Виноградов И. - Путь Пушкина к реализму. Часть 2.
II
Пушкинский романтизм и реализм нельзя рассматривать вне вопроса о классицизме. Классицизм и в 10-е, и в 20-е годы был весьма актуальным в литературной борьбе. Эта борьба рисовалась современникам как борьбЋ романтизма с классицизмом. Затем классицизм, не только как система взглядов, но и как художественная система, оказал чрезвычайно большое влияние на творчество Пушкина.
Общее понятие классицизма как ориентации на античную литературу дает еще очень мало и нуждается в уточнении применительно к конкретным явлениям. Ю. Тынянов в одной из своих статей приводит фразу из плохогЋ исторического романа «Прохладный вечер спустился над древними Афинами, когда молодой Каллимах...» Как Афины в данном случае еще не были «древними», так и литература Греции и Рима не была «классической». Это была богатая и разнообразная литература с классовой борьбой, с длительным историческим развитием. Последующая европейская литература выбирала и в теоретическом, и в творческом отношении то, что шло ей «на потребу», авторитетом прошлого освящая свои требования. «Бесспорно например, — пишет Маркс, — что три единства в теориях французских драматургов эпохи Людовика XIV основываются на непонятой греческой драме (и на Аристотеле как выразителе последней). Но, с другой стороны, ясно, что они понимали греков в соответствии с задачами своего искусства и поэтому еще долго придерживались так называемой «классической» драмы даже после того, как Дасье и другие правильно истолковали им Аристотеля». (Письмо Маркса к Лассалю.)
Античная литература использовалась и в отношении той «философии», которая в ней заключалась (и в этом, вопреки формалистам, — основное), и в отношении теоретико-литературном, и в отношении жанровых форм и стилистики.
Для Пушкина раннего периода характерна ориентация на эпикурейско-горацианско-анакреонтическую философию и «легкие» жанры, воспринятые преимущественно через призму французской литературы. Эпикурейская философия, анакреонтика, горацианство — все это явления далеко не тождественные, но они входят в поэзию Пушкина под одним знаком.
Анакреон, Шолье, Парни,
Враги труда, забот, печали
(«Моему аристарху».)
Подайте грозд Анакреона:
Он был учителем моим.
(«Мое завещание».)
Дай бог любви, чтоб ты свой век,
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура.
(«Князю А. М. Горчакову».)
Ты счастлив, друг сердечный:
В спокойствии златом
Течет твой век беспечный,
Проходит день за днем,
И ты в беседе граций,
Не зная черных бед,
Живешь, как жил Гораций,
Хотя и не поэт.
(«К Пущину».)
Разработка анакреонтических мотивов имела свою давнюю традицию в дворянской литературе. Еще Кантемир переводил Анакреона, при этом используя бытовой эротический словарь. Переводы из Анакреона и подражанињ ему имеются у Ломоносова, Сумарокова, Державина. Разрабатывали эту тему и более мелкие поэты1. Это была особая струя дворянской и близкой к ней литературы, уживавшаяся рядом с торжественной поэзией. Вполне понятны ее социальные корни. Это была выраженная при помощи античных форм дворянская поэзињ наслаждения жизнью — то более прямая и грубая, то более утонченная и галантная, то более предметная, то более чувствительная или рассудительная. Принципы сожительства ее с поэзией торжественной хорошо выражены в статье «Невского Зрителя» по поводу «Руслана и Людмилы» Пушкина. Автор наставляет молодого поэта: «Он (язык богов. — И. В.) должен возвещать нам о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав»2. Наслаждение в пределах умеренности, «невинные забавы» были вполне законным отдыхом от подвигов на поприще гражданского служения и военной славы и не вступали в противоречия с официальной религиозной идеологией и моралью.
