Скачать текст письма

Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 9.

220. Н. М. Языкову (стр. 19). Впервые напечатано вт«Материалах» Анненкова, стр. 173, примеч. (отрывок), а затем, по подлиннику, в «Историческом Вестнике» 1884 г., т. XVI, стр. 324; подлинник ныне неизвестно где находится. Это — первое из дошедших до нас писем Пушкина к Языкову, хотя известно, что были и еще письма, более ранние; так, сам Языков писал брату своему Петру из Дерпта 2 сентября 1826 г.: «У меня завелась переписка с Пушкиным — дело очень любопытное. Дай Бог только, чтобы земская полиция в него не вмешалась! Хи, хи, хи!» («Языковский Архив», вып. I, стр. 261; ср. «Историч. Вестн.» 1883 г., т. XIV, стр. 535). Впрочем, Языков, может быть, имел в виду переписку стихами, а не письмами, т.-е. обмен посланиями: его Пушкину — от 19 августа — и Пушкина к нему — от 28 августа (см. ниже, в объяснениях к этому же письму, стр. 200 — 201).

С «вдохновенным», по его выражению, поэтом Н. М. Языковым, которого он еще в 1824 году зазывал к себе в Михайловское известным посланием: «Издревне сладостный союз...», Пушкин познакомился в Тригорском лишь на летних вакациях 1826 г., когда он провел у П. А. Осиповой около полутора месяцев с середины июня по 20 июля. Говоря о лете 1826 года, Анненков пишет, что оно «было знойно в Псковской губернии. Недели проходили без облачка на небе, без освежительного дождя и ветра. Пушкин почти бросил все занятия свои, ища прохлады в садах Тригорского и Михайловского и дожидаясь осени, которая приносила ему, как известно, бодрость и веселье» («Материалы», изд. 1855 г., стр. 171, изд. 1873 г., стр. 162). «Лето 1826 года», пишет Анненков в другой своей книге о Пушкине: «сделалось для обитателей Тригорского и Зуева (Михайловского) непрерывным рядом праздников, гуляний, шумных бесед, поэтических и дружеских излияний, благодаря тому, что в среде их находился Н. М. Языков, привезенный, наконец, из Дерпта А. Н. Вульфом. Более двух лет его звали и ожидали в Михайловском, и только в 1826 году он сдался на просьбы Пушкина и приглашения Прасковьи Александровны. Языков исполнен был почти религиозного благоговейного чувства к нашему поэту, для которого не находил достаточно песен и восторгов на своей лире — и оно понятно. Соединение в одном лице простоты обращения с даром угадывать людей и ценить их верно по душевным признакам, полное отсутствие чего-либо похожего на мелочное тщеславие при постоянных проблесках гениального таланта и ума, — всё это должно было поразить воображение пылкого, еще не установившегося студента, которого жизнь и поэзия слагались преимущественно из одних порывов. Пушкин чрезвычайно высоко ценил поэтический дар Языкова... Две эти противоположные натуры сошлись на почве Тригорского и Зуева весьма близко, — и так очаровательны были берега Сороти, сени и рощи обоих селений в прекрасное лето 1826 года, так грациозно и веселЪ встречало друзей молодое женское население первого, так вдохновенны и поэтичны были ночи и долгие дни, проведенные ими вместе, что Языков до гроба считал эту эпоху своей жизни лучшим ее мгновением» («Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 318 — 319). Сам Языков в письме к своей матери от 28 июля 1826 г., из Дерпта, по возвращении из Михайловского, писал: «Вот уже четыре дня, как я здесь. Лето провел в Псковской губернии у госпожи Осиповой, матери одного здешнего студента, доброго моего приятеля, — и провел в полном удовольствии. Изобилие плодов земных, благорастворение воздуха, благорасположение ко мне хозяйки, женщины умной и доброй, миловидность и нравственная любезность и прекрасная образованность дочерей ее, жизнь или, лучше скажу, обхождение совершенно вольное и беззаботное, потом деревенская прелесть природы, наконец, сладости и сласти искусственные, как-то: варенья, вина и проч., — всё это вместе составляет нечто очень хорошее, почтенное, прекрасное, восхитительное, одним словом — житье!» («Языковский Архив», вып. I, стр. 256 — 257). «Дочери П. А. Осиповой», говорит М. И. Семевский: «отличаясь красотой, грацией, прекрасным образованием и одна из них — высоким музыкальным талантом, совершенно очаровали Языкова», который, чрезвычайно застенчивый от природы, первое время дичился общества сестер своего друга. «В бытность свою в Тригорском [он] по целым часам декламировал оживленные, дышащие силой и поэзией стихотворения. Пушкин с наслаждением, безмолвно внимал юному певцу свободы, вина и граций. Кто не знает, каким неиссякаемым источником высокой поэзии послужило для Языкова шестинедельное пребывание его в Тригорском. Лучшие стихи его... связаны с этим временем. Началом этого цикла стихотворений Языкова было небольшое послание его к А. С. Пушкину» («Русск. Арх.» 1867 г., ст. 721 — 722):

О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы... и т. д., написанное уже в Дерпте 19 августа 1826 г., затем знаменитое—«Тригорское» ( 1826), «К А. Н. Вульфу» (1826), три стихотворения к П. А. Осиповой (1827 г.) и к няне Арине Родионовне (1827). Перечень пьес, посвященных Тригорскому и Вульф-Осиповым, — см. в «Пушк. и его соврем.», вып. XXI — XXII, стр. 203, и вып. I, стр. 120. В одном из посланий к Осиповой Языков с восторгом вспоминал

...те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское один —
Вольтер и Гете и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый...

