Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1831-1833. Часть 9.

412. П. А. Плетневу. 26 марта [1831 г.] (стр. 16–17). Впервые напечатано вн«Современнике» 1838 г., т. X, стр. 47 (отрывок), и оттуда – у Анненкова в «Материалах», изд. 1855 г., стр. 316 (с неверным отнесением к Петербургу), в «Русск. Арх.» 1869 г., ст. 2069, и в Сочинениях, изд. 1882 г., т. VII, стр. 290–291; полностью, по подлиннику, не совсем исправно, в Сочинениях П. А. Плетнева, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 368–369; у нас печатается точно по подлиннику, принадлежащему ИРЛИ (Пушкинскому Дому) Академии Наук СССР; он на листе почтовой бумаги большого формата, с водяными знаками: А. Г. 1830; проколот в карантине при окуривании.

– «Уже месяц» – то есть с поздравительного письма Плетнева от 22 февраля (см. Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 224–226), на которое Пушкин и сам еще не отвечал.

– О запрещении Плетневу переписываться с Пушкиным см. выше, стр. 148, в письме N 396;н«всемилостивейшее запрещение» – так называемый «оксиморон» (oxymoron) – шутка, остроумная глупость; ср. выше, т. I, стр. 67 («всемилостивейший отказ»).

– Одною из главных причин, побуждавших Пушкина уехать из Москвы, были нелады его с тещей, Н. И. Гончаровой. Хотя, по свидетельству близких людей, характер у Пушкина былО«самый счастливый», чрезвычайно покладливый и удобный для семейной жизни, – теща не ладила с молодыми. По рассказу кн. Е. А. Долгоруковой, «Наталья Ивановна была очень довольна. Она полюбила Пушкина, слушалась его. Он с нею обращался как с ребенком. Может быть, она сознательнее и крепче любила его, чем сама жена. Но раз у них был крупный разговор, и Пушкин чуть не выгнал ее из дому. Она вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери. У Пушкина она никогда не жила» («Рассказы о Пушкине», под ред. М. А. Цявловского, М. 1925, стр. 64). О столкновениях с тещею см. ниже, в письме № 431.

– Святая, так называемая пасхальная, неделя в 1831 г. приходилась на 19–25 апреля; с переездом Пушкин несколько запоздал, отправившись из Москвы около 15 мая.

– Подчеркнув слово осень, Пушкин хотел отметить важность и ценность этого времени года для его творческой работы, которая осенью обыкновенно особенно спорилась; см. выше, т. II, стр. 39, 41, 52, 104, 110, 254, 257, 292, 463–464Х ср. ниже, в письмах № 437, 453. Об уединении, как о необходимом для него условии плодотворности работы, см. выше, в письме № 399 (черновое) и ниже, № 519, 533, 548.

– Милые воспоминания связывались у Пушкина с Царским Селом по жизни там в лицейский период (1811–1817 гг.), по дружбе с Чаадаевым, Раевским и другими молодыми просвещенными лейб-гусарами, по отношенияА с Карамзиным и его семьей и т. д.

– Жуковский из-за холеры, появившейся летом 1831 г. в Петербурге, также провел летние месяцы в Царском Селе, куда переселился Николай I с семьею, то есть и с двенадцатилетним наследником Александром НиколаевичемЧ воспитанником Жуковского.

– Белизар – петербургский книгопродавец; см. выше, стр. 193 и ниже стр. 334.

– Из заказанных Пушкиным английских поэтов –Ї«лэкистов» – в в библиотеке его до нас сохранились (см. Б. Л. Модзалевский, «Библиотека А. С. Пушкина», С.-Пб. 1910) : «The poetical works of George Crabbe complete in one volume», Paris 1829, 8°, 319 стр.; «The poetical works of Robert Southey. Complete in one volume», Paris 1829, 8°, 728 стр. (и другие издания Соути), но сочинений Шекспира и Вордсворта не сохранилось, хотя известно, что Пушкин их изучал очень внимательно и усердно, причем Вордсворта читал, по свидетельству Шевырева, в подлинных текстах (см. Л. Н. Майков, «Пушкин», С.-Пб. 1899, стр. 330; см. также в статье Н. В. Яковлева: «Из разысканий о литературных источниках и творчестве Пушкина», этюды о сонетах Пушкина, «Перевод Пушкина из поэмы Вордсворта «Экскурсия», «Пушкин и Соути» – «Пушкин в мировой литературе. Сборник статей». Лгр. 1926, стр. 122–129, 132–137 и 145–159, а также его статьи о стихотворении Пушкина «Цыганы» – «Пушкин и его соврем.», вып. XXXVI, стр. 63–70 и др., – в которых обследованы Пушкинские изучения произведений английской литературы и отражение их в творчестве Пушкина).

– О доме Хитровой на Арбате см. выше, стр. 204.

– «Южная ласточка, смугло-румяная красота наша» – Александра Осиповна Россети (впервые высказал это, как предположение, Я. К. Грот –

