Евгений Онегин Из ранних редакций
|
ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ
ГЛАВА I
Первая глава была издана в 1825 г. с предисловием:
Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.
Несколько песен, или глав,™«Евгения Онегина» уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости, ознаменовавшей первые произведения автора «Руслана и Людмилы».
Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминаетє«Беппо», шуточное произведение мрачного Байрона.
Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица сбивающегося нЭ Кавказского Пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов‰
В рукописи — вместо последней фразы предисловия:
Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными.
Но да будет нам позволено обратить внимание почтеннейшей публики и гг. журналистов на достоинство, еще новое в сатирическом писателе: наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. Ювеналё Катулл, Петрон, Вольтер и Байрон — далеко не редко не сохранили должного уважения к читателям и к прекрасному полу. Говорят, что наши дамы начинают читать по-русски. Смело предлагаем им произведение, где найдут они под легким покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.
Другое достоинство, почти столь же важное, приносящее не малую честь сердечному незлобию нашего автора, есть совершенное отсутствие оскорбительной личности. Ибо не должно сие приписать единственно отеческоґ бдительности нашей цензуры, блюстительницы нравов, государственного спокойствия, сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной клеветы, насмешливого легкомыслия.
Строфа VIII. В первом издании в этой строфе имелось примечание:
Мнение, будто бы Овидий был сослан в нынешний Акерман, ни на чем не основано. В своих элегиях Ex Ponto {«Послания с Понта». (Латин.)} он ясно назначает местом своего пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение Вольтера, полагающего причиной его изгнания тайную благосклонность Юлии, дочери Августа. Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная ЮлияЃ десять лет тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла:
Alterius facti culpa silenda mihi. {О другой моей вине мне надлежит молчать. (Латин.)}
Примеч. соч.
Строфа IX — в беловой рукописи
Нас пыл сердечный рано мучит. Очаровательный обман, Любви нас не природа учит, А Сталь или Шатобриан. Мы алчем жизнь узнать заране, Мы узнаем ее в романе, Мы всё узнали, между тем Не насладилисЊ мы ничем. Природы глас предупреждая, Мы только счастию вредим, И поздно, поздно вслед за ним Летит горячность молодая. Онегин это испытал, Зато как женщин он узнал.
Строфа XIII и XIV имеются в черновой рукописи:
Как он умел вдовы смиренной Привлечь благочестивый взор И с нею скромный и смятенный Начать краснея разговор, Пленять неопытностью нежной И верностью .... надежной Любви, которой в мире нет, И пылкостью невинных лет. Как он умел с любою дамой О платонизме рассуждать И в куклы с дурочкой играть, И вдруг нежданной эпиграммой Ее смутить и наконец Сорвать торжественный венец.
——
Так резвый баловень служанки, Амбара страж, усатый кот За мышью крадется с лежанки, Протянется, идет, идет, Полузажмурясь, подступает, Свернется в ком, хвостом играет, Готовит когти хитрых лап И вдруг бедняжку цап-царап. Так хищный волк, томясь от глада, Выходит из глуши лесов И рыщет близ беспечных псов Вокруг неопытного стада; Всё спит, и вдруг свирепый вор Ягненка мчит в дремучий бор.
Строфа XXIV. После этой строфы следовало:
По всей Европе в наше время Между воспитанных людей Не почитается за бремя Отделка нежная ногтей. И ныне — воин и придворный, Поэт и либерал задорный И сладкогласный дипломат Готовы ................
Строфа XXVI. К этой строфе в первом издании было примечание:
Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со Словарем Российской Академии. Он останется вечным памятником попечительной воли Екатерины и просвещенного труда наследников Ломоносова, строгих и верных опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи:
«Академия Российская ознаменовала самое начало бытия своего творением, важнейшим для языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто желает предлагать мысли с ясностию, кто желает понимать себя и других. Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими Россия удивляет внимательных иноземцев: наша, без сомнения счастливая, судьба, во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем не веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже многими великими писателями, еще не имея словаря: мы имели церковные, духовные книги; имели стихотворцев, писателей, но только одного истинно классического (Ломоносова), и представили систему языка, которая может равняться с знаменитыми творениями Академий Флорентинской и Парижской. Екатерина Великая... кто из нас и в самый цветущий век Александра I может произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина, любя славу России, как собственную, и славу побед, и мирную славу разума, приняла сей счастливый плод трудов Академии с тем лестным благоволением, коим она умела награждать всё достохвальное и которое осталось для вас, милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием».
Примеч. соч.
Строфа L. В первом издании к этой строфе имелось следующее примечание:
Автор, со стороны матери, происхождения африканского. Его прадед Абрам Петрович Аннибал на 8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и привезен в Константинополь. Российский посланник, выручив его, послал в подарок Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его приезжал сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него выкуп; но Петр I не согласился возвратить своего крестника. До глубокой старости Аннибал помнил еще Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из коих он был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за спину, между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся.
18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе императора. В царствование Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата, он самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних изумился и советовал ему скрыться немедленно. Аннибал удалился в свои поместья, где и жил во всё время царствования Анны, считаясь в службе и в Сибири. Елисавета, вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П. Аннибал умер уже в царствование Екатерины, уволенный от важных занятий службы, с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения.
Сын его генерал-лейтенант И. А. Аннибал принадлежит бесспорно к числу отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 году).
В России, где память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по семейственным преданиям. Мы со временем надеемся издать полную его биографию.
Примеч. соч.
ГЛАВА II
Строфа IX. За ней — в беловой рукописи:
X
Не пел порочной он забавы, Не пел презрительных Цирцей, Он оскорблять гнушался нравы Избранной лирою своей; Поклонник истинного счастья, Не славил сетей сладострастья, Постыдной негою дыша, КаЊ тот, чья жадная душа, Добыча вредных заблуждений, Добыча жалкая страстей, Преследует в тоске своей
Картины прежних наслаждений И свету в песнях роковых Безумно обнажает их.
XI
Певцы слепого наслажденья, Напрасно дней своих блажных Передаете впечатленья Вы нам в элегиях живых, Напрасно девушка украдкой, Внимая звукам лиры сладкой, К вам устремляет нежный взор, Начать не смея разговор, Напрасно ветреная младость За полной чашею, в венках, Воспоминает на пирах Стихов изнеженную сладость Иль на ухо стыдливых дев Их шепчет, робость одолев;
XII
Несчастные, решите сами. Какое ваше ремесло; Пустыми звуками, словами Вы сеете разврата зло. Перед судилищем Паллады Вам нет венца, вам нет награды, Но вам дороже, знаю сам, Слеза с улыбкой пополам. Вы рождены для славы женской, Для вас ничтожен суд молвы — И жаль мне вас... и милы вы; Не вам чета был гордый Ленской: Его стихи, конечно, мать Велела б дочери читать.
В черновике последняя строфа сопровождалась примечанием:
La mère en prescrira la lecture à sa fille.
Piron
Перевод:
Мать предпишет своей дочери читать их. Пирон. (Франц.)
Стих сей вошел в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей «Метромании») хорош только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя благопристойности.
К приведенным строфам примыкает еще одна, сохранившаяся только в черновике:
Но добрый юноша, готовый Высокий подвиг совершить, Не будет в гордости суровой Стихи нечистые твердить; Но праведник изнеможенный, К цепям неправдой присужденный, В свою последню ночь в тюрьм° С лампадой, дремлющей во тьме, Не склонит в тишине пустынной На свиток ваш очей своих И на стене ваш вольный стих Не начертит рукой безвинной, Немой и горестный привет Для узника грядущих лет.
