Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Оренбургские материалы Пушкина для "Истории Пугачева". Часть 3.

3

Обратимся теперь к материалам, обработанным Пушкиным, как было указано выше, на основании его заметок и по памяти.

Эти материалы представляют собой или развитие заметок, сделанных в записной книжке и большей частью, вероятно, не дошедших до нас, или запись по памяти, или, вернее, сочетание того и другого. В расположени¶ материалов нет строгого порядка, и в некоторых случаях трудно сказать, где и от кого записан тот или иной рассказ, где кончается показание одного лица и начинается показание другого. В общем (но только в общем) сохранившиеся три листа содержат сведения, собранные на пути в Оренбург — в Сорочинской (от Папкова) и, вероятно, в Татищевой (от Матрены); рассказы Бунтовой («старухи в Берде») о событиях в Озерной (Нижне-Озерной) и в Берде; рассказ неизвестного современника — но не Бунтовой — о взятии Пугачевым Озерной и о судьбе Карницкого; несколько мелких данных (о Федулеве, о Творогове), записанных также от неизвестных рассказчиков.37

При рассмотрении этих записей необходимо помнить огромные трудности, представлявшиеся Пушкину в процессе собирания. Пугачевское восстание было для уральского казачества запретной темой, и нелегко былҐ заставить стариков и старух о нем говорить: нужно было уметь заслужить их доверие и уметь их расспрашивать. Характерно, например, что Бунтова, повторяя Е. З. Ворониной и ее спутникам то, что она говорила Пушкину (через два месяца после его посещения), старалась, очевидно, понравиться «господам» и подчеркивала жестокость Пугачева и свое собственное сочувствие казненным офицерам. Пушкин не мог быть этим обманут, как обманулась Воронина: он любил и умел говорить с народом. Но расспрашивать о Пугачеве было трудно и ему, так страшила эта запретная тема, даже и через шестьдесят лет после восстания, людей, в глубине души целиком преданных Пугачеву и продолжавших верить в него. Жестокие правительственные репрессии были у всех в памяти, и возможность новой кары за воспоминания о восстании, за разговоры о нем и о его вожде была слишком реальна, чтобы располагать к откровенности, да еще с незнакомым человеком, имеющим, по убеждению бёрдских старух, какие-то признаки «антихриста». Пушкин хорошо понимал настроение своих собеседников и, как видно по его записям, по их использованию, а более всего по изображению Пугачева в «Капитанской дочке», умел извлечь из их рассказов правильные суждения. Но в конце четвертой главы «Истории Пугачева», сказав о запрете, долго лежавшем на имени Пугачева, он кратко отметил: «Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных» (IX1, 42).

Мы будем рассматривать пушкинские записи в порядке их расположения в рукописи, сопоставляя каждую запись или каждый эпизод, каждый смысловой отрезок записи (если в нее входят разные, не связанные межд— собой факты) с текстами «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки». Такое сопоставление позволит, как кажется, сделать и некоторые выводы.

«Папков в Сорочинской»38 — очевидно, старик-казак из оренбургских казаков, враждебно относившихся к движению, начатому яицкими казаками, и соперничавших с ними, — рассказывал Пушкину оЅ«бунте» яицких казаков, предшествующем восстанию Пугачева:

«Бунтовщики 1771 года посажены были в лавки Менового двора.* Около Сергиева дня, когда наступил сенокос, их отпустили на Яик. — Садясь на телеги, они говорили при всем торжище: То ли еще будет? так ли мы тряхнем Москвою? — Молчать, курвины дети, говорили им ОренбургскиЈ казаки, их сопровождавшие, но они не унимались» (IX2, 495).

События 1771 г., показавшие все недовольство населения окраины правительственной политикой, угнетением и поборами властей и бывшие прямым предвестием Пугачевского восстания, составляют содержание последни� страниц первой главы «Истории Пугачева». В заключении главы использован и рассказ Папкова: «...строгие и необходимые меры восстановили наружный порядок; но спокойствие было ненадежно. „То ли еще будет!“ говорили прощенные мятежники: „так ли мы тряхнем Москвою“. — Казаки все еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные совещания происходили по степным уметам и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался» (IX1, 12). Этот великолепный по своей сжатости и выразительности, чисто пушкинский конец первой главы приводит читателя к появлению, в начале следующей главы, Пугачева как вождя, выдвинутого самим народом из своей массы, и вместе с тем показывает, насколько закономерно и неизбежно было возглавленное им восстание, насколько глубоки были породившие его причины.