В письме своем к брату Петру Языков писал 11 августа 1826 г.:Ч«Об знакомстве моем с Пушкиным и о пребывании в Тригорском я уже писал вам довольно подробно; могу прибавить только то, что последнее мне было так приятно и сладостно, что моя муза начала уже воспевать оное в образе небольшой поэмы, пламенно и торжественно!» («Языковский Архив», вып. I, стр. 259). К сожалению, упоминаемое письмо Языкова с описанием жизни в Тригорском до нас не сохранилось, поэма же, начатая им, — его послание к П. А. Осиповой «Тригорское». — 17 февраля 1827 г. он писал А. Н. Вульфу: «Обитбтели Тригорского ошибаются, думая, что я притворялся, когда воспевал часы, мною там проведенные: как чист и ясен день — чиста душа моя! Я вопрошал совесть мою, внимал ответам ее и не нахожу во всей моей жизни ничего подобного красотою нравственною и физическою, ничего приятнейшего и достойнейшего сиять золотыми буквами на доске памяти моего сердца, нежели лето 1826 года! Кланяйся и свидетельствуй мое почтение всему миру Тригорского!» («С.-Петерб. Ведом.» 1866 г., № 163, стр. 1).

В 1833 г. Вульф с своей стороны писал:Ч«Лето 1826 года, которое провел я с Пушкиным и Языковым, будет всегда мне памятным, как одно из прекраснейших. Последний ознаменовал оное и пребывание свое в Тригорском прекрасными стихами и самонадеянно предрек, что оно

                                                  из рода  в  род
Как  драгоценность перейдет,
Зане  Языковым  воспето.

(Л.  Н.  Майков,  «Пушкин»,  стр.  200).

Пушкин также, много лет спустя, в письме Языкову из деревни от 14 апреля 1836 г. с восторгом вспоминал о совместной жизни «на холмах Михайловского, в сени Тригорского».

Об отношениях Языкова к Пушкину-писателю, поражающих своею повышенною восторженностию со стороны Пушкина и нечуткостью с пристрастностью со стороны Языкова, см. в статье В. И. Шенрока: Н. М. Языков —о«Вестн. Европы» 1897 г., кн. 11, стр. 162 — 167, и кн. 12, стр. 603, в предисловии Е. В. Петухова к «Языковскому Архиву», вып. I, 1913, стр. 20 — 21 и заметки Н. О. Лернера — Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. III, стр. 522 — 523 и т. IV, стр. XLIII — XLIV.

—Ч«Тригорское» — большое, в 232 стиха, стихотворение Языкова, посвященное им П. А. Осиповой; в нем поэт, под свежим еще впечатлением пребывания в Тригорском, вспоминает свою жизнь в деревне, беседы с Пушкиным, общество Тригорских обитательниц и т. под. Посылая эту пиесу своему брату Александру Михайловичу, Языков поручал ему переслать ее Н. И. Бахтину для предпринятого последним альманаха, который, однако, не состоялся (см. «Языковский Архив», вып. I, стр. 270 —277). Письмо Языкова к П. А. Осиповой, при котором ей было послано «Тригорское», до нас не сохранилось. Восторженный отзыв Пушкина о «Тригорском» см. ниже, в следующем письме к князю П. А. Вяземскому, № 221. — С. П. Шевырев в некрологе Языкова писал в 1847 г.: «Языков живописными стихами нарисовал ландшафт Тригорского. Памятно мне, как Пушкин в 1826 году привез это стихотворение в Москву и с восторгом читал его нам. Чувства свои он выразил в послании к Языкову. Он сказал ему, что Ипокрена его

.... не хладной льется влагой,
Но пенится хмельною брагой,
Она разымчива, пьяна,
Как сей напиток благородный,
Слиянье рому и вина,
Без примеси воды негодной,
В Тригорском жаждою свободной
Открытый в наши времена.

Пушкин кланялся стиху Языкова» (Л. Майков, «Пушкин», стр. 337).

— Еще до получения письма Пушкина, Языков писал своему брату 3 ноября:н«Государь сказал Пушкину, чтобы он писал больше, зане он сам его цензор!» и в то же время сообщал: «Здесь носятся слухи, что Пушкин приедет скоро в Петербург. Сделай милость познакомься с ним: этим благословенным поступком ты меня сильно удовольствуешь и, сверх того, можешь получить от него понятие о моем с ним знакомстве, которого главные черты так разительно изъяснены в моем к нему послании» [от 16-го или 19-го августа]. По поводу же волновавшего его нового Цензурного Устава Языков говорил, что «после выхода в свет нового Устава о Цензуре даже приготовление к экзамену сделалось гораздо труднее прежнего: из здешней [университетской] библиотеки нельзя получить ни одной порядочной книги ни по истории, ни по наукам политическим вообще; все таковые запрещены до крайности» («Языковский Архив», вып. I, стр. 269). О Цензурном Уставе см. еще выше, стр. 185 в объяснениях к письму № 213.

