Скачать текст произведения

Цявловский. Послание "К Жуковскому"


ПОСЛАНИЕ «К ЖУКОВСКОМУ»

(«БЛАГОСЛОВИ, ПОЭТ!..») 1

П. И. Бартенев полагал, что стихотворение «писано, вероятно, в конце 1816 г. или в начале 1817 г.»2. Он считал, что стихи —

Смотрите: поражен  враждебными  стрелами,
С  потухшим  факелом, с  недвижными  крылами
К  вам  Озерова  дух  взывает: други! месть!.. (ст. 103—105)

— говорят об Озерове как о покойном (Озеров скончался 5 сентября 1816 г.3). Позднее Бартенев уже без объяснений причин утверждал, что послание «написано в начале 1817 года»4.

Всеми редакторами, начиная с П. В. Анненкова5 и кончая В. Я. Брюсовым, стихотворение датировалось 1817 г., причем только Л. Н. Майков дал обоснование такой датировки. Основываясь на подписи под стихотворением —¬«Арзамасец», Майков утверждал, что послание могло быть написано лишь в середине 1817 г., так как только по выходе из Лицея Пушкин мог быть членом Арзамаса6. Против такой датировки (принятой П. А. Ефремовым7,

П. О. Морозовым8 и В. Я. Брюсовым9) и ее обоснования возражал Н. К. Пиксанов10, доказывавший, что Пушкин был избран в Арзамас в 181� г., и что поэтому послание подписанное «Арзамасец», было написано в этом же году. Н. О. Лернер полагал, что Пушкин еще в Лицее принадлежал к Арзамасу в качестве «неприсутствующего» члена, и что поэтому подпись «Арзамасец» не может служить доказательством тому, что послание написано по выходе Пушкина из Лицея11. Тем не менее, Лернер считал, чтв отношении хронологии пьесы, Майков, вероятно, прав». С своей стороны Лернер в защиту датировки послания 1817 г. выдвинул новый аргумент. По его мнению, стихотворение было написано во исполнение обещания Пушкина «напомнить о себе моим незабвенным», данного в письме к В. Л. Пушкину от 22 декабря 1816 г.12

Наконец, М. А. Цявловским, на основании ст. 8—11 (об этом см. ниже) и датировки Ю. Г. Оксманом13 пушкинского списка лицейских стихотворений «осенью 1816 г.», стихотворение было датировано «апрелем — первой половиной августа 1816 г.»14.

При определении времени написания послания, прежде всего, нужно еще раз подчеркнуть, что подписьћ«Арзамасец» отнюдь не указывает на то, что, так подписываясь, Пушкин уже был членом Арзамаса. Он мог так подписаться и не будучи еще формально избранным в Арзамас, среди членов которого было принято называть «арзамасцами» вообще лиц близких по своим взглядам и сочинениям к Обществу. Так, даже Грессе, стих которого был взят как девиз Общества, назван в одном из протоколов «покойным арзамасцем»15. Во всяком случае, из письма Пушкина к Вяземскому от 27 марта 1816 г. видно, что если поэт в это время еще и не был избран в члены Арзамаса, то знал, что это избрание ему обеспечено, так как жаловался• что не может, находясь в лицейском «заточении», «участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей российского слова», т. е. участвовать на заседаниях Арзамаса16.

Стихотворение не могло быть написано ранее 23 марта 1816 г., когда Карамзин посетил Пушкина в Лицее, о чем говорят посвященные ему стихи послания:

Сокрытого  в  веках  священный  судия*,
Страж  верный  прошлых лет, наперсник  Муз любимый
И  бледной зависти предмет неколебимый
Приветливым  меня  вниманьем ободрил (ст. 8—11).

С другой стороны, вышеприведенные стихи (103—105) указывают на то, что послание написано после 5 сентября 1816 г. Они говорят о скончавшемся Озерове17.

