных заблужденьях», «в бесплодных испытаньях», «о клевете насмешливой и строгой», «о клевете, опутавшей меня», «о строгости заслуженной», «о строгости заслуженных укоров», «упреков», «о дружбе», «дружбе», «дружбе» (два раза написав это слово, Пушкин зачеркивает его и снова пишет в третий раз!) «о дружбе, заплатившей мне обидой за жар души доверчивой. Я думал враждой, презрением вооружить», «за жар души доверчивой и нежной. Враждебные кипели чувства», «и горькие кипели в сердце чувства».

Перейдя на новую страницу тетради, Пушкин сначала немного по-другому развивает эту горестную тему, а затем снова возвращается к уже откристаллизовавшейся формуле.

«Врага я видел», «я зрел», «Врага я видел в каждом», «изменника в товарище минутном, пожавшем», «изменника в товарище, пожавшем мне руку на пиру», «И всяк передо мной казался мне изменник или враг», «кругом себя глядел я», «взирал я», «я был один;//Мои младые годы», «я был ожесточен», «утрачена в бесплодных испытаньях была моя тоскующая младость», «неопытная младость», «суровой клеветою», «и горькие», «и бурные кипели в сердце чувства», «вражда», «и ненависть и жажда мести бледной», «и жажда мщенья», «и грезы мести бледной».

Вот как изображал в 1835 году Пушкин свое душевное состояние в первые месяцы Михайловской ссылки!

Правда, не нужно забывать, что многое из того, что вспоминает здесь Пушкин, тяжелые переживания были у него задолго до эпохи кризиса, с самого начала романтического периода его поэзии. Горькие размышления о юности, утраченной в безумных заблуждениях, в горьких испытаниях, измена друзей, клевета, обиды и осуждения света — эти темы проходят через всю раннюю романтическую лирику Пушкина от 1820 до 1822 годов. Но все его размышления и сетования в ту пору носили совершенно иной характер, чем теперь, в воспоминаниях 1835 года.

Поэт, как настоящий романтик, то жалуется на людей, обманувших его веру в них, то говорит о своем «холоде души», «увядшем сердце» (над чем он сам позже иронизировал, рассказывая о поэзии юного романтика Ленского:

Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.)

...Мне вас не жаль, неверные друзья,
.................
Мне вас не жаль, изменницы младые...
(«Мне вас не жаль, года весны моей...», 1820)

  Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала,
.................

  Я вас бежал, питомцы наслаждени,

Минутной младости минутные друзья...
(«Погасло дневное светило...», 1820)

       ...Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец —
Живу печальный, одинокой...
(«Я пережил свои желанья...», 1821)

       ...Людей и свет изведал он
И знал неверной жизни цену,
В сердцах друзей нашел измену,
В мечтах любви безумный сон...
(«Кавказский пленник», 1821)

Но чаще в стихах Пушкина начала 1820-х годов обиды и разочарования решительно преодолеваются каким-нибудь светлым чувством — мечтой о свободе, благодарности друзьям, гордым сознанием своейЏ«непреклонности»:

...Наскуча жертвой быть привычной
Давно презренной суеты,
И неприязни двуязычной,
И простодушной клеветы,
Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы...

                    («Кавказский пленник»)

...Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
И шепот клеветы внимал со всех сторон,

  Когда кинжал измены хладной,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,

Я близ тебя еще спокойство находил;
Я сердцем отдыхал — друг друга мы любили!
И бури надо мной свирепость утомили,
Я в мирной пристани богов благословил.
...................
Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем,
Я жертва клеветы и мстительных невежд;
Но, сердце укрепив свободой и терпеньем,

  Я ждал беспечно лучших дней;
И счастие моих друзей
Мне было сладким утешеньем.

        («Кавказский пленник». Посвящение
Н. Н. Раевскому, 1822)

...Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел об них;
...................
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину.
...................
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы¹¹⁸
...................
Твой жар воспламенял к высокому любовь;
Терпенье смелое во мне рождалось вновь;

Уж голос клеветы не мог меня обидеть:
Умел я презирать, умея ненавидеть...

                                   («Чаадаеву», 1821)

...Пускай судьба определила
Гоненья грозные мне вновь,
Пускай мне дружба изменила,
Как изменила мне любовь,
В моем изгнанье позабуду
Несправедливость их обид:
Они ничтожны — если буду
Тобой оправдан, Аристид.

                («Ф. Н. Глинке», 1822)

В Михайловском, в 1824 году Пушкин,Т«усталый изгнанник», «истомленный неравной борьбой», растерявший все идеалы своей молодости, лишенный и всякой внутренней опоры, защиты от ударов судьбы и людей, уже не находил в себе сил для сопротивления им, для каких-либо утешений и надежд. Он видел свои ошибки, «безумные заблужденья», или иначе «порочные заблужденья» юности, понимал справедливость «заслуженных укоров» и в то же время мог реагировать на все только «ожесточеньем»: «Ожесточен был мой незрелый ум». Он чувствовал себя каким-то загнанным зверем. «Врага я видел в каждом, изменника в товарище минутном, мне руку на пиру пожавшем...» Отомстить своим обидчикам — об этом он только мечтал. «И бурные кипели в сердце чувства, и ненависть и грезы мести бледной»...

Вспоминая в 1835 году свое душевное состояние в первые месяцы жизни в Михайловском, Пушкин рисует ту же мрачную картину, которая раскрывается нам в его словах, действиях, письмах 1823—1824 годов. љ