Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 29.

313. К. М. Бороздину (стр. 75). Впервые напечатано вс«Русской Старине» 1884 г., т. XLIV, стр. 369; в Акад. изд. Переписки Пушкина пропущено; с оригинала напечатано в сборнике «Писем Пушкина и к Пушкину», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 12 —13 и 44; подлинник — в рукописи б. Румянцовского Музея № 2382, л. 66 об.; датируется на основании слов Пушкина, что цензор Щеглов дан «Литературной Газете недавно, — в первый же раз он подписал свое разрешение под N 6-м, от 26 января 1830 г. Письмо Пушкина, быть может оставшееся не отправленным, было обращено, без сомнения, к Попечителю С.-Петербургского Учебного Округµ (1826 — 1832) Константину Матвеевичу Бороздину (род. 1781, ум. 1848), который в то же время был, по должности, и Председателем Санктпетербургского Цензурного Комитета (см. «Месяцеслов» на 1830 г., ч. I, стр. 370): от него ближайшим образом зависело распределение работы между подчиненными ему цензорами (ср. «Пушк. и его соврем.», вып. XIII, стр. 178). К такому же заключению приходит и Н. К. Замков в своей заметке «О черновом письме Пушкина к «неизвестному сановнику» (1830 г.)» — в «Пушк. и его соврем.», вып. XXIX — XXX, стр. 63 — 66. К. М. Бороздин был человек просвещенный и ученый, занимавшийся, главным образом, Русской историей, в частности — генеалогией и издавший несколько разработанных им родословий (между прочим, Измайловых, Нащокиных, Бенкендорфов). Он был членом Российской Академии (с 1833 г. — сочленом Пушкина), а по ее закрытии — Почетным членом Отделения Русского языка и словесности Академии Наук. По словам А. В. Никитенки, Бороздин был человек с благородным сердцем, «в полном смысле слова то, что мы называем человеком просвещенным. Он не учился систематически, но́ читал много и, — что чудо между нашими дворянами и администраторами, — размышлял еще более....» («Записки и Дневник», т. I, С.-Пб. 1905, стр. 197). Кн. Вяземский, служивший с К. М. Бороздиным в 1818 г. в Варшаве при Н. Н. Новосильцеве, дает о нем также благоприятный отзыв («Остафьевский Архив», т. I, стр. 101 и 453).

— Сербинович, Константин Степанович (род. 1796, ум. 1874), питомец Полоцкой Иезуитской Коллегии, службу начал в 1818 г. в Коллегии Иностранных Дел, вскоре затем познакомился с Карамзиным, — который привлеБ его к своей работе над «Историей Государства Российского», — а через него, в 1820 г., с А. И. Тургеневым, определившим его на службу под свое начальство в Департамент Духовных Дел; в это время познакомился он и с кн. Вяземским, с И. И. Дмитриевым, Д. Н. Блудовым; последний в 1826 г. привлек Сербиновича, с 1824 года служившего чиновником особых поручений при Министре Народного Просвещения Шишкове, — к работам Верховной Следственной о декабристах Комиссии, и существует сомнительное указание, будто именно Сербинович составил известное

«Донесение» Комиссии, которое Блудов лишь проредактировал. С 4 августа 1826 по 5 июля 1830 г. Сербинович был «сторонним цензором» С.-Петербургского Цензурного Комитета, с мая 1828 г. действовавшего по новому Цензурному Уставу. До 28 апреля 1833 г. он служил начальником Отделения в Департаменте Народного Просвещения, а затем, в течение почти 23 лет (1833 — 1856), состоял редактором «Журнала Министерства Народного Просвещения»; одновременно, с 1836 г., он служил Директором Канцелярии Обер-Прокурора св. Синода, при гр. Н. А. Протасове, и на других ответственных постах по ведомству Синода, а в 1859 г. был назначен членом Комиссии Прошений. «Наружность Сербиновича», говорит Погодин: «и вообще обращение носило следы Полоцкого иезуитского воспитания, которое и помогло ему удержаться при всех начальниках, самых противоположных... Умеренность и осторожность, исправность, благоразумие — его достоинства, и он представлял тип Петербургского чиновника в хорошем смысле. Резких суждений, порицаний ни лиц, ни вещей от него нельзя былБ услышать никогда» (Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. IV, С.-Пб. 1891, стр. 149). Однако, «при многих достоинствах исполнительного чиновника, Сербинович был в канцелярских делах и в личных сношениях формален до педантизма, до мелочности» (И. А. Чистович, «Руководящие деятели духовного просвещения в России», С.-Пб. 1894, стр. 357), по словам же одного из его подчиненных, Н. Н. Терпигорева, это был человек «хитрый, придирчивый, раздражительный и до крайности мелочной, а как начальник —невыносимый» («Истор. Вестн.» 1890 г., т. XLI, стр. 340). Как всегда очень ценные и содержательные письма А. И. Тургенева к Сербиновичу за 1826, 1831, 1835, 1837, 1838 и 1840 — 1842 гг. опубликованы в «Русск. Стар.» 1881 и 1882 гг. (т. XXXI, XXXII и XXXIV). Сохранилась одна записка Сербиновича к Пушкину, от 18 февраля 1832 г. с приглашением приехать к Д. Н. Блудову в Архив Иностранной Коллегии, где Пушкин тогда только что получил разрешение заниматься собиранием материалов для «Истории Петра Великого». — По своей цензорской должности Сербинович цензуровал «Литературную Газету», но лишь до № 5, т.-е. до 20 января 1830 г., после чего, вследствие откомандирования его для особенных занятий к Товарищу Министра Народного Просвещения Д. Н. Блудову, К. М. Бороздин назначил на его место цензора колл. сов. Щеглова («Пушк. и его соврем.», вып. XXIX — XXX, стр. 65 — 66). Таким образом с № 6-го (от 26 января) «Газета» поступила в ведение цензора Санктпетербургского Цензурного Комитета, ординарного профессора физики в Петербургском Университете Николая Прокофьевича Щеглова (род. 1794). Питомец Главного Педагогического Института, человек с несомненными научными заслугами, издатель ученого журнала «Указатель открытий по физике, химии, естественной истории и технологии» и научно-промышленной еженедельной газеты «Северный Муравей», автор нескольких трудов по своей специальности, Щеглов, конечно, не был подходящим лицом для цензурования чисто литературного издания, каковым была «Газета» Дельвига, чем и вызвал недовольство Пушкина: в письме к Плетневу из Болдина от 9 сентября 1830 г. он шутя сравнивал цензора Щеглова с невестою, которая «язык и руки связывает» (см. ниже, № 369), а получив известие о его смерти, писал кн. Вяземскому 3 июля 1831 г.: «К стати о цензуре: Щеглов умер — не нашего полку, — чужого» (ср. статью Н. О. Лернера: «Заметка Пушкина об «Адольфе» Б. Констана» — «Пушк. и его соврем.», вып. XIII, стр. 175 — 176); действительно, Щеглов умер 26 июня 1831 г. от свирепствовавшей в то время в Петербурге холеры («Записки и Дневник» А. В. Никитенки, т. I, С.-Пб. 1905, стр. 216; Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 261). Об отношениях Сербиновича и Щеглова к «Литературной Газете» см. подробнее в статьях Н. К. Замкова: «К истории «Литературной Газеты» барона А. А. Дельвига» — «Русск. Стар.» 1916 г., май, стр. 245 — 281, и «К цензурной истории произведений Пушкина» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXIX — XXX, стр. 49 — 62, а также «Мнение цензора Сербиновича о рассказе Сплетница» — ibid, стр. 68 — 71.