Строфа XIV. В беловой рукописи строфа имела следующее примечание:
Собою жертвовать смешно. Иметь восторженные чувства Простительно в шестнадцать лет; Кто ими полон, тот поэт Иль хочет высказать искусство Пред легковерною толпой. Что ж мы такое?.. боже мой!..
За этим следовало:
Сноснее, впрочем, был Евгений: Людей он просто не любил И управлять кормилом мнений Нужды большой не находил, Не посвящал друзей в шпионы, Хоть думал, что добро, законы, Любовь к отечеству, права — Одни условные слова. Он понимал необходимость, И миг покоя своего Не отдал бы ни для кого, Но уважал в других решимость, Гонимой славы красоту, Талант и сердца правоту.
После строфы XVI в черновой рукописи было:
От важных исходя предметов, Касался часто разговор И русских иногда поэтов. Со вздохом и потупя взор Владимир слушал, как Евгений Венчанных наших сочинений, Достойных .... похвал Немилосердно поражал.
Строфа XVII. Вместо стихов 4—14 в беловой рукописи:
Онегин говорил об них, Как о знакомцах изменивших, Давно могилы сном почивших И коих нет уж и следа. Но вырывались иногда Из уст его такие звуки, Такой глубокий чудный стон, Что Ленскому казался он Приметой незатихшей муки. И точно: страсти были тут, Скрывать их был напрасный труд.
За этими стихами в этой же рукописи — еще три строфы:
Какие чувства не кипели В его измученной груди? Давно ль, надолго ль присмирели? Проснутся — только погоди. Блажен, кто ведал их волненье, Порывы, сладость, упоенье, И наконец от их отстал; Блаженней тот, кто их не знал, Кто охладил любовь разлукой, Вражду злословием. Порой Зевал с друзьями и с женой, Ревнивой не тревожась мукой. Что до меня, то мне на часть Досталась пламенная страсть,
——
Страсть к банку! ни дары свободы, Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы Меня от карточной игры; Задумчивый, всю ночь до света Бывал готов я в эти лета Допрашивать судьбы завет: Налево ляжет ли валет? Уж раздавался звон обеден, Среди разорванныЄ колод Дремал усталый банкомет. А я, нахмурен, бодр и бледен, Надежды полн, закрыв глаза, Пускал на третьего туза.
——
И я теперь, отшельник скромный, Скупой не веруя мечте, Уж не поставлю карты темной, Заметя грозное руте; Мелок оставил я в покое, Атанде, слово роковое, Мне не приходит на язык — От рифмы также я отвык. Что будешь делать? Между нами — Всем этим утомился я. На днях попробую, друзья, Заняться белыми стихами, Хоть всё имеет quinze et le va Большие на меня права. Перевод: Quinze et le va — Кензельва. Кензельва - ставка в 16 раз более первоначальной, термин карточной игры. (Франц.)
Строфа XXI. Первоначально в беловой рукописи строфа кончалась следующими стихами:
Так в Ольге милую подругу Владимир видеть привыкал; Он рано без нее скучал И часто по густому лугу, Без милой Ольги, меж цветов Искал одних ее следов.
После XXII строфы в беловой рукописи — еще две:
Кто ж та была, которой очи Он без искусства привлекал, Которой он и дни и ночи
И думы сердца посвящал? Меньшая дочь соседей бедных. Вдали забав столицы вредных, Невинной прелести полна, В глазах родителей она Цвела, как ландыш потаенный, Не знаемый в траве глухой Ни мотыльками, ни пчелой, Цветок, быть может обреченный, Не осушив еще росы, Размаху гибельной косы.
——
Ни дура англинской породы, Ни своенравная мамзель, В России по уставу моды Необходимые досель, Не стали портить Ольги милой. Фадеевна рукою хилой Ее качала колыбель, Она же ей стлала постель, Она ж за Ольгою ходила, Бову рассказывала ей, Чесала шелк ее кудрей, Читать «Помилуй мя» учила, Поутру наливала чай И баловала невзначай.
Строфа XXXI. После нее в черновой рукописи начата следующая строфа:
Они привыкли вместе кушать, Соседей вместе навещать, По праздникам обедню слушать, Всю ночь храпеть, а днем зевать, В линейке ездить по работам, Браниться, в баню по субботам... ....................
Строфа XL. После нее в беловой рукописи — еще одна, заключительная строфа:
Но, может быть, и это даже Правдоподобнее сто раз, Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ, Служанкой изгнан из уборной, В передней кончит век позорный, Как прошлогодний календарь Или затасканный букварь. Но что ж: в гостиной иль в передней Равно читатели черныЊ Над книгой их права равны, Не я первой, не я последний Их суд услышу над собой — Ревнивый, строгий и тупой.
ГЛАВА III
Строфа V. После нее в черновой рукописи следовали стихи, предполагавшие иное развитие действия:
В постеле лежа, наш Евгений Глазами Байрона читал, Но дань вечерних размышлений В уме Татьяне посвящал. Проснулся он денницы ране И мысль была всё о Татьяне. «Вот новое,— подумал он,— Неужто я в нее влюблен? Ей-богу, это было б славно, Себя уж то-то б одолжил; Посмотрим». И тотчас решил Соседок навещать исправно, Как можно чаще — всякий день, Ведь им досуг, а нам не лень.
——
Решил, и скоро стал Евгений Как Ленский .............. ............................. Ужель Онегин в самом деле Влюбился? ............
Строфа X. После нее — в беловой рукописи:
XI
Увы! друзья! мелькают годы — И с ними вслед одна другой Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой. Всё изменяется в природе: Ламуш и фижмы были в моде, Придворный франт и ростовщик Носили пудреный парик; Бывало, нежные поэты В надежде славы и похвал Точили тонкий мадрига… Иль остроумные куплеты, Бывало, храбрый генерал Служил и грамоты не знал.
Строфа XVIII. К этой строфе в рукописи — примечание:
Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? — По страсти, родимый,— отвечала она; — приказчик и староста обещались меня до полусмерти прибить.— В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были пристрастны.
Строфа XXI. В беловой рукописи после нее еще строфа:
Теперь мне должно б на досуге Мою Татьяну оправдать — Ревнивый критик в модном круге, Предвижу, будет рассуждать:й«Ужели не могли заране Внушить задумчивой Татьяне Приличий коренных устав? Да и в другом поэт не прав: Ужель влюбиться с первой встречи Она в Онегина могла, И чем увлечена была, Какой в нем ум, какие речи Ее пленить успели вдруг?» Постой, поспорю я, мой друг.
Строфа XXIII. После этой строфы в беловой рукописи первоначально было:
Но вы, кокетки записные, Я вас люблю — хоть это грех. Улыбки, ласки заказные Вы расточаете для всех, Ко всем стремите взор приятный; Кому слова не вероятны,
Того уверит поцелуй; Кто хочет — волен: торжествуй. Я прежде сам бывал доволен Единым взором ваших глаз, Теперь лишь уважаю вас, Но хладной опытностью болен И сам готов я вам помочь, Но ем за двух и сплю всю ночь.
Строфа XXIV. В беловой рукописи после нее — еще две строфы:
А вы, которые любили Без позволения родных И сердце нежное хранили Для впечатлений молодых, Тоски, надежд и неги сладкой, Быть может, если вам украдкой Случалось тайную печать С письма любовного срывать, Иль робко в дерзостные руки Заветный локон отдавать, Иль даже молча дозволять В минуту горькую разлуки Дрожащий поцелуй любви, В слезах, с волнением в крови,—
——
Не осуждайте безусловно Татьяны ветреной моей, Не повторяйте хладнокровно Решенья чопорных судей. А вы, о Девы без упрека, Которых даже тень порока Страшит сегодня, как змия, Советую вам то же я. Кто знает? пламенной тоскою Сгорите, может быть, и вы, А завтра легкий суд молвы Припишет модному герою Победы новой торжество: Любви вас ищет божество.