Ближайшим предшественником и учителем Пушкина в анакреонтической поэзии был Батюшков. Но у Батюшкова эти мотивы приобретают уже несколько иной характер и иной смысл. Этот новый оттенок связан с становлениеј дворянского либерализма начала XIX в. Идеология частной жизни и личного наслаждения здесь уже имеет тенденцию эмансипироваться от официальной государственной и религиозной идеологии и даже отчасти противопоставить себя ей. Здесь имеет значение даже внешняя количественная сторона: «легкая поэзия» становится господствующей, основной. Но не эта сторона решает дело. Важнее то, что анакреонтические мотивы оказываются связанными с «вольтерьянством» и либерализмом. Не имея возможности подробно аргументировать эту мысль, я сошлюсь только на Л. Майкова, которого трудно подозревать в желании преувеличить «оппозиционность» Батюшкова. В своей известной книге «Батюшков, его жизнь и сочинения» (изд. 2-е 1896 г.), он пишет: «В образе мыслей Батюшкова, как он сложился в 1809 году и каким оставался до Отечественной войны и падения Наполеонова владычества, действительно видно внутреннее влияние тех идей, которые Вольтер проповедывал с такою настойчивостью и с таким талантом» (стр. 68). И дальше: «Вслед за Вольтером (и Кондильяком) Батюшков высказывает сенсуалистические понятия о неразрывности души с телом; под его влиянием берется он за чтение Локка и вооружается против метафизики, которую и Вольтер любил сводить к морали» (стр. 68). Для политических его воззрений характерен такой отзыв о русской истории: «Нет, невозможно читать русской истории хладнокровно, то-есть с рассуждением. Я сто раз принимался: все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Подивись, подивись мелким людям, которые роются в этой пыли. Читай римскую, читай греческую историю и сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай историю средних веков, читай басни, ложь, невежество наших праотцев, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я скажу: или ты великий, или мелкий человек!»3 Укажу еще на намерение Батюшкова писать очерк русской литературы и посвятить особый параграф Радищеву.†«Косвенно это может служить доказательством, — пишет Л. Майков, — что в молодости своей Батюшков разделял со своими литературными сверстниками уважение к этому смелому представителю освободительных идей XVIII века в русской литературе»4. Переходя уже непосредственно к литературе, можно указать, что литературными учителями Батюшкова в «легкой поэзии» были Вольтер и Парни, писатели, чей религиозный и политический «либерализм» известен. Связь легкой поэзии с либерализмом можно бы проследить на примере Вяземского, Дельвига. Эта тема ждет еще своего рассмотрения. В разрезе нашей темы ее необходимо коснуться потому, что творчество Пушкина (как и его литературных соратников) может быть понято только на фоне кризиса феодально-крепостнической системы, на фоне «либерализма» русского капитализирующегося дворянства начала XIX в. История творчества Пушкина (а вместе с тем и история романтических и реалистических тенденций в нем) есть лишь часть более широкой истории дворянского либерализма. Поэтому и важно проследить конкретную эволюцию этого либерализма в его литературном выражении.
Анакреонтические мотивы являются господствующими в поэзии Пушкина весь первый период, до ссылки на юг. Внутри этого периода можно наметить два этапа: лицейские стихи и так называемый период «Зеленой лампы». Совокупность анакреонтических и горацианских мотивов ранней лирики Пушкина едва ли требуется подробно характеризовать. Наслаждение жизнью, любовь, вино, дружеское общение, независимость, пусть сопровождаемая «бедностью» и «умеренностью», — вот основные из этих мотивов.
К этим стихам Пушкина установилось отношение скорее как к «заблуждению». Объяснения этого заблуждения искали в литературных влияниях французской и отечественной «легкой поэзии» и в африканском темпераменте поэта. Вот например что пишет П. Морозов в статье «Пушкин и Парни»: «Общий тон эротической поэзии Парни — ее простота, беспечность, призыв к эпикурейскому наслаждению радостями жизни и особенно утехами любви — как нельзя больше отвечал пылкому темпераменту нашего поэта»5. Алексей Веселовский в своей статье о периодеџ«Зеленой лампы», рассматривая «цивическое» развитие Пушкина и положительно его оценивая, в «эпикурействе» Пушкина видит выход для пылкой натуры, нечто внешнее по отношению к «цивическим» мотивам: «Картина гения скрывалась все время под рисунком беззаконным, под красками чуждыми, наложенными жизнью, людьми, собственными увлечениями»6.