— Вульф — Алексей Николаевич, сын П. А. Осиповой, тогда студент Дерптского Университета, друг Языкова. Стихи Пушкина — его посланиеТ«К Яз.***» («Яз.***, кто тебе внушил Твое посланье удалое?..»), написанное 28 августа 1826 года, в ответ на послание Языкова к Пушкину от 19 августа («О ты, чья дружба мне дороже...» — см. выше, стр. 200) и напечатанное вскоре в «Московском Вестнике» 1827 г., ч. III (ценз. разр. 23 апреля), № 9, стр. 4 — 8 (см. ниже, в письме № 239).

— Первое послание — стихотворение 1824 г.: «К Языкову» («Издревле сладостный союз Поэтов меж собой связует...»), завязавшее непосредственные, хотя и заочные отношения между Пушкиным и Языковым, которых познакомил Вульф. Языков вначале, как и впоследствии, очень холодно и даже опасливо смотрел на Пушкина. Н. О. Лернер, рассматривая отношения Языкова к Пушкину на всем их протяжении, высказывает убеждение, что «в Языкове боролись два чувства по отношению к Пушкину: с одной стороны, он чувствовал в Пушкине гения (да и понимал, что близость к Пушкину может быть ему только полезна), а с другой — мучительно завидовал ему» (Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. IV, стр. XLIV).

— О Москве Пушкин Языкову написать, повидимому, не собрался; см. ниже, коротенькое письмо от 21 декабря (см. № 229).

— Получив письмо Пушкина, Языков писал брату своему Александру 28 ноября:—«Пушкин возвратился в свою деревню; он писал мне раз оттуда и обещает еще написать много о Москве; хочет напечатать Годунова, говоря, что царь освободил его от цензуры» («Языковский Архив», вып. I, стр. 281). Об этом «освобождении» см. выше, в объяснениях к письмам № 212 и след.

221. Князю П. А. Вяземскому (стр. 19). Впервые напечатано вт«Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 432 — 434; подлинник (на бумаге — вод. зн.: УФЛП. 1822) был у графа С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрархиве.

— О С. А. Соболевском см. выше, стр. 194 — 195 и там же и жалобы Пушкина на то, что Соболевский испортил в Москве его коляску.

— О поясах, купленных Пушкиным в Торжке для княгини В. Ф. Вяземской, и письмо к ней см. выше, № 21.

— «Она велелВ» — Софья Федоровна Пушкина, в которую влюбился тогда поэт; о ней см. выше, в письме к княгине Вяземской № 218, и ниже, в письме к В. П. Зубкову, № 226. Слова Пушкина напоминают его же стих из пьесы: «Сожженное письмо» (1825 г.):

Прощай, письмо любви, прощай! Она велела...

— Журнал —н«Московский Вестник», задуманный и осуществленный с начала 1827 г. кружком молодых москвичей-шеллингианцев; главными сотрудниками в него вошли Д. В. Веневитинов, Н. М. Рожалин, С. П. Шевырев, В. П. Титов, С. И. Мальцов, С. А. Соболевский, редактором был избран М. П. Погодин, а Пушкин обещал свое постоянное сотрудничество, с вознаграждением по 10.000 рублей с проданных 1200 экземпляров журнала. В число участников вошли затем Дельвиг, Козлов, Языков и другие писатели Пушкинской плеяды за исключением лишь князя П. А. Вяземского, который остался «тверд и верен» «Московскому Телеграфу» Полевого — по той причине, что был «в полном смысле крестным отцом «Телеграфа» и изменить крестнику своему не хотел и не мог» (Полн. собр. соч., т. I, стр. XLVIII — XLIX; т. X, стр. 267). Официальное разрешение на издание «Московского Вестника» было получено в Москве 6 ноября 1826 года, о чем Погодин 15 ноября извещал Пушкина: «...Позволение издавать журнал получено. Подписка открыта. Отрывок из Годунова отправлен в С.-Петербургскую цензуру, но его, может быть, не пропустят (два года тому назад запрещено было помещать отрывки иА пьес в журналах), а первый № непременно должно освятить Вами: пришлите что-нибудь поскорее на такой случай. Еще — журналист ожидает обещанной инструкции» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 384). 7 декабря цензурою уже был разрешен № 1-й журнала, вышедший 1 января 1827 г. и начинавшийся (стр. 3 — 10) Сценою из «Бориса Годунова» (Пимен и Григорий). 7-го декабря жандармский полковник И. П. Бйбиков сообщал Бенкендорфу плохо собранные сведения (перевод):м«Ваше Превосходительство найдете при сем журнал Михаила Погодина за 1826 год <sic>, в коем нет никаких либеральных тенденций: он чисто литературный. Тем не менее я самым бдительным образом слежу за редактором и достиг того, что вызнал всех его сотрудников, за коими я также велю следить; вот они: 1) Пушкин. 2) Востоков. 3) Калайдович. 4) Раич. 5) Строев. 6) Шевырев. Стихотворения Пушкина, которые он ему передавал для напечатания в его журнале, — это отрывки из его трагедии «Борис Годунов», которые он не может сообщить никому другому, потому что, по условиям Редакции, он не может предавать их гласности ранее напечатания. Из хорошего источника я знаю, однако, что эта трагедия не заключает в себе ничего противоправительственного» (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925, стр. 63 — 64).