Строфа XXVI. За этой строфой в беловой рукописи первоначально следовали еще две строфы. Часть стихов из этих исключенных строф Пушкин перенес в «Альбом Онегина» (см. раздел «Из ранних редакций», стр. 454—455):
Сокровищем родного слова (Заметят важные умы) Для лепетания чужого Безумно пренебрегли мы. Мы любим муз чужих игрушки, Чужих наречий погремушки, А не читаем книг своих. Но где ж они? Давайте их. Конечно, северные звуки Ласкают мой привычный слух, Их любит мой славянский дух, Их музыкой сердечны муки Усыплены... но дорожит Одними звуками пиит.
——
Но где ж мы первые познанья И мысли первые нашли, Где применяем испытанья, Где узнаем судьбу земли — Не в переводах одичалых, Не в сочиненьях запоздалых, Где русский ум да русский дух Зады твердит и лжет за двух. Поэты наши переводят, А прозы нет. Один журнал Исполнен приторных похвал, Тот брани плоской. Все наводят Зевоту скуки — хоть не сон. Хорош российский Геликон!
Строфа XXXII. В черновой рукописи вместо стихов 5—14 было:
Уж поздно, блеск луна теряет, И утро тихое сияет Сквозь ветки липы к ней в окно, А нашей деве всё равно, Окаменев, облокотилась; Постель .... горяча, С ее прелестного плеча Сорочка легкая спустилась,
Упали кудри на глаза, На перси капнула слеза.
После этого следовало:
В волненье сидя на постеле,
Татьяна чуть могла дышать,
Письма не смея в самом деле
Ни перечесть, ни подписать,
И думала; что скажут люди
И подписала: Т. Л. {Следует читать: «Твердо, люди»}ќ
Строфа XXXVI. В беловой рукописи вместо нее:
Теперь как сердце в ней забилось, Заныло будто пред бедой. Возможно ль! Что со мной случилось? Зачем писала, боже мой!.. На мать она взглянуть не смеет, То вся горит, то вся бледнеет, Весь день, потупя взор, молчит, И чуть не плачет, и дрожит... Внук няни поздно воротился. Соседа видел он; ему Письмо вручил он самому. И что ж сосед? — верхом садился И положил письмо в карман — Ах, чем-то кончится роман!
Там же второй вариант ст. 1—5:
Лишь только няня удалилась И сердце, будто пред бедой, У бедной девушки забилось, Вскричала: боже! что со мной! Встает. На мать взглянуть не смеет.
Песня девушек в черновой рукописи:
Песня
Вышла Дуня на дорогу, Помолившись богу. Дуня плачет, завывает,
Друга провожает. Друг поехал на чужбину, Дальную сторонку, Ох уж эта мне чужбина — Горькая кручина!.. На чужбине молодицы, Красные девицы, Остаюся я младая Горькою вдовицей. Вспомяни меня младую, Аль я приревную, Вспомяни меня заочно, Хоть и не нарочно.
ГЛАВА IV
Первые строфы главы не были введены в ее текст, но были напечатаны отдельно в журнале «Московский вестник» в октябре 1827 г.:
ЖЕНЩИНЫ
Отрывок из Евгения Онегина
В начале жизни мною правил Прелестный, хитрый, слабый пол; Тогда в закон себе я ставил Его единый произвол. Душа лишь только разгоралась, И сердцу женщина являлась Каким-то чистым божеством. Владея чувствами, умом, Она сияла совершенством. Пред ней я таял в тишине: Ее любовь казалась мне Недосягаемым блаженством. Жить, умереть у милых ног — Иного я желать не мог.
*
То вдруг ее я ненавидел, И трепетал, и слезы лил, С тоской и ужасом в ней видел Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры, Улыбка, голос, разговоры — Всё было в ней отравлено, Изменой злой напоено, Всё в ней алкало слез и стона, Питалось кровию моей... То вдруг я мрамор видел в ней, Перед мольбоњ Пигмалиона Еще холодный и немой, Но вскоре жаркий и живой.
*
Словами вещего поэта Сказать и мне позволено: Темира, Дафна и Лилета — Как сон забыты мной давно. Но есть одна меж их толпою... Я долго был пленен одною — Но был ли я любим, и кем, И где, и долго ли?.. зачем Вам это знать? не в этом дело! Что было, то прошло, то вздор; А дело в том, что с этих пор Во мне уж сердце охладело, Закрылось для любви оно, И всё в нем пусто и темно.
*
Дознался я, что дамы сами, Душевной тайне изменя, Не могут надивиться нами, Себя по совести ценя. Восторги наши своенравны Им очень кажутся забавны; И, право, с нашей стороны Мы непростительно смешны. Закабалясь неосторожно, Мы их любви в награду ждем. Любовь в безумии зовем, Как будто требовать возможно От мотыльков иль от лилей И чувств глубоких и страстей!
Эти четыре строфы — результат большой работы. После первой строфы Пушкин начал в черновой тетради:
Признаться ль вам, я наслажденье В то время лишь одно имел, Мне было мило ослепленье, Об нем я после пожалел.
Вместо третьей строфы была написана другая (без первых четырех стихов):
Но я заманчивой загадкой Не долго мучился украдкой... И сами помогли оне, Шепнули сами слово мне, Оно известно было свету, И даже никому давно Уж не казалось и смешно. Так разгадав загадку эту, Сказал я: только-то, друзья, Куда как недогадлив я.
После четвертой строфы начата строфа, совпадающая с окончательной восьмой. Сама четвертая строфа имеет черновой вариант:
Смешон, конечно, важный модник — Систематический Фоблас, Красавиц записной угодник, Хоть поделом он мучит вас. Но жалок тот, кто без искусства Души возвышенные чувства, Прелестной веруя мечте, Приносит в жертву красоте И, расточась неосторожно, Одной любви в награду ждет, Любовь в безумии зовет, Как будто требовать возможно От мотыльков и от лилей И чувств глубоких и страстей.
Далее следовали стихи:
Блажен, кто делит наслажденье, Умен, кто чувствовал один, И был невольного влеченья Самолюбивый властелин, Кто принимал без увлеченья И оставлял без сожаленья,
Когда крылатая любовь Небрежно предавалась вновь. ....................
За этими стихами — еще одна строфа:
Страстей мятежные заботы Прошли, не возвратятся вновь! Души бесчувственной дремоты Не возмутит уже любовь. Пустая красота порока Блестит и нравится до срока. Пора проступки юных дней Загладить жизнию моей! Молва, играя, очернила Мои начальные лета. Ей подмогала клевета И дружбу только что смешила, Но, к счастью, суд молвы слепой Опровергается порой!..
Строфа XVII. За нею первоначально следовала строфа, исключенная из белового текста:
Но ты — губерния Псковская, Теплица юных дней моих, Что может быть, страна глухая, Несносней барышень твоих? Меж ими нет — замечу кстати — Ни тонкой вежливости знати, Ни ветрености милых шлюх. Я, уважая русский дух, Простил бы им их сплетни, чванство, Фамильных шуток остроту, Пороки зуб, нечистоту, И непристойность и жеманство, Но как простить им модный бред И неуклюжий этикет?