А между тем эти мотивы вовсе не «сор» среди «цивических» стихов, они органически связаны с политическими мотивами. И эпикурейство Пушкина — важный этап в становлении его мировоззрения и метода.
Возьмем политические мотивы лицейских стихов. Среди этих стихов есть такие, которые проникнуты официальной идеологией: «Воспоминания о Царском Селе», «Наполеен на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», «Принцу Оранскому». Им нельзя придавать полного веса. Большинство из них написано прямо по заказу. Но все же они говорят об отсутствии активных заостренно-оппозиционных настроений у Пушкина в лицейский период. Это видно и по тем стихам, в которых либерализм так или иначе выражается: этот либерализм имеет очень общий и умеренный характер. Отзвуки либерализма можно видеть в сатире «К Лицинию», которая заканчивается тирадой «Свободой Рим возрос, а рабством погублен!» и в послании «К Жуковскому», где есть такие строки против шишковистов:
Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой,
Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой!
Кто смело просвистал шутливою сатирой,
Кто выражается правдивым языком
И русской глупости не хочет бить челом!..
Он враг отечества, он сеятель разврата!
И речи сыплются дождем на супостата.
Дальше членыј«Беседы» называются «друзьями непросвещенья» и «варварами». Известна та либеральная атмосфера, которая господствовала в лицее и в которой рос Пушкин7. Но либерализм этот был очень общим, поверхностным. Это был культ «просвещения», преклонение перед «законом», «общественным благом» и т. п. Интересно, как в отчете о занятиях первого выпуска лицеистов говорится о религии (следует учесть, что это официальный документ): «Под руководством закона откровенного излагаемы были законы нравственные, открываемые человеку посредством разума. Не механическое повторение того, что в виде предания переходит из уст в уста в простом общежитии, но коренное познание правил доброго поведения, непритворной и бескорыстной добродетели составляло существо философского учения нравственности. Убеждение в необходимости добрых нравов заимствовано было из самого существа природы человеческой и из свойства общежития, а не из других каких-либо источников более отвлеченных, которые нередко в самой нравственности заставляют сомневаться и почитать ее собранием закоренелых, без точного исследования принятых обычаев и правил»8.
Наряду с несколько смутным политическим либерализмом уже в первых лицейских стихах Пушкина звучат если не антирелигиозные, то антипоповские ноты. В стихотворении «К другу стихотворцу», написанном пятнадцатилетним поэтом, приводится история о пьяном священнике, в которой не видно во всяком случае пиэтета к церковному культу и его служителям. В стихотворении «Городок» есть такие строки:
Но, боже, виноват!
Я каюсь пред тобою,
Служителей твоих,
Попов я городских
Боюсь, боюсь беседы
И свадебны обеды
Затем лишь не терплю,
Что сельских иереев,
Как папа иудеев,
Я вовсе не люблю.
Конечно от этого еще далеко до атеизма. Такие настроения могли прекрасно уживаться с верностью официальной религии. Но они получают дальнейшее свое углубление в других мотивах.
Политический и религиозно-нравственныйЋ«либерализм» у Пушкина усиливается и определяется после выхода из лицея. Именно к этому периоду относятся наиболее резкие политические стихи. Это никак нельзя объяснить только биографически, а особенно лишь фактом выхода из школьных стен. Обострение оппозиционных настроений было связано с обострением реакции. Не следует забывать, что лицейский либерализм развивался не без ведома и не без покровительства самого Александра. К концу 10-х и к началу 20-х годов реакция усиливается, и это отражается на лагере либеральном. В эти годы Пушкиным написаны «Деревня», ода «Вольность» и ряд политических эпиграмм, навлекших на него правительственную опалу.