— Бируков — Александр Степанович (род. 2 июня 1772, ум. 31 мая 1844), знаменитый своею строгостью и тупостию цензор Петербургского Цензурного Комитета. Начав службу учителем в Харьковском Коллегиуме э августе 1791 г., он с марта 1803 г. был экспедитором «по ученой части» в Канцелярии Главного Училищ Правления, с ноября 1817 г. — начальником Отделения в Департаменте Народного Просвещения, а кроме того, со 2 апреля 1821 г., и цензором, каковым оставался до 2 октября 1826 г.; 31 марта 1830 г. награжденный чином д. с. советника, он 10 июня 1831 г. вышел в отставку, «прослужив четырем государям и отечеству близ пятидесятилетия», — как сказано на его надгробном памятнике. Его имя всегда соединялось в представлении писателей-современников с именем знаменитого своим скудоумием и юродством другого цензора — Красовского (см. ниже, стр. 382). «Цензоры с бедными авторами суровее, нежели когда-нибудь», писал Д. В. Дашков И. И. Дмитриеву 22 янвбся 1823 г.: «одна от них бывает поживка, а именно, когда Бируков поссорится с товарищем своим Красовским; тогда он пропускает назло между позволенным иногда и сомнительное» («Русск. Арх.» 1868 г., ст. 598 — 599); он же в 1824 г. справлялся у барона Дельвига, прошел ли его «контрабандный товар сквозь строгую заставу четы соименных» — Бирукова и Красовского Ф«Русск. Арх.» 1892 г., кн. II, стр. 359). — «Я употребил хитрость, чтобы взбесить Красовского», — читаем в письме А. И. Тургенева к князю Вяземскому от 1 декабря 1821 г.: «и отдал стихи Воейкову, который уверен, что Бируков их пропустит» («Остафьевский Архив», т. II, стр. 230 — 231). «Я хлопочу не о Бирукове и не о Красовском», писал однажды князь П. А. Вяземский в начале 1823 г.: «а о том, чтобы показать, что цензура у нас руководствуется нелепыми причудами» (там же, стр. 295). «Что Красовский, Бируков? — спрашивает он же А. И. Тургенева и прибавляет: «Право, скучно! Уж лучше без обиняков объявить мне именное повеление не держать у себя бумаги, перьев, чернил и дать росписку, что отказываюсь навсегда от грамоты» (там же, стр. 323). Даже благодушный барон Дельвиг писал однажды (1824):

Перед вами — нуль Тимковский!
     В вашей славе он погас;
Вы по совести поповской
     Цензируя, жмете нас.
Славьтесь, Бируков, Красовский!

(Сочинения, С.-Пб. 1895, стр. 62 — 63). В 1824 г. Пушкин жаловался на то, что­«скучно писать про себя или справляясь в уме с таблицей умножения глупости Бирукова, разделенного на Красовского» (см. выше, т. I, стр. 92), что «Бируков и Красовский не в терпеж глупы, своенравны и притеснительны» (там же, стр. 83), и тогда же заклеймил обоих цензоров известной своей эпиграммой:

Тимковский царствовал — и все твердили вслух,
Что вряд ли где ослов найдешь подобных двух.
Явился Бируков, за ним вослед Красовский:
Ну, право, их умней покойный был Тимковский!

Еще ранее, в конце декабря 1822 г., он обратил именно к Бирукову своеУ«Первое послание цензору», предназначенное не для печати, а для рукописного распространения (Сочинения, изд. Академии Наук, т. III, примеч., стр. 233 — 236); к нему же обращено и «Второе послание цензору», 1824 года (там же, стр. 422 — 423), и хотя в 1825 г. Пушкин и выражался, что «Бируков — человек просвещенный», и что «кроме его он ни с кем дела иметь не хочет», так как-де «он и в грозное время был милостив и жалостлиЮ», почему поэт «ныне повинуется его приговорам безусловно» (Письма, наше издание, т. I, стр. 122), —однако, как раньше (там же, стр. 42, 47, 54, 62), так и позже (стр. 206, 230, 235), он не переставал жаловаться и досадовать на него, а впоследствии, уже в феврале 1850 г., в Дневнике своем отметив, что цензура не пропустила в его «Золотом Петушке» нескольких стихов, вспоминал своих притеснителей и писал: «Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова» (Дневник, изд. под ред. Б. Л. Молзалевского, Пгр. 1923, стр. 27), а в 1836 г. писал, что «в последнее пятилетие царствования покойного императора [Александра I] вся литература сделась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову» (Переписка, Акад. изд., т. III, стр. 356). Репутация Бирукова была так прочна и определенна, что еще Салтыков-Щедрин, в одном из своих «Пестрых писем» (1884 г.) вспоминал этого почти легендарного по своей придирчивости цензора (Сочинения, изд. Маркса, 1906 г., т. VI, стр. 84), на рассмотрение которого суждено было попасть и «Кавказскому Пленнику» (1822 г.), и первой главе «Евгения Онегина» (1825 г.), и первому сборнику «Стихотворений» (1825 г.), а также длинному ряду отдельных произведений Пушкина, — О Бирукове см. еще в объяснениях к т. I нашего издания, стр. 260 и др., а также в Московском издании Дневника Пушкина, 1923 г., стр. 541 — 542.

— Красовский — Александр Иванович (род. в ноябре 1780, ум. 10-го ноября 1857), Председатель (с 11 марта 1833 г. по смерть) Комитета Цензуры Иностранной, с 26 ноября 1821 по 1828 гг. бывший цензором ПетербургскогХ Цензурного Комитета и приобретший грустную известность, как тупой и фанатический «гасильник», преследовавший и вытравлявший всякую свободную и живую мысль и вошедший в историю русской литературы, как синоним изувера-психопата, Пушкин и на себе не раз испытывал тяжелую руку цензора Красовского, и еще 13 июня 1824 г. писал брату, узнав о назначении Шишкова Министром Просвещения: «С переменою Министерства ожидаю и перемены Цензуры. А жаль... la coupeОétoit pleine, Бируков и Красовский не в терпеж были глупы, своенравны и притеснительны. Это долго не могло продлиться»! — «Скучно писать про себя или справляясь в уме с таблицей умножения глупости Бирукова, разделенного на Красовского», восклицал он в том же году, и затем называл его «кичливым», «подлецом»... (см. выше, т. I, стр. 92 и др.); о нем идет речь в «Посланиях к цензору» и в эпиграмме «Тимковский царствовал», в шутке «Ах, тетушка, ах Анна Львовна»... С возмущением упоминают о нем и князь Вяземский, и Тургенев в своей переписке Є«Остафьевский Архив», т. II, pass.), a первый в стихотворении своем «Цензор» (1830 г.) называет Красовского «Паркою ума и мыслей, и свободы» (Сочинения, т. IV, стр. 95); цензор-профессор Никитенко, по поводу смерти Красовского, помянул его, как «человека с дикими понятиями, фанатика и вместе лицемера, всю жизнь, сколько мог, гасившего просвещение» (Дневник, т. I, стр. 497); по словам его сослуживца А. И. Рыжова, Красовский, «детище своего времени, сшитый из материала, на который, как ему казалось, был спрос», — был «целиком казенный человек, как понимали казенного человека в старину, и он шел к своей служебной добыче всегда верхним чутьем, которое никогда его не обманывало. В нем всё было напоказ; тело и душа в мундире; набожность, православие, человеческое чувство, служба, — всё форменного покроя. Водотолочное усердие, принизительное смирение, угодливость пред высшими, рассчитанное ханжество, — всё это служило ему ходулями в продолжение всей его деятельности по Комитету Цензуры Иностранной» («Русск. Стар.» 1874 г., № 1, стр. 107 — 108). Другой сослуживец — А. П. Баласогло (Петрашевец) называет его «человеком непостижимого малоумия и самой педантской, самой женской злости» (см. сб. «Петрашевцы», под ред. П. Е. Щеголева, т. II, Лгр. 1927, стр. 233 — 234). О его цензорском изуверстве сохранилось множество рассказов; оно отмечено и в одном месте Воейковского «Дома сумасшедших», в котором читаем:

Ба! Зачем здесь князь Ширинский?
Как палач умов здесь тих!
Это что? «Устав Алжирский
О печатании книг!»
Вкруг него кнуты, батоги
И Красовский — ноздри рвать !...

Запись о Красовском в Дневнике Пушкина, 1835 г., см. выше, стр. 382. См. еще в Дневнике запись под 2 июня 1834 г., о представлении Пушкина вел. кн. Елене Павловне совместно с Красовским. О нем вообще смЧ еще в нашем издании Писем, т. I, pass., и Московское издание Дневника, 1923 г., стр. 450 — 452.

— Давыдов — Денис Васильевич, поэт-партизан; о нем см. в т. I, стр. 430, и в Дневнике Пушкина, под нашею редакцией, стр. 230 — 231. О послании его к Зайцевскому, вызвавшем сомнения цензора Щеглова, смН ниже, стр. 384.

— Зайцевский — Ефим Петрович, второстепенный поэт Пушкинской эпохи; начав и продолжая службу во флоте, в Черном море, гардемарин с 16 июля 1817 г., мичман с 3 марта 1819 г. и лейтенант с 21 апреля 182М г., он в 1828 г., во время Турецкой войны, на корабле «Париж», крейсировал с флотом у крепостей Анапы и Варны и участвовал под Варною в «вырезке» турецких судов, за что был награжден орденом Владимира 4-й ст. с бантом; при осаде этой крепости он находился в траншейных работах и награжден был золотою саблею за «храбрость», во время же осады Варны, командуя сотнею матросов-охотников, первыми ворвавшихся в крепость, был тяжело ранен пулею в руку, за что награжден был Георгиевским орденом 4-го класса, получил 2.000 рублей на излечение раны и за отличие произведен в капитан-лейтенанты. 1829-й год он провел на Кавказских минеральных водах, а с мая 1830 г. до начала 1834 г. находился в заграничном отпуску — до излечения раны. 1 января 1846 г. произведенный в капитаны 2-го ранга, Зайцевский состоял при Русской миссии в Неаполе, 8 апреля 1851 г. назначен был Русским генеральным консулом в Сицилию, 6 декабря 1852 г. произведен в капитаны 1 ранга, 28 июля 1853 г. снова назначен состоять при миссии в Неаполе, где, в конце 1860 или в начале 1861 г., скончался (исключен из списков в приказе от 6 марта 1861 г. — см. «Общий Морской Список», ч. VII, С.-Пб. 1893, стр. 114 — 115). С молодых лет начав писать стихи, он постепенно входил в общение с писателями; в 1819 г. с ним в Николаеве сблизился Даль («Русск. Арх.» 1872 г., кн. II, ст. 2250); в 1825 году поэт В. И. Туманский писал А. А. Бестужеву-Марлинскому, из Николаева-же: «В моих разъездах по Херсонской губернии виделся я с рифмоплетом Зайчевским, который просил меня доставить к тебе.... стишки свои для напечатания в­«Звездочке». Прилагая их при этой записке и сим исполняя желание моего Парнасского собрата, я кланяюсь низенько тебе» и т. д. («Русск. Стар.» 1905 г., № 4, стр. 211 — 212). В мае 1830 года О. М. Сомов, помощник Дельвига по редакции «Литературной Газеты», писал поэту В. Г. Теплякову (участвовавшему в 1829 г. в действиях против Варны): «Пушкин, князь Вяземский, барон Дельвиг и Зайцевский вам кланяются: все они называют вас своим знакомцем по чувству и таланту. Последний из них оставил нас на днях и снова пустился под парусами, — только не в Абхазию и не под Варну, а в тихую, добрую и счастливую Германию, к теплым водам, для излечения, если можно, правой руки своей, заклейменной Варнинским штемпелем» («Русск. Стар.» 1896 г., № 3, стр. 662); полтора года спустя, 29 октября 1831 г., А. И. Кошелев, рассказывая кн. В. Ф. Одоевскому о своем заграничном путешествии, сообщал: «Во Франкфурте (в августе — сентябре) столкнулся с Зайцевским, весьма с ним познакомился, и уговорились вместе провести зиму», — в Женеве, по приезде куда Кошелев писал: «Здесь тьма русских. Всякий день видаюсь с Соболевским [С. А.], Зайцевским, Галаховым [П. А.] и многими другими соотчичами» («Русск. Стар.» 1904 г., № 4, стр. 209, 211); был знаком он и с Денисом Давыдовым, послание к которому напечатал в «Литературной Газете» 1830 г. (№ 11). Литературная производительность Зайцевского была, однако, очень невелика: нам известно лишь около двух с половиною десятков его стихотворений, — преимущественно элегических, которые появились в «Новостях Литературы» 1825 г., в «Полярной Звезде» 1825 г., «Невском Альманахе» 1826, 1827 и 1828 гг., «Северных Цветах» 1828 и 1829 гг., «Радуге» 1830 и «Венере» 1831 г., «Телескопе» 1832 г., «Весенних Цветах» 1835, «Маяке» 1840, «Новоселье»

1845 г. и др. (перечисление их см. вЪ«Русском Биографическом Словаре», т. Ж — З, стр. 179). Восемь пьес Зайцевского включены в антологический сборник Ю. Н. Верховского «Поэты Пушкинской поры», М. 1919, стр. 104 — 115, — в том числе стихотворение «Черное море» (1826 г.), в коем он говорит, между прочим, что шум ночной, лазуревые воды моря отрадны ему,

Как, в час вечерний, милой девы
Любви веселые напевы,
Как лира Пушкина; как тень
Прохладной рощи в знойный день и т. д.; включено в антологию и послание Зайцевского к Д. В. Давыдову. Послание же Давыдован«Зайцевскому, поэту-моряку», присланное для помещения в «Литературной Газете», вызвало сначала сомнение цензора двумя своими стихами:

О, будьте вы оба⁶² отечества щит,
Перун вековечной Державы.

Об этом и писал Пушкин наблюдавшему тогда (в феврале 1830 г.) за редакциеюх«Газеты» К. М. Бороздину (ср. в статье Н. К. Замкова — «Пушк. и его соврем.», вып. XXIX — XXX, стр. 63 — 65). Приводим послание Давыдова (1828 г.) в «Литер. Газете» 1830 г., № 9, на которое указанное выше стихотворение Зайцевского является благодарственным ответом:

Счастливый Зайцевский, поэт и герой!
Позволь земледельцу-гусару
Пожать тебе руку солдатской рукой
И в честь тебе высушить чару.
О, сколько ты славы готовишь России,
Дитя удалое свободной стихии!