Строфа XXIV. Стихи 5—14 в черновой рукописи первоначально читались иначе. Из первой редакции строфы видно, что Пушкин предполагал непосредственно перейти к отъезду Татьяны в Москву, не имея в виду эпизода дуэли Онегина с Ленским:
Родня качает головою; Соседи шепчут меж собою: Пора, пора бы замуж ей.
Мать так же мыслит, у друзей Тихонько требует совета. Друзья советуют зимой В Москву подняться всей семьей — Авось в толпе большого света Татьяне сыщется жених Милей иль счастливей других.
После этой строфы следует в черновой рукописи:
Не в первый раз моей Татьяне Уж назначали женихов, Семейство Лариных заране Поздравить всякий был готов ..... иные в самом деле Ее искали, но доселе Она отказывала всем. Старушка мать гордилась тем. Соседи всех именовали, По пальцам даже перечли, Там до Онегина дошли, Потом усердно рассуждали И предрекали уж развод ..... много через год.
Далее намечалась строфа, часть которой Пушкин перенес в главу седьмую (строфа XXVII), а остальное в строфу XL четвертой главы:
Старушка очень полюбила Благоразумный их совет, В столицу ехать положила, Как только будет зимний след. Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало и т. д.
Далее следовали две строфы:
Когда повеет к нам весною И небо вдруг оживлено, Люблю поспешною рукою Двойное выставить окно. С каким-то грустным наслажденьем Я упиваюсь дуновеньем Живой прохлады; но весна
У нас не радостна, она Богата грязью, не цветами. Напрасно манит жадный взор Лугов пленительный узор; Певец не свищет над водами, Фиалок нет, и вместо роз В полях растопленный навоз.
Что наше северное лето? Карикатура южных зим. Мелькнет и нет, известно это, Хоть мы признаться не хотим. Ни шум дубрав, ни тень, ни розы,— В удел нам отданы морозы, Метель, свинцовый свод небес, Безлиственный сребристый лес, Пустыни ярко снеговые, Где свищут подрези саней — Средь хладно пасмурных ночей Кибитки, песни удалые, Двойные стекла, банный пар, Халат, лежанка и угар.
Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:
Уж их далече взор мой ищет... А лесом кравшийся стрелок Поэзию клянет и свищет, Спуская бережно курок. У всякого своя охота, Своя любимая забота: Кто целит в уток из ружья, Кто бредит рифмами, как я, Кто бьет хлопушкой мух нахальных, Кто правит в замыслах толпой, Кто забавляется войной, Кто в чувствах нежится печальных, Кто занимается вином: И благо смешано со злом.
На экземпляре названного издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:
Кто эпиграммами, как я, Стреляет в куликов журнальных.
Строфа XXXVII. Последние два стиха этой строфы и строфа XXXVIII имеются в беловой рукописи:
И одевался — только вряд Вы носите такой наряд.
*
Носил он русскую рубашку, Платок шелковый кушаком, Армяк татарский нараспашку И шляпу с кровлею, как дом Подвижный. Сим убором чудным, Безнравственным и безрассудным, Была весьма огорчена Псковская дама Дурина, А с ней Мизинчиков. Евгений, Быть может, толки презирал, А вероятно, их не знал, Но всё ж своих обыкновений Не изменил в угоду им, За что был ближним нестерпим.
Строфа XLI. В рукописи имеется примечание к стиху «Несется в гору во весь дух»:
Критиковали меру этого стиха, несправедливо: u—u—uuu— одно из изменений четырехстопного ямбического стиха, впрочем довольно однообразного.
И после во весь путь молчал.
u—uuu—u—
ГЛАВА V
Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:
Она приветствий двух гостей Не слышит, слезы из очей Хотят уж хлынуть; вдруг упала Бедняжка в обморок; тотчас Ее выносят; суетясь, Толпа гостей залепетала. Все на Онегина глядят, Как бы во всем его винят.
Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:
XXXVII
В пирах готов я непослушно С твоим бороться божеством; Но, признаюсь великодушно, Ты победил меня в другом: Твои свирепые герои, Твои неправильные бои, Твоя Киприда, твой Зевес Большой имеют перевес Перед Онегиным холодным, Пред сонной скукою полей, Перед Истоминой моей, Пред нашим воспитаньем модным; Но Таня (присягну) милей Елены пакостной твоей.
XXXVIII
Никто и спорить тут не станет. Хоть за Елену Менелай Сто лет еще не перестанет Казнить Фригийский бедный край, Хоть вкруг почтенного Приама Собранье стариков Пергама, Ее завидя, вновь решит: Прав Менелай и прав Парид. Что ж до сражений, то немного Я попрошу вас подождать: Извольте далее читать; Начала не судите строго; Сраженье будет. Не солгу, Честн(е слово дать могу.
Строфа XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без первых четырех стихов:
Как гонит бич в песку манежном По корде резвых кобылиц, Мужчины в округе мятежном Погнали, дернули девиц. Подковы, шпоры Петушкова (Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук Так и ломает пол вокруг; Треск, топот, грохот — по порядку: Чем дальше в лес, тем больше дров; Теперь пошло на молодцов: Пустились, только не в присядку, Ах! легче, легчеЃ каблуки Отдавят дамские носки!
ГЛАВА VI
Строфы XV и XVI, пропущенные Пушкиным, сохранились в копии:
XV
Да, да, ведь ревности припадка — Болезнь, так точно как чума, Как черный сплин, как лихорадка, Как повреждение ума. Она горячкой пламенеет, Она свой жар, свой бред имеет, Сны злые, призраки свои. Помилуй бог, друзья мои! Мучительней нет в мире казни Ее терзаний роковых. Поверьте мне: кто вынес их, Тот уж конечно без боязни Взойдет на пламенный костер Иль шею склонит под топор.
XVI
Я не хочу пустой укорой Могилы возмущать покой; Тебя уж нет, о ты, которой Я в бурях жизни молодой Обязан опытом ужасным И рая мигом сладострастным. Как учат слабое дитя, Ты душу нежную, мутя, Учила горести глубокой. Ты негой волновала кровь, Ты воспаляла в ней любовь И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день: Почий, мучительная тень!
Строфа XXXIV. Вероятно, к этому месту главы относятся две черновые строфы, сохранившиеся в бумагах Пушкина:
В сраженье смелым быть похвально, Но кто не смел в наш храбрый век? Всё дерзко бьется, лжет нахально; Герой, будь прежде человек. Чувствительность бывала в моде И в нашей северной природе. Когда горящая картечь Главу сорвет у друга с плеч, Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно: И Кесарь слезы проливал, Когда он друга смерть узнал, И сам был ранен очень больно (Не помню где, не помню как); Он был, конечно, не дурак.
*
Но плакать и без раны можно О друге, если был он мил, Нас не дразнил неосторожно И нашим прихотям служил. Но если жница роковая, Окровавленная, слепая, В огне, в дыму — в глазах отца Сразит залетного птенца! О страх! о горькое мгновенье! О Строганов, когда твой сын Упал, сражен, и ты один, Забыл ты славу и сраженье И предал славе ты чужой Успех, ободренный тобой.
*
Как мрачный стон, как гроба холод... ............................
Строфа XXXVIII известна по сохранившейся копии, в которой недостает двух заключительных стихов:
Исполня жизнь свою отравой, Не сделав многого добра, Увы, он мог бессмертной славой Газет наполнить нумера. Уча людей, мороча братий, При громе плесков иль проклятий, Он совершить мог грозный путь, Дабы последний раз дохнуть В виду торжественных трофеев, Как наш Кутузов иль Нельсон, Иль в ссылке, как Наполеон, Иль быть повешен, как Рылеев. ......................... .........................