Рассмотрим теперь, как все это связано с эпикурейской философией Пушкина. Интересно прежде всего то, что мотивыљ«свободы», независимости в смысле личном соединяются у Пушкина с мотивами свободы в смысле политическом. Стихотворение «Деревня» начинается прославлением личной свободы, «праздности вольной». От этих мотивов совершается переход к свободе общественной: «Но мысль ужасная здесь душу омрачает» и т. д. Кончается стихотворение прямыми словами о «прекрасной заре свободы просвещенной». Личное и общественное связаны здесь в духе философии «естественного права».
Если мы посмотрим теперь на внутреннее содержание «свободы» в пушкинском понимании, то увидим, что она неразлучна с «просвещением» и «законом». «Учися в истине блаженство находить, свободною душой закон боготворить» говорит Пушкин в «Деревне». Не случаен в конце стихотворения и эпитет «свободы» — «просвещенная». В «Вольности» он пишет: «Везде неправедная власть, в сгущенной мгле предрассуждений воссела». И дальше, обращаясь к «владыкам»: «стоите выше вы народа, но вечный выше вас закон». «Сгущенная мгла предрассуждений» включала в себя для Пушкина и религиозные предрассудки. Об этом говорят его эпиграммы против носителей религиозного мракобесия того времени.
Итак в области политической и религиозной борьба велась во имя свободы, неразлучной с разумом, просвещением, законами. Но то же было и в области свободы личной. Философия наслаждения мотивировалась требованиями «разума», бренностью жизни, мимолетностью юности.
Верь мне: узников могилы
Там объемлет вечный сон;
Им не мил уж голос милый,
Не прискорбен скорби стон,
Не для них весенни розы,
Сладость утра, шум пиров,
Откровенной дружбы слезы
И любовниц робкий зов...
(«К молодой вдове».)
Ах, младость не приходит вновь!
Зови же сладкое безделье
И легкокрылую любовь,
И легкокрылое похмелье!
(«Стансы Толстому».)
Всего ярче эта связь выражена в позднейшем стихотворении Пушкина, в его «Вакхической песне» (1825 г.). Она начинается прославлением любви и вина.
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Но тем знаменательнее дальнейшие строки.
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Здесь все те мотивы, связь которых разорвана в других стихах и которую приходится прослеживать, самим Пушкиным связаны в один узел. Стоит лишь вспомнить ту конкретную обстановку, в которой написано эт› стихотворение, чтобы понять, что «ложная мудрость» была вовсе не поэтической фразой, а вполне реальной враждебной силой. И против нее рука об руку ополчаются разум, музы, эротика и вино. А призыв «да здравствует разум!» настолько явно напрашивался на политическое истолкование, что Герцен поставил его на своей «Полярной Звезде».
«Эпикуреизм» был не чем-то внешним, он был органическою частью целостного идейного комплекса. Это была та форма, в которой становился дворянский либерализм (в определенной своей части). Дополнительную аргументацию может дать и рассмотрение связи политики и «эпикуреизма» в быту. Я имею в виду общество «Зеленой лампы», имевшее большое значение для мировоззренческого (а также и художественного) развития Пушкина. Статьи П. Морозова9, Алексея Веселовского10, П. Щеголева11 достаточно убедительно показали несостоятельность легенды об оргиастическом характере этого кружка.¶«Мы имеем право установить, — делает вывод Щеголев — связь «Зеленой лампы» с «Союзом Благоденствия». Мы лично принимаем кружок «Зеленой лампы» за «вольное общество», но и несогласные с нами именно в этом не могут отрицать его связи с «Союзом». Кружок как бы являлся отображением союза; неведомо для Пушкина, для большинства членов союз давал тон, сообщал окраску собраниям «Зеленой лампы». Пушкин не был членом «Союза Благоденствия», не принадлежал ни к одному обществу, но он в кружке «Зеленой лампы» испытывал на себе организующее влияние тайного общества»12. Но здесь нам важно указать на другую сторону. Эпикурейски-эротическая сторона «Зеленой лампы» все же несомненна. Политика, «вольнолюбие», обсуждение общественных вопросов переплетаются со служением «Вакху и любви». Это находит отражение и в поэзии Пушкина, в его посланиях к членам «Зеленой лампы». Приведем лишь два примера.