Послание входит в пушкинский список его лицейских стихотворений (на обороте рукописи «Пирующих студентов»), что говорит за то, что к январю 1817 г.18 оно во всяком случае было написано. Но стих: «Пускай беседуют отверженные Феба» (ст. 119) явно намекает на заседания «Беседы любителей русского слова». Заседания эти после смерти Державина (8 июля 1816 г.) прекратились, но так как никакого формального закрытия «Беседы» не было, то о ней как о существующей можно было писать и в сентябре и в октябре, но едва ли позднее19.

Первые двадцать восемь стихов послания и последние восемь определенно говорят о том, что оно предназначалось открывать собою сборник стихотворений Пушкина.

Начало стихотворения (ст. 1—28):

    Благослови, поэт!.. В тиши  Парнасской сени
Я  с трепетом склонил пред музами  колени:
Опасною тропой с надеждой  полетел,
Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел.
Страшусь, неопытный, бесславного  паденья,
Но  пылкого смирить не в силах я  влеченья,
Не  грозный  приговор на гибель внемлю я:
Сокрытого в веках священный судия*,
Страж  верный  прошлых лет, наперсник  Муз любимый
10 И  бледной зависти  предмет неколебимый
Приветливым меня вниманьем ободрил;
И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил;
И славный старец наш, царей певец избранный**,
Крылатым Гением и Грацией венчанный,
В слезах обнял меня дрожащею рукой
И счастье мне предрек, незнаемое мной.
И ты, природою на песни  обреченный!
Не ты ль мне руку дал в завет любви  священный?
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
20 Безмолвный я стоял, и  молнийной струей —
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, —
Нет, нет! решился я — без страха в трудный  путь,
Отважной верою исполнилася грудь.
Творцы бессмертные, питомцы  вдохновенья!..
Вы цель мне кажете в туманах отдаленья,
Лечу к безвестному отважною  мечтой,
И, мнится, Гений  ваш  промчался  надо  мной!

Конец стихотворения (ст. 115—122):

    Что нужды? смело в даль, дорогою  прямою,
Ученью руку дав, поддержанный тобою,
Их  злобы не страшусь; мне твердый Карамзин,
Мне  ты пример. Что крик безумных сих дружин?
Пускай беседуют отверженные Феба;
Им  прозы, ни  стихов не  послан дар от неба.
Их  слава — им же стыд; творенья — смех уму;
И  в  тьме  возникшие  низвергнутся  во  тьму.

Первая мысль о самостоятельном сборнике стихов возникла, следовательно, у поэта в сентябре — октябре 1816 г. Иначе нельзя объяснить, почему Пушкин, уже четыре года занимавшийся сочинением стихов и печатавшиЏ их в течение двух лет (1814—1815), просит теперь у Жуковского «благословения». «Благословения» просит он, конечно, не на писание стихов, а на печатание их отдельной книгой. «В трудный путь» пускается поэт, издавая первый сборник своих стихотворений.

Пушкин провел рождественские каникулы, с 24 декабря 1816 г. по 1 января 1817 г., в Петербурге20, куда на праздники приехал и Жуковский21. Во время, надо полагать, частых свиданий с Жуковским22, с которым Пушкин не виделся с марта 1816 г., он рассказывал ему о плане издать сборник своих стихотворений и обещал доставить их Жуковскому. Последний в большом письме из Дерпта к Дашкову, излагая сво™ план издания периодического сборника «Аониды» и перечисляя намечаемых сотрудников, называет среди них и Пушкина, о котором пишет: «Он обещал мне доставить свои рукописи. Твое дело послать к нему за ними и их ко мне переслать. Не замедли». В другом месте письма Жуковский замечает: «На Вяземского, Батюшкова, Северина и Ал. Пушкина понадеяться можно: у последнего много готового, а те приготовят верно»23. Письмо Жуковского не датировано; судя по содержанию, написано оно в 1817 г. и, вероятно, в феврале24.