ГЛАВА VII
Строфы VII и IX, пропущенные в печати, имеются в черновой рукописи:
VIII
Но раз вечернею порою Одна из дев сюда пришла. Казалось, тяжкою тоскою Она встревожена была; Как бы волнуемая страхом, Она в слезах пред милым прахом Стояла, голову склонив И руки с трепетом сложив; Но тут поспешными шагами Ее настиг младой улан; Затянут, статен и румян, Красуясь черными усами, Нагнув широкие плеча И гордо шпорами звуча.
IX
Она на воина взглянула, Горел досадой взор его, И побледнела и вздохнула, Но не сказала ничего;
И молча Ленского невеста От сиротеющего места С ним удалилась — и с тех пор Уж не являлась из-за гор. Так равнодушное забвенье За гробом настигает нас, Врагов, друзей, любовниц глас Умолкнет — об одном именье Наследников ревнивый хор Заводит непристойный спор.
Последние стихи строфы IX после ее исключения Пушкин перенес в строфу XI, которая в черновике оканчивалась так:
По крайней мере из могилы Не вышла в сей печальный день Его ревнующая тень И в поздний час, Гимену милый, Не испугали молодых Следы явлений гробовых.
За строфой XXI в беловой рукописи следует описание «Альбома Онегина» и записи из этого альбома, исключенные из печати:
XXII
Опрятно по краям окован Позолоченным серебром, Он был исписан, изрисован Рукой Онегина кругом. Меж непонятного маранья Мелькали мысли, замечанья, Портреты, числа, имена Да буквы, тайны письменаЃ Отрывки, письма черновые, И, словом, искренний журнал, В который душу изливал Онегин в дни свои младые, Дневник мечтаний и проказ; Кой-что я выпишу для вас.
Альбом Онегина
1.
Меня не любят и клевещут, В кругу мужчин несносен я, Девчонки предо мной трепещут, Косятся дамы на меня. За что? — за то, что разговоры Принять мы рады за дела, Что вздорным людям важны вздорыС Что глупость ветрена и зла, Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет, иль смешит, Что ум, любя простор, теснит.
2.
Боитесь вы графини —овой?— Сказала им Элиза К. — Да,— возразил NN суровый,— Боимся мы графини —овой, Как вы боитесь паука.
3.
В Коране много мыслей здравых, Вот, например: пред каждым сном Молись, беги путей лукавых, Чти бога и не спорь с глупцом.
4.
Цветок полей, листок дубрав В ручье кавказском каменеет. В волненье жизни так мертвеет И ветреный и нежный нрав.
5.
Шестого был у В. на бале. Довольно пусто было в зале; R. С. как ангел хороша: Какая вольность в обхожденье, В улыбке, в томном глаз движенье Какая нега и душа!
Далее зачеркнуты два стиха:
Она сказала (nota bene) {заметь. (Латин.)},
Что завтра едет к Селимене.
6.
Вечор сказала мне R. С.: Давно желала я вас видеть. Зачем? — мне говорили все, Что я вас буду ненавидеть. За что? — за резкий разговор, За легкомысленное мненье О всем; за колкое презренье Ко всем; однако ж это вздор. Вы надо мной смеяться властны, Но вы совсем не так опасны; И знали ль вы до сей поры, Что просто — очень вы добры?
7.
Сокровища родного слова, Заметят важные умы, Для лепетания чужого Безумно пренебрегли мы. Мы любим муз чужих игрушки, Чужих наречий погремушки, А не читаем книг своих. Да где ж они? — давайт° их. А где мы первые познанья И мысли первые нашли, Где поверяем испытанья, Где узнаем судьбу земли? Не в переводах одичалых, Не в сочиненьях запоздалых, Где русский ум и русский дух Зады твердит и лжет за двух.
8.
Мороз и солнце! чудный день. Но нашим дамам, видно, лень Сойти с крыльца и над Невою Блеснуть холодной красотою. Сидят; напрасно их манит Песком усыпанный гранит. Умна восточная система, И прав обычай стариков: Они родились для гарема Иль для неволи теремов.
9.
Вчера у В., оставя пир, R. С. летела как зефир, Не внемля жалобам и пеням, А мы по лаковым ступеням Летели шумною толпой За одалиской молодой. Последний звук последней речи Я от нее поймать успел‰ Я черным соболем одел Ее блистающие плечи, На кудри милой головы Я шаль зеленую накинул, Я пред Венерою Невы Толпу влюбленную раздвинул.
10-я запись не выписана, а только обозначена:
— — — я вас люблю etc.
{Возможно, что так обозначил Пушкин строфу,
вычеркнутую им из третьей главы после
строфы XXIII «Но вы, кокетки записные»}
За этим дана последняя запись:
11.
Сегодня был я ей представлен. Глядел на мужа с полчаса; Он важен, красит волоса, Он чином от ума избавлен.
В черновой рукописи сохранилось еще несколько записей из «Альбома Онегина»:
Я не люблю княжны S. L.! Свое невольное кокетство Она взяла себе за цель, Короче было б взять за средство.
——
Чего же так хотелось ей? Сказать ли первые три буквы? К-Л-Ю-Клю... возможно ль, клюквы!
——
К четвертой записи было продолжение:
Так напряженьем воли твердой Мы страсть безумную смирим, Беду снесем душою гордой, Печаль надеждой усладим. Но как ..... утешить Тоску, безумную тоску. ...........................
Строфа XXIV. За этой строфой в черновой рукописи было:
С ее открытием поздравим Татьяну милую мою И в сторону свой путь направим, Чтоб не забыть, о ком пою. Убив неопытного друга, Томленье сельского досуга Не мог Онегин перенесть, Решился он в кибитк„ сесть. Раздался колокольчик звучный, Ямщик удалый засвистал, И наш Онегин поскакал Искать отраду жизни скучной — По отдаленным сторонам, Куда, не зная точно сам.
Строфа XXXV. После этой строфы в черновике следовало:
Татьяну всё воображая Еще ребенком, няня ей Сулит веселье, истощая Риторику хвалы своей. Вотще она велеречиво Москву описывает живо. ............................
Строфа XXXVI в черновой рукописи оканчивалась следующими стихами:
Москва! как много в этом звуке Для сердца русского слилось!.. Как сильно в нем отозвалось! В изгнанье, в горести, в разлуке, Москва! как я любил тебя, Святая родина моя!
Строфа LI. К этой строфе относится черновой набросок:
Как живо колкий Грибоедов В сатире внуков описал, Как описал Фонвизин дедов, Созвал он всю Москву на бал. ............................
ГЛАВА VIII
Предполагая издать одним выпуском две главы: VIII («Путешествие Онегина») и IX (окончательную VIII), Пушкин написал к ним предисловие :
У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется, пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его произведение, хотя бы оно того и стоило.
При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв:
«Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова, например, глава VII „Евгения Онегина“? Мы сперва подумали, что это мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава VII есть произведение сочинителя ,,Руслана и Людмилы“, пока книгопродавцы нас не убедили в этом. Эта глава VII,— два маленькие печатные листика,— испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже ,,Евгений Вельский“ кажется чем-то похожим на дело. {Евгений Вельский. Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть не полагаю для себя обидным, если находят «Евгения Онегина» ниже «Евгения Вельского».} Ни одной мысли в этой водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной воззрения! Совершенное падение, chute complète... {полное падение. (Франц.)} Читатели наши спросят, каково же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи ,,Онегина“ увлекают нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:
Ну как рассеять горе Тани? Вот как: посадят деву в сани И повезут из милых мест
В Москву на ярманку невест!