— Сушков — Николай Васильевич (род. 1796, ум. 1871), в 1825 — 1827 гг. служивший членом от короны Бессарабского Верховного Совета в Кишиневе, откуда должен был уехать вследствие ссоры с адъютантом графВ М. С. Воронцова К. К. Варламом и дуэли с ним (3 июля 1827 г. в Тирасполе), окончившейся смертию Варлама («Русск. Арх.» 1903 г., кн. II, стр. 558, 564). Сушков был родным племянником известного Екатерининского статс-секретаря А. В. Храповицкого; питомец Московского Университетского Благородного Пансиона, где был товарищем Грибоедова, он рано начал пробовать свои силы в литературе, вращался в литературных кругах Петербурга, был знаком с Державиным, Карамзиным, Крыловым, Олениным, Гнедичем, Батюшковым, а также и с Пушкиным, только что вышедшим из Лицея (см. Н. Сушков. «Обоз к потомству с книгами и рукописями» — в сборн. «Раут», кн. III, М. 1854, стр. 331; ср. «Русск. Арх.» 1902 г., кн. II, стр. 309). Сушков еще юношей сотрудничал в «Каллиопе», затем в «Сыне Отечества», «Амфионе», «Благонамеренном», «Соревнователе Просвещения и Благотворения» и других журналах, в которых помещал стихотворения и критические заметки; писал он и для театра (напр., лирическую трагедию «Сафо», М. 1824), что́ дало повод М. А. Дмитриеву в шутку назвать Сушкова «нашим Шекспиром» («Мелочи из запаса моей памяти», М. 1869, стр. 179). Служба надолго отвлекла его от литературных занятий, к которым он вернулся уже по выходе в отставку, в 1841 году, с поста Минского губернатора. «Литературное поприще мое», говорил он сам: «разломано на-двое: середину между двумя половинами наполняет служебная деятельность. С одного конца —молодость и успехи, на другом конце — старость и помехи»; под последними он разумеет неблагосклонное отношение критики 1840 — 1860 гг. к произведениям этой поры его писательской деятельности (поэма «Москва», драма «Бедность и благотворительность», сборник стихотворений — «Книга печалей», альманах «Раут» и др.). Сушков хорошо знал Пушкина, с которым встречался, как были указано, в Петербурге, во времена до ссылки поэта, и в Москве, а затем снова в Петербурге, в конце 1820-х и в 1830-х годах. Трудно сказать, почему Пушкин в письме к Вяземскому упомянул, наряду с Полевым, Погодиным и Завальевским, именно Сушкова (в конце 1826 года бывшего в Кишиневе —см. Воспоминания Вигеля, ч. VII, стр. 187 — 188); в другом письме к Вяземскому, от 1 декабря 1826 г., Пушкин снова упомянул о Сушкове — и тоже полунасмешливо (см. № 225). По поводу кончины Сушкова П. И. Бартенев писал: «Искреннее благочестие, благородство правил и неиссякаемая доброта Н. В. Сушкова надолго останутся памятны Московскому обществу. В продолжение нескольких десятков лет он умел соединять в своем доме людей разных, иногда враждебных одно другому направлений, — и, выходя от него, всякий чувствовал себя покойнее, как бы примиреннее. Приветливое слово, сближение и обмен мыслей, радушное участие и ходатайство были для этого человека душевною потребностию. Скромный труженик науки или искусства свободно встречался на вечерах его с представителями власти. Проходили годы, менялись взгляды, враждовали партии, — а он всё оставался тот же, ласковый и приветливый» («Русск. Арх.» 1871 г., ст. 1744). Сушков приходился родным дядею известной поэтессе графине Е. П. Ростопчиной и содействовал развитию ее поэтического дарования.

— О Н. С. Завальевском, Кишиневском знакомце Пушкина, которым он забавлялся, — см. выше, в т. I, в письме N 62, и в объяснениях, стр. 282; в письме этом Завальевский упомянут рядом с Н. С. Алексеевымо которого в указанном письме Пушкина к Вяземскому № 225 поэт определил как «род своего Сушкова»; очевидно эти имена связывались в его представлении между собою по какому-то общему признаку. В письме своем к Пушкину из Хотина от 20 марта 1827 г. Н. С. Алексеев сообщил поэту подробный рассказ о дуэли Н. В. Сушкова с К. Варламом, на которой последний был убит (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 12 — 13).

— О более ранних пожеланиях Пушкина по вопросу об издании журнала см. выше, в письмах №№ 123, 167, 187, 197 и 208.

— Говоря о безграмотности Полевого, Пушкин имеет в виду помещенную в ч. VII, N 3 (от 1 марта)З«Московского Телеграфа» за 1826 г. (стр. 304 — 309) «Некрологию графа Николая Петровича Румянцова (умершего 3 января 1826 г.) и графа Федора Васильевича Ростопчина (умершего 18 января 1826 г.), которая начинается следующею маловразумительною тирадою: «Если воспоминание есть долг, которого требует от нас память знаменитых современников, оканчивающих земное свое поприще, тем более потребно признательное воспоминание наше к памяти соотечественников, принадлежащих Истории по их подвигам, деяниям или влиянию на просвещение» (стр. 304).

— Прозвище Вертопрахиных (напоминающее действующих лиц комедий XVIII века) Пушкин применил к супругам Вяземским и позже, в письме № 225. Княгиня Ветрона — кн. В. Ф. Вяземская.

— Запретная Роза — неизвестная нам по имени Московская красавица, по словам С. Д. Полторацкого — одна из племянниц Е. А. Тимашевой, рожд. Загряжской; судя по нижеприводимому стихотворению князя Вяземского, появившемуся в «Московском Телеграфе» 1826 г., ч. VIII, № 5 (март), стр. 3 (с подп. В.), она была выдана замуж за старика; вот это стихотворение:

ЗАПРЕТНАЯ  РОЗА.

Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,
Московских роз царица и краса!
Вотще тебя свежит зефир прохладный,
Заря златит и серебрит роса.
Судьбою злой гонимая жестоко,
Свой красный день ты тратишь одиноко;
Ты про себя таишь дары свои:
Румянец свой, и мед, и запах сладкой,
И с завистью пчела любви украдкой
Глядит на цвет, запретный для любви.
Тебя, цветок, коварством бескорыстным
Похитил шмель, пчеле и розе враг;
Он оскорбил лобзаньем ненавистным,
Он погубил весну надежд и благ.
Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный
И возвратив ее пчеле любви,
Ей скажет: цвет прелестный! цвет волшебный!
Познай весну и к счастью оживи!

В написанном незадолго перед тем, 20 октября 1826 г., за несколько дней до отъезда своего из Москвы, в альбоме И. А. Тимашевой стихотворении, ей посвященном, Пушкин тоже упомянул Запретную Розу:о

Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.

* * *

Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах.

* * *

Соперницы Запретной Розы
Блажен бессмертный идеал...
Стократ блажен, кто вам внушал
И много рифм, и много прозы!

ВыражениеО«Запретная роза», повидимому, было хорошо известно в Москве. Полевой, в статье: «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг.», в «Московском Телеграфе» 1827 (часть XIII, книга I, стр. 5 — 9) назвал «запретною розою» литературу: «Соловьи свищут пколо нее, но, кажется, не хотят йли не смеют влюбиться постоянно, и только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном, томительном состоянии. Подумаешь, что русская литература выбрала девизом: вперед не забегай, позади не оставайся и в середине не вертись» (Соч. Пушкина, изд. Академии Наук, т. IV, стр. 313). По поводу этой статьи Булгарин написал донос в III Отделение на «Московский Телеграф», увидев в пчелах и шмелях намеки на свою «Северную Пчелу» и на самого себя (см. «Русск. Стар.» 1903 г., № 2, стр. 261, и М. К. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826 — 1855 гг.«, С.-Пб. 1908, стр. 257 — 258).

— Тимашева — Екатерина Александровна, рожд. Загряжская (род. 25 июля 1798, ум. 4 марта 1881); по поводу выхода ее замуж (в г. Дорогобуже), за Егора Николаевича Тимашева, осенью 1815 года, князь Г. С. ВолконскиЈ (отец декабриста) называл ее «достойной и наилучше воспитанной», а познакомившись с нею лично в Оренбурге, в начале 1816 г., — именовал «добронравной и прекрасной» («Архив Декабриста С. Г. Волконского», под редакцией князя С. М. Волконского и Б. Л. Модзалевского, Пгр. 1918, стр. 69, 412, 414, 427 и др.). Ее муж, служивший затем ротмистром в л.-гв. Гусарском полку, в 1822 — 1830 гг. был Наказным Атаманом Оренбургского казачьего войска, а с 1833 до 1844 г. — Оренбургским Губернским Предводителем дворянства. Женщина чрезвычайно красивая, она вращалась в кругу Московского большого света, в котором была известна и как поэтесса, хотя из ее произведений известны лишь два стихотворения: «Ответ» на «Святочную шутку» [князя П. А. Вяземского] — в «Северных Цветах на 1831 г.» (стр. 90 — 91) и «К портрету***» — в «Литературной Газете» 1831 г., № 12, стр. 96; ей же приписывается известный романс: «Я счастлив, как с тобой бываю», с припевом: «Ты не поверишь, как ты мила!» Князь Вяземский посвятил ей (1830 г.) стихотворение «Святочная шутка», Боратынский писал ей (1833 — 1834 г.):

Вам всё дано с щедротою пристрастной
Благоволительной судьбой:
Владеете вы лирой сладкогласной
И ей созвучной красотой  и  т. д.

Графиня Е. П. Ростопчина (1831 и 1832) и Н. М. Языков (1832) также посвятили ей стихотворения, в которых воспеты ее дарования и красота. О Тимашевой см.т«Остаф. Архив», т. III и «Архив братьев Тургеневых», т. VI. Сын ее, Александр Егорович, бывший в 1868 — 1878 гг. Министром Внутренних Дел, известен был в свое время как талантливый рисовальщик-каррикатурист и скульптор.

— «Листы о Карамзине» — сохранившийся отрывок из Записок Пушкина, обещанный им Вяземскому в письме от 14 августа (см. выше, № 211, и объяснения к нему, стр. 174). Вяземский еще в 1822 г. написал обширную статью: «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», напечатанную в 1823 году, при 6-м издании «Стихотворений» Дмитриева; отзывы Пушкина об этой статье см. выше, в письмах № 76 и 79.

— Стихи Языкова — его «Тригорское», о котором см. выше, в письме № 220 и в объяснениях к нему, стр. 201 — 202.