Следует отметить, что те же слова мятежников 1771 г., приводимые Папковым, Пушкин позднее, в «Капитанской дочке», вложил в уста Пугачева (гл. XI): «Дай срок, — говорит он Гриневу, — то ли еще будет, как пойду на Москву» (VIII1, 352).

Следующая краткая запись со слов, очевидно, того же старика Папкова относится к более позднему моменту восстания: «Он (Папков, — Н. И.) привел кн. Голицына к Сорочинской крепости, но она уже была выжжена. Голицын насыпал ему рукавицу полну денег» (IX2, 495).

Этого рассказа Пушкин в «Истории» не использовал. Занятие генералом князем Голицыным крепости Сорочинской, происшедшее в середине марта 1774 г. при движении Голицына к Оренбургу, не было значительным событием, требовавшим подробностей. Упоминание о нем в пятой главе «Истории Пугачева» очень коротко и сделано мимоходом (IX1, 47).

Следующие пушкинские заметки излагают рассказы «Матрены в Татищевой» и касаются этой последней крепости.

«В Татищевой Пугачев пришед вторично спрашивал у атамана, есть ли в крепости провиант. — Атаман, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал, что нет. — Пугачев пошел сам освидетельствовать магазины, и нашед их полными, повесил атамана на заставах» (IX2, 495).

Эта запись не была использована Пушкиным, может быть, в силу неясности ее хронологического приурочения. Та же Матрена сообщила поэту краткие сведения о коменданте Татищевой полковнике Елагине и о его дочери, бывшей замужем за комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Сведения эти записаны так: «Елагину взрезали грудь, и кожу задрали на лицо». В тексте «Истории Пугачева» смерть Елагина описана несколько иначе и с бо́льшими даже подробностями (IX1, 18—19): Пушкин не скрывал жестокостей, совершавшихся пугачевцами; расправа с Елагиным находит себе объяснение в том, что он, уже раненый, с другим офицером, Биловым, «оборонялись отчаянно» и, очевидно, нанесли нападавшим немалый урон и этим их раздражили. О Харловой, дочери Елагина, со слов «Матрены в Татищевой» Пушкин записал так:

«Лиз<авета> Федоровна Елагина* выдана была в Озерную за Харлова весною. — Она была красавица, круглолица и невысока ростом» (IX2, 495).

Описание внешности молодой Харловой не вошло прямо в «Историю Пугачева» («Пугачев поражен был ее красотою», — сказано кратко во второй главе, в описании взятия Татищевой); но оно отразилось в «Капитанской дочке», и притом двояко: портрет Марии Ивановны, при первом ее появлении — «девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши», — напоминает портрет молодой Харловой, также «круглолицей»; правда, Мария Ивановна не красавица и «с первого взгляда... не очень понравилась» Гриневу (гл. III—VIII1, 297). В другом месте романа, где говорится о взятии Пугачевым Нижне-Озерной, Гринев замечает:

«Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижне-Озерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузьмича» (гл. VI, — VIII1, 319).

А в черновой рукописи далее добавлено: «Помню даже, что Марья Ивановна была недовольна мною за то, что я слишком разговорился с прекрасною гостьей, и во весь день не сказала мне ни слова...» (VIII2, 878). Историческая точность не могла быть выдержана Пушкиным во всех деталях, но красота Харловой («прекрасной гостьи») и здесь подчеркивается. О привлекательной внешности молодой Харловой говорят, впрочем, и другие документальные и книжные материалы, бывшие в руках Пушкина.