Сочинения П. А. Плетнева, т. III, С.-Пб. 1885, стр. 368–369),⁵⁰ впоследствии Смирнова, одна из замечательнейших женщин петербургского света 20–30-х годов XIX века. Она родилась 6 марта 1809 г. и была дочерью Осипа Ивановича Россети, швейцарского подданного [см. егВ формуляр в изд.: «Записки, дневники, воспоминания и письма» А. О. Смирновой, со статьями и примечаниями Л. В. Крестовой», изд. «Федерация», М. 1929, стр. 407. – Ред.], перешедшего в русскую службу, во флот, и отличившегося в 1790 г. при взятии Измаила Суворовым, а впоследствии служившего инспектором Карантинной конторы в Одессе (Месяцеслов на 1810 г., ч. II, стрМ 214); он умер 11 декабря 1813 г., оставив жену, Надежду Ивановну (из немецкого рода Лореров; ее мать была из грузинского рода князей Цициановых), четырех сыновей и дочь. В феврале 1826 г. Александра Осиповна, потерявшая в 1825 г. и мать (бывшую во втором браке за генералом И. К. Арнольди), окончила курс в петербургском Екатерининском институте со вторым шифром; как сирота, была взята ко двору вдовствующей императрицы Марии Федоровны, а затем (14 октября 1826 г.) назначена фрейлиной ко двору царицы. В институте была она любимой ученицей Плетнева, преподававшего там русскую словесность и сохранившего к ней навсегда нежную дружбу и расположение; тогда же узнала она и Жуковского (который написал стихи на выпуск ее класса); вскоре – повидимому, в 1827 г., когда Пушкин, в конце мая вернулся в Петербург познакомилась она и с великим поэтом, – по свидетельству дочери, – через Жуковского («Русск. Стар.» 1888 г., № 4, стр. 36). В это время она уже была окружена тою атмосферою влюбленности, флирта, ухаживаний, кокетства и т. д., какою проникнута была придворная и особенно дворцовая обстановка, – тою «атмосферою разврата», которая веяла от нее и впоследствии, когда наблюдал ее, уже в 40-х годах, молодой И. С. Аксаков (Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 410). – Падкий до женской красоты и умственного обаяния, кн. Вяземский не замедлил увлечься ею, переписывался с нею, искал ее общества и посвятил ей несколько стихотворений, например в 1830 г. («Литер. Газета» 1830 г., т. I, стр. 158):

И молча бы вы умницей прослыли.
Дар слова, острота, – всё это роскошь в вас:
В глаза посмотришь вам – и разглядишь как раз,
Что с неба звезды вы схватили. или в 1831 г. («Северные Цветы на 1831 г.», стр. 119):

Красою смуглою румянца
Смотрите, как она южна:
Она желтее померанца,
Живее ласточки она. или раньше, в 1828 г.:

Южные звезды! Черные очи!
Неба чужого огни!

Вас-ли встречают взоры мои
На небе хладном бледной полночи?

Юга созвездье! Сердца зенит
Сердце, любуяся вами, –
Южною негой, южными снами
Бьется, томится, кипит!

Тайным восторгом сердце объято,
В вашем сгорая огне;
Звуков Петрарки, Песней Торквато
Ищешь в немой глубине!

Тщетны порывы! Глухи напевы!
В сердце нет песней, увы!
Южные очи северной девы
Нежных и страстных, как вы!

На эти стихи Пушкин откликнулся известною пьесою: «Ее глаза» (1828 г.):

Она мила, скажу меж нами,
Придворных витязей гроза, –
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но, сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля –
В них скромных граций торжество;
Поднимет – ангел Рафаэля
Так созерцает божество!

Это было писано Пушкиным в пору увлечения Олениной, а летом 1830 г.⁵¹ поэт писал о ней в своем известном шутливом экспромте:

   Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс играет в эти,
Те, те, те и те, те, те.
   Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти.
Те, те, те и те, те, те.
   О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти
Те, те, те и те, те, те.

Наконец, уже 18 марта 1832 г., подарив ей большой, заключенный в кожаный переплет альбом, в котором он убеждал ее писать «Исторические

Записки А. О. С. ***», Пушкин вписал в него ⁵² следующую как бы автохарактеристику Смирновой:

В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взор холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный
И как дитя была добра.
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело.

К 1831 году, к которому относится упоминание о Россети в письме Пушкина к Плетневу, она была в зените своей красоты и общего поклонения. Вяземский в письме к Плетневу от 21 апреля 1831 г. просил передатЫ сердечное почтение «ослепительной Александре Осиповне» («Изв Отд. Русск. яз. и слов. Акад. Наук» 1902 г., т. II, кн. 1, стр. 97), а в письме к неравнодушному к ней Жуковскому называет ее «небесным дьяволенком», прося поцеловать ручку у «Dona Sol, ласточка тож, померанца тож и проч. и проч.» и побудить ее почаще писать к Sophie Карамзиной (в Остафьево), потому что она «в письмах такой же небесный дьяволенок, такая же Дона Соль и Дона Инбирь, как и с рожицы» («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 361), – а Тургенев в том же письме называет ее «придворною Sevigné» (там же, стр. 362). В это же время Смирновой был совершенно пленен молодой А. И. Кошелев (см. его «Записки», Берлин 1884, стр. 30–31; H. П. Колюпанов, «Биография А. И. Кошелева», т. I, кн. 2, М. 1889, стр. 207–212), мечтавший жениться на ней; А. С. Хомяков, в 1831 г. написавший ей послание (см. «Русск. Арх.» 1863 г., ст. 928–929), старался отделаться от ее чар холодным рассуждением и критическим отношением к ее внутреннему содержанию:

Она лукаво улыбалась,
В очах живой огонь пылал,
Головка милая склонялась, –
И я глядел, и я мечтал!
И чудная владела греза
Моей встревоженной душой;
И думал я: «О дева-роза,
Печален, жалок жребий твой»... и т. д.

Гр. Е. П. Ростопчина в своем—«Воспоминании о милой женщине» («Современник» 1839 г., № 3, стр. 152–154; в изд. Стихотворений 1841 г., С.-Пб., стр. 153–155, названо: «Воспоминанье. Александре Осиповне Смирновой»), с эпиграфом из «Чернеца» Козлова:

В веселой резвости мила,
В тоске задумчивой милее, – писала о ней, как бы возражая суровому приговору Хомякова и тех, кто думал о ней так же, как он:

Нет, вы не знаете ее,
Вы, кто на балах с ней встречались,
Кто ей безмолвно поклонялись,
Всё удивление свое
В дань принося уму живому,
Непринужденной простоте
И своенравной красоте,
И глазок взору огневому!..
Нет, вы не знаете ее,
Вы, кто слыхали, кто делили
Ее беседу; кто забыли
Забот и дел своих житье,
Внимая ей в гостиных светских!..
Кто суетно ее любил,
Кто в ней лишь внешний блеск ценил,
Кто первый пыл мечтаний детских
Ей без сознанья посвятил... и т. д.

Поэт В. И. Туманский посвятил ей свою, ставшую потом весьма популярною, «Песню»:

Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие,
А эти непокорные.