*

Лавр первый из длани Камены младой
Ты взял на Парнасских вершинах,
Ты, собственной кровью омытый, другой
Сорвал на гремящих твердынях;
И к третьему, с лаской вдали колыхая,
Тебя призывает равнина морская.

*

Мужайся! Казарский, живой Леонид,
Ждет друга на новый пир славы...
О, будьте вы оба отечества щит,
Перун вековечной Державы!
И гимны победы с ладей окрыленных
Пусть искрами брызнут от струн вдохновенных!

*

Давно ль под мечами, в пылу батарей,
И я попирал дол кровавый,
И я, в сонме храбрых, у шумных огней,
Наш стан оглашал песнью славы ?..
Давно ль... Но забвеньем судьба меня губит,
И лира немеет, и сабля не рубит.

(Сочинения, изд.Ю«Севера», ред. А. О. Круглого, т. I, С.-Пб. 1893, стр. 56 — 57 и 76). Посвятил Зайцевскому послание и один из друзей молодости Пушкина — поэт А. А. Шишков 2-й — см. «Литер. Прибавления к Русскому Инвалиду» 1832 г., № 28, стр. 222 —223. — В начале 1834 г. Зайцевский, одновременно с Пушкиным, принял участие в обсуждении вопроса об издании «Энциклопедического Лексикона», но когда некоторые из приглашенных Гречем в дело поняли, по выражению Пушкина, что «этот Лексикон будет не что иное, как Северная Пчела и Библиотека для чтения, в новом порядке и объеме», то Пушкин, Одоевский, Гаевский и Зайцевский уклонились от всякого участия в издании (см. Дневник Пушкина, под ред. Б. Л. Модзалевского, Пгр. 1923, стр. 11 и 106).

314. М. О. Судиенке (стр. 75). Впервые напечатано вс«Русском Архиве» 1898 г., кн. I, стр. 166, по подлиннику, принадлежавшему тогда М. А. Егоровой. О М. О. Судиенко и о долге ему Пушкина см. выше, письмо № 311 и объяснения к нему, стр. 367 — 368. Письмо его к Пушкину, на которое последний отвечает, до нас не сохранилось.

Перевод:м«Ты написал мне ужасно церемонное письмо, мой дорогой Суденко, и совершенно меня им огорошил. 4000 рублей, о которых идет речь, ждали тебя в запечатанном конверте с июля месяца; но я потерял адрес твоего поверенного, а твоего адреса у меня не было. Уже месяц тому назад г. Лерх явился с требованием этой суммы и тотчас же получил ее. Я хотел послать тебе росписку, которую он у меня оставил, но не знаю, куда я ее дел. Еще раз извини и прими мою благодарность за снисходительную любезность, проявленную в отношении меня столь долгим ожиданием. На днях я уезжаю из Петербурга; лето проведу я, вероятно, в деревне. Может быть, приеду в ваши края. Надеюсь, ты мне разрешишь тогда постучаться в твою дверь. Если, между тем, ты захочешь мне написать, — адресуй твои письма Е. В. Петру Александровичу Плетневу в Екатерининском Институте. Прощай, до свидания. А. Пушкин. 12 февраля 1830».

— Из Петербурга Пушкин выехал в Москву, как сказано было выше (стр. 377), 4 марта и приехал в нее 12 числа, проведя в дороге 8 дней; такая продолжительность поездки, обычно совершавшейся в 3 — 4 дня, объясняетсяЩ быть может, тем, что Пушкин в пути захворал; по крайней мере до Е. М. Хитрово, поклонницы поэта, дошел слух, что он заболел в Торжке (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 122. Ср. выше, стр. 377, в объяснениях к № 312, и ниже, стр. 397). Часть лета, до 14 июля, поэт провел в Москве, с 19 июля был в Петербурге, в начале августа съездил в Михайловское, 10 августа выехал в Москву, а 31-го — в Нижегородское имение, с. Болдино, Лукояновского уезда, откуда, из-за холеры, смог вернуться в Москву лишь к 5 декабря.

315. Князю П. А. Вяземскому (стр. 76). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 435 — 437; подлинник был у гр. Д. И. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрархиве.

— Московский обер-полицеймейстер генерал-майор А. С. Шульгин, обязанный иметь секретный полицейский надзор за Пушкиным, донес Московскому военному генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну, что поэт прибыТ из Петербурга в Москву 13 марта 1830 г. (по письму самого Пушкина — 12 марта) и остановился Тверской части в доме Черткова, в гостинице Коппа, в Глинищенском переулке, между Тверскою и Большою Дмитровкою («Русск. Арх.» 1876 г., кн. II, стр. 236).

— N. Гончарова — Наталья Николаевна, невеста Пушкина, тогда, однако, еще не давшая поэту окончательного своего согласия (см. ниже, письмо № 322).

— Княгиня Вера — жена кн. Вяземского, княгиня Вера Федоровна.

— Братья Полевые — Николай Алексеевич, издательЁ«Московского Телеграфа», и Ксенофонт Алексеевич, деятельный его сотрудник и помощник (см. его письмо к Пушкину от 15 февр. 1836 г.). Встреча с ними была Пушкину очень неприятна, так как в то время он очень сердился на Николая Полевого, об «Истории» которого напечатал две статьи в «Литературной Газете» 1830 г., № 4 и 12 (от 16 января и 25 февраля). М. П. Погодин в Дневнике своем записал под 18 марта: «Из Университета к Пушкину.... Рассказывал о скверности Булгарина, Полевого хочет в грязь втоптать и прЛ» («Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 103). Ср. в конце письма — о намерении «затащить в полемику» с Полевым и И. И. Дмитриева, друга Карамзина.