Мать плачется, скучает дочка:
Конец седьмой главе — и точка!
{Стихи эти очень хороши, но в них
заключающаяся критика неосновательна.
Самый ничтожный предмет может быть
избран стихотворцем; критике нет нужды
разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает. }
Точно так, любезные читатели, всё содержание этой главы в том, что Таню увезут в Москву из деревни!»
В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху, ибо век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте. Решение несправедливое (т. е. в его заключении). Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться,— то поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астроно мии, физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.
Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно,— виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.
Вероятно, критик хотел сказать, что «Евгений Онегин» и весь его причет уже не новость для публики и что он надоел и ей, как журналистам.
Как бы то ни было, решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы°«Евгения Онегина» — последние, по крайней мере для печати... Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цыфрою, но по боялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти,— также удерживала меня. Но Чайльд Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла во мне родиться.
28 ноября 1830
Болдино
Строфы I—II. В печатном тексте Пушкин указал пропуск 10 стихов II строфы. В действительности в беловой рукописи находится ряд строф, описывающих лицейские годы.
I
В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Елисея, А Цицерона проклинал, В те дни, как я поэме редкой Не предпочел бы мячик меткой, Считал схоластику за вздор И прыгал в сад через забор, Когда порой бывал прилежен, Порой ленив, порой упрям, Порой лукав, порою прям, Порой смирен, порой мятежен, Порой печален, молчалив, Порой сердечно говорлив,
II
Когда в забвенье перед классом Порой терял я взор и слух, И говорить старался басом, И стриг над губой первый пух, В те дни... в те дни, когда впервые Заметил я черты живые Прелестной девы и любовь Младую взволновала кровь И я, тоскуя безнадежно, Томясь обманом пылких снов, Везде искал ее следов, Об ней задумывался нежно, Весь день минутной встречи ждал И счастье тайных мук узнал,
III
В те дни — во мгле дубравных сводов Близ вод, текущих в тишине, В углах лицейских переходов Являться муза стала мне. Моя студенческая келья, Доселе чуждая веселья, Вдруг озарилась! Муза в ней Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки! Простите, игры первых лет! Я изменился, я поэт, В душе моей едины звуки Переливаются, живут, В размеры сладкие бегут.
IV
И, первой нежностью томима,
Мне муза пела, пела вновь
(Amorem canat aetas prima) {Пусть юный возраст поет о любви. (Латин.)}
Всё про любовь да про любовь.
Я вторил ей — младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братском± союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О, торжество невинных дней!
Твой сладок сон душе моей.
V
И свет ее с улыбкой встретил, Успех нас первый окрылил, Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил. И Дмитрев не был наш хулитель; И быта русского хранитель, Скрижаль оставя, нам внимал И музу робкую ласкал. И ты, глубоко вдохновенный Всего прекрасного певец, Ты, идол девственных сердец, Не ты ль, пристрастьем увлеченный, Не ты ль мне руку подавал И к славе чистой призывал.
В черновиках сохранились строфы, отчасти совпадающие с беловыми, но в основном дающие другие подробности лицейских лет Пушкина:
В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея, А над Виргилием зевал, Когда ленился и проказил, По кровле и в окошко лазил, И забывал латинский класс Для алых уст и черных глаз; Когда тревожить начинала Мне сердце смутнаµ печаль, Когда таинственная даль Мои мечтанья увлекала, И летом ....... для дня Будили радостно меня,
——
Когда французом называли Меня задорные друзья, Когда педанты предрекали, Что ввек повесой буду я, Когда по розовому полю Резвились и бесились вволю, Когда в тени густых аллей Я слушал клики лебедей, На воды светлые взирая, Или когда среди равнин ...................... Кагульский мрамор навещая .......................
Строфа XXIII в беловой рукописи первоначально оканчивалась стихами:
И слова не было в речах Ни о дожде, ни о чепцах.
Далее следовали две строфы:
В гостиной истинно дворянской Чуждались щегольства речей И щекотливости мещанской Журнальных чопорных судей. Хозяйкой светской и свободной Был принят слог простонародный И не пугал ее ушей Живою странностью своей (Чему, наверно, удивится,
Готовя свой разборный лист, Иной глубокий журналист; Но в свете мало ль что творится, О чем у нас не помышлял, Быть может, ни один журнал!).
——
Никто насмешкою холодной Встречать не думал старика, Заметя воротник немодный Под бантом шейного платка. Хозяйка спесью не смущала И новичка-провинциала; Равно для всех она была Непринужденн° н мила. Лишь путешественник залетный, Блестящий лондонский нахал, Полуулыбку возбуждал Своей осанкою заботной; И быстро обмененный взор Ему был общий приговор.
Строфа XXIV. После нее — в беловой рукописи:
И та, которой улыбалась Расцветшей жизни благодать, И та, которая сбиралась Уж общим мненьем управлять, И представительница света, И та, чья скромная планета Должна была когда-нибудь Смиренным счастием блеснуть, И та, которой сердце, тайно Нося безумной страсти казнь, Питало ревность и боязнь,— Соединенные случайно, Друг дружке чуждые душой, Сидели тут одна с другой.
Строфа XXV. Вместо этой строфы — в беловой рукописи:
Тут был на эпиграммы падкий На всё сердитый князь Бродин: На чай хозяйки слишком сладкий,
На глупость дам, на тон мужчин, На вензель, двум сироткам данный, На толки про роман туманный, На пустоту жены своей И на неловкость дочерей; Тут был один диктатор бальный, Прыгун суровый, должностной; У стенки фертик молодой Стоял картинкою журнальной, Румян, как вербный херувим, Затянут, нем н недвижим.
Строфа XXVI. Вместо стихов 5—14 в беловой рукописи:
Тут был К. М., француз, женатый На кукле чахлой и горбатой И семи тысячах душах; Тут был во всех своих звездах Правленья цензор непреклонный (Недавно грозный сей Катон За взятки места был лишен)Ђ Тут был еще сенатор сонный, Проведший с картами свой век, Для власти нужный человек.
В черновой рукописи находится несколько отрывочных вариантов, среди них к стихам 7—10:
Annette Olenine тут была, Уж так жеманна, так мала!.. Так бестолкова, так писклива, Что вся была в отца и мать... В другом варианте: Тут Лиза Лосина была, Уж так жеманна, так мала, Так неопрятна, так писклива, Что поневоле каждый гость Предполагал в ней ум и злость.
После строфы XXVI — в черновой рукописи:
Смотрите: в залу Нина входит, Остановилась у дверей И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей; В волненье перси, плечи блещут, Горит в алмазах голова, Вкруг стана вьются и трепещут Прозрачной сетью кружева, И шелк узорной паутиной Сквозит на розовых ногах; И все в восторге, в небесах Пред сей волшебною картиной...
Эту строфу Пушкин позднее предполагал заменить следующей:
И в зале яркой и богатой , Когда в умолкший, тесный круг, Подобна лилии крылатой, Колеблясь, входит Лалла-Рук, И над поникшею толпою Сияет царственной главою, И тихо вьется и скользит Звезда-харита меж харит, И взор смешенных поколений Стремится, ревностью горя, То на нее, то на царя,— Для них без глаз один Евгений; Одной Татьяной поражен, Одну Татьяну видит он.
