Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Пушкин в работе над "Полтавой". Часть 5.

5

За эти пять месяцев (с середины апреля по середину сентября) Пушкин написал сравнительно немного — около 200 стихов в переводе на окончательный текст, т. е. менее половины Первой песни Ю€‰„™NЏї‚здОҐЃўЃ™€‡ЉЅЮna("Источник: Пушкин\n 83435E759B7C24766962096E51619E27B6437B092333A2ADB29AA292764C58384D7C8B49A86A74714C6B5B6A151531856642A1766676725C3A536147DC7C47624464AE756221032F43BC30836D41765E60F565727B09AF9F605E56738279072B3367BC6C4F634D715E9CED34BE43FE7A6B6F65536B9F")«Посвящение» и начало (стихи I—118) Второй песни относятся к более позднему времени. Чтобы объяснить — насколько это возможно — такую резкую разницу в ходе творческой работы поэта в ее начале и в завершении, нужно припомнить и суммировать обстоятельства, сопровождавшие создание «Полтавы» и разрозненно нами отмеченные в хронологическом обзоре, составившем содержание предыдущей главы.

1828 год был одним из самых взволнованных и бурных периодов в жизни Пушкина, столь богатой волнениями и бурями. Причины волнений имели не только личный, но и общественный, даже политический характер, отражаясЋ в богатом и разнообразном творчестве этого времени.

Год начался — в общественном и творческом отношениях — с декларативно-политического стихотворения «Друзьям» — «Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю...», кончающегося гордым и смелым заявлением, упреком и назиданием, почти требованием к правительству:

Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.

Николай I был (в передаче Бенкендорфа)Ћ«совершенно доволен» содержавшейся в стихотворении «хвалою», но «не желал, чтобы оно было напечатано», что изъяснил поэту шеф жандармов не только письмом (от 6 марта 1828 г.), но, вероятно, и при личном свидании с ним, 11 марта.135

Царь был доволен, но не мог доверять поэту, тем более что возникшее в 1826 г.§«дело» об отрывке из элегии «Андрей Шенье», распространенном под названием «стихов на 14-е декабря», далеко еще не было закончено и продолжало тяготеть над Пушкиным все лето 1828 г. Недоверие правительства к поэту особенно резко сказалось в апреле этого года, когда он получил последовательные отказы на две свои просьбы — поехать вместе с П. А. Вяземским в армию, действующую против турок, или — когда ему было в этом отказано — отправиться за границу и посетить Париж.136 Эти отказы очень волновали поэта, тем более что стихотворениеЄ«Друзьям», неверно понятое этими самыми друзьями, произвело на многих из них отрицательное впечатление, как будто бы отречение от прежних его вольнолюбивых убеждений. И в то же время распространялись слухи о том, что он вновь сослан — так, Баратынский писал ему из Москвы: «У нас разнесся слух, что тебя увезли, а как ты человек довольно увозимый, то я этому поверил...» (XIV, 5). Все эти волнения тяжело действовали на поэта, и, как уже отмечалось выше, ими — и, конечно, более всего знаменательным отказом в поездках — можно объяснить перерыв в работе над «Полтавой», наступивший в апреле, вскоре после того, как он начал поэму.

Летние месяцы не принесли Пушкину успокоения в этой, общественно-политической сфере. «Дело» о «стихах на 14-е декабря» продолжалось и заканчивалось — весьма неблагоприятно для него. В конце июля было утверждено царем решение Государственного совета, по которому ему запрещалось печатать что-либо без представления в общую цензуру, что явно противоречило обещанию, данному ему Николаем, — быть его единственным цензором, — и сверх того, за ним было положено установить секретный надзор, что дублировало наблюдение, уже ведшееся за ним III Отделением. Об исполнении первой части решения, касавшейся цензуры, его обязали подпиской, взятой с него 19 августа. Письмо его к Бенкендорфу — вероятно, не отправленное — с протестом против этого решения (впоследствии, впрочем, не исполнявшегося и, видимо, забытого вплоть до 1835 г., когда вопрос о подчинении поэта общей цензуре был снова поднят С. С. Уваровым) написано вчерне, как уже говорилось выше, среди черновиков «Полтавы».