— Неожиданный приезд Николая I в Москву, в ночь на 6 марта, находился отчасти в связи со следующим трагикомическим происшествием. В частном Московском французском театре, содержимом артиллерии подпоручицеА Софьею Васильевною Карцовою (родом француженкою), 25 января 1830 г. член Дирекции и секретарь антрепренерши Берт нанес пощечину любимице публики, молодой актрисе Альфред. В дело, — весть о котором быстро распространилась по Москве, — должны были вмешаться Московский обер-полицеймейстер Дмитрий Иванович Шульгин и даже генерал-губернатор князь Дмитрий Владимирович Голицын (бывший тогда в Петербурге), не говоря о Московском жандармском генерале Александре Александровиче Волкове, который «под рукою» делал свои наблюдения и сообщения А. Х. Бенкендорфу. Когда завсегдатаи французского театра Карцовой, желая заступиться за актрису Альфред, которую Дирекция не только лишила уже назначенного бенефиса, но и уволила от службы, потребовали, чтобы бенефис был дан, — в театре произошел шум и скандал, главными зачинщиками которого, по донесению Шульгина, оказались: полковник Воейков, гвардии поручик граф Потемкин, гвардии ротмистр Пашков и коллежский ассесор Сибилев. Им всем пригрозили полицейскими мерами воздействия, а между тем в Петербурге на Московское «неистовство» обратил внимание Николай I, который через Бенкендорфа объявил князю Д. В. Голицыну, 7 февраля, свою волю, чтобы он, Голицын, сделал выговор Шульгину за то, что тот не принял мер прекратить в самом начале шум, происшедший во французском театре от требования некоторыми лицами, дабы непременно дан был бенефис актрисе Альфред, а поименованных выше глагных зачинщиков шума посадить в полицию, в городской частный дом, на 8 дней, а нескольких из числа прочих лиц, замеченных в поддержании того шума, — на гауптвахту, тоже на 8 дней: «Фрондирующая Москва», пишет Н. О. Лернер: «заволновалась. Началось настоящее паломничество к арестованным, и улицу перед гауптвахтой и съезжим домом запрудили кареты и экипажи. Всё, что́ было в Москве недовольного администрацией и полицией, спешило засвидетельствовать свое сочувствие «жертвам произвола», арест которых обратился в сплошной пир горой». Князь Вяземский, еще в 1821 г. «кормившийся иногда», по его шуточному выражению, «у Потемкина птичьим молоком» (письмп к А. И. Тургеневу 25 апреля 1821 г.) и в своей «Старой записной книжке» оставивший подробный рассказ о происшествии в театре «русской барыни Карцовой», пишет: «В числе временных жильцов Съезжей был и богатый граф Потемкин. Сей «великолепный» Потемкин, если не «Тавриды», а просто Пречистенки, на которой имел он свой дом, перенес из него в Съезжий дом всю роскошную свою обстановку. Здесь давал он нам лакомые и веселые обеды. В восьмой день заключения приехал во время обеда обер-полицмейстер Шульгин 2 и объявил узникам, что они свободны. Всё это было довольно драматически и забавно, и Замоскворецкий Съезжий дом долго не забудет своих неожиданных и необычайных арестантов» (Соч, т. VII, стр. 225). Из них наиболее популярным в Москве представителем высшего общества древней столицы был граф Сергей Павлович Потемкин (род. 1787, ум. 1858), человек умный, образованный, талантливый и симпатичный, великодушный, беспечный, отличавшийся большим хлебосольством. Он, пишет М. Н. Лонгинов: «рожден был с наклонностию ко всему изящному и прекрасному», «был тонкий ценитель драматического искусства, архитектуры, стихов, музыки. В доказательство его вкуса можно привести великолепный иконостас Чудова монастыря, сооруженный под главным и непосредственным его наблюдением. Врожденное изящество руководило им во всем; что бы ни предпринял он, —всё, как бы каким-то волшебством, делалось роскошно, оригинально и прекрасно: меблировка ли комнат, постройка дома, устройство праздника, всё равно вы узнавали во всем руку мастера..... Московский Английский Клуб обязан графу Потемкину теперешним своим помещением: в 1831 году он был старшиной и более всех способствовал переводу Клуба в дом графини Разумовской, который был отделан по его указаниям. — Москва помнит его роскошные пиры... С графом Потемкиным умерло предание о старинном хлебосольстве, которым так прежде славились наши богачи». Но «главною страстию графа Потемкина был театр. Он когда-то сам был превосходным актером, а впоследствии, втечение многих лет, посещал ежедневно спектакли. Артисты все знали его, уважали его суждения и собирались к нему часто, встречая самый дружеский прием.... Он не был исключителен, любил не один Русский театр, но и французские спектакли, и балет, и оперу».... (Н. М. Лонгинов, Сочинения, т. I, М. 1915, стр. 333). По словам А. В. Кочубея, знавшего Потемкина уже много позже, когда он разорился, — граф, «несмотря на лето и плохое состояние своих дел, каждый день бывал в театре и всегда — поклонником какой-нибудь танцовщицы. Его всегда можно было видеть в первых рядах кресел, иногда спящим, а по временам даже храпящим, — но привычкам своим он никогда не изменял. Случатся у него деньги — сейчас задает обед, для которого ему приходилось нанимать даже мебель. На таких обедах у него бывало самое разнообразное общество» («Семейная Хроника», С.-Пб. 1890, стр. 30 — 31). Он и сам писал стихи, писал о театре и для театра, перевел «Гофолию» и «Британика» Расина, переделал «Душеньку» Богдановича в оперное либретто (1808) и т. д. (см. «Остаф. Архив», т. III, стр. 667 — 668). Он был женат на княжне Елизавете Петровне Трубецкой (сестре декабриста кн. С. П. Трубецкого и Одесского знакомца Пушкина — кн. П. П. Трубецкого — см. в т. I, стр. 332), которая впоследствии, в 1859 г., вышла замуж за сенатора Ипполита Ивановича Подчаского (род. 1792, ум. 1879). Она на свадьбе Пушкина и Н. Н. Гончаровой была посаженою матерью невесты («Русск. Арх.» 1902 г., кн. I, стр. 53); стихи Пушкина с упоминанием ее имени опубликованы Б. Л. Модзалевским в сб. «Атеней», вып. I-II, 1924, стр. 5 и 12 — 13, со сведениями и о гр. Е. П. Потемкиной.

— Сибилев, другой участник театрального эпизода, упоминаемый в письмах Пушкина⁶³ — настоящем и следующем (№ 316), не был, по словам Вяземского, «оригинал тонкой и примечательной грани: всё было в нем довольно грубо и аляповато, со всем тем все любили его. Он вхож был во все лучшие дома. Дамский угодник, он находился в свите то одной, то другой Московской красавицы. Откуда был он? Какое было предыдущее его? Какие родственные связи? Никто не знал, да никто и не любопытствовал узнать. Знали только, что он дворянин Сибилев, — и довольно. Аристократическая, но преимущественно гостеприимная Москва не наводила генеалогических справок, когда дело шло о том, чтобы за обедом иметь готовый прибор для того и для другого. Сибилев имел в Москве, вероятно, двадцать или тридцать таких ежедневно готовых для него приборов. Хоть и нахлебник, не был он, так сказать, дворовым ни в одном доме, а держал себя пристойно и даже с некоторою независимостью. Бедный или, по крайней мере, весьма ограниченный в средствах своих, никогда не был он подлипалою перед богатою знатью. Еще одно достоинство: несмотря на проживанье его то там, то здесь, он не был сплетником и не переносил сору из одного дома в другой. Вообще был он нрава веселого и большой хохотун. У него были кошачьи ухватки. Он часто лицо свое словно облизывал носовыми платками. Князь Юсупов говорил про него: «Он не только Московский Ловелас, но и Московский ложелаз». Так прозвал он его потому, что, бывая во всех спектаклях, он никогда ничего не платил за вход, а таскался по ложам знакомых своих барынь. Забавно, что, не зная французского языка и не понимая на нем ни полслова, он попался в театральную французскую историю»...... М. А. Дмитриев Ю«Мелочи из запаса моей памяти») характеризует Сибилева так же: «Человек самый смиренный, толстый, красного лица, который являлся безмолвно на бульварах и имел привычку бывать в театрах, ходить по ложам всех знакомых, что, как известно, не принято в свете». Когда известный вельможа кн. Н. Б. Юсупов делал свои предсмертные распоряжения для сообщения их своему сыну, он на первом месте среди лиц, которым желал выдать вспоможение или награждение, назвал Сибилева, назначая ему 5000 р. «Бедный дворянин, над коим князь всегда трунил», — пояснял по этому поводу А. Я. Булгаков, сообщавший о том брату своему 16 июля 1831 г. («Русск. Арх.» 1902 г., кн. I, стр. 76). 21 августа 1830 г. Пушкин в Москве встретился с Сибилевым у Вяземского, у которого тогда же собрались Ю. Н. Бартенев, С. Н. Глинка и П. В. Нащокин (Соч. князя Вяземского, т. IX, стр. 139). — Николай I лично старался успокоить дворянство. М. А. Дмитриев передает, что «на вечере у князя С. М. Голицына он изъявил желание играть в карты в одной партии с графиней Потемкиной, был с ней очень любезен, выиграл у ней пять рублей ассигнациями и, получая у ней деньги, сказал ей очень благосклонно, что сохранит эту бумажку на память. Графиня отвечала ему, что она, с своей стороны, не имеет нужды в напоминании, чтобы помнить о его величестве. Государь отвечал: «А, вы всё еще на меня сердитесь за мужа! Забудемте это с обеих сторон». — «Последнее слово», говорит Н. О. Лернер: «осталось всё-таки за Москвой. Она зло отомстила Петербургу остроумной карикатурой. На ней были изображены все жертвы театрального дела, а впереди их — добродушный Сибилев; под его портретом было написано: «глава заговора» (см. очерк: «Эпизод из истории Московской дворянской фронды. (Театральный скандал 1830 г.)» — в «Литер. и популярно-научных прилож. Нивы» 1914 г., № 8, ст. 587 — 600; тот же эпизод рассказан в жур. «Наша Старина» 1915 г., № 6, стр. 542 — 543; см. также в письме Погодина к Шевыреву от 19 февраля 1830 г. —«Русск. Арх.» 1882, кн. III, стр. 135; об антрепризе Карцовой, прекратившейся в июне 1830 г., см. в книге В. П. Погожева: «Столетие организации императорских Московских Театров. (Опыт исторического обзора)». Вып. I, кн. III, С.-Пб. 1908, стр. 213 — 229 и 236 —241.