Собранием стихотворений, которое Пушкин обещал доставить Жуковскому, и является тетрадь N 2364 ЛБ. План же сборника стихотворений набросан Пушкиным на рукописи стихотворенияЉ«Пирующие студенты»25.

Назначение послания определяет его «программный» характер, как и полагается стихотворению, открывающему собою первый сборник произведений вступающего в литературу поэта.

Тема обращения к учителям (ст. 5—28) — не оригинальна. Не говоря уже об очень популярной десятой элегии четвертой книги «Tristia» Овидия («Ille ego, qui fuerim...»), где поэт говорит о своих предшественниках и современных ему поэтах, Пушкин мог заимствовать эту тему из «Послания от английского стихотворца

Попа к доктору Арбутноту» в переводе И. И. Дмитриева, где есть стихи:

Но  скажут:  для  чего  ж  в  печать он отдает?
Ах, с  счастием  моим  кто  в  слабость не  впадет?
Вальс, тонкий  сей  знаток;  Гринвиль, сей  ум  толь нежный,
Сказали  мне:  пиши, питомец  Муз  надежный!
Тальбот, Соммерс  меня  не  презрили  внимать,
И  важный Аттербур  улыбкой  ободрять,
Великодушный  Гарт был  мой  путеводитель;
Конгрев меня  хвалил, Свифт  не  был  мой  хулитель;
И  Болингброк, сей  муж  достойный  вечных  хвал,
Друг  старца Драйдена, с  восторгом  обнимал
В  отважном  мальчике  грядущего  поэта.

Стих «И бледной зависти предмет неколебимый» (ст. 10) имеет в виду нападки на Карамзина Шишкова в его «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803), осмеяние писателя в комедии Шаховского «Новый Стерн» (1805) и особенно донос гр. Павла Ивановича Голенищева-Кутузова, приверженца Шишкова, мелкого поэта. После пожалования Карамзину 1 июля 1810 г. ордена Владимира третьей степени Кутузов в качестве попечителя Московского университета счел своим долгом, «ревнуя о едином благе», написать министру народного просвещения гр. А. К. Разумовскому пространное письмо, в котором доказывал, что сочинения Карамзина «исполнены вольнодумческого и якобинского яда», что автор их «явно проповедует безбожие и безначалие», что ему «не орден надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не хвалить его сочинения, а надобно бы их сжечь». По мнению Кутузова, Карамзин, сочинения которого «во всем университете, в пансионе читают, знают наизусть», «целит не менее как в Сиесы или в первые консулы». Погодин полагал, что поводом к таким нелепым обвинениям послужили «обращения Карамзина к природе, еще в „Письмах русского путешественника“, употребление слов: о Творческом Разуме, вместо бога, и подобные собственно-литературные обороты, вместе с благоприятными отзывами о Руссо и Вольтере, которые считались тогда главными виновниками революции»26. Донос Кутузова создал ему большую известность как одного из крайних обскурантов. Всегда заступавшийся за честь Карамзина, Вяземский написал на «Картузова» эпиграмму, а затем «отпел» его в речи на заседании Арзамаса 24 февраля 1816 г., в протоколе которого Кутузов назван «злокозненным историографом клеветы и клеветником на историографов»27.

Карамзина Пушкин видел в детстве. Об этом так вспоминал отец поэта: «В самом младенчестве он показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет, он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин — не то, что другие. Одним вечером Николай Михайлович был у меня, сидел долго, — во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз. Ему был шестой год»28.

Пушкин познакомился с Карамзиным 23 марта 1816 г., когда Карамзин, П. А. Вяземский и В. Л. Пушкин посетили Лицей. Посещения этого с нетерпением ожидали лицеисты. Илличевский на вопрос П. Н. Фусса, видел ли он Карамзина, писал 20 марта 1816 г.: «Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его; но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся однако ж, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется: он знает также и Малиновского29 — поспешай же, о день отрад!»30. Через тридцать восемь лет этот самый Малиновский вспоминал, как Карамзин сказал между прочим Пушкину: «Пари как орел, но не останавливайся в полете» и как поэт «с раздутыми ноздрями — выражение его лица при сильном волнении — сел на место при общем приличном приветствовании товарищей»31.