На этом закончилось для Пушкина дело об отрывке из «Андрея Шенье» или «стихах на 14-е декабря».137 Но еще до его завершения возникло новое — гораздо более опасное — дело об авторстве «Гавриилиады».

История этого дела, поднятого в конце мая митрополитом Серафимом, до сих пор не вполне ясна и еще недостаточно исследована. Имя Пушкина как возможного автора «богохульного сочинения» названо впервые 25 июля в постановлении особой комиссии, назначенной Николаем I для рассмотрения вопроса о распространении поэмы, и в начале августа (между 2 и 5 числами) он был впервые допрошен Петербургским военным генерал-губернатором П. В. Голенищевым-Кутузовым. Отрицательный ответ Пушкина на вопрос «Им ли была писана поэма Гаври-лиада?» был, однако, недостаточным для Николая, который потребовал более точных сведений. 19 августа Пушкин был вновь вызван к допросу — и снова ответил уклончиво, ссылаясь на то, что «Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого именно <он> достал оную», он «никак не упомнит» ... Черновик этого показания мы видели среди текстов «Полтавы», написанный карандашом под черновыми набросками «Анчара».138 Несколько позднее написано им было вчерне письмо к П. А. Вяземскому, в беловом датированное 1-м сентября и рассчитанное, нужно думать, на случай перлюстрации. В нем Пушкин писал, стараясь отвести от себЂ подозрение: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До прав.<ительства> дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм.<итрий> Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность...» (XIV, 26—27). Но ни ответы 19 августа, ни ссылка на умершего в 1824 г. сочинителя «вольных» стихов Д. П. Горчакова, если только она стала известна властям,139 не могли удовлетворить Николая, и в конце сентября, ознакомившись с показаниями Пушкина, царь решил воздействовать — как это он делал не раз во время следствия над декабристами — на чувство чести поэта, уже испытанное им во время свидания 8 сентября 1826 г. Он приказал председателю комиссии по делу о «Гавриилиаде» гр. П. А. Толстому «призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю, но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Видя над собой сгущающиеся тучи, поэт не нашел иного выхода, как «по довольном молчании и размышлении» просить разрешения «написать прямо государю императору»; получив согласие, он «тут же написал к его величеству письмо и, запечатав оное, вручил графу Толстому». Это происходило 2-го октября.140

Письмо это остается до сих пор ненайденным, и содержание его неизвестно. Возможно, что оно было уничтожено Николаем. Но едва ли можно сомневаться в том, что в нем Пушкин признал себя автором «Гавриилиады». Всякий иной ответ — хотя бы ссылка на умершего сатирика князя Д. П. Горчакова — не только не удовлетворил бы царя, но уронил бы Пушкина в его глазах и к подозрению — точнее, к уверенности — Николая в его авторстве (а уверенность эта была ясна из самой формы обращения к нему царя) прибавил бы упрек в запирательстве и лживости. Теперь же Николай, сыграв на чувстве чести поэта и выказав собственное «благородство», получил в руки сильнейшее и всегда угрожающее оружие против вольнодумного поэта, друга декабристов, выдавшего себя с головою своему допросчику. Николай был удовлетворен — и 16 октября Пушкин получил (вероятно, устное) сообщение от гр. П. А. Толстого, что вопрос о «Гавриилиаде» исчерпан.141 А в конце года, 31 декабря, царь закрепил это решение на общем докладе по делу о поэме: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».142

Тяжелые переживания летом и осенью 1828 г., опасения за свою собственную судьбу, ожидание (по поводу обвинения в авторстве­«Гавриилиады»), что он «того и гляди» поедет «Прямо, прямо на восток»,143 т. е. в Сибирь, — все это настраивало Пушкина на мысли о погибших друзьях-декабристах, приговор над которыми был вынесен и исполнен всего за два года перед тем. Свидетельством постоянного возвращения поэта, во время самой интенсивной работы над «Полтавой», к мыслям о декабристах являются повторяющиеся на страницах черновой рукописи рисунки, посвященные их казни. Эти рисунки широко известны144 — напомним их содержание и положение в рукописи.