— Кн. В. Ф. Вяземская говорила с Бенкендорфом по поводу дела своего мужа, обвиненного им вп«развратном поведении» (см. выше, в письме № 288 и в объяснениях к нему, стр. 324). Французская фраза означает: «Что касается г-жи Карцовой, то всё, что она говорит, она словно поет.... А жена твоя: Вы могли заметить, генерал, что она поет фальшиво..... Так как мы сейчас откровенничаем, — то вы мне позволите, генерал, повторить Вам просьбу графини Потемкиной — об оправдании моего мужа».

— Меморий князя Вяземского — его «Исповедь», посланная, через Жуковского, Бенкендорфу 9 февраля 1829 г., одновременно с письмом к Николаю I (см. выше, в объяснениях к письму № 288).

— О С. Д. Киселеве, бывшем тогда женихом Елизаветы Николаевны Ушаковой, см. выше, в объяснениях, стр. 354 и 376. Катерина — ее сестра, Екатерина Николаевна Ушакова (см. там-же). «Ушакова меньшая идет за Киселева... О старшей не слышно ничего, хотя Пушкин бывает у них всякий день почта», — сообщал В. А. Муханов брату Николаю из Москвы 27 марта 1830 г. («Русск. Арх.» 1899 г., кн. II, стр. 356). Пушкин впоследствии говорил Н. М. Смирнову, на его слова, что все думали будто поэт влюблен в Ушакову, — но что он для того лишь ездил «всякий день к сей последней, чтоб два раза в день проезжать мимо окон Гончаровой» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. I, стр. 232).

— Дмитриев — Иван Иванович, поэт, бывший Министр Юстиции.

— Жихарев — Степан Петрович (род. 18 февраля 1788, ум. 31 августа 1860), питомец Московского Университетского Благородного Пансиона (1805 — 1806), где познакомился и сдружился с братьями Тургеневыми, Жуковским, Дашковым, Блудовым и др.; служил в Петербурге в Коллегии Иностранных Дел, в Канцелярии статс-секретаря П. С. Молчанова, в Театральном Комитете, был Московским Губернским Прокурором (1823 —1827), Обер-Прокурором 8-го (Московского) Департамента Сената (1828 — 1839), наконец — сенатором (1839 — 1843), а затем, по переселении в Петербург, — Председателем Театрально-Литературного Комитета при

Дирекции Театров. Имя Жихарева связано со многими выдающимися именами русской литературы первой четверти XIX столетия, — он был в более или менее дружеских отношениях со всеми современными ему литераторами от Пушкина до Шишкова и знал всех актеров своего времени, так как с юных лет был страстным любителем театра; он делал попытки писать театральные пьесы, но они были неудачны; тем не менее, имя его тесно связано с историей нашего театра благодаря, между прочим, «Дневнику Студента» («Москвитянин» 1853) и «Воспоминаниям старого театрала» («Отеч. Зап.» 1854); они написаны были на основании дневников, которые он вел в течение 48 лет и которые изданы лишь отчасти («Дневник Студента» и «Дневник Чиновника» изданы вместе редакцией «Русского Архива» в 1890 г.). С Пушкиным Жихарев был знаком еще по «Арзамасу», в который был принят, с именем «Громобоя», еще в конце 1815 года, при чем при вступлении в «Арзамас» должен был, как прежний член Шишковской Беседы любителей Русского слова, подвергнуться особой церемонии отпевания, исполненного над ним секретарем «Арзамаса» — Жуковским. Арзамасцы относились к нему с доверчивостью и дружеским расположением, хотя Жихарев далеко не всегда был достоин этой близости; однако, как человек умный и ловкий, он умел поддерживать свои старые связи с друзьями молодости, которых ему суждено было почти всех пережить. О Жихареве см. статью Б. Л. Модзалевского в «Русском Биографическом Словаре» (том на Ж., стр. 49 — 52).