После приезда Карамзина с семьей на лето в Царское село 24 мая 1816 г., где он прожил до 20 сентября32, Пушкин часто бывал у него. 2 июня Карамзин писал Вяземскому, что его «посещают питомцы Лицея: поэт Пушкин, историк Ломоносов и смешат своим добрым простосердечием. Пушкин остроумен»33, а из письма жены историографа к Вяземскому от 13 июля видно, что «маленький Пушкин» тесно вошел в круг лиц, близких к семье Карамзиных34. Наконец, Горчаков 20 сентября писал родным: «Пушкин свободное время свое во все лето проводил у Карамзина»35.

Со слов И. В. Киреевского Бартенев рассказывал, что Карамзин, в это время правивший корректуру первого тома своей «Истории», прочел однажды в кругу друзей посвящение. Присутствовавший на чтении и жадно слушавший Пушкин «запомнил все и, пришедши домой, записал от слова до слова, так что посвящение сделалось известно в лицейском кружке гораздо прежде, чем было напечатано»36.

Общение с Карамзиным продолжалось и в 1817 г., причем теперь сам историограф посещал Пушкина. В «Ведомости о состоянии Лицея в 1817 г.» значится, что Лицей посетили Карамзин и Вяземский, 22 и 26 мая. Последнее посещение было в день рождения Пушкина37. Встречи Пушкина с Карамзиным летом 1817 г. продолжались недолго, так как в Царское село Карамзины приехали 19 мая38, а 11 июня Пушкин выехал из Царского села39.

Стих «И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил» (ст. 12) разумеет какой-то неизвестный нам отзыв о Пушкине И. И. Дмитриева, вероятно, переданный поэту в письме В. Л. Пушкина. Сам Дмитриев писал Тургеневу в феврале 1818 г., что он не знаком с Пушкиным40.

В стихах:

И  славный  старец  наш,  царей  певец  избранный,
Крылатым  Гением  и  Грацией  венчанный,
В  слезах  обнял  меня  дрожащею  рукой
И  счастье  мне  предрек,  незнаемое  мной  (ст.  13—16)

Пушкин вспоминает свое чтение «Воспоминаний в Царском Селе» на экзамене 8 января 1815 г. в присутствии Державина, о чем он рассказал и в прозе («Table talk»).

Следующие стихи говорят о первой встрече Пушкина с Жуковским.

Дружественные отношения, связывавшие обоих поэтов до последнего дня жизни Пушкина, начались в годы его юности.

Когда «Воспоминания в Царском Селе» дошли до Москвы, Жуковский понес их читать своим друзьям, вспоминал И. В. Киреевский; восторгаясь стихами Пушкина, он говорил: «Вот у нас настоящий поэт!»41 Это было начало 1815 г. «Жуковский видал Пушкина еще в Москве ребенком, но настоящее знакомство их началось летом 1815 года», — писал, со слов вероятно Плетнева, Бартенев. Жуковский приехал в Петербург из Дерпта 6 мая 1815 г.42, но «Ведомость о состоянии Лицея в 1815 г.» отмечает посещение Жуковского (вместе с С. Л. Пушкиным) только 11 июля. Это было перед отъездом Жуковского в Дерпт43. Снова был Жуковский в Петербурге с конца августа по декабрь 1815 г.44

‹В начале сентября и состоялось «настоящее знакомство» обоих поэтов. Вот что пишет об этом Жуковский Вяземскому 19 сентября 1815 г.:

«Я сделал еще приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем

Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском селе. Милое, живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет. Ему надобно непременно учиться и учиться не так, как мы учились! Боюсь я за него этого убийственного Лицея — там учат дурно! Учение худо предлагаемое теряет прелесть для молодой пылкой души, которой приятней творить, нежели трудиться и собирать материал для солидного здания! Он истощит себя — я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или в какой-нибудь другой немецкий университет! Даже Дерпт лучше Сарского села. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, — прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасется собственными — увидишь, что из него выйдет! Послание доставлю тебе после»45.