Дальнейшие сведения, записанные Пушкиным, относятся к взятию Озерной (Нижне-Озерной) и сообщены, по-видимому, в этой самой крепости каким-то неизвестным нам по имени и нигде не упомянутым рассказчиком — современником Пугачева (по разысканиям С. А. Попова, это мог быть Иван Степанович Киселев, которому в год восстания было 5 лет, сын (?) упомянутого в записи Пушкина Киселева). На это указывают и помета в конце длинной записи: «В Озерной», и вводная фраза в мужском роде: «не видал я сам, а говорили другие...». Все ли, записанное в Озерной, принадлежит этому современнику восстания, или Пушкин внес сюда же и рассказы других лиц, например бердской старухи Бунтовой, — сказать трудно. Записи лишь частично использованы Пушкиным в его «Истории», частью же не были введены туда, но, конечно, учитывались при ее обработке. Приведем эти записи по отдельным эпизодам, сопоставляя их с соответствующими местами «Истории Пугачева».

Запись: «Из Озерной Харлов выслал жену свою 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и все добро спрятал в подвале у Киселева» (IX2, 495).

«История Пугачева» (в дальнейшем сокращенно — («История»): «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную... Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне» (IX1, 18). Рассказ об имуществе, спрятанном Харловым у казака Киселева, продолжен в записи далее.

Запись: «Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харлов (хмельной) остался с малым числом гарнизонных солдат» (IX2. 495).

«История»: «Казаки его (т. е. Харлова, — Н. И.) изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат» (IX1, 18). В «Замечаниях о бунте», представленных Николаю I в письменном виде, как приложение к напечатанной «Истории», где он частью дополнял и пояснял ее, а частью писал то, о чем не мог или не хотел писать в своей книге, Пушкин к этому месту (замечание 4-е) сделал такое добавление: «Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти» (IX1, 371). Это замечание, как видно, основано на устном рассказе современника восстания: так внимательно прислушивался Пушкин к свидетельствам очевидцев, даже когда не мог или не хотел их прямо использовать…

Запись: «Он (Харлов, — Н. И.) с вечеру начал палить из пушек. — Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 верст) и воротился, — полагая, что Пугачев уже крепость взял» (IX2, 495).

«История»: «Ночью на 26 сентября вздумал он (Харлов, — Н. И.), для их (солдат, — Н. И.) ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить» (IX1, 18). Бригадир барон Билов, один из многочисленных офицеров-немцев в правительственных войсках, был послан из Оренбурга на помощь крепостям, переходившим уже одна за другой в руки Пугачева. Выступив и‹ Татищевой на Озерную, он, — говорит Пушкин несколькими строками выше, — «услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил».39 Пушкин здесь, как и везде, подчеркивает нерешительность и трусость оренбургских начальников, особенно из немцев, следуя опять-таки устному рассказу, так как в официальных или официозных материалах поведение Билова было затушевано и его трусость не так заметна. В тех же замечаниях, писанных для царя, он указывал, что «все немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело... Но все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия», — и в числе последних называет Рейнсдорпа, оренбургского губернатора, и Билова (IX1, 375).

Запись: «Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. — Ваше царское величество, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. — Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки» (IX2, 495).

«История»: «Утром Пугачев показался перед крепостью (Нижне-Озерной, — НИ.). Он ехал впереди своего войска. „Берегись, государь“, сказал ему старый казак: „неравно из пушки убьют“. — „Старый ты человек“, отвечал самозванец: „разве пушки льются на царей?“» (IX1, 18). Характерный эпизод чисто народного, фольклорного стиля целиком, дословно, введен Пушкиным в «Историю», потому что он прекрасно рисовал глубокую веру рядовых участников восстания в своего вождя, отливавшуюся в формы, свойственные тому времени: веру в «народного царя».

Запись: «Харлов приказывал стрелять — никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. — Потом подбежал и к другой пушке — но в сие время бунтовщики ворвались. — Харлова поймали и изранили. Вышибленный ударом копья глаз у него висел на щеке» (IX2, 495).

«История»: «Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, бросились на единственного ее защитника, и изранили его» (IX1, 18). В этом описании Пушкин, как видно, следует во всем записанному им рассказу очевидца; упоминание о вышибленном глазе Харлова помещено дальше.