Строфа XXVII. За этой строфой в беловой рукописи следовалаи еще одна:
Проходят дни, летят недели, Онегин мыслит об одном, Другой себе не знает цели, Чтоб только явно иль тайком Где б ни было княгиню встретить, Чтобы в лице ее заметить Хоть озабоченность иль гнев. Свой дикий нрав преодолев, Везде — на вечере, на бале, В театре, у художниц мод, На берегах замерзлых вод, На улице, в передней, в зале За ней он гонится как тень. Куда его девалась лень!
ПУТЕШЕСТВИЕ ОНЕГИНА
«Путешествие Онегина» первоначально составляло восьмую главу. В черновой рукописи она сохранилась не полностью, в следующем составе.
Строфа I совпадает со строфой Х последней (т, е. VIII) главы:
Блажен, кто смолоду был молод ............................
II
Блажен, кто понял голос строгой Необходимости земной, Кто в жизни шел большой дорогой, Большой дорогой столбовой,— Кто цель имел и к ней стремился, Кто знал, зачем он в свет явился И богу душу передал, Как откупщик иль генерал. «Мы рождены,— сказал Сенека,— Для пользы ближних и своей» (Нельзя быть проще и ясней), Но тяжело, прожив полвека, В минувшем видеть только след Утраченных бесплодных лет...
Строфа III совпадает, за исключением первого стиха, со строфой XI последней главы:
Несносно думать, что напрасно ............................
Строфа IV совпадает со строфой XII последней главы:
Предметом став суждений шумных ............................
V
Наскуча или слыть Мельмотом Иль маской щеголять иной, Проснулся раз он патриотом Дождливой, скучною порой. Россия, господа, мгновенно Ему понравилась отменно, И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он, Уж он Европу ненавидит С ее политикой сухой, С ее развратной суетой. Онегин едет; он увидит Святую Русь: ее поля, Пустыни, грады и моря.
VI
Он собрался, и, слава богу, Июля третьего числа Коляска легкая в дорогу Его по почте понесла. Среди равнины полудикой Он видит Новгород великой. Смирились площади — средь них Мятежный колокол утих, Не бродят тени великанов: Завоеватель скандинав, Законодатель Ярослав С четою грозных Иоаннов, И вкруг поникнувших церквей Кипит народ минувших дней.
VII
Тоска, тоска! спешит Евгений Скорее далее: теперь Мелькают мельком, будто тени, Пред ним Валдай, Торжок и Тверь. Тут у привязчивых крестьянок Берет три связки он баранок, Здесь покупает туфли, там По гордым волжским берегам Он скачет сонный. Кони мчатся То по горам, то вдоль реки, Мелькают версты, ямщики Поют, и свищут, и бранятся. Пыль вьется. Вот Евгений мой В Москве проснулся на Тверской.
VIII
Москва Онегина встречает Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает. Стерляжьей потчует ухой. В палате Английского клоба (Народных заседаний проба), Безмолвно в думу погружен, О кашах пренья слышит он. Замечен он. Об нем толкует Разноречивая молва, Им занимается Москва, Его шпионом именует, Слагает в честь его стихи И производит в женихи.
IX
Тоска, тоска! Он в Нижний хочет, В отчизну Минина. Пред ним Макарьев суетно хлопочет,
и далее как в тексте отрывков из «Путешествия Онегина» (стр. 172).
Х
Тоска! Евгений ждет погоды. Уж Волга, рек, озер краса, Его зовет на пышны воды, Под полотняны паруса. Взманить охотника нетрудно: Наняв купеческое судно, Поплыл он быстро вниз реки. Надулась Волга; бурлаки, Опершись на багры стальные, Унывным голосом поют Про тот разбойничий приют, Про те разъезды удалые, Как Стенька Разин в старину Кровавил волжскую волну.
XI
Поют про тех гостей незваных, Что жгли да резали. Но вот Среди степей своих песчаных На берегу соленых вод Торговый Астрахань открылся. Онегин только углубился
В воспоминанья прошлых дней, Как жар полуденных лучей И комаров нахальных тучи, Пища, жужжа со всех сторон, Его встречают,— и, взбешен, Каспийских вод брега сыпучи Он оставляет тот же час. Тоска! — он едет на Кавказ.
XII
Он видит: Терек своенравный
и далее (строфа XII и след.) как в отрывках из «Путешествия Онегина».
В черновике за строфой XII следовали еще три (из них первая без четырех начальных стихов):
Вдали Кавказские громады, К ним путь открыт — чрез их преграды За их естественную грань До Грузии промчалась брань. Авось их дикою красою Случайно тронут будет он. И вот, конвоем окружен, Вослед за пушкою степною ...... — ступил Онегин вдруг В преддверье гор, в их мрачный круг.
——
Он видит: Терек разъяренный Трясет и точит берега, Над ним с чела скалы нагбенной Висит олень, склонив рога; Обвалы сыплются и блещут; Вдоль скал прямых потоки хлещут. Меж гор, меж двух высоких стен Идет ущелие; стеснен Опасный путь всё уже, уже; Вверху чуть видны небеса; Природы мрачная краса Везде являет дикость ту же. Хвала тебе, седой Кавказ, Онегин тронут в первый раз.
——
Во время оное былое!.. В те дни ты знал меня, Кавказ, В свое святилище глухое Ты призывал меня не раз. В тебя влюблен я был безумно. Меня приветствовал ты шумно Могучим гласом бурь своих. Я слышал рев ручьев твоих, И снеговых обвалов грохот, И клик орлов, и пенье дев, И Терека свирепый рев, И эха дальнозвучный хохот, И зрел я, слабый твой певец, Казбека царственный венец.
За строфой XII в беловой рукописи следовали две строфы, приведенные в отрывках из «Путешествия Онегина»:
XIII
Уже пустыни сторож вечный...
XIV
Питая горьки размышленья...
Строфа XV, из которой часть Пушкин включил в отрывки из «Путешествия Онегина», полностью имеется в рукописи:
“«Блажен, кто стар! блажен, кто болен, Над кем лежит судьбы рука! Но я здоров, я молод, волен. Чего мне ждать? тоска! тоска!..» Простите, снежных гор вершины, И вы, кубанские равнины; Он едет к берегам иным, Он прибыл из Тамани в Крым, Воображенью край священный: С Атридом спорил там Пилад, Там закололся Митридат, Там пел изгнанник вдохновенный И посреди прибрежных скал Свою Литву воспоминал.
Далее следуют строфы XVI—XXIX, напечатанные в отрывках из «Путешествия Онегина». После этого в рукописи читаем:
XXX
Итак, я жил тогда в Одессе Средь новоизбранных друзей, Забыв о сумрачном повесе, Герое повести моей. Онегин никогда со мною Не хвастал дружбой почтовою, А я, счастливый человек, Не переписывалсЊ ввек Ни с кем. Каким же изумленьем, Судите, был я поражен, Когда ко мне явился он Неприглашенным привиденьем, Как громко ахнули друзья И как обрадовался я!
XXXI
Святая дружба! глас натуры!!!.. Взглянув друг на друга потом, Как Цицероновы Авгуры Мы рассмеялися тишком... — — — — — — — — —
XXXII
Недолго вместе мы бродили По берегам эвксинских вод. Судьбы нас снова разлучили И нам назначили поход. Онегин, очень охлажденный И тем, что видел, насыщенный, Пустился к невским берегам. А я от милых южных дам, От жирных устриц черноморских, От оперы, от темных лож И, слава богу, от вельмож Уехал в тень лесов тригорских, В далекий северный уезд; И был печален мой приезд,
XXXIII
О, где б судьба ни назначала Мне безыменный уголок, Где б ни был я, куда б ни мчала Она смиренный мой челнок, Где поздний мир мне б ни сулила, Где б ни ждала меня могила, Везде, везде в душе моей Благословлю моих друзей. Нет, нет! нигде не позабуду Их милых, ласковых речей; Вдали, один, среди людей Воображать я вечно буду Вас, тени прибережных ив, Вас, мир и сон тригорских нив.