Усердствуй Вакху и любви
И черни презирай ревнивое роптанье:
Она не ведает, что дружно можно жить
С киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом,
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом,
(«Каверину».)
Приеду я
В начале мрачном октября,
С тобою пить мы будем снова,
Открытым сердцем говоря
Насчет глупца, вельможи злова,
Насчет холопа записнова,
Насчет небесного царя,
А иногда насчет земнова.
(«В. В. Энгельгардту».)
И в быту, и в поэзии Пушкина политический либерализм сочетался с подчеркнуто «разгульным» поведением13. В самом подчеркивании этого разгула (часто даже с несомненным преувеличением действительного положения вещей) в этот период (как и позднее в Кишиневе) был элементи«эпатирования», своеобразной позы. Это был Sturm und Drang дворянского либерализма, и Пушкин принадлежал к тому крылу светской либеральной молодежи, где политическая оппозиционность выступала в блестящем наряде беспечной, презирающей светские условности, разгульной и беспорядочной жизни.
Вѓ«Воспоминаниях» В. И. Панаева есть такой отзыв о лицеистах: «Литературное партизанство еще усилилось с появлением лицеистов, к которым примкнули другие молодые люди, сверстники их по летам. Они были (оставляя в стороне гениального Пушкина) по большей части люди с дарованиями, но с непомерным самолюбием. Им хотелось поскорее войти в круг писателей, поровняться с ним. Поэтому, ухватясь за Пушкина, который тотчас стал наряду с своими предшественниками, окружили они некоторых литературных корифеев, льстили им, а те с своей стороны за это ласкали их, баловали. Напрасно некоторые из них: Дельвиг, Кюхельбекер, Баратынский старались войти со мной в короткие отношения: мне не нравились их самонадеянность, решительный тон в суждениях, пристрастие и не очень похвальное поведение: моя разборчивость не допускала сближения с такими молодыми людьми»14. Панаев человек противоположного политического и, если можно так выразиться,¶«морально-бытового» лагеря. Его «разборчивость» — это разборчивость карьериста и ханжи, боящегося себя скомпрометировать.
Все это конкретное идейное содержание поэзии Пушкина отражалось и в методе. В лицейских стихах преобладает еще условная манера. Реальный жизненный материал преломляется через призму чужих образов. Юноша поэт стилизует себя под «монаха», лицейскую комнату под «келью» («Послание к Наталье», «К сестре», «Послание к Галичу»), рисует себя философом ленивым, живущим в уединении («Городок»), отшельником в шалаше («Мечтатель») и т. д. Во многих стихах, где образ поэта вовсе отсутствует, даны те же условные картины в плане объективном. И стилистика здесь еще говорит о сильной зависимости Пушкина от чужих образцов.
Значительно интереснее следующий послелицейский период.
Он идет под знаком усиления «предметности» изображения и под знаком снижения языка. Предметность, пластичность изображения была одним из основных требований классической поэтики. Еще Державин требовал «тельности» в поэзии. Однако «тельность» эта не у всех поэтов в равной мере представлена и принимает у разных поэтов разный вид. В ряде стихотворений послелицейского периода Пушкин дает блестящие образцы такого «тельного» рисунка. Назовем замечательное «Торжество Вакха».
Вот он, вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках;
Венец желтеет виноградный
В чернокудрявых волосах...
Течет. Его младые тигры
С покорной яростью влекут;
Кругом летят эроты, игры
И гимны в честь ему поют... и т. д.