Рисунки находятся на трех страницах черновика и относятся к середине — второй половине сентября. Первая из этих страниц — лист 28 об. — представляет целую группу изображений. В центре, сбоку текста и‹ очевидно, нарисованная после него — виселица с пятью повешенными; ниже — та же виселица в меньшем масштабе, около нее будка, чертами намечен плац, на котором стоят та и другая; выше, над центральным изображением — две фигуры повешенных, одна большей величины, т. е. ближе, другая — меньшей, т. е. дальше, оба они — в длинных, до колен халатах, спиною к зрителю, со связанными за спиною руками; все эти рисунки — в особенности центральный и верхние — выполнены очень тщательно, отражая глубокое раздумье поэта над ними. Связь этих и следующих рисунков с настроениями Пушкина в эти тревожные для него дни несомненна; но непосредственной связи между рисунками и текстом, около которого они нанесены, не устанавливается. В данном случае, на л. 38 об., это — текст, соответствующий приблизительно стихам 123—127 Первой песни (V, 194—195).

На соседней странице рукописи (л. 39) нарисован на поле текста и, вероятно, после него один повешенный, лицом к зрителю, со связанными за спиною руками и связанными ногами, в одежде, напоминающей военный мундир (?), с открытой головой, имеющей вид отделенной от туловища... Совершенно прав Абрам Эфрос, говоря, что эта фигура повешенного — «самая выразительная и страшная. Черты смертничества даны в ней так подчеркнуто, что явно внутреннее самоистязание, с каким Пушкин их отыскал, пережил и передал <...>. Эта возбужденная сосредоточенность внимания на одной фигуре казненного заставляет предположить, что мысли о виселице, применительно к самому себе <...>, получили в этом рисунке наибольшую автобиографичность...» (ук. кн., с. 375). Черновой текст на той же странице соответствует стихам 115—127 Первой песни «Полтавы» (V, 195—196).

Наконец, третий рисунок — на листе 43 об. — изображает троих повешенных на бревне (столбы виселицы отсутствуют). Они — в смертных балахонах, на груди у первого — широкий пояс или доска с надписью (?), они изображены лицом к зрителю и в строго выдержанной перспективе от него. Текст на этой странице, написанный частью раньше и выше рисунка, частью — после него и рядом с ним, на оставшемся свободным месте, не связан прямо с рисунком: он говорит о молодом казаке, влюбленном в Марию, и соответствует стихам 319—328, 335—340 Первой песни поэмы (V, 212—214).

Примечательно, что на той же странице (л. 43 об.), над только что рассмотренным рисунком трех повешенных находится еще один рисунок, выполненный раньше того и совершенно противоположный ему по теме: изображение женщины в длинном, очевидно вечернем, платье, стоящей скрестив ноги и облокотившись о срезанную колонну. Это — портрет Аграфены Федоровны Закревской, о которой придется говорить дальше, нарисованный «по памяти», очевидно, с ее портрета маслом, выполненного Джорджем Дау и известного теперь лишь по литографии с него.145 Почему эта женщина пришла на мысль Пушкину — будет видно из дальнейшего.

Рисунки, изображающие казнь пяти декабристов или навеянные ею, поистине до конца обнажают состояние Пушкина в период создания «Полтавы» — состояние, вызванное обстоятельствами, о которых мы напомнили выше. Теперь перейдем к другим сторонам жизни поэта в те же летние и осенние месяцы 1828 г.