— П. И. Бартенев — вероятно, со слов князя П. А. Вяземского — пишет по поводу сказанного Пушкиным о Дмитриеве, что Карамзин — «не Дмитриеву чета»: «За много лет назад, в 1818 или 1819 гг., князь Вяземский полушутя сказал Пушкину, что он завидует стихам И. И. Дмитриева. Пушкин вспыхнул и не отвечал тогда ни слова, а отозвался только в 1826 году. Так был он чуток и памятлив» («Руск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 434, примечание). «Пушкин... не любил Дмитриева», пишет в другом месте сам князь Вяземский: «как поэта, то-есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был или бывал сердит на него... Дмитриев классик... не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его Руслан и Людмила. Он даже отозвался о ней колко и несправедливо.15 Вероятно отзыв этот дошел до молодогп поэта, и тем более был он ему чувствительнее, что приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и дарования своего, Пушкин не мог не уважать. Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских, был непомерно добросердечен и простосердечен, но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен... Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: «Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву». Пушкин тут зардел, как маков цвет; с выражением глубокого упрека взглянул он на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: «Как, я завидую Дмитриеву?» Спор наш этим и кончился, то-есть, на этот раз, и перешел к другим предметам, как будто ни в чем не бывало. Но я уверен, что он никогда не забывал и не прощал мне моей неуместной выходки. Если хорошенько порыться в оставленных им по себе бумагах, то наверно найдется где-нибудь имя мое с припискою: debet. Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и несправедлива. Впрочем, и то сказать, в то время Пушкин не был еще на той вышине, до которой достигнул позднее... Дмитриев, при дальнейших произведениях поэта, совершенно примирился с ним и оказывал ему должное уважение, — так и у Пушкина бывали частые перемирия в отношении к Дмитриеву» (Соч., т. I, стр. 158 — 159).

— «О фамильной» слабости своей к каламбурам Пушкин шутя писал Вяземскому в письме № 140 и Кюхельбекеру в письме № 189; ср. еще в № 144, 180 и др.

— Получив письмо Пушкина, Вяземский 27 ноября писал Тургеневу и Жуковскому: «Наш Годунов пишет мне из деревни, что будет сюда к 1-му Декабря: тогда выпрошу отрывочек из трагедии» («Архив Тургеневых», вып. VI, стр. 52).

222. М. П. Погодину (стр. 21). Впервые напечатано в «Москвитянине» 1842 г., т. V, кн. 10, стр. 456; подлинник — в архиве Погодина, в б. Румянцовском Музее в Москве (ныне Библиотека имени Ленина), среди писем 1823 — 1827 гг., кн. I, № 3515, л. 113; письмо на бумаге без вод. зн., запечатано перстнем-талисманом на красном сургуче. — 29 писем Пушкина к Погодину (или, вернее, выдержки из них) были напечатаны в «Москвитянине» (I. с., стр. 456 — 469) в отсутствие Погодина из Москвы, без его ведома. В ноябре 1842 года граф Бенкендорф писал Министру Народного Просвещения С. С. Уварову по поводу их появления в печати: «Как в письмах Пушкина встречаются неприличные выходки против публики, литературы, цензуры и частного лица, г. Полевого, то позвольте изложить вам мое мнение, что ежели издатели «Москвитянина», печатая в журнале своем эти письма, имели намерение познакомить публику с настоящими качествами г. Пушкина, в таком случае цель их истинно похвальна, но не менее того цензор не имел права и не должен был пропускать к печатанию неприличной брани, столь нетерпимой правительством»; далее Бенкендорф приводил пять мест из писем Пушкина, которые вызвали его особенное недовольство цензурою (см. «Русск. Стар.» 1903 г., т. CXIV, апр., стр. 174 — 175).

— Просьба остановить в Московской цензуре отданные туда произведения Пушкина объясняется тем, что Пушкин получил следующее письмо от главы высшей политической полиции А. Х. Бенкендорфа (второе в начавшейся переписке Начальника III Отделения и шефа жандармов с поэтом, отданным под его наблюдение):

«Милостивый Государь, Александр Сергеевич! При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объяснением высочайшего соизволения, дабы Вы в случае каких-либо новых Литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представили бы предварительно о рассмотрении оных или чрез посредство мое, или даже и прямо Его Императорскому Величеству. — Не имея от Вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однако же заключить, что оный к Вам дошел, ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам. Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь Трагедию. Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие или нет. Я уверен, впрочем, что Вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам Монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного. — С совершенным почтением имею честь быть Ваш покорный слуга А. Бенкендорф. № 111, 22 ноября 1826. — Его высокоблагородию А. С. Пушкину» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 386). Письмо свое к Пушкину Бенкендорф направил не прямо к поэту, а через Псковского губернатора фон-Адеркаса, которому писал: «С.-Петербург, 22 ноября 1826 г. № 112. Милостивый государь Борис Антонович! Покорнейше прошу ваше превосходительство приказать доставить верным путем включаемое у сего письмо известному сочинителю Александру Сергеевичу Пушкину, отправившемуся из Москвы во вверенную вам губернию. В ожидании ответа Вашего, имею честь быть с совершенным почтением Вашего Превосходительства покорнейший слуга А. Бенкендорф». («Русск. Стар.» 1880 г., т. XXVII, стр. 135; С. Сухонин, «Дела III Отделения об А. С. Пушкине», С.-Пб. 1906, стр. 18).