Глядеть, бывало, не устанут
Те долго, выразительно;
А эти не глядят, а взглянут, –
Так словно царь властительный.

На тех порой сверкали слёзы,
Любви немые жалобы,
А тут не слезы, а угрозы, –
А то и слез не стало бы... и т. д.

Лермонтов, плененный ею, писал ей в 1840 г.:

Без вас хочу сказать вам много,
При вас – я слушать вас хочу;
Но молча вы глядите строго, –
И я в смущении молчу.
Что-ж делать? Речью неискусной
Занять ваш ум мне не дано...
Всё это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно, – и в стихах, записанных в альбом С. Н. Карамзиной, вспоминал:

Смирновой штучки, Фарсы Саши
И Ишки Мятлева стихи...

Мятлев, поэт sui generis, также воспевал ее в шутливых стихотворных записочках и посланиях (см. их в «Русск. Арх.» 1889 г., кн. III, стр. 410–414), например:

Нечто о некоторой даме из вороных.

Воронинькую дамочку,
Что музой у меня
Поставил бы я в рамочку
И целые три дня
Смотрел бы всё, поглядывал
И к сладостным стихам
Всё рифмы бы прикладывал
Я про мою мадам.
Она школьно-манерная,
Бьен-елеве, умна,
Своим девуарам верная,
Емабильна, скромна.
На фортах вы послушайте, –
Ке се ке са ле Фильд!
Ее дине покушайте, –
Ке се ке са Ротшильд!
Хозяйка презатейная,
Дворецкий есть Франсуа,
И челядь есть ливрейная,
А сервитёр, – се муа!
Притом она красавица,
Я ею опьянен
И как мертвецкий пьяница,
Всё только бы смотрел,
Как в небе звезды ясные,
Глаза ее горят
И штучки преопасные
Для сердца говорят...
Нет, право, я бы в рамочку
Постановил сейчас
Воронинькую дамочку
И не спускал бы глаз.