До письма Жуковского можно было только догадываться о том, что Пушкиным в лицейский период его творчества было написано два послания Жуковскому46. Письмо Жуковского оставляет в стороне всякие сомнения.

Летом 1815 г. Пушкиным было создано «прекрасное» послание к Жуковскому, оцененное старшим поэтом как «лучшее его произведение», а шестнадцатилетний Пушкин был в то время уже автором двадцати напечатанных стихотворений, среди которых восхитившие Жуковского «Воспоминания в Царском Селе», «Наполеон на Эльбе», два послания к Батюшкову, «Городок» и, наконец, «К Лицинию».

В печати это первое послание Пушкина к Жуковскому не известно, и до сих пор оно не разыскано в архивах.

Время же его написания устанавливается довольно точно: после первого посещения Жуковским Пушкина (11 июля 1815 г.) и до второго посещения (между 4 и 6 сентября 1815 г.)47.

Именно об этом свидании с Жуковским, о котором старший поэт рассказывает в письме, вспоминает и юный Пушкин — в своем втором послании к Жуковскому, через год после встречи:

И  ты, природою  на  песни  обреченный!
Не  ты  ль мне  руку дал  в  завет любви  священный?
Могу  ль забыть я  час, когда  перед  тобой
Безмолвный я  стоял, и  молнийной  струей —
Душа  к  возвышенной душе  твоей летела
И, тайно  съединясь, в  восторгах  пламенела... (ст. 17—22)>48.

27 ноября 1815 г. Жуковский подарил Пушкину один из первых экземпляров только что отпечатанного первого тома собрания своих стихотворений49. Об этом лестном для него подарке Пушкин не без гордости записал в дневнике: «Жуковский дарит мне свои стихотворенья...». Съездив в январе на три недели в Дерпт, Жуковский в конце месяца вернулся в Петербург, где он прожил до конца марта 1816 г.50 В течение этих, в общей сложности, восьми с половиной месяцев после первой встречи с Пушкиным, Жуковский, надо думать, часто посещал его. Об этих встречах писал Бартенев: «Жуковский полюбил как родного вдохновенного юношу. Он тотчас оценил всю силу его таланта. По достоверному преданию (сообщенному П. А. Плетневым; примечание Бартенева), 32-летний, уже славный и опытный поэт, видаясь с Пушкиным, нарочно читал ему свои стихи, и если в следующие свидания Пушкин не вспоминал и не повторял их, он считал произведение свое слабым, уничтожал или поправлял его. Между ними рано начались самые нежные отношения. С нежным, отеческим участием Жуковский радовался блестящим успехам Пушкина, снисходил к его увлечениям, прощал его заносчивость, берег его, заботился о нем»51.

К теме стихов об участливом отношении старших поэтов к Пушкину (ст. 8—22) поэт вернулся в 1830 г. во II строфе восьмой главы «Евгения Онегина»:

И  свет  ее улыбкой  встретил;
Успех  нас  первый  окрылил;
Старик Державин  нас  заметил
И, в  гроб  сходя, благословил.
И  Дмитрев  не  был  наш  хулитель;
И  быта  русского  хранитель,
Скрижаль оставя, нам  внимал
И  Музу робкую  ласкал.
И  ты, глубоко  вдохновенный,
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных  сердец,
Не  ты  ль, пристрастьем увлеченный,
Не  ты  ль мне  руку подавал
И  к  славе  чистой  призывал.