— Узнав из совершенно недвусмысленных слов Бенкендорфа, что за ним внимательно следят и о разговорах и о поведении его доносят в III Отделение (ср. Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3, Лгр. 1925, стр. 61 — 62), Пушкин не мог не взволноваться — тем более, что, как видно из дневника И. М. Снегирева, еще 18 сентября 1826 г. Соболевский привез к нему цензуровать стихи Пушкина, а 26-го, по просьбе г-жи Хитрово и графа Зотова, Снегирев читал «Пушкина стихотворения, назначенные ему для цензурования» («Пушк. и его соврем.», вып. XVI, стр. 47; вряд ли, однако, это были стихотворения для «Московского Вестника», как думает Н. О. Лернер, так как о журнале тогда шли еще лишь самые предварительные разговоры), а 6 октября Соболевский привез Снегиреву в цензуру «Графа Нулина» (там же); «Нулин», однако, лишь в конце августа 1827 г. был пропущен к печати Николаем I, вместе с другими стихами Пушкина (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 39 и 40). Ответ Пушкина на вышеприведенное письмо к нему А. Х. Бенкендорфа см. ниже, под № 223.

— Договор — о постоянном участии Пушкина в «Московском Вестнике» Погодина, за которое он должен был получать 10.000 р. с проданных 1200 экземпляров (Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», кн. II, стр. 46; ср. выше в объяснениях к письму № 221, стр. 203). Письмо Пушкина от 29 ноября с отказом от сотрудничества Погодин получил лишь 14 декабря и записал в своем Дневнике: «Ввечеру громом поразило письмо Пушкина, который, по воле начальства, не может участвовать в журнале»; в тот же день Погодин ответил Пушкину, но письмо это до нас не сохранилось («Пушк. и его соврем.», вып. XIX — XX, стр. 82). Об отказе от сотрудничества писал Пушкин и Соболевскому 1 декабря 1826 г. (см. ниже, письмо № 227).

223. А. Х. Бенкендорфу (стр. 21). Впервые напечатано в «Русской Старине» 1874 г., т. X, стр. 696 (отрывок) и 1880 г., т. XXVII, янв., стр. 137 — 138; подлинник (на бумаге без вод. зн.) из Архива Департамента полиции — в Пушкинском Доме Академии Наук.

— Письмо Пушкина служит ответом на вышеприведенное письмо к нему А. Х. Бенкендорфа от 22 ноября 1826 г. (см. выше, стр. 207 — 208) с выговором за чтение «Бориса Годунова» до разрешения его высочайшею цензурою и за то, что Пушкин не ответил на письмо к нему Бенкендорфа от 30 сентября 1826 г., написанное перед самым отъездом его с царем из Москвы обратно в Петербург (куда они приехали, переночевав в Царском Селе, 6 октября). Вот это письмо Бенкендорфа, — первое в сношениях его с Пушкиным:

«Милостивый Государь Александр Сергеевич! Я ожидал прихода Вашего, чтобы объявить высочайшую волю, по просьбе Вашей, но, отправляясь теперь в С.-Петербург и не надеясь видеть здесь, честь имею уведомить, что государь император не только не запрещает приезда Вам в Столицу, но предоставляет совершенно на Вашу волю, с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешение чрез письмо. Его величество совершенно остается уверенным, что вы употребите отличные способности Ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя Ваше. В сей уверенности его императорскому величеству благоугодно, чтобы Вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, Вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения; и предмет сей должен представить Вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания. — Сочинений Ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой Цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений Ваших и Цензором. — Объявляя Вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения Ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем от Вас зависит и прямо адресовать на высочайшие имя. — Примите при сем уверение в истинном почтении и преданности, с которыми честь имею быть ваш покорный слуга А. Бенкендорф. № 205. Москва. 30 сентября 1826. — Его Благородию А. С. Пушкину» (Академическое издание Переписки, т. I, стр. 374 — 375.)

— Начальную фразу ответа Пушкина ср. с совершенно тождественною фразою в официальном же письме его к А. И. Казначееву от 25 мая 1824 г. (см. выше, т. I, № 81).

— О чтении Пушкиным «Бориса Годунова» в сентябре и октябре 1826 г. см. выше, стр. 188, в объяснениях к письму № 214.

— Письмо Пушкина к Бенкендорфу было представлено последним государю, который, возвращая его, писал (по-французски):н«Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение [т.-е. «Годунова»]; велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы она не распространилась» («Старина и Новизна», кн. VI, стр. 4). Н. П. Барсуков ошибочно предполагает (стр. 13), что Николай I имел здесь в виду майское прошение к нему Пушкина (№ 206).