— У Дмитриева было несколько причин сердиться на Полевого: как представитель старой литературной школы, признававший новые литературные течения лишь с известнымй оговорками и ограничениями, он не мог примйриться с суждениями увлекающегося, пылкого редактора «Московского Телеграфа», на страницах которого проповедывались самые крайние романтические идеи; с другой стороны, как ближайший и старейший друг Карамзина, он был возмущен Полевым за его статью об «Истории Государства Российского» и за «Историю Русского Народа»; кроме того, «Телеграф» в это время, по выражению Погодина, «ругал без памяти» не только Пушкина, Боратынского, Дельвига, но и самого Ив. Ив. Дмитриева; «Телеграф, остервенелый и застрахованный», —писал Погодин Шевыреву в письме от 29 марта 1830 г.: «кажется, пишет пародии на него [Пушкина], Боратынского, И. И. Дмитриева, Дельвига, Языкова, Вяземского, — почти напрямки» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 135 и 162); наконец, сверх этих ближайших причин, недовольство на Полевого и на Сергея Николаевича Глинку, как цензора его журнала, было вызвано, тем, что в «Московском Телеграфе», еще в конце 1828 года, были напечатаны статьи против Каченовского, а последний, усмотрев в одной статье «Телеграфа» место, будто бы оскорблявшее в его лице всё сословие профессоров Московского Университета, послал с товарищами «прошение к Министру Народного Просвещения, где выставлял издателя «Московского Телеграфа», как оскорбителя ученого сословия, и просил расправы с дерзким своевольником, а еще более с явным его сообщником — цензором Глинкою, который дозволяет ему печатать всё, что он хочет» («Записки К. А. Полевого», С.-Пб. 1888, стр. 249 — 250). Полевому грозило закрытие журнала, но он, не убоявшись этого, стал печатать резкие и насмешливые статьи, за подписью «Иван Бенигна», которые писал под влиянием глубокого негодования, изобразив в них «многолетние литературные проделки Каченовского»: последний «был засыпан указаниями на его ошибки, промахи, озлобление, чаще всего выражавшиеся против истинных дарований, начиная от Карамзина до Пушкина, против которого в это самое время писал в «Вестнике Европы» тогдашний сотрудник Каченовского Надеждин, подписывавший свои статьи псевдонимом Надоумка. Николай Алексеевич нарочно избрал разговорную форму его статей, ввел в свои статьи даже одно из лиц, изобретенных Надеждиным, и дал полный разгул своему перу. Это была, может быть, самая жестокая из всех его полемических выходов» (там же, стр. 250 — 251); она окончилась благополучно и для Полевого, и для его цензора Глинки; равным образом не имела дурных для них последствий и жалоба Каченовского с товарищами, признанная неосновательною (там же, стр. 254 — 259; «Записки С. Н. Глинки», С.-Пб. 1895, стр. 352 — 353; Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. II, стр. 264 — 275; ср. заметку Пушкина; «Отрывок из Литературных летописей», написанную 27 марта 1829 г.). Не так окончилась для Глинки другая история, возникшая почти одновременно. В «Московском Вестнике» (№ 1 за 1830 г., в отделе «Нравы») была помещена статья «Рекомендации Министра» (она принадлежала перу цензора С. Т. Аксакова), а в альманахе «Денница», изданном М. А. Максимовичем, на стр. 121-й, была напечатана элегия С. С. Тепловой на смерть одного утонувшего или утопившегося студента-юноши, под заглавием «К***»; в ней, неизвестно почему, усмотрели намек на гибель Рылеева или кого-нибудь другого из декабристов, а под гробницею, в которую бьют волны, уразумели Петропавловскую крепость. Бенкендорф, 30 января 1830 г., сообщил Московскому генерал-губернатору князю Д. В. Голицыну, что император «с неудовольствием изволил заметить» эти статьи, из коих первая, «кроме явного неприличия, написана слогом площадным, позорящим Отечественную Словесность, стихи же, очевидно, имеют направление не благонравное». Так как обе сии статьи одобрены были к напечатанию Ценсором Сергеем Глинкою, то его величеству угодно было повелеть за такую неосмотрительность посадить его на две недели на гауптвахту». («Щукинский Сборник», вып. I, М. 1902, стр. 296 — 297). Кс. А. Полевой, в «Записках» своих нарисовавший живой портрет Глинки, пишет по этому случаю: «Сначала его посадили на гауптвахту, бывшую во дворе Сената (в Кремле). Когда знакомые Глинки, — а кто не знал его в Москве? — услышали, что он сидит на гауптвахте, многие поехали навестить его. Число посетителей увеличивалось беспрестанно, так что через несколько дней Сенатская гауптвахта представляла что-то вроде гулянья: подле нее было всегда несколько экипажей, и гостей у Глинки собиралось иногда так много, что в небольшой занимаемой им комнате бывало тесно. Он был очень рад этому, встречал всех с веселым лицом, смеялся, шутил и говорил без умолку или пел французские романсы, аккомпанируя себе на маленьком фортепьяно, которое велел себе привезти из дому. К нему привозили всяких припасов, фруктов, вина, и он пировал сам и угощал посетителей. Раз, в веселом расположении, он вздумал угостить солдат, державших караул на гауптвахте, достал как-то полведра пеннику и отдал его солдатам, приглашая их выпить за здоровье всех добрых людей. Офицер, видно, не досмотрел этого и встревожился, когда увидел своих солдат пьяными и готовыми кричать ура Глинке. Он тотчас донес об этом по начальству, явился плац-майор, добрый толстяк, кажется, даже приятель Глинки, и, вероятно, сам смеясь внутренно, стал объяснять ему, что арестант не имеет права потчивать водкою своих стражей. Глинка восстал против него, засыпал его филантропическими возгласами, и тот, видя, что с ним не сговоришь, почел необходимым доложить коменданту о необыкновенном происшествии, случившемся на Сенатской гауптвахте. Комендант приказал перевести Глинку на главную гауптвахту (бывшую тогда под Ивановской колокольнею) и держать его там построже. На другой день плац-майор явился для исполнения приказания коменданта, но не рано, когда у Глинки была уже толпа гостей. После нескольких обиняков он объявил ему, что комендант приказал перевести его на главную гауптвахту. Глинка запрыгал и, прищелкивая, запел какую-то французскую песню. «Очень рад, очень рад!» — сказал он потом. «Приятно прогуляться по чистому воздуху! А приятели проводят меня!» прибавил он, обращаясь к своим гостям. «Фортепиано пойдут со мной под арест и туда: дайте же мне людей перенести их!» —сказал он плац-майору. Вскоре все вещи Глинки были расхвачены гостями, слугами их и несколькими инвалидами; началось шествие от Сената до Ивановской колокольни: впереди шел Глинка с плац-майором; вокруг них и позади — толпа гостей арестанта, которые несли кто кисет, кто трубку его, кто кружку и всё остальное. Тут же несли фортепиано. Всё это составляло невиданную процессию, не унылую, а веселую и смешную импровизированную комедию. — С ликованием Глинка водворился в новой своей квартире. Плац-майор не мог же гнать гостей его, видя в них по большей части людей порядочных; так это и продолжалось до окончания ареста Глинки, неожиданно сократившегося тем, что из Петербурга дано было знать о немедленном освобождении заключенного цензора, которого назначено было продержать под арестом три дня, а по ошибке или недоразумению написано было: три недели. Плац-майор был рад освобождению его чуть ли не больше всех и уверял, что никогда еще не бывало в ведении его такого беспокойного арестанта» (Записки, С.-Пб. 1888, стр. 244 — 245). Кн. Вяземский, сообщая об этом эпизоде А. И. Тургеневу, рассказывал, что Глинка «просидел неделю на гауптвахте с Ценсурным Уставом. «В самом деле», он говорил: «не я взят под караул, а Устав» — и нес его через улицу в сопровождении полицейского офицера» («Остаф. Архив», т. III, стр. 209). М. А. Дмитриев пишет, что арестное заключение «было торжеством Глинки! Как узнали в Москве, что Глинка на гауптвахте, бросились навещать его: в три-четыре дня перебывало у него человек триста, с визитом. Дядя мой [Ив. Ив. Дмитриев], бывший некогда Министром Юстиции, один из первых навестил его. Не всякий бывший министр на это бы решился» («Мелочи из запаса моей памяти», М. 1869, стр. 109). Вслед за этим происшествием (о нем см. еще в «Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 132) у Глинки вышло крупное столкновение с Цензурным Комитетом и новым Попечителем Университета князем С. М. Голицыным из-за несоблюдения формальностей при пропуске Глинкою стихов некоего Н. А. Кашинцова (родственника Л. В. Дубельта и затем тайного агента III Отделения) на приезд Николая I в Москву (о нем см. выше, на стр. 386 — 388: о театральном скандале в театре С. В. Карцовой). Глинка, считая себя незаслуженно оскорбленным, отправился в Петербург, куда уже послана была Попечителем бумага Министру Народного Просвещения князю К. А. Ливену, — с жалобою к этому самому Министру, — но вместо объяснения вышла обоюдная перебранка, при чем Министр грозил ему даже жестами. «Взволнованный светлейшими кулаками министра», рассказывает Глинка: «я, по выходе от него на улицу кричал, что от самоуправства министров будут вспыхивать каждый день четырнадцатые декабри. Чем кто ближе к престолу, тем виновнее, если в человеке забывают человека». «Записки», С.-Пб. 1895, стр. 354 — 356). По возвращении в Москву Глинка потерпел окончательное крушение: за пропуск в «Московском Телеграфе», летом 1830 года, пасквиля «Утро в кабинете знатного барина», в котором были задеты князь Н. Б. Юсупов и Пушкин по поводу его «Послания к вельможе» (Глинка, не читавший «Послания», не понял смысла пасквиля), он был, в конце июля, уволен от службы по высочайшему повелению (см. Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 19 — 23; Б. Л. Модзалевский, «Послание к Вельможе» — «Художеств. Сокровища России» 1907 г., № 6, стр. XXII —XXIV; Н. К. Козмин, «Очерки из истории русского романтизма», С.-Пб. 1903, стр. 501 — 502; два письма с ходатайством о Глинке кн. П. А. Вяземского — к Е. М. Хитрово и к Д. Г. Бибикову см. в «Русск. Арх.» 1899 г., кн. II, стр. 83 — 88 и Прилож. к Отчету имп. Публичной Библиотеки за 1895 г.). Следом личных отношений Пушкина и С. Н. Глинки, о «пылкости и неустрашимости духа» и «красноречии сердца» которого поэт с сочувствием упоминает в названной выше статье своей «Отрывок из литературных летописей», — являются лишь два письма, которыми они обменялись в марте 1836 г. по поводу «Записок» Глинки (их, повидимому, Пушкин предполагал печатать в своем «Современнике»). О самом Глинке (род. 1776, ум. 1847; ср. выше, в т. I, в объяснениях к письму № 171, стр. 492) приведем слова хорошо его знавшего кн. Вяземского, посвятившего Глинке особую заметку, вызванную его смертью: «Недавно жил среди нас Русский писатель, который во время оно проливал слезы слушая «Семиру» Сумарокова, и смеялся вчера, слушая «Ревизора» Гоголя. Он был современником и учеником Княжнина и одним из литературных сподвижников в эпоху Карамзина. Он беседовал с Пушкиным — и многими годами пережил его. Он известен с 1784 года и кончил свое земное и литературное поприще в 1847 году. Во всё течение этих долгих годов он был преимущественно, беспрерывно и почти исключительно писателем и более ничего... В продолжение этого, свыше пятидесятилетнего периода писатель сей с добросовестною и неутомимою деятельностью, по мере сил и способностей своих, служил и содействовал общей пользе. Умирая, мог он, себе в отраду, другим в назидание, сказать, что в оставшихся по нем творениях он ни единою строкою не изменил священнейшей обязанности писателя: искренно и честно обращаться со словом, — по прекрасному выражению Гоголя. Писатель сей — Сергей Николаевич Глинка» и т. д. (Соч., т. II, стр. 335 — 347). Отзывы других современников также благоприятны для Глинки, который в истории Русской словесности первой трети XIX века представляет живую и оригинальную фигуру.