Дань поклонения брала она, можно сказать, со всех мужчин своего круга; даже целомудренный Жуковский и своеобразный, неприступный для женского влияния Гоголь, юноша Владимир Карамзин – все были в той илВ иной степени «приворожены» ею. Скромный, даже робкий Плетнев писал о ней однажды Пушкину (19 июня 1831 г.): «Поблагодари Россети за ее ко мне дружбу. Ее беспокойство о моей судьбе трогает меня не на шутку. Я не умею сам себе объяснить, чем я заслужил от нее столько участия; но быть за это признательным и преданным очень умею. Если бы она была мущиной, да стариком еще, то, кажется, в ней бы я нашел для себя другого Молчанова. В ней так много человеко-прекрасного, так много предупреждающего и столько душевной делимости, что право об ней нельзя говорить просто, как о других» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 283). По определению И. С. Аксакова, который, как и его отец, был связан с нею какими-то длительными и довольно запутанными и противоречивыми отношениями, не раз менявшими свою окраску (см. «Иван Сергеевич Аксаков в его письмах», т. I, pass.; ср. H. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», т. VIII, стр. 63–73, 541), «ее красота, столько раз воспетая поэтами, – не величавая и блестящая красота форм (она была очень невысокого роста), а полная красота тонких, правильных линий смуглого лица и черных, бодрых, проницательных глаз, вся оживленная блеском острой мысли, ее пытливый, свободный ум и искреннее влечение к интересам высшего строя – искусства, поэзии, знания... создали ей... в свете исключительное положения» («Русь» 1882 г., № 37, некролог). Кн. А. В. Мещерский, говоря о петербургском обществе начала 40-х годов, пишет про нее: «А. О. Смирнова пользовалась уже тогда прочно установившейся в свете репутацией умной женщины, с мнением которой считались, вследствие чего в обществе многие искали ее благосклонного внимания. Она была небольшего роста, брюнетка, с непотухающей искрой остроумия в черных и добрых глазах. Неподражаемы были особенно юмор в ее рассказах и тонкая насмешливая улыбка, когда она шутила. Высокое ее положение в свете и изящество манер не помешали многим находить, что наружностью она походила на красивую молодую цыганку. Недавно помещенные в печати Записки Александры Осиповны не могли дать об этой своеобразной и замечательной женщине достаточного представления. Общественный круг ее знакомых и друзей, а также ее обширная переписка свидетельствуют о том, как ее все любили за все ее качества, а в особенности за подкупающие прямодушие и необыкновенную простоту в обращении со всеми, независимо от их положения в свете.... Я, в мои лета, не мог не испытать на себе действия всех чар такой обворожительницы, какова была Александра Осиповна...» («Русск. Арх.» 1901 г., кн. I, стр. 102–103). По словам близко знавшего Смирнову уже в 50-х годах поэта Я. П. Полонского (жившего у нее в доме в качестве воспитателя ее единственного сына), она, «блистая молодостью, красотой, замечательными способностями и остроумием, была маленьким идолом для всех, кто знал ее» («Голос Минувшего» 1917 г., № 11–12, стр. 146). В жизни Пушкина Смирнова играла видную роль; кроме посвященных ей стихотворений и упоминаний в стихотворении к А. Н. Вульф и в «Онегине», поэт отметил в своем «Дневнике» под 29 июля 1831 г. о предстоящем ее выходе замуж (Сочинения, под ред. П. О. Морозова, изд. «Просвещения», т. VI, стр. 532) и несколько раз в 1834 году (см. наше издание, 1923 г., по указателю) и часто и с симпатией упоминает о ней в своей переписке; он любил беседу с нею и был частым гостем ее замечательного салона; она одна из немногих светских женщин сумела оценить Пушкина, имя которого мелькает в ее воспоминаниях. Я. П. Полонский передает ее поздний отзыв о поэте: «Никого не знала я умнее Пушкина, – говорила она. – Ни Жуковский, ни кн. Вяземский спорить с ним не могли, – бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтоб Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеется: «Ты, брат Пушкин, чорт тебя знает, какой ты – ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, – так ты нас обоих в дураки и записываешь» («Голос Минувшего» 1917 г. № 11–12, стр. 154; ср. «Русск. Арх.» 1882 г., кн. I, стр. 245). К сожалению, Смирнова, как почти все другие близкие к Пушкину лица, не оставила нам своих систематических воспоминаний о знакомстве с поэтом, и мы можем лишь воображать себе их взаимные отношения.⁵³ Что они были близки и дружественны, – в этом не может быть сомнения; но странно, что между ними никогда не было переписки (показания самой Смирновой –Ч«Русск. Арх.» 1871 г., кн. II, ст. 1882). Кроме более или менее специальных воспоминаний о лете 1831 г., проведенном в Царском Селе одновременно с Пушкиным и Жуковским («Русск. Арх.» 1871 г., кн. II, ст. 1877–1883) мы не имеем никаких рассказов Смирновой о Пушкине; из переписки ее также дошло до нас лишь очень немногое, в том числе любопытные письма ее из Берлина, от 29 февраля и 4 мая 1836 г., к кн. П. А. Вяземскому, касающиеся «Современника» (см. сб. П. И. Бартенева «Пушкин», вып. II, М. 1885, стр. 62–63). Весть о кончине Пушкина она получила, будучи в Париже: при ней молодой А. Н. Карамзин получил 12/24 февраля 1837 г. письмо от матери своей, Е. А. Карамзиной, о гибели поэта. «Александра Осиповна горько плакала. Вечером собрались у них [то есть Смирновых] Соболевский, Платонов... et remplis du ressentiment de l'amitТé ils en prononçaient des anathèmes impitoyables» («Старина и Новизна», кн. XVIII, стр. 292). Уже в конце апреля, жалуясь из Парижа на обуявшую ее тоску и говоря о живом желании увидеть всех своих петербургских друзей, она писала Жуковскому: «Братья, Карамзины, Вяземский, Вы – тут всё слилось в одно чувство дружбы и преданности. Одно место в нашем кругу пусто, и никогда никто его не заменит. Потеря Пушкина будет еще чувствительнее современем; вероятно, талант его и сам он развились бы с новою силою через несколько лет», – вот всё, что нашлось у Смирновой сказать по поводу смерти Пушкина в письме к такому человеку, как Жуковский... О встречах Смирновой, тогда еще девушки, с Пушкиным в Царском Селе летом 1831 г. см. ниже, стр. 337–339. В конце июля этого года ей уже было разрешено, как мы знаем из цитированного выше дневника ПушкинаО выйти замуж за Николая Михайловича Смирнова (род. 14 мая 1808– ум. 4 марта 1870), с 6 декабря 1829 г. имевшего звание камер-юнкера, служившего в Канцелярии Министерства Иностранных дел (с мая 1828 г.), а с февраля 1832 г. в Азиатском Департаменте того же министерства, впоследствии камергера, калужского (1845–1851) и петербургского (1855–1861) губернатора и, наконец, сенатора. Брак совершен был 11 января 1832 г., но еще 28 августа 1831 г. брат невесты, молодой офицер А. О. Россет, уведомляя ее о взятии Варшавы, в котором он принимал личное участие, писал ей, что мечтает о поездке в Петербург, чтобы поспеть к ее свадьбе («Русск. Арх.» 1896 г., кн. I, стр. 285), а 29 октября, из Женевы, А. И. Кошелев, неудачно сватавшийся к Россети лишь в начале этого года, писал кн. В. Ф. Одоевскому с некоторой насмешкой: «За известие о бракосочетании спасибо. Принято к сведению. Что впоследствии по сему предмету приключится, прошу почтить уведомлением» («Русск. Стар.» 1904 г., № 4, стр. 213).⁵⁴ По позднейшему сообщению дочери, О. Н. Смирновой, Пушкин на этой свадьбе был посаженым отцом Н. М. Смирнова (посаженой его матерью – Е. А. Карамзина), а посажеными отцом и матерью невесты были НиколаВ I и Александра Федоровна («Русск. Стар.» 1888 г., № 6, стр. 605). Всё это, однако, выдумка; по последним разысканиям П. Е. Рейнбота, сделанным в камер-фурьерских журналах, посажеными отцом и матерью у Н. М. Смирнова были кн. П. М. Волконский и гр. М. Д. Нессельроде, а у Россет – в. кн. Михаил Павлович и Е. Н. Карамзина; Пушкин значится в списке приглашенных, но тут же вычеркнут. А. О. Смирнова умерла в Париже 7/19 июля 1882 г.; погребена в Москве. Краткие очерки ее биографии и характеристики даны В. И. Саитовым и Н. О. Лернером в Сочинениях Пушкина под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 426–427. Статья «об жизни и характере» ее, написанная Н. Александровым и касающаяся преимущественно отношений Смирновой к Гоголю, помещена в «Историко-литературном сборнике», посвященном В. И. Срезневскому, изд. Академии Наук, Лгр. 1924, стр. 297–334. [Из последних работ о Смирновой см. обширную и подводящую итоги ее жизни биографию, написанную Л. В. Крестовой, при переиздании «Записок» Смирновой, М. 1929, стр. 11–157, а также напечатанную по рукописи «Автобиографию А. О. Смирновой», подготовленную к печати Л. В. Крестовой, и с предисловием Д. Д. Благого, М. 1931, 364 стр. Ред.]. – Воспоминания мужа Смирновой – Н. М. Смирнова – о Пушкине см. вФ«Русск. Арх.» 1882 г., кн. 1, стр. 229–239; там же и Воспоминания о поэте брата Смирновой – Аркадия Осиповича Россета (стр. 245–248), который, как и другой брат, Клементий Осипович, были в дружеских отношениях с Пушкиным.

– Сомов – Орест Михайлович, редактор (после Дельвига) «Литературной Газеты» и помощник его в издании «Северных Цветов» 1825–1831 гг.; о нем см. выше, стр. 187–188.

–Ч«Последние Северные Цветы» – новый томик альманаха Дельвига, который Пушкин вознамерился издать с Плетневым в память умершего своего друга в пользу двух малолетних братьев его; см. выше, письмо № 403, и объяснения к нему, стр. 187, и ниже, в письмах № 439, 441, 449, 458, 471, 475, а также в примечаниях к ним, – в письмах к Пушкину по этому поводу М. Л. Яковлева, Плетнева, Вяземского, А. И. Тургенева, Ф. Н. Глинки.