От тяжелых переживаний, связанных с политическими волнениями, Пушкин находил отвлечение в крупной карточной игре. Его страсть к азартной игре, особенно сильная весной и летом 1828 г. до конца июля, когда, по его словам, разъехались из Петербурга его друзья-игроки (XIV, 26), отразилась в воспоминаниях и переписке его друзей, в его переписке с ними,146 в записях карточных расчетов и долгов, встречающихся на многих листах его рукописей, в таких его стихах, как сочиненная им тогда же «игроцкая» песня «А в ненастные дни собирались они часто...», впоследствии взятая как эпиграф к I главе «Пиковой дамы».147 Нет сомнения, что игра отвлекала его от тяжелых мыслей — но и мешала ему углубляться в упорный творческий труд над «Полтавой».

Но несравненно сильнее, чем карточная игра, занимали его и увлекали два чувства, развивавшиеся одновременно с весны 1828 г. и носившие противоположный характер. Одно — возвышенная, идеальная и поэтическая любовь к А. А. Олениной, другое — сложные и своеобразные отношения к А. Ф. Закревской.

История его любви к 20-летней девушке, Олениной, и их взаимоотношений, дошедших в конце лета, по-видимому, до официального сватовства и закончившихся к осени отказом ее родителей и полным разрывом с ее семейством, — эта история рассказана и тонко проанализирована на основе ее дневника в статье Т. Г. Цявловской, и поэтому нет надобности подробно говорить о ней.148 Следует лишь отметить, что среди женщин, к которым Пушкин обращался в своем лирическом творчестве, нельзя указать с несомненностью никакой другой, кому бы он посвятил так много стихотворений, притом ‡ большинстве точно датируемых,149 кто бы так часто являлся в портретах и летучих записях на его рукописях — в частности, на черновой рукописи «Полтавы», а также в альбоме Е. Н. Ушаковой.150 Однако же более значительного и глубокого влияния на его творчество любовь к Олениной, возникшая весной 1828 г., не оказала.

Совершенно иной характер носят отношения поэта к Аграфене Федоровне Закревской, урожд. гр. Толстой (муж ее, А. А. Закревский в 1830 г. получил графское достоинство).151 Эта красивая 28-летняя женщина, известная в свете своим независимым характером, страстным темпераментом,N«вольным» поведением и многочисленными связями, внушала поэту острый и противоречивый интерес. Он называл ее «медной Венерой», играл, по собственному признанию, роль ее «наперсника» (так озаглавлено одно из посвященных ей стихотворений), любовался ее «пылающей душой» и «бурными страстями».152 Своей приятельнице Е. М. Хитрово он писал, вероятно, в то же лето 1828 г., намекая, по-видимому, на Закревскую:Џ«Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хотя я и люблю ее всем сердцем...».153 Набрасывая ее «портрет» в стихотворении, носящем это заглавие, и из которого мы привели выше несколько слов, он писал:

... О жены севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.

«Беззаконная комета» — женщина, смело нарушающая строгие и лицемерные «условия» светского общества, а говоря шире — законы условной морали и традиционного общественного поведения — привлекала в это время внимание поэта не только в личном, но и в творческом плане. Первый, личный план, выражается в его переписке с друзьями, в посвященных Закревской стихотворениях,154 в ее портрете, набросанном посреди черновой рукописи «Полтавы» и о котором было сказано выше. Другой, творческий план, помимо тех же стихотворений, нашел выражение в повести «Гости съезжались на дачу...», начатой, как мы видели, вероятно, во второй половине августа и прервавшей на некоторое время работу над «Полтавой». Можно считать несомненным, что в лице героини повести Зинаиды Вольской отразились черты Зак-ревской,155 а в ее отношениях с Минским — отношения между Закревской и Пушкиным (хотя, конечно, Минский — вовсе не автопортрет поэта), настолько близки текстуальные совпадения между словами Минского о Зинаиде (VIII, 39) и словами Пушкина о Закревской в письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 г. (XIV, 26).156 Пристальный интерес Пушкина к тому же типу женщины, бросающей вызов общественной морали и смело нарушающей ее законы, сказался и в его возвращении к теме Клеопатры, впервые обработанной им в 1824 г. в Михайловском.157 Достойно внимания и то не раз отмечавшееся в пушкиноведении обстоятельство, что обе эти темы — о Клеопатре, царице Египта, и о «беззаконной комете», Зинаиде Вольской (или, что то же, А. Ф. Закревской), в потенции — современной Клеопатре, — вновь возникнув в творческом сознании поэта в 1835 г., сливаются воедино в начатой повести «Мы проводили вечер на даче княгини Д.»,158 где героиня — современная Клеопатра — «вдова по разводу» с огненными глазами, носит ту же фамилию Вольской.159