— Катерина Андреевна — Карамзина, вдова историографа, сестра кн. П. А. Вяземского, внебрачная дочь его отца, кн. Андрея Ивановича; она с семьею жила в Петербурге. Пушкин в молодые годы был к ней неравнодушен (см. «Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым», М. 1925, стр. 53), а затем питал к ней почтительно-нежные чувства и относился к ней с большим и неизменным уважением, — что доказывается, между прочим, тем, что он вспоминал о ней во все важные моменты своей жизни: «Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ее участии, — но передай мне ее слова: они нужны моему сердцу, и теперь не совсем щастливому», — писал он кн. П. А. Вяземскому 2 мая 1830 г. (см. ниже, в письме № 330). Уже перед самою смертью он опять обратился к ней мыслью — и пожелал ее видеть и просил перекрестить его (см. П. Е. Щеголев, «Дуэль и смерть Пушкина» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXV — XXVII, стр. 40 и др). О Карамзиной см. в нашем издании «Дневника» Пушкина, Пгр. 1923, стр. 31 — 35, и Моск. издание «Дневника», стр. 83 — 84. С членами семьи Е. А. Карамзиной поэт был также очень близок и во время своих приездов в Петербург был частым у них гостем. В альбоме двух сестер Карамзиных — старшей, Софии Николаевны, и младшей, Екатерины Николаевны (в 1828 г. вышедшей замуж за князя Петра Ивановича Мещерского) Пушкин в конце 1827 г. записал свои стихотворения: «Три Ключа» и «Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной» (см. Б. Л. Модзалевский, «Новые строки Пушкина» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXVIII, стр. 1 — 4, и его же: «Из альбомной старины» — «Русский Библиофил» 1916 г., кн. VI, стр. 66 — 83).

— Коп — содержатель известной в свое время гостиницы и ресторана в Москве, близ Тверской, в Глинищенском переулке («Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 437); ср. выше, стр. 385. Пушкин упоминает о нем в одной из отброшенных строф «Домика в Коломне» (см. «Домик в Коломне», под ред. М. Л. Гофмана. — Труды Пушкинского Дома, Пб. 1922, стр. 62 и 63).

— Гагарин Театральный — князь Сергей Сергеевич (род. 24 ноября 1795 в Москве, ум. 5 сентября 1852 г. в Петербурге); он служил в Коллегии Иностранных Дел, с 1815 г. был камер-юнкером, в 1820 г. перешел в Придворно-Конюшенное ведомство и состоял с 1821 г. советником Придворно-Конюшенной Конторы, в 1827 г. служил в Капитуле Орденов и в 1828 г. пожалован был в гофмейстеры. В 1827 — 1828 гг. он был членом Комитета, заведывавшего императорскими Театрами, а с 1829 по май 1833 г. был Директором императорских Театров (ср.«Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1556 — 1557), в истории которых его имя связано с некоторыми важными реформами; отзывы современников о нем, как о театральном деятеле, однако, весьма противоречивы. Последние годы жизни Гагарин был обер-гофмейстером и Президентом Гоф-Интендантской Конторы. Летописец Петербургских театров А. И. Вольф пишет, что кн. Гагарин «в продолжение четырехлетнего управления привел театральное хозяйство в некоторый порядок. Суммы на расходы стали отпускаться своевременно, все заготовки стали дешевле и лучше, но артисты не очень пожалели о князе: он был груб, вспыльчив, недоступен, Русским театром вовсе не занимался, не любил его и заглядывал туда очень редко. Несколько лет спустя, князь Гагарин был убит каким-то отставным сторожем, который требовал себе пенсию из Кабинета и, не получив ее, приписал это недоброжелательности Вице-Президента» («Хроника Петербургских Театров», ч. I, С.-Пб. 1877, стр. 37). Письмо к нему Пушкина до нас не сохранилось, и даже неизвестно его содержание.

Сноски

⁶² Т.-е. Зайцевский и герой Турецкой войны А. И. Казарский. Б. М.

⁶³ Вероятно — Евграф Иванович, коллежский ассесор, умерший 27 февраля 1839 г., 80 лет от роду («Московский Некрополь», т. III, С.-Пб. 1908, стр. 98).