Написанное, как и послание «К другу стихотворцу», «александрийским стихом», послание к Жуковскому вместе с ним принадлежит к полемической литературе карамзинистов в их борьбе с шишковистами, которая шла то усиливаясь, то ослабевая с 1803 г.52

Со времени появления в печати первого послания Пушкина — «К другу стихотворцу», — за два с половиной года эта «война на Парнасе», по выражению Жуковского, приняла ожесточенный характер.

Затишье 1813—1814 гг. сменилось боями 1815 г., которые на этот раз открыл В. Л. Пушкин. Поводом снова явились нападки «беседистов» на Карамзина. Узнав о критике Шаховским оды Карамзина «Освобождение Европы»53, Василий Львович написал послание к Вяземскому (напечатано в «Российском музеуме», 1815, № 2), где, воздав хвалу «прекраснейшим стихам» Карамзина, обвинял в невежестве и зависти врагов, метя в первую очередь в Шаховского:

Давно  ли, шествуя  Корнелию  во  след,
Поэт  чувствительный, питомец  Мельпомены,
Творец  Димитрия, Фингала, Поликсены,
На Севере блистал?.. и  Озерова  нет.
Завистников, невежд он учинился  жертвой;
В  уединении стенящий, полумертвый54,
Успехи  он  свои и  лиру  позабыл.
О, зависть лютая, дщерь ада, крокодил,
Ты  в  исступлении достоинства  караешь,
Слезами, горестью  питаешься  других,
В  безумцах  видишь ты  прислужников  своих,
И, просвещенья  враг, таланты  унижаешь!

Обвинение Шаховского в преследовании Озерова, заболевшего психическим расстройством, было тяжелым ударом, который противник не мог оставить без ответа. Но за первым выпадом последовали другие.

В ответ на послание В. Л. Пушкина Вяземский обратился к нему со стихами, в которых советовал на нападки «грудистых крикунов, в которых разум скудный запасом дерзости с избытком заменен», смеяться и молчать, так как:

Что  век  Зоила? день! Век  гения? потомство.
Учись! Здесь Карамзин, честь края  своего,
Сокрывшихся  веков  отважный  собеседник,
Наперсник древности  и  Ливия  наследник,
Не  знает  о  врагах, шипящих  вкруг  него.
Пускай  дурачатся! Гордись рукоплесканьем
Сотрудников  своих. Их  речи — тщетный  звон.
Не  примечая  их, наказывает  он
Витийственный  их  гнев убийственным  молчаньем55.

Эту же тему о Карамзине развивает послание Жуковского к Вяземскому и В. Л. Пушкину («Друзья, тот стихотворец — горе...»), написанное по поводу их посланий, но центральное место в нем занимают стихи об Озерове:

Наш  гений лучший  нам  свидетель,
Здесь славы чистой  не  найдем;
На  что  ж искать? — Перенесем
Свои  надежды в мир  потомства!
Увы! Димитрия  творец
Не  отличил  простых  сердец
От  хитрых, полных  вероломства!
Зачем  он  свой  сплетать венец
Давал  завистникам с друзьями?
Пусть дружба нежными перстами
Из  лавров сей  венец сплела —
В  них зависть терния  ввила,
И  торжествует! — Растерзали
Их  иглы  славное чело!
Простому сердцу страшно  зло!
Певец  угаснул от печали!
Ах! если б  мог достигнуть глас56
Участия и удивленья,
К  душе, не снесшей  оскорбленья,
И  усладить ее  на  час!
Чувствительность его  сразила;
Чувствительность, которой  сила
Моины душу создала —
Певцу погибелью  была!
Потомство  грозное, отмщенья!57

На эти стихи Шаховский ответил по-своему. В очередной своей комедииЌ«Липецкие воды» он вывел Жуковского в лице пресмыкающегося ничтожного поэта Фиалкина, поющего под аккомпанемент гитары балладу, пародирующую стиль баллады (из античной жизни) Жуковского в таких стихах:

Но  чувствительность слезами
Излила  глаза  певца58.
Ах!  Мы  любим  не  глазами,
Для  любви  у  нас  сердца.