Но не является ли «беззаконной кометой» и героиня поэмы Пушкина — дочь Кочубея Мария (Матрена)? Она так же, как и другие, реальные или вымышленные героини его жизни и творчества того времени — бурного 1828 г. — выделяется своей «странностью», т. е. необычностью, своеобразием характера, своей страстностью, прикрытой наружной сдержанностью, своей независимостью и самостоятельностью.160

Природа странно воспитала
В ней душу полную страстей
И им на жертву обрекала
Ее на утре юных дней —

таков один из слоев вариантов черновой рукописи. Странной и непонятной для ее современников, для позднейших историков, для современников и критиков Пушкина является ее любовь к старику-гетману, ее бегство к нему — бегство, пусть в действительности и неудавшееся, но психологически вполне оправдывавшее всю дальнейшую любовную историю, развернутую в поэме, всю «новеллистическую» сюжетную линию ее, построенную Пушкиным. Побег Матрены к гетману не был следствием «обольщения» (как сказано в поэме Рылеева), но страстным порывом — и на нем конструировал поэт исторический и психологический облик «странной» дочери Кочубея. Для ее семьи побег девушки к крестному отцу, ставшему ее любовником, был действительно позором, повлекшим за собою разрыв между прежними друзьями — Кочубеем и Мазепой, донос Кочубея и его казнь по приказу гетмана. Пушкину пришлось защищать свою поэму в печати (и в более подробной статье, оставшейся в рукописи) от обвинений критики в психологических и исторических «ошибках», вызвавших «неудачу» «Полтавы». «Наши критики, — писал поэт в 1830 г., — <...> объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что, следственно, любовь Марии к старому гетману (NB исторически доказанная)...161 не могла существовать». Но, отвечает на это поэт, «любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте...», — и он приводит примеры из мифологии и поэзии, включая Шекспира: «А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?...».162 И наконец — еще одно возражение Пушкина на несправедливую критику: «Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовью: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана!..».163 Последнее совершенно справедливо: с точки зрения религиозной и общественной морали того времени, поступок Марии (мы можем сказать — Матрены, потому что в данном случае положение исторической дочери Кочубея и поэтической героини Пушкина вполне идентичны) был позором и для нее самой и для ее семьи. Пусть прямым виновником является гетман, «злодей», «дерзкий хищник», «губитель», «старый коршун», заклевавший «голубку», — но тем не менее дочь — «преступница младая», которая должна дать ответ богу, «Покрыв семью свою позором, забыв и небо и закон»...

Разумеется, между дочерью Кочубея, отдавшейся старику по страстной любви, которая стала всем содержанием и смыслом ее жизни, между Дездемоной, бежавшей из родительского дома к любимому ею «старому негру», с одной стороны, и Зинаидой Вольской, а тем более — А. Ф. Закревской, «беззаконной кометой», меняющей по произволу свои привязанности и увлечения, с другой — нет и не может быть полной аналогии. Но общее между ними то, что все эти женщины презирают и бестрепетно нарушают законы религиозной и общественной морали своего времени и своего общества. И Мария (Матрена Кочубей) несомненно входит в ту галерею «беззаконных» и страстных женщин, которую создал Пушкин именно в этом, 1828-м — году, полном тревог и волнений в его личной и общественной жизни.