Запись: «Он (Харлов, — Н. И.) думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. — Кум дай мне 40 рублей, сказал он. — Хозяйка всё у меня увезла в Оренбург. Киселев смутился. — Казаки разграбили имущество Харлова. Дочь Киселева упала к ним в ноги, говоря: Государи, я невеста, это сундук мой. Казаки его не тронули» (IX2, 495).

«История»: «Полумертвый, он (Харлов, — Н. И.) думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество» (IX1, 18). Подробный рассказ о Киселеве и его дочери опущен Пушкиным, вероятно, как слишком частная и незначительная деталь.

Запись: «Потом повели Харлова и с ним 6 человек вешать в степь. Пугачев сидел перед релями — принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство,* взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? — Надевай какую хочешь, отвечали казаки — (не видал я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился)» (IX2, 495—496).

«История»: «Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и

Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы... Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю. На другой день Пугачев выступил, и пошел в Татищеву» (IX1, 18—19). Некоторые дополнительные сведения, вошедшие в этот текст «Истории» (о казненных, кроме Харлова, офицерах), Пушкин взял из официальных материалов; но основные моменты воспроизводят записанный им устный рассказ современника, вероятно Ивана Киселева, которому в 1773 г. было 5 лет, почему он многого «не видал сам», но запомнил то, что «говорили другие». Сопоставляя официальный, архивный или книжный материал, касающийся взятия Пугачевым Нижне-Озерной,40 с записью устных рассказов и с изображением этого события в «Истории Пугачева», мы совершенно ясно видим, что Пушкин в «Истории» следует всё время и ближе всего рассказу современника, а не официальным, неточным и скупым сведениям, которыми пользуется лишь изредка для дополнений там, где устных свидетельств недостаточно. Тем более отбрасывал Пушкин материал иностранных источников, в которых факты, почерпнутые из официальных сообщений и агентурных сведений дипломатов, перемежались с фантастическими выдумками, сообщавшими всему восстанию характер авантюрного романа, а Пугачева делавшими условным романическим «злодеем» или «благородным разбойником». Так, приведенный в примеч. 10 к главе второй рассказ о смерти Харлова из «краткой исторической записки» неизвестного автора «Histoire de la révolte de Pougatschef», («История возмущения Пугачева»), квалифицируется Пушкиным как «болтовня», хотя, замечает он, «...вообще вся записка замечательна, и, вероятно, составлена дипломатическим агентом, находившимся в то время в Петербурге» (IX1, 101).41

По-видимому, от того же рассказчика в Озерной записаны Пушкиным следующие краткие замечания: «Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам,* то народ не успевал за ним бегом. — Он, проезжая по Озерной к жене в Яицк,* останавливался обыкновенно у казака Полежаева, коего любил за звучный голос, большой рост и проворство» (IX2, 496). В «Истории» эти записи использованы не были. Имя Полежаева мы видели в записной книжке, представляющей, быть может, как было указано, самый первоначальный слой записей поэта.

Последним эпизодом, записанным, очевидно, от того же старика (И. С. Киселева?) в Озерной, является рассказ о Карницком, кратко отмеченный, как уже было сказано, чужой рукой в записной книжке Пушкина. Сопоставим и его с текстом «Истории Пугачева».

Запись: «Под Илецким городком хотел он (Пугачев, — Н. И.) повесить Дмитрия Карницкого, пойманного с письмами от Симанова** к Рейнсдорпу. На лестнице Карницкий, обратясь к нему, сказал: Государь, не вели казнить, вели слово молвить. — Говори, сказал Пугачев. — Государь, я человек подлый,*** что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое нес. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. — Пустить его, сказал Пугачев, умеешь ли ты писать? — Умею, государь, но теперь рука дрожит. — Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. — Пиши указ в Рассыпную. Карницкий остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральские**** казаки из ревности в Татищевой посадили его в куль да бросили в воду. — Где Карницкий, спросил Пугачев. — Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. — Такова была воля яицким казакам! — В Озерной» (IX2, 496).