Представление комедии на сцене (23 сентября 1815 г.) вызвало бурю негодования среди друзей Жуковского. Шаховской надолго сделался предметом разного рода литературных издевательств. Блудов написал на негѓ сатиру «Видение в какой-то ограде», послужившую поводом организации (14 октября 1815 г.) Арзамаса. Вскоре после первого представления «Липецких вод» Дашков сочинил кантату: «Венчанье Шутовского», распевавшуюся на заседаниях Общества. Пушкин списал текст этой «очень остроумной пьесы» в свой дневник.

Второе заседание Арзамаса 29 октября было посвящено�«отпеванию» Шаховского с речами Дашкова и Блудова, но и во всех последующих заседаниях, которых было около двадцати, в редкой речи он не поминался худым словом.

Арзамасцы не ограничились насмешками в своей среде и выступили в печати. Самым сильным ударом по Шаховскому было блестящее «Письмо к новейшему Аристофану» Дашкова, напечатанное в № 42 (от 14 октября) «Сына отечества». В этом письме Дашков писал между прочим: «„Честный человек есть благороднейшее творение создателя“, — сказал Попе; — но вы вознеслись превыше обыкновенных правил ‹...›. Сколько великих дел вы уже совершили! От скольких заблуждений вы нас избавили! Являлись молодые люди, в которых мнимые знатоки примечали дарования и склонность к драматической поэзии; но, когда сии неопытные не слепо предавались руководству и видам вашим, то вы — предвидя, без сомнения, что их успехи послужат ко вреду нашего театра — могущественною рукою остановляли их среди поприща. Явился Писатель, коего образованию природа и искусство равно содействовали, который заслужил бессмертное имя в летописях русского театра, и разительными красотами своих трагедий заставил забыть свои недостатки. Так мы судили: вы одни, м‹илостивый› г‹осударь›, открыли грубую ошибку нашу, и всеми силами стремились сокрушить несправедливую славу творца Поликсены и Димитрия. Приговор ваш будет, конечно, одобрен потомством, восхищенным вами; но упрямые современники не умеют ценить вас. Они вменяют вам в преступление все неудовольствия, все обиды, удалившие от нас любимца Мельпомены. Ах! вы ли виною, что небольшие огорчения (может быть, с самым лучшим намерением причиненные) раздражили глубокую чувствительность, неразлучную с гением, и погубили его. О несправедливость! о суета славы!»

Вслед за Дашковым выступил и Вяземский с «Письмом с Липецких вод» (в № 12 «Российского музеума», 1815), где были напечатаны и четыре эпиграммы Вяземского на Шаховского. Затем Вяземский сплел ему «венок» из восьми эпиграмм. Самый непримиримый враг «беседистов» Вяземский и в стихотворениях, напечатанных в 1816 г., — «К Е. С. Огаревой» и «К перу моему» — продолжал разить противников и в первую очередь Гашпара, как называли Шаховского по имени главного героя его комедии «Расхищенные шубы».

К осени 1816 г. «Беседа» прекратила свое существование, иссяк главный источник, дававший материал для заседаний Арзамаса, да и самим членам Общества не могли уже не прискучить слишком затянувшиеся балагурство и шутовство. Арзамасу явно нужно было изменить программу своей деятельности.

Послание Пушкина написано как раз в это переходное время, когда на смену еще произносившимся глумливым речам, ставшим уже явным анахронизмом после действительной смерти «беседистов», возникали планы занятий более серьезных.