— На письмо Пушкина Бенкендорф ответил ему лишь 9 декабря, за № 135: «Получив письмо ваше, вместе с препровожденною при оном драматическою пиесою, я поспешаю вас о том известить, с присовокуплением, что я оную представлю его императорскому величеству и дам вам знать о воспоследовать имеющем высочайшем отзыве. — Между тем, прошу вас сообщать мне на сей же предмет все и мелкие труды блистательного вашего пера» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 392 — 393). Об отношениях Пушкина к Бенкендорфу и III Отделению см. в статье чиновника этого Отделения М. М. Попова — «Русск. Стар.» 1874 г., т. X, стр. 683 — 714; В. Я. Брюсов. Сношения Пушкина с правительством — «Русск. Арх.» 1906 г., кн. I, стр. 323 — 328; М. К. Лемке, Муки великого поэта — в книге его «Николаевские жандармы и литература 1826 — 1855 г.», С.-Пб. 1906, стр. 465 — 526; П. Е. Щеголев: «Император Николай I и Пушкин в 1826 г.» — в книге его «Пушкин. Очерки». С.-Пб. 1912. стр. 226 — 265; Н. О. Лернер: «После ссылки в Москве» — в Соч., ред. Венгерова. т. III, стр. 350 — 351; В. Ѳ. Саводник: «Политический донос на Пушкина» — «Русск. Арх.» 1904 г., кн. II, стр. 135 — 140; Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», изд. 3-е, Лгр. 1925. —Известный чиновник III Отделения М. М. Попов свидетельствует, что с самого начала сношений своих с Пушкиным «высшая полиция» обратила особенное на него внимание, что «с того времени Бенкендорф и его помощник фон-Фок ошибочно стали смотреть на молодого поэта не как на ветреного мальчика, а как на опасного вольнодумца, постоянно следили за ним и приходили в тревожное положение от каждого его действия, выходившего из общей колеи.... Бенкендорф и его помощник фон-Фок, не восхищавшиеся ничем в литературе и не считавшие поэзию делом важным, передавали царскую волю Пушкину всегда пополам со строгостью, хотя в самых вежливых выражениях. Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец их предпримет какой-либо вредный замысел или сделается коноводом возмутителей. Между тем, Пушкин беспрестанно впадал в проступки, выслушивал замечания, приносил извинения и опять проступался. Он был в полном смысле слова дитя и, как дитя, никого не боялся. Зато люди, которые должны бы быть прозорливыми, его боялись. Отсюда начался ряд с одной стороны напоминаний, выговоров, а с другой — извинений, обещаний и вечных проступков!» («Русск. Стар.» 1874 г., т. X, стр. 694 — 695). Получив свободу, Пушкин, по словам А. Ѳ. Кони, «не мог еще предвидеть, как, — согласно народной поговорке «жалует царь, да не жалует псарь», — лукаво и оскорбительно для него извратит шеф жандармов Бенкендорф обещание государя быть самому его цензором», — и «уже в ноябре 1826 г. Бенкендорф стал между двумя царями — царем русской земли и царем русской поэзии, ограничивая великодушие первого и стесняя великий талант второго» («Страничка из жизни Пушкина» — «Изв. Отд. Русск. языка и слов.» 1905, т. X, кн. 1, стр. 402 — 403). «Порученный попечению графа Бенкендорфа», пишет В. Ѳ. Саводник, — Пушкин «попадает в положение почти школьника, обязанного давать отчет в каждом своем поступке. Граф Бенкендорф делает ему формальные выговоры за чтение «Бориса Годунова», за напечатание «Анчара», за отъезд на Кавказ без разрешения начальства и т. д.». («Русск. Арх.» 1904 г., кн. 11, стр. 140). Сложную цепь полицейской слежки за Пушкиным, начинавшуюся с негласных и безымянных шпионов и агентов, замыкали Управляющий III Отделением Максим Яковлевич фон-Фок (ум. 27 августа 1831) и шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф (ум. 11 сентября 1844). Первый был душою, главным деятелем и важнейшею пружиною всего сложного полицейского аппарата и сосредоточивал в своих опытных руках все нити жандармского сыска и тайной агентуры. Человек умный, хорошо образованный и воспитанный (бывший военный), он большими знаниями своими, начитанностью и кипучею деятельностью как бы дополнял своего начальника — Бенкендорфа, человека мало образованного и вялого, ленивого. «Он, в сущности, был более отрицательно-добрым человеком, под именем которого совершалось, наряду со многим добром, и не мало самоуправства и зла», говорит хорошо знавший Бенкендорфа гр. М. А. Корф, товарищ Пушкина по Лицею: «Без знания дела, без охоты к занятиям, отличавшийся особенно беспамятством и вечною рассеянностью, которые многократно давали повод к разным анекдотам, очень забавным для слушателей или свидетелей, но отнюдь не для тех, кто бывал их жертвою, наконец — без меры преданный женщинам, он никогда не был ни деловым, ни дельным человеком и всегда являлся орудием лиц, его окружавших. Сидев с ним 4 года в Комитете Министров и 10 лет в Государственном Совете, я ни единожды не слышал его голоса ни по одному делу.... При очень приятных формах, при чем-то рыцарском в тоне и словах и при довольно живом светском разговоре он имел самое лишь поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно» и т. д. («Русск. Стар.» 1899 г., т. С, дек., стр. 485 — 487). Под бдительный надзор таких-то лиц и был отдан Пушкин, вся дальнейшая жизнь которого прошла под знаком «III Отделения». Впйдя в кабинет Чудовского дворца, 8 сентября 1826 г., на аудиенцию к Николаю I, хотя и ссыльным, но духовно свободным человеком, он вышел оттуда, по справедливому выражению Н. О. Лернера, «свободным поднадзпрным», — и с этого дня голубая, громоздкая, но мягкая фигура Бенкендорфа становится рядом с поэтом и неотступно, по пятам сопровождает его уже до самой могилы». (Б. Л. Модзалевский, «Пушкин под тайным надзором», стр. 102).

Сноски

15 См., например., в письме к князю Вяземскому от 18 октября 1820 г. («Стар. и Новизна», кн. II, стр. 141). Ему же, повидимому, принадлежат слова, сказанные о «Руслане и Людмиле» при ее появлении в свет: «Мать дочери велит на эту сказку плюнуть», — приводимые Пушкиным как «привет» «первоклассного отечественного писателя» «первому опыту молодого поэта», — в предисловии ко 2-му (1828 г.) изданию «Руслана и Людмилы» (ср. «Вестн. Европы» 1881 г., стр. 37, в статье П. В. Анненкова: «Любопытная тяжба»). Б. М.