«История»: «Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого,***** простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечал‹ ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча махнул рукой» (IX1, 27). Пушкин, как видно, и здесь точно воспроизводит устный рассказ современника, лишь немного сжимая его.42 Поэт использовал притом этот устный рассказ для иллюстрации утверждения о том, что «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной» (IX1, 27). Военные познания — вернее, дарования — Пугачева, неизмеримо бо́льшие, чем способности многих его противников, екатерининских генералов, Пушкин подчеркивает неоднократно и очень убедительно; то, что Пугачевым руководила не одна «дерзость необыкновенная» (как пишет Пушкин, очевидно, по цензурным соображениям), а и большой политический ум и острое классовое чутье, доказывается множеством фактов в «Истории» и всем образом предводителя восставшего «черного народа» в «Капитанской дочке». Пушкину важно было показать, что яицкие казаки, первые выдвинувшие Пугачева и думавшие использовать его лишь в своих узко местных, казачьих интересах, стесняли его деятельность и не давали ему возможности развернуть все его богатые дарования: они вызывали соперничество, классовые расхождения и разногласия в рядах восставших, ослаблявшие их и ставшие в конце концов причиной поражения восстания; те же яицкие казаки явились и предателями Пугачева. Эту мысль Пушкин доказывает свидетельствами, исходящими как из правительственного, так и из пугачевского лагеря: к первым принадлежит показание корнета Пустовалова, приведенное в «Летописи» Рычкова (§ 92, в примечании; IX1, 324); оно выписано Пушкиным при конспектировании Рычкова и отчеркнуто по полю конспекта; в «Истории» соответствующее место из рассказа Пустовалова изложено так: «Яицкие казаки... оказывали ему (Пугачеву, — Н. И.) наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом; но наедине обходились с ним как с товарищем и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни» (IX1, 27). Это показание легло и в основу описания ужина в ставке Пугачева, на котором присутствует Гринев вечером после взятия Белогорской крепости, в восьмой главе «Капитанской дочки»: «... за столом... Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином... Все обходились между собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю...». И далее: «Сосед мой затянул... заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором: „Не шуми, мати зеленая дубравушка...“» (VIII1, 330).

Свое утверждение об ограниченности власти Пугачева волею яицких казаков Пушкин иллюстрирует далее и рассказом о судьбе‘«молодой Харловой», к которому обратимся ниже, и словами самого Пугачева, услышанными в Уральске от старика-казака Д. Д. Пьянова. Самая запись (если она была) до нас не дошла; в «Истории» же, непосредственно после приведенного выше места, взятого из показаний Пустовалова, о поведении яицких казаков в отношении Пугачева говорится: «Пугачев скучал их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего его сына» (IX1, 27). В примечании к этим словам (примечание 14-е к главе третьей) говорится: «Слышано мною от самого Дмитрия Денисовича Пьянова, доныне здравствующего в Уральске» (IX1, 102). А в написанных позднееЅ«Замечаниях о бунте» Пушкин приводит слова того же Д. Д. Пьянова, показывая ими, что «уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева»; «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? — Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович» (IX1, 373). Эта реплика старого казака дословно совпадает с приведенным у И. И. Железнова отзывом другого старика-казака, Бакирова, по поводу солдатской песни о «Пугаче»: «А по нашему он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович».43 Этим же именем задушенного в Ропше императора называла Пугачева, по словам Макшеева, и бердская старуха Бунтова.

Слова Пугачева, сказанные им отцу собеседника Пушкина, Денису Пьянову («Улица моя тесна»), введены Пушкиным в разговор Пугачева с Гриневым во время их поездки из Бёрд в Белогорскую крепость («Капитанская дочка», гл. XI):

«Доселе оружие мое было счастливо (говорит здесь Пугачев, — НИ.). Дай срок, то ли еще будет, как пойду на Москву.*

— А ты полагаешь идти на Москву?

Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса. «Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою» (VIII1, 352).

И вслед за тем он «с каким-то диким вдохновением» рассказывает Гриневу «калмыцкую сказку» об орле и вороне — этот великолепный образец народной поэзии и вместе выражение глубоких народных мыслей и настроений. Так вплетаются устные рассказы современников восстания и мотивы фольклора, — весь тот материал, который воспринял Пушкин непосредственно из народной среды, — в исторический его труд и в роман, посвященные крестьянской войне.

Возвратимся к записям, обработанным Пушкиным в Болдине, продолжая сопоставлять их с «Историей Пугачева».