–Ч«Затеваю другое» – собственное повременное издание в форме альманаха, журнала или газеты, о чем поэт вскоре повторял в письме к Плетневу же от 11 апреля (см. ниже, № 414). Это была давняя мысль Пушкина, начавшая волновать его еще в 1825 г. и затем настойчиво преследовавшая его в последующие годы (см. выше, т. I, стр. 118, 151, 405, 487, 526, и т. II, стр. 5, 12, 20, 140, 159, 204), причем к 1827 г. выяснилось даже название будущего органа друзей-писателей: «Что наш Современник, пойдет ли современемЧ», спрашивал Пушкина Вяземский 22 ноября 1827 г. (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 50). Основание «Московского Вестника» (1827), а затем «Литературной Газеты» (1830) останавливало на время намерения Пушкина, и планы об организации своего собственного литературного органа отодвигались; когда же «Литературная

Газета» прекратилась, перед Пушкиным снова встал вопрос об учреждении собственного журнального предприятия. На путь осуществления своих предположений, о которых он намекает в цитированных письмах к Плетневу, Пушкин перешел уже по переезде в Царское Село. История почти полуторагодичных хлопот Пушкина об этом органе, которому он намерен был дать название «Дневник», изложена в статье Н. К. Пиксанова: «Несостоявшаяся газета Пушкина «Дневник» (1831–1832)» – в сб. «Пушкин и его соврем.», вып. V, стр. 30–74 [а также ниже, в примечаниях к письму № 499. – Ред.].

– Жук. – Жуковский.

– Марфа Посадница – трагедия Погодина (см. выше, в письме N 395 и в примечаниях к нему, стр. 146–147). Так как выход ее в свет все задерживался, Погодин писал Пушкину 3 июня:Ц«Не слыхали ли вы чего-нибудь о «Марфе» от Жуковского или Блудова? Уведомьте пожалуйста. – Мне это необходимо к сведению, и скоро ли можно выпустить. – Это нужно и для моих финансов; я так задолжал, устраивая домашние дела, что покоя не имею» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 245); Пушкин отвечал: «Жуковский будет сюда и я дождусь его чтоб вручить ему Вашу посылку. Напрасно сердитесь Вы на него за его молчание. Он самый неакуратный корреспондент и ни с кем не в переписке. Могу Вас уверить что он искренно Вас уважает. Вы удивляете меня тем, что трагедия Ваша еще не поступила в продажу. Веневитинов сказывал мне что она уже вышла, потому то я и не хлопотал об ней. Непременно надобно ее выдать, и непременно буду писать при первом случае об этом к Б[енкендорфу]. Холера и смерть Цесаревича нас совершенно смутили: дайте образумиться» (см. ниже, № 433). Пушкин исполнил обещание, о чем свидетельствуют следующие строки письма А. В. Веневитинова к Погодину: «Пушкин сказал мне, что он говорил Бенкендорфу о твоей Марфе, и что Бенкендорф отвечал ему оставить это до того времени, пока эти смутные обстоятельства прекратятся» (Н. Барсуков, «Жизнь и труды Погодина», т. III, стр. 247). Между тем Погодин в письме к Пушкину от 10 августа снова повторял: «Примите к сведению, что Б[енкендорф] писал к цензору еще весною, после многих похвал: «нет никаких препятствий выпустить «Марфу» в свет; но лучше остановиться до окончания нынешних смутных обстоятельств». След. с ними говорить нужно-ли? Лишь будет поспокойнее, я имею сугубое право выдать ее» (Переписка, I. с., стр. 300).

– Ряд отрицательных отзывов о Погодине Н. М. Языкова, как раз от этого времени, см. вО«Русск. Стар.» 1903 г., № 3, стр. 530. Отрицателен отзыв о Погодине той поры и С. М. Соловьева, который пишет в «Записках» своих: «Мы пришли слушать Погодина с предубеждением относительно его нравственных качеств: он славился своею грубостью, цинизмом, самолюбием и особенно корыстолюбием... Человек отражался в писателе и профессоре. Погодин менее всего был призван быть профессором, ученым...» (изд. «Прометей», стр. 53–59).