Можно указать еще «Выздоровление»:
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы,
И влажный поцелуй на пламенном челе.
Характерна нагнетанием предметно-изобразительных деталей и начальная картина «Деревни».
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крылаты...
Все это уже нечто новое по сравнению с эстетизирующими перифраза с условными формулами лицейских стихов. Эту черту нельзя не поставить в связь с той…«объективностью», которая была свойственна классицизму, а в данном конкретном случае — с философией наслаждения «плотью» жизни. Другой чрезвычайно существенной стороной является снижение языка. Выразительная предметная или психологическая деталь дается в резкой, сниженной словесной форме. Очень характерно, что это снижение языка связано с жанром посланий и эпиграмм. Вот некоторые примеры:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов,
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов,
И ленности моей бесплодной...
.....................
Один лишь ты, любовник страстной
И Соломирской, и креста,
То ночью прыгаешь с прекрасной,
То проповедуешь Христа...
(«Послание Тургеневу».)
В послании Юрьеву очень характерно то место, которое так потрясло Батюшкова:
А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний...
Эта резкость и прямота выражений порой переходит в прямую нецензурность. Таково например стихотворение «Ф. Ф. Юрьеву», члену «Зеленой лампы».
Здорово, рыцари лихие
Любви, свободы и вина!
Для нас, союзники младые,
Надежды лампа зажжена.
Здорово, рыцари лихие,
Любви, свободы и вина!
Здорово молодость и счастье
Застольный кубок и .......,
Где с громким смехом сладострастье
Ведет нас пьяных на постель...
Не буду приводить других примеров. Найти их очень легко.
Ю. Тынянов в своей работеё«Архаисты и Пушкин» говорит о близости Пушкина к «младшим архаистам» (Кюхельбекер, Грибоедов, Катенин), достигающей в это время своего высшего уровня. «До 1818 г. Пушкин может быть назван правоверным арзамасцем-карамзинистом. 1818 г. — год решительного перелома и наибольшего сближения с младшими архаистами. В 20-х годах наступает время борьбы с sectaire’ством обеих сторон»15. Но Тынянов рассматривает литературную эволюцию как нечто имманентное. Для него это только отталкивание от эстетизма и салонности карамзинистов, тяга к просторечию и большой форме.
Может показаться парадоксальным, но либеральное и буйное общество «лампистов» было той средой, в которой воспитывались эти черты поэтики Пушкина. У Пушкина принципы «младших архаистов» преломляются своеобразно. Он вырабатывает резкий и прямой язык, создавая острые политические эпиграммы и «вольные» (в политическом и моральном отношениях) послания к своим вольнолюбивым и разгульным друзьям. Это выход из камерной и салонной горацианской «независимости» на «площадь» (в тех узких границах, в каких она тогда была возможна).
В письме к Жуковскому от 12 ноября 1817 г. А. И. Тургенев писал: «Посылаю послание ко мне Пушкина-Сверчка, которого я ежедневно браню за леность и нерадение о собственном образовании, к этому присоединились и вкус к площадному волокитству и вольнодумство, также площадное, 18 столетия». В «площадных» выражениях упрекал Пушкина и Воейков в своем разборе «Руслана и Людмилы». Слово «площадной» конечно не однозначно по своему смыслу. Но Пушкин своими стихами, явно не рассчитанными на печатание, действительно обращается к тогдашней политической «площади» — к кругам вольнолюбивой молодежи. Стоит отметить то, что Пушкин хотя и посвящает «Руслана и Людмилу» красавицам, но после не раз твердит о том, что писатель пишет «не для улыбки прекрасного пола», явно метя здесь в салонную замкнутость сантиментальной дворянской поэзии, прокламированную и в теории.