Вслед за рассказом о судьбе Кармицкого идут записи бердских бесед с Бунтовой. Они относятся к разным моментам восстания, осады Оренбурга, пребывания Пугачева в Берде, а потому использованы в «Истории» кусками в разных местах. Три последних заметки сделаны Пушкиным, вероятно, уже не со слов Бунтовой, а от каких-то других рассказчиков. Проследим записи в порядке рукописи.

Запись: «В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали. Когда прибежал он из Татищевой,* то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою. Оренбурцы после него ограбили жителей. — Старуха в Берде» (IX2, 496, — подчеркнуто Пушкиным).

В «Истории» использован лишь эпизод с бочками вина. В пятой главе, после описания поражения пугачевцев под Татищевой, говорится: «Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице» (IX1, 48). Об ограблении жителей Берды освобожденными «оренбурцами», т. е. гарнизоном и обывателями города, Пушкин в «Истории» ничего не говорит, ограничиваясь лишь указанием на найденные в Берде «жизненные запасы», пушки и деньги, т. е. войсковое, а не частное имущество. Сделано это, вероятно, из цензурных соображений, хотя, с другой стороны, Пушкин в «Летописи» Рычкова (§ 94) мог найти подтверждение, правда в виде слуха, тому, что говорила Бунтова: «Между тем, — сообщает Рычков, — носился в городе слух, что в Берде городскими людьми учинены были великие грабительства и хищения и якобы многие пожитки, в руках злодеев находившиеся, разными людьми вывезены в город» (IX1, 327). Как бы то ни было, Пушкин не счел нужным или возможным говорить об этом эпизоде в «Истории». Не включил он в нее и слов старой казачки о том, что «в Бёрде Пугачев был любим» и «его казаки никого не обижали»; он использовал и развернул их не в тексте «Истории», а лишь в «Замечаниях» к ней, представленных Николаю I, там же, где приводятся слова Д. Пьянова о Пугачеве: «Уральские казаки (особлино старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка,* на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал» (IX1, 373).

Запись:™«Пугачев на Дону таскался в длинной рубахе (турецкой). Он нанялся однажды рыть гряды у казачки — и вырыл 4 могилы. В Озерной узнал он одну дончиху, и дал ей горсть золота. Она не узнала его» (IX2, 496).

В «Истории» рассказ использован лишь частично, в самой интересной его части, носящей чисто фольклорный характер, — о вырытых Пугачевым четырех могилах. В примечании 1-м к главе второй, к словам о «неизвестном бродяге», который в 1771—1772 гг. «шатался» по казацким дворам, «нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому», Пушкин писал:

«Пугачев на хуторе Шелудякова косил сено. В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы. Однажды, нанявшись накопать гряды в огороде, вырыл он четыре могилы. Сие обстоятельство истолковано было после как предзнаменование его участи» (IX1, 98).

Происшествие, таким образом, отнесено Пушкиным к пребыванию Пугачева на Яике, тогда как устный рассказ относит его к Дону, где Пугачев бродяжил, скрываясь от преследований, лишь очень недолго зимой 1770/71 г.; разумеется, отнесение предания к Яику гораздо вероятнее.

Запись: «По наговору яицких казаков, велел он (Пугачев, — Н. И.) расстрелять в Берде Харлову и 7-летнего брата ее. — Перед смертию они сползлись и обнялися — так и умерли, и долго лежали в кустах» (IX2, 496, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Молодая Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца... Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, оставались долго в том же положении» (IX1, 27, 28). Обстоятельства смерти Харловой были широко известны, и Пушкин, помимо рассказа Бунтовой, мог знать их из других источников, в особенности изЏ«Летописи» Рычкова, где в разделах 23 и 39 даны сведения о пребывании Харловой у Пугачева, а в примечании к разделу 23 — сведения о ее смерти, причем сказано, что «тело ее видели в кустарнике брошенное в таком положении, что малолетний ее брат лежал у нее на руке».44 Пушкин, однако, здесь, как и везде, предпочел устную версию Бунтовой, сохраняя ее формулировку («сползлись друг с другом»). В письме Е. З. Ворониной, указанном выше, рассказ Бунтовой о смерти Харловой, очевидно более всего обративший внимание Ворониной своим трагизмом, дан с подробностями, которых нет у Пушкина, но все существенное в обеих версиях совпадает.