– Степан Петрович Шевырев (род. 18 октября 1806– ум. 8 мая 1864), с которым Пушкин познакомился в Москве в сентябре 1826 г., с начала 1829 г. жил в Италии, находясь в семье кн. З. А. Волконской в качествШ воспитателя ее сына, кн. Александра Никитича, и усердно работал над расширением своего собственного образования. Помимо знакомства с Римом и другими городами Италии, в которых он изучал все достойное внимания в отношении истории и искусства, он в Риме, по словам автобиографии, «возобновил свои занятия классическою филологиею и изучал писателей Греции и Рима; к этому присоединил историю Рима и его древностей, руководствуясь сочинениями Нибби, Нардини, Нибура и Бунсена: изучал историю древнего и нового искусства, постоянно посещал Ватикан, храм св. Петра, Капитолий и частные галлереи Рима; здесь прочел Винкельмана с комментариями, Лаокоона Лессингова и увидел, как бесплодны одни эстетические умозрения отвлеченных теоретиков Германии. В Риме же изучил италианский язык и... читал с комментариями Данта, Петрарку, Боккачио, Ариоста, Тасса, соединяя с историею Итальянской литературы историю Италии средних веков. Здесь же занимался Английским языком и словесностью, преимущественно же чтением Шекспира под руководством весьма опытного Англичанина, Гамока, который особенно хорошо объяснял творения великого поэта; выучился также Испанскому языку... и читал Сервантеса и Калдерона. Живучи в доме кн. З. А. Волконской,.. Шевырев имел здесь богатые средства к усовершенствованию вкуса в искусствах образа и звука. Музыкальные вечера княгини и участие в них всех славных артистов, посещавших Рим, давали ему средство познакомиться ближе со всем тем, что славного произвела музыка Италии прежнего и нового времени. Беседа самой княгини и личное участие в ней Торвальдсена, Камуччини, Гораса Вернета и славных художников Русских: Бруни, Брюллова и других, составляли живую эстетическую школу для Шевырева. Отличная русская библиотека княгини предлагала возможность ему продолжать занятия Русскою словесностию. Здесь познакомился он короче с языком летописей, русских песен в сборнике Кирши Данилова и, перечитав еще несколько раз Историю Карамзина в занятиях с сыном княгини, имел средства образовать свой более самостоятельный взгляд на движение Русской истории, имея особенно в виду постоянный предмет для сравнения в истории Запада и его главного центра – Рима. Сосредоточенные кабинетные занятия двух с половиною лет весьма благотворно отвлекали Шевырева от современной литературной деятельности и послужили ему приготовлением к другому поприщу. Во время пребывания своего в Италии и в Риме Шевырев замышлял планы исторических драм и написал два действия трагедии «Ромул». Отдельные статьи его о путевых впечатлениях Италии и других стран, равно стихотворения печатаны были в «Галатее» Раича, в «Московском Вестнике», в «Северных Цветах» и в «Литературной Газете» Дельвига, в «Деннице» Максимовича и, наконец, и «Телескопе». «Эти слова автобиографии Шевырева (см. «Биографический словарь профессоров и преподавателей Московского Университета», т. II, М. 1855, стр. 608–609) достаточно выразительно обрисовывают образ жизни трудолюбивого молодого ученого, о котором Пушкин знал и по статьям и по стихам, появлявшимся в печати, и по рассказам Погодина, который состоял в деятельной переписке с Шевыревым (его письма к Шевыреву, 1829–1832 гг., напечатаны в «Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 67–126 и 127–202; письма Шевырева к Погодину, еще не изданные, – в Пушкинском Доме, в Дашковском собрании). О приязненных отношениях Пушкина к Шевыреву свидетельствует записка его к нему от 29 апреля 1830 г. (см. выше, т. II, № 326), а о чувствах великого уважения и преданности, которые питал Шевырев по отношению к Пушкину, можно судить как по воспоминаниям о нем и другим заявлениям, приведенным в книге Л. Н. Майкова «Пушкин» («Воспоминания Шевырева о Пушкине», стр. 318–354), так и из следующих двух мест автобиографии Шевырева, в которых он останавливается на воспоминаниях о сношениях своих с поэтом; говоря о 1826 годе и о своем лирическом стихотворении «Я есмь», «заслужившем внимание Пушкина», Шевырев пишет о себе: «В этом же году он имел счастие быть лично представлен Александру Сергеевичу Д. В. Веневитиновым. Чтение «Бориса Годунова» Пушкиным в доме у Веневитинова, чтение других пиес Пушкиным лично Шевыреву, как, например, «Пророка», «Графа Нулина», «Утопленника», «Поэта и черни», беседы с Пушкиным о поэзии и русских песнях, чтение Пушкиным этих песен наизусть – принадлежат к числу тех плодотворных впечатлений, которые содействовали образованию его вкуса и развитию в нем истинных понятий о поэзии...» «Критическая деятельность Шевырева была постоянно ободряема Пушкиным, как он после выразил это и печатно в отрывке своем «Москва», изданном в «Современнике» и в XI томе его сочинений. В знак сочувствия своего к нему Пушкин вручил Шевыреву, осенью 1828 г., в Петербурге, несколько стихотворений для напечатания их в отдельном альманахе, в том числе «Поэт и чернь», «Утопленник», перевод из «Валленрода» Мицкевича. Но другие занятия отвлекли Шевырева от этого издания: его ожидало путешествие. Стихотворения Пушкина напечатаны были в «Московском Вестнике» 1829 г.» («Биографический словарь профессоров Московского Университета», т. II, М. 1855, стр. 606, 608). – Из-за границы Шевырев вернулся лишь в конце сентября 1832 г., но пожелание Пушкина о том, чтобы Шевырев занял кафедру Мерзлякова все же осуществилось: через год по возвращении в Москву, в сентябре 1833 г., он был избран адъюнктом по Словесному отделению Московского Университета и 15 января 1834 г. начал чтение лекций. Этим осуществилось и горячее желание друга Шевырева – Погодина, который в письмах своих к нему за границу «призывал его готовиться к занятию кафедры Русской Словесности» (там же, стр. 610), а 11 мая 1831 г. писал по поводу планов о вступлении Шевырева профессором в Университет: «Главные защитники в Петербурге – Блудов, Жуковский и Дашков. Пушкин едет туда, облеченный во всеоружии брани за тебя. Совесть моя и любовь к Университету говорят мне, что это место должен занимать ты» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 185. Ср. у Н. Барсукова, «Жизнь и труды Погодина», кн. III, стр. 304–306). – Будучи, с сентября 1840 г., ординарным профессором Московского Университета, Шевырев 19 октября 1841 г. был избран адъюнктом вновь образованного Отделения Русского языка и словесности Академии Наук, с 6 февраля 1847 г. – экстраординарным и 6 ноября 1852 г. – ординарным академиком. Общая характеристика Шевырева дана в «Записках» С. М. Соловьева, который пишет о нем: «В сущности это был добрый человек, не ленивый сделать добро, готовый и трудиться много; но эти добрые качества заглушались страшною мелочностью, завистливостью, непомерным самолюбием и честолюбием и вместе с способностью к лакейству; самой грубой лести было достаточно, чтобы вскружить ему голову и сделать его полезным орудием для всего; но стоило только немного намеренно или ненамеренно затронуть его самолюбие, и этот добрый, мягкий человек становился зверем и действительно растерзывал, если жертва была слаба; но если выставляла сильный отпор, то Шевырев долго не выдерживал и являлся с братским поцелуем. Эта-то задорливость, соединенная с слабостью, всего более раздражала против Шевырева людей крепких, вселяла в них к нему полное отвращение, презрение. Хороши стихи, написанные на Шевырева Каролиною Павловою, хотя они далеко не определяют еще вполне его характера:

Преподаватель христианский,
Он верой тверд, душою чист,
Не злой философ он германский,
.....................
И скромно он по убежденью
Себя считает выше всех,
И тягостен его смиренью
Один лишь ближнего успех.