В годы после выхода из лицея и до ссылки была написана поэма «Руслан и Людмила». В ней отражены все основные тенденции этого периода. В ней нет прямых политических мотивов, она отражает политику лишь косвенно. Поэма бьет сразу на два фронта — против напыщенной героики шишковистов и против мечтательной чувствительности Жуковского. И в том, и в другом случае средством снижения, своеобразной «поправки» служат мотивы эротические. Они вообще очень широко представлены в поэме. Но важно даже не это, а их «снижающий» характер. Супружество Руслана и Людмилы и похищение Людмилы злым волшебником неожиданно переводятся в совсем иной план таким, сравнением:
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой
Султан курятника спесивой
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Прияв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно, горестью своей
И хладным страхом, пораженный,
Зовет любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.
Возвышенный приют спящих дев Жуковского превращен в веселый приют любви.
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бане...
Прелестные, полунагие,
В заботе нежной и немой,
Вкруг хана девы молодые
Теснятся резвою толпой.
Над рыцарем иная машет
Ветвями молодых берез... И т. д.
Поэма вызвала нападки со стороны реакционного «Вестника Европы». Было бы неверно думать, что дело было только в литературном староверстве, защите оды и эпической поэмы. Нет, «житель Бутырской слободы» одобрительно отозвался и о поэзии Жуковского. Борьба идет против грубости, «простонародности» темы и языка. Критика возмущает самый выбор «предмета» из народных сказок, возмущают выражения «удавлю», «щекотит ноздри копием» (рифму «кругом-копием» другой критик-Воейков — назвал «мужицкою»), «я еду, еду не свищу, а как наеду не спущу», «рукавица» и т. п. Примечательно и то широко известное сравнение, которым критик иллюстрировал свое возмущение. «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы мы стали таким проказником любоваться?»16 Неодобрительно отозвались (правда, не в печати) о поэме И. Дмитриев и Карамзин. Крылов ответил на критикуГ«Руслана и Людмилы» эпиграммой, бравшей поэму под защиту. Эта борьба вокруг поэмы интересна с своей социально-политической стороны. В литературных «вкусах» отражается социально-политическая диференциация. Крылов, «архаист» и политический реакционер, но более «демократический» по своей социальной основе, человек с оппозиционным «прошлым» за спиной, защищает поэму против дворянских «архаистов» и «карамзинистов». Кроме простонародности поэму упрекали и в безнравственности. Так «Невский зритель» призывал «не оскорблять стыдливость»17.
Меньше принципиально нового и острого имела в себе трактовка характеров. Это были нарисованные хотя и живо, но неглубоко в значительной мере традиционные фигуры мужественного витязя, трусливого воина, юного и прекрасного «хана», юной красавицы и т. д. Остроты было больше в самой теме, в деталях, в языке, чем в концепции характеров.
Мы можем теперь определить роль этого периода пушкинского творчества в подготовке его реализма. Поэма «Руслан и Людмила» была принята современниками как яркое проявление романтизма. Но романтизма в собственном смысле здесь, еще нет. Это скорее эротически трактованное «баснословие» (в этом у «Руслана и Людмилы» есть сходство с ранними «оссиановскими» стихами Пушкина).
Этот период важен в другом отношении. В «предметности» изображения, в резкой и сниженной детали, в элементах «просторечия» в языке есть конечно в зачатке реалистическая тенденция (как не чужд был реализма и классицизм в целом). Правда, это еще не реализм в полном смысле слова.
Но вся эта работа важна как предварительная. В ней Пушкин накапливает средства предметной изобразительности, вырабатывает язык. Все это войдет в следующий «романтический» период. Вообще здесь исток основных черт пушкинского творчества. Философия «просвещения» не исчезает в его творчестве совсем. Она только изменится, осложнится новым содержанием. Не исчезнут в его творчестве и анакреонтические мотивы ранних стихов. Личная независимость, любовь, дружба, вино — все это не столько поколеблется в своей ценности, сколько тоже осложнится, обогатится новым содержанием. И такие черты поэтики, как объективность, предметность, будут развиваться и в дальнейшем.