XXXIV
И берег Сороти отлогий, И полосатые холмы, И в роще скрытые дороги, И дом, где пировали мы,— Приют, сияньем муз одетый, Младым Языковым воспетый, Когда из капища наук Являлся он в наш сельский круг И нимфу Сороти прославил, И огласил поля кругом Очаровательным стихом; Но там и я свой след оставил, Там, ветру в дар, на темну ель Повесил звонкую свирель.
Среди ранних черновых набросков к «Евгению Онегину», возможно, относится следующий отрывок. С каким именно местом романа он связан, определить трудно:
«Женись».— На ком? — «На Вере Чацкой». — Стара.— «На Радиной».— Проста. «На Хальской».— Смех у ней дурацкий. «На Шиповой».— Бедна, толста. «На Минской».— Слишком томно дышит. «На Торбиной».— Романсы пишет. Шалунья мать, отец дурак.
«Ну так на Ленской».— Как не так! Приму в родство себе лакейство. «На Маше Липской».— Что за тон! Гримас, ужимок миллион. «На Лидиной».— Что за семейство! У них орехи подают, Они в театре пиво пьют.
Примечания
Предисловие. Слова‰«чувство уныния...» являются цитатой из статьи В. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», 1824, ч. II). Ср. строфу XXXII главы четвертой.
-
Строфа XXVI. Примечание. Пушкин цитирует речь Карамзина, произнесенную на собрании Российской академии 5 декабря 1818 г.
-
Строфа IX. Примечание к строфе XII. Стих Пирона, действительно вошедший в пословицу, заимствован из комедии егођ«Метромания» (1738), акт III, сц. VII (слова Дамиса), и применяется к произведениям, проникнутым высоконравственными идеями. Другие стихи, о которых здесь говорится, — юношеская «Ода к Приапу».
-
К строфе XVII и следующим. Строфы, посвященные страсти к игре, Пушкин начал переделывать, применяя их к Онегину.
В третью из этих строф Пушкиным были внесены поправки:
Стихи 3—4
Онегина в минувши годы
Не отвлекли бы от игры.
Стих 6
Бывал готов он в прежни лета
Стих 12
А он, нахмурен, бодр и бледен
-
К строфе XXI и следующим. Последнюю из этих строф («Ни дура англинской породы») Пушкин начал переделывать, применяя ее к Татьяне:
Не портили Татьяны милой
и т. д.
Ламуш — карточная игра, вышедшая из моды в начале XIX века.
Девы без упрека — намек на рыцарский девиз «без страха и упрека».
-
К строфе «В начале жизни мною правил» и следующим. Эти строфы первоначально задуманы были как речь Онегина, обращенная к Татьяне. За последней из этих строф («Страстей мятежные заботы») следовали отрывочные строки:
Я вам открылся беспритворно
............................
Нет, я не изверг сладострастный,
Я устыдился б обмануть
Доверчивость души прекрасной,
Насытить ядом вашу грудь.
Нет, вы достойны быть любимой,
И далее:
Не все, конечно, нет сомненья
............................
Найти возможно исключенья,
И вы живой тому пример,
Но вообще, клянусь пред вами,
Что женщины не знают сами,
Зачем они того берут...
Строфа IX (см. основной текст, стр. 69), следовавшая за этими набросками, первоначально была написана от первого лица:
Я жертва долгих заблуждений,
Разврата пламенных страстей,
И жажды сильных впечатлений,
И бурной юности моей,
и т. д.
Соответственно строфа кончалась стихами:
Провел я много, много лет,
Утратя жизни лучший цвет.
Но Пушкин здесь же отказался от этого плана и, написав строфу XII, расположил первые строфы как безличные размышления
за которыми должна была следовать строфа IX уже в переделанном виде:
Так точно думал мой Евгений
и т. д.
Окончательный вид придан началу главы уже перед самой подготовкой к печати.
-
К строфе «Словами вещего поэта» (стр. 443).
Темира, Дафна и Лилета —
Как сон забыты мной давно.
Цитата из стихотворения Дельвига «Фани».
-
К строфе XXXVII. Описанный наряд Онегина соответствует тому, как одевался сам Пушкин, когда жил в Михайловском. Вообще в этой и следующей строфах много автобиографического.±«В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь»,— писал Пушкин Вяземскому (27 мая 1826 г.).
-
Строфы XV и XVI. Эти строфы известны по публикации Я. Грота с утраченной ныне копии В. Ф. Одоевского. Грот печатал:
Да, да, ведь ревности припадки.
Очевидно, данное чтение — результат неправильной догадки Грота. Он не учел, что в пушкинское время было слово «припадка» в женском роде.
-
К строфе XXXIV. В черновых набросках, по-видимому относящихся к этой строфе, имеется в виду сражение при Кране 23 февраля 1814 г., в котором русскими войсками командовал П. А. Строганов. Узнав о смерти сына, оЊ передал командование Воронцову, который и приписал себе успех, достигнутый в этом сражении. Пушкин мог знать этот эпизод по рассказу С. Волконского, позднее описавшего этот случай в своих мемуарах.
-
«И Кесарь слезы проливал». Здесь Пушкин не точно вспоминает рассказ Плутарха из биографии Ю. Цезаря: когда к нему принесли голову убитого Помпея, «Кесарь отвратился от нее с ужасом, но принял печать Помпея и заплакал» (цит. по русскому переводу 1821 г.). О том, что Пушкин смутно помнил исторический факт, можно судить по черновому варианту:
И Кассий слезы проливал,
Когда он Брута смерть узнал...
Это — неверное воспоминание о другом месте из Плутарха: Брут после смерти Кассия“«плакал над его телом, называл Кассия последним римлянином — ибо Рим не мог более произвести человека с возвышенными чувствами».
-
Предисловие. В этом предисловии Пушкин цитирует статью Ф. Булгарина в «Северной пчеле». В дальнейшем он оспаривает мнение Н. Полевого, редактора «Московского телеграфа».
«Елисей, или Раздраженный Вакх» — комическая поэма Вас. Майкова.
-
Строфа V. Пушкин вспоминает встречу с Державиным на экзамене 1815 г., первое знакомство с Карамзиным («быта русского хранитель»), с Жуковским («прекрасного певец»).
-
К строфам XXIV — XXVI. Над этими строфами Пушкин работал в июне 1831 г., уже после окончания романа.
Пушкин имел в виду Оленина и его дочь: в черновых вариантах читаем в характеристике отца —с«Нулек на ножках», «тут был отец ее А. О.». Последние буквы записаны в виде монограммы, которой подписывал свои рисунки Оленин.
-
К строфе «И в зале яркой и богатой» (стр. 465). Здесь изображена Александра Федоровна, жена Николая I, выступавшая в роли Лаллы-Рук в живых картинах, когда она была еще невестой, и воспетая под этим именем в стихотворении Жуковскогоќ«Лалла Рук» («Милый сон, души пленитель...»)
«...рек, озер краса» — цитата из стихотворения И. И. Дмитриева «К Волге» (1794).
Изгнанник вдохновенный — А. Мицкевич.
|