«Основа недостатков Шевырева заключалась в необыкновенной слабости природы, природы женщины, ребенка, в необыкновенной способности опьяняться всем, в отсутствии всякой самостоятельности. Нельзя сказать, что он вначале не обнаружил таланта; но этот талант дан был ему в чрезвычайно малом количестве, как-то очень некрепко в нем держался; и он его сейчас израсходовал, запах исчез, оставив какой-то приторный выцвет. Шевырев как был слаб пред всяким сильным влиянием нравственно, так был физически слаб пред вином, и как немного охмелеет, то сейчас растает и начнет говорить о любви, о согласии, братстве и всякого рода сладостях; сначала, в молодости, и это у него выходило иногда хорошо, так что однажды Пушкин, слушая пьяного оратора, проповедующего довольно складно о любви, закричал: «Ах, Шевырев! зачем ты не всегда пьян!» («Записки», изд. «Прометей», стр. 47–48). В эпоху своего профессорства Шевырев явился одним из самых рьяных проповедников и идеологов реакции, знаменосцем официальной формулы: «самодержавие, православие и народность». О Шевыреве см. выше, т. II, стр. 293 и др., по указателю.

– Ординарный профессор красноречия и поэзии Московского Университета, доктор философии Алексей Федорович Мерзляков (род. 1778), занимавший эту кафедру с 1804 г., умер 26 июля 1830 г. В молодые годы он был очень дружен и духовно близок с Жуковским и братьями Тургеневыми, но затем, остановившись в своих литературных вкусах на образцах старой школы, не пошел за новым направлением литературы. По словам своего биографа, Н. Д. Мизко, Мерзляков не понимал ни Данте, ни Шекспира, ни Гёте; романтической поэзии вообще не понимал и, по предвзятым своим идеям, сочувствовать не мог. «Поэтому он и в отечественной литературе неблагосклонно относился к новой литературной школе, основанной Карамзиным и продолжаемой Жуковским, не говоря уже о Пушкине: читая «Кавказского Пленника», он, как рассказывают, плакал, но одобрить не решался; а прочитав «Цыган» в Цензурном Комитете, при всех назвал это сочинение неблагопристойным и безнравственным. Примером и доказательством ожесточения его против «новшеств» литературных было известное «Письмо из Сибири» («Труды Общества Любителей Российской Словесности» 1818 г., ч. XI) и сопровождавшая его закулисная литературная история, в которой Мерзляков не пощадил друга своего Жуковского» («Русск. Стар.» 1879 г., № 1, стр. 128). По свидетельству М. А. Дмитриева, к этому побудила его «старая привычка к классицизму, старое убеждение и опасение нововведений, колебавших тогда нашу литературу...» «Вообще он никак не мог привыкнуть к новым формам и новому духу нашей поэзии. Часто он с каким-то горьким чувством говорил против Пушкина и Боратынского» («Мелочи из запаса моей памяти», изд. 2, М. 1869, стр. 169). О том же свидетельствует и преемник Мерзлякова по кафедре – С. П. Шевырев, который в биографии его пишет: «Мерзляков был теоретиком и критиком первого периода Русской словесности – Ломоносовского, в ее новом образовании. Школа, основанная Карамзиным и Жуковским, не входила в область его критического сознания, тем еще менее – поэзия Пушкина. Чувство Мерзлякова при чтении произведений Пушкина выражалось только слезами. Читая «Кавказского Пленника», он, говорят, плакал. Он чувствовал, что это прекрасно, но не мог отдать себе отчета в этой красоте и – безмолвствовал» («Биографический словарь профессоров и преподавателей Московского Университета», т. II, М. 1855, стр. 96). Один из учеников Мерзлякова по Московскому Университетскому благородному Пансиону, А. М. Миклашевский, учившийся у него одновременно с Лермонтовым (1829–1830 г.), вспоминал впоследствии, «как на лекциях русской словесности заслуженный профессор Мерзляков принес к ним в класс только что вышедшее стихотворение Пушкина:

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя, и проч. и как он, древний классик, разбирая это стихотворение, критиковал его находя все уподобления невозможными, неестественными, и как всё это бесило тогда Лермонтова», стихи которого Мерзляков также не одобрял («Русск. Стар.» 1884 г., № 12, стр. 589); ср., однако, у П. А. Висковатова «М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество», М. 1891 (стр. 41–42). Пушкин относился к Мерзлякову также отрицательно и еще молодым человеком смеялся над его «премудрым» разбором «Россиады» Хераскова в журнале «Амфион» 1815 г. (см. выше, т. I, стр. 4 и 180; ср. «Словарь профессоров...», I. с., стр. 86–87), а в 1830 г. выступил в «Литературной Газете», (№ 16, от 17 марта) со статьей «О гекзаметрах Мерзлякова», в которой оспаривал мнение (Надеждина) о заслугах Мерзлякова в деле разработки этого размера в русской литературе. Что касается Мерзлякова как человека, то, по общему свидетельству, это был «веселый, остроумный и вдохновенный собеседник». Нередко оживлял он общество стихотворною импровизациею. «Нет человека любезнее его, когда он нараспашку» – говорит о Мерзлякове автор «Дневника Студента») [С. П. Жихарев].

«В беседе дружеской и семейной высказалась, кроме ума, веселая и добрая душа Мерзлякова, ибо, по его же словам, «десяток умных голов не стоит одной веселой и доброй души: все умны по-своему». По наружности это был человек приземистый, широкоплечий, с свежим, открытым лицом, с доброй улыбкой, с приглаженными в кружок волосами, с пробором вдоль головы, горячий душой и кроткий сердцем. Но чтобы вполне оценить его красноречие и добродушие, простоту обращения и братскую любовь к ближнему, надо было встречаться с ним в дружеских беседах, за круговою чашей или в небольшом обществе коротко знакомых людей: тогда разговор его был жив и свободен.» О смерти Мерзлякова, похоронах, некрологах см. у Н. Барсукова, «Жизнь и труды Погодина», кн. III, стр. 166–175.