Запись: «Когда Пугачев ездил куда-нибудь, то всегда бросал народу деньги... — К Пугачеву приводили ребят. — Он сидел между двумя казаками, из коих один держал серебряный топорик, а другой булаву. — У Пугачева рука лежала на пелене* — подходящий кланялся в землю, а потом, перекрестясь, целовал его руку» (IX2, 496, 497).

«История»: «Когда ездил он (Пугачев, — Н. И.) по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал, сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряны‹ топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку» (IX1, 26—27). Правда, почти те же данные Пушкин мог почерпнуть из других источников, в особенности из показаний писаря Полуворотова, приведенных в разделе 39 «Летописи» Рычкова и вошедших в конспект, составленный поэтом (IX1, 234—235; IX2, 763). Но, как видно, ближе всего, почти дословно, Пушкиным включен в «Историю» именно рассказ Бунтовой. И тот же рассказ, с несколько бо́льшими подробностями, приведен, видимо, очень точно в письме Ворониной, из которого мы можем судить о том, что и как — в живых словах — говорила Бунтова своему собеседнику-историку.

Запись: «Когда под Татищевой разбили Пугачева, то яицких прискакало в Озерную израненных — кто без руки, кто с разрубленной головою, — человек 12, кинулись в избу Бунтихи.** — Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья — и стали драть, да перевязывать друг у друга раны. — Старики выгнали их дубьем. А гусары голицынские и Корфа (?)*** так и ржут по улицам, да мясничат их» (IX2, 496—497, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Илецкий городок и крепости Озерная и Рассыпная <...> были уже оставлены мятежниками. Начальники их <...> бежали в Яицкий городок. Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! всё пропало! — Они наскоро перевязывали свои раны и спешили к Яицкому городку» (IX1, 50—51). Таким образом, Пушкин в «Истории Пугачева» близко воспроизвел сущность рассказа Бунтовой, отбросив мелкие частности (об ее матери — «Бунтихе») и, что характерно, не вводя подчеркнутые им в записи выражения («так и ржут по улицам, да мясничат их»), как, очевидно, нецензурные. Кое-что им и прибавлено, — и, нужно думать, из тех же устных рассказов, не отраженных целиком в записях (крик бегущих казаков: «спасайтесь, детушки! всё пропало!», — которого нет в других материалах к «Истории»),

Запись: «Когда разлился Яик, тела* поплыли вниз. Казачка Разина, каждый день прибредши к берегу, пригребала палкою** к себе мимо плывущие трупы, переворачивая их и приговаривая: — Ты ли, Степушка, ты ли мое детище? Не твои ли черны кудри свежа вода моет? — Но видя, что не он, тихо отталкивала тело и плакалВ» (IX2, 497).

«История»: «Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужей и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп» (IX1, 51).

Прекрасный и трогательный, чисто эпический образ горюющей о сыне матери, с удивительной глубиной и силой выражающий и народное горе о поражении войск Пугачева, и — косвенно — собственное отношение Пушкина к героической и неравной борьбе восставших, которой он не мог не восторгаться, не только целиком сохранен Пушкиным и перенесен в «Историю», но краткая запись художественно им обработана, и ей сообщена полнота и законченность. Опущено было в рукописи «Истории» лишь одно слово — фамилия старой казачки — Разина. Эта многозначительная фамилия была сначала приписана Пушкиным сбоку, на поле тетради, а затем перенесена в примечание к словам «старая казачка» (17-е к пятой главе), где дана с выразительной лаконичностью и без всяких комментариев: «Разина». Разумеется, эта фамилия, да еще рядом с именем «Степушка», не случайно явилась в рассказе Бунтовой: крестьянская война XVII в. под предводительством Степана Разина, разразившаяся ровно за сто лет до Пугачева, была памятна уральским казакам, и народная мысль, объединяя два великих движения, делала Степана Разина, обратив его в молодого казака Степушку, участником восстания Пугачева. Подозрительной цензуре царя такое сближение имен показалось — и недаром — опасным. Николай I, просматривая рукопись «Истории Пугачева», отчеркнул все это место от слов: «В Озерной» до конца абзаца, написав сбоку на поле: «Лучше выпустить, ибо связи нет с делом». Пушкин, обойдя не вполне категорически выраженное желание царя, перенес рассказ о старой казачке в примечание 17 к главе, выпустив, однако, фамилию «Разина», что «обезвреживало» текст. Так был напечатан этот эпизод в 1834 г., так печатался он во всех изданиях «Истории Пугачева» до Октябрьской революции — и лишь советские редакторы восстановили подлинный пушкинский текст (IX1, 471 и 472).45