– О «меркантильных обстоятельствах» Пушкина, то есть о закладе его имения в Опекунском Совете, см. выше, стр. 205.

– О теще Пушкина и о деде жены его см. выше, стр. 216 и 225–226. Пушкин писал ему в начале апреля, – но письмо это нам неизвестно и о содержании его мы можем лишь догадываться по ответу А. Н. Гончарова от 9 апреля, из Полотняного Завода: в нем он подтверждал поэту, что свое Нижегородское имение он отдает трем своим внучкам: Екатерине, Александре и Наталии, и просил прислать поверенного для совершения соответствующего акта. Вместе с тем он сообщал Пушкину, в ответ на его запрос, о сватавшемся к Александре Николаевне Гончаровой А. Ю. Поливанове: «Что ж вы пишете на щет Саши, – Я Александра Юрьевича Поливанова очень знаю (хотя не быв в коротком с ним знакомстве), но по частому с ним свиданью и почти по соседству. – Много об нем наслышан: разумею его весьма хорошим молодым человеком и заслуженным большого внимания от всего общества целой нашей губернии, и буде этого хочет сама Саша и мать ее на то согласна, я против себя никакакого препятствия не могу сделать; а как вам известно, что я в силах сделать, то паче он на то согласен, с Богом! и я готов. – Будьте уверены, что по желанию вашему от меня сие до поры и время никому объявлено не будет и даже и к матери ее о том не напишу, а буду ждать ее ко мне извещения о том. – Сверх же того, аще обстоятельства мои поправятся и дела примут лучший оборот, не откажусь сделать всем им трем прибавку и пособие. – Прося вас продолжения добрых ваших о мне мыслей и родственной любви, с почтением моим пребыть имею ваш, Милостивый Государь, покорный слуга Афанасий Гончаров. Р. S. Отъезд ваш в Петербург может опять надолго не решенным оставить обстоятельства, мною вышеописанные. Прошу вас покорнейше известить меня, когда думаете оттуда возвратиться и могу ли я иметь удовольствие в мае или июне лично иметь с вами свиданье, чего буду ожидать от вас из Москвы прежде выезда вашего» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр 234–235).

– О жене Пушкина дошел до нас еще отзыв Погодина, который 13 апреля 1831 г. писал С. П. Шевыреву, среди других новостей: «Пушкин написал [в Болдине] тьму. Он показывал и читал мне всё по секрету, ибо многое хочет выдавать без имени: Онегина 8 и 9 главы. Сцены, Моцарт, Дон-Жуан, повесть пресмешная и большая октавами, то есть октавами

Жуковского, несколько повестей в прозе,⁵⁵ множество статей прозаических о критике, об Истории Русской литературы и проч. Завтра привезу к нему твои октавы. Жена его премилая, и я познакомился с нею молча. Они едут скоро в ПетербурВ» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 184). Из Москвы-же П. М. де-Роберти писал 8 апреля 1831 г. Ф. Н. Глинке: «Пушкин что-то замолк, женясь. Постараюсь увидеть здесь его супругу, чтобы посмотреть выбор его поэтического вкуса. Говорят, жена его красавица, и сумасброд так отзывается: я женился, чтобы иметь дома свою Мадонну» («Пушкин и его соврем.», вып. XVII – XVIII, стр. 265). 11 апреля сестра Пушкина, О. С. Павлищева, писала мужу из Петербурга, извещая его, что поэт в мае переезжает в Петербург»: «Вот и еще расходы – если не на экипаж, то на туалеты. Я не хочу быть кухаркою по сравнению с женою брата, которая, говорят, элегантна до чрезвычайности» («Пушкин и его совр.», вып. XV, стр. 50). Насколько интересовались в то время молодоженами Пушкиными в Москве, видно из того, что упоминание о них попало в статью «Тверской бульвар», помещенную в прибавлении к «Молве» – «Московском Калейдоскопе» (ценз. дозв. от 21 апреля 1831 г.): в нем при перечислении различных типов, наблюдаемых на Тверском бульваре, упоминаются:

... и романтик полупьяный,
И классицизма вождь седой,
Певцом ругавшийся Татьяны,
И сам певец с своей женой.

Тогда же и писатель-патриот С. Н. Глинка, посетивший молодых Пушкиных в их доме 10 апреля, написал следующие стихи-комплимент:

Пушкиной и Пушкину

(Экспромт, написанный в присутствии поэта)

Того не должно отлагать,
Что сердцу сладостно сказать.
Поэт! обнявшись с красотою,
С ней слившись навсегда душою,
Живи, твори, пари, летай!...
Орфей, природу оживляй
И Байрона перуном грозным
Над сердцем торжествуй морозным.
Теперь ты вдвое вдохновен;
В тебе и в ней всё вдохновенье.
Что-ж будет новое творенье, –
Покажешь: ты дивить рожден!

Стихи были напечатаны, с подписью «Мечтатель», в «Дамском Журнале» 1831 г. № 17, стр. 53.

Сноски

⁵⁰ В конце июня 1831 г. Вяземский писал о ней Жуковскому:Т«Поцелуй за меня ручку у небесного дьяволенка, Dona Sol тож, ласточка тож, померанца тож и проч. и проч. («Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 361).

⁵¹ См. соображения В. В. Вересаева: «Пушкин в жизни», вып. III, М. 1927, стр. 22.

⁵² См. Б. Л. Модзалевский, «Описание рукописей Пушкина, находящихся в Музее А. Ф. Онегина в Париже»–«Пушкин и его соврем.», вып. XII, стр. 24–25 и «Рукою Пушкина», Л. 1935, стр. 658–659.

⁵³ Так называемых «Записок» Смирновой, изд. «Северным Вестником», мы не считаем, так как признаем их фальсификацией ее дочери, Ольги Николаевны Смирновой.

⁵⁴ Здесь, вероятно, речь идет еще о предстоящем бракосочетании, а не о совершившемся уже. Ред.

⁵⁵ Ср. в Дневнике Погодина–«Пушкин и его соврем.», вып. XXIII– XXIV, стр. 112.