Запись: «Пугачев в Яицке сватался за             ,* но она за него не пошла. — Устинью Кузнецову взял он насильно, отец и мать не хотели ее выдать: она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем. (В Берде от старухи)» (IX2, 497, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: „Помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня** еще здравствует?“» (IX1, 45). Пушкин, кроме устного рассказа Бунтовой, имел сведения о женитьбе Пугачева еще из других источников: довольно подробный рассказ о ней содержится в «Летописи» Рычкова (§ 90; IX1, 319); еще детальнее это событие изложено в анонимной статье «Оборона крепости Яика от партии мятежников (описанная самовидцем)», напечатанной еще в «Отечественных записках» П. П. Свиньина в 1824 г. (IX2, 540). Пушкин широко ею пользовался при описании осады Яицкой крепости в пятой главе «Истории Пугачева»; об этом он сам говорит в примечании 18 к этой главе, а также в своем разборе статьи Броневского (IX1, 112 и 387). В примечании он называет «Оборону Яицкой крепости» «весьма замечательной статьей», которая, как «воспоминания старика», «неизвестного очевидца», «носит драгоценную печать истины, неукрашенной и простодушной» (IX1, 112). И тем не менее как Рычкову, так и этой статье Пушкин предпочитает рассказ Бунтовой, дополняя свою запись, вероятно по памяти, подробностями, придающими всему эпизоду художественную законченность.46

Три следующие записи, которыми заканчивается рукопись Пушкина, сделаны, вероятно, со слов уже не Бунтовой Г«Старухи в Берде»), но другого или других, неизвестных рассказчиков. Эти тексты таковы:

Запись: «Федулев, недавно умерший, вез однажды Пугачева пьяного — и ночью въехал было в Оренбург» (IX2, 497).

«История»: К рассказу о том, как Пугачев под Оренбургом, «хвастая молодечеством», однажды, пьяный, «едва не попался в плен», сделано примечание 13-е к главе третьей, где читаем: «В другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали. Казак Федулев, правивший лошадьми, молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно умерший, был один из казаков, предавших самозванца в руки правительства» (IX1, 27, 102). Устный рассказ, в записи, дополненной памятью, служит и здесь основой изложения Пушкина.

Запись: «Когда казаки решились выдать Пугачева, то он подозвал Творогова, велел ему связать себе руки, но не назад, а вперед. — Разве я разбойник, говорил Пугачев» (IX2, 497).

«История»: В подробный рассказ о предательстве и аресте Пугачева его товарищами-казаками Пушкин включил и эту чрезвычайно яркую деталь, как всегда, дополнив ее и обработав: «Я давно видел вашу измену, сказал Пугачев, и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи! Творогов хотел ему скрутить локти назад. Пугачев не дался. Разве я разбойник? говорил он гневно» (IX1, 77). Арест Пугачева его бывшими товарищами произошел далеко в степи, верстах в двухстах от Яицкого городка. Но рассказ о нем Пушкин мог слышать в Уральске (бывшем Яицком городке), хотя бы от того же Д. Д. Пьянова.47

Запись: «В Татищевой Пугачев за пьянство повесил Яицкого казака» (IX2, 497). Эта краткая заметка, отражающая рассказ «Матрены в Татищевой» или какого-либо другого лица, не была использована Пушкиным в «Истории Пугачева».

Этой записью оканчивается рукопись, в которой Пушкин обработал сведения, полученные в оренбургских местах.