Стихи 29—48:

    Но  что? Под грозною  Парнасскою скалою
30 Какое  зрелище  открылось предо  мною?
В  ужасной  темноте  пещерной  глубины
Вражды  и  Зависти  угрюмые  сыны,
Возвышенных  творцов  Зоилы записные
Сидят — Бессмыслицы дружины  боевые.
Далеко диких  лир  несется  резкой  вой,
Варяжские  стихи  визжит  Варягов  строй.
Смех  общий им  ответ; над мрачными  толпами
Во  мгле два призрака склонилися  главами.
Один  на груды сел  и  прозы  и  стихов —
40 Тяжелые плоды  полунощных  трудов,
Усопших  од, поэм забвенные могилы!
С улыбкой  внемлет  вой  стопосложитель хилый!
Пред ним  растерзанный  стенает Тилимах;
Железное  перо  скрыпит в  его  перстах
И  тянет за  собой  Гекзаметры  сухие,
Спондеи  жесткие  и Дактилы  тугие.
Ретивой  Музою  прославленный  певец,
Гордись — ты  Мевия  надутый  образец!

Тематика послания почти полностью совпадает с темами названных произведений арзамасской литературы и, таким образом, является итогом всей предшествующей полемики.

Прежде всего, нужно отметить близость послания к посланиям Василия Львовича �«К Жуковскому», «К Дашкову» и «К Вяземскому»). Характеристика «беседистов» как невежд — «бессмыслицы дружины боевые» (ст. 34), «друзья непросвещенья» (ст. 50 и 98), «невежду пестует невежество слепое» (ст. 70), «враги наук» (ст. 73), «русской глупости не хочет бить челом» (ст. 92), «невежество» (ст. 109), «безграмотный собор» (ст. 110) — характеристика, противопоставляемая «природой и трудом воспитанным певцам» (ст. 96). Тема названных посланий В. Л. Пушкина (особенно первых двух) выражена в заключении первого послания: «Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье». О «логике», «ученьи», «чтеньи», «просвещеньи», «познаниях», «уставе разума», «учености», «свете наук», — с одной стороны, и о «безумцах», «невеждах», «варварства начале», «бедных мыслями», «невежестве», «вздоре», «чудаках», «глупости» и «умах, покрытых тьмою», — твердит Василий Львович. Наряду с «просвещением» восхваляется в его посланиях и «вкус», который «попран» «собором безграмотных славян». У Пушкина Сумароков тоже «попрал и вкус и ум» (ст. 52), а карамзинисты «в счастливой ереси и вкуса и науки» призываются разить «друзей непросвещенья» (ст. 97—98) — «вам оскорбленный вкус, вам знанья дали весть» (ст. 106), восклицает поэт.

Стих Василия Львовича (в послании к Жуковскому):

Я  вижу  весь  собор  безграмотных  славян перефразирован Пушкиным:

Спесивых  риторов  безграмотный  собор  (ст.  110).

Возможно, что и характеристика Ломоносова, «веселье россиян, полунощное диво» (ст. 61) внушена стихами Василия Львовича в послании к Жуковскому:

     .......   и  к  вечной  славе  россов
Во  хладном  севере  родился  Ломоносов.

Кроме этих реминисценций, общее в послании Пушкина с посланием Василия Львовича к Вяземскому — темы о Карамзине и его врагах (ст. 8—11) и о несчастном Озерове, жертве зависти (ст. 103—105). Первую из эти‚ тем, как мы видели, развивает и послание Вяземского к В. Л. Пушкину. Зависимость ст. 8—10 послания Пушкина от приведенных выше (см. стр. 117) стихов послания Вяземского несомненна.

В сатирической литературе арзамасцев довелось с легкой руки Батюшкова, изобразившего вС«Видении на берегах Леты» шишковистов в виде теней подземного царства, живописать Беседу то в «некоем мире извращенном, в сумраке странном» («Видение в какой-то ограде» Блудова)59, то на кладбище, где выходят из гробов призраки «беседистов» (речь Дашкова на заседании Арзамаса 29 октября 1815 г.)60, то под «темными сводами пирамиды», со стенами покрытыми сыростью, где лежат покойники (речь Жуковского 11 ноября 1815 г.)61, то в «тесной дебри, неизвестной обыкновенным смертным», в глубине которой «под грязью топкою болота покоятся духи славных членов Беседы» и «совершаются их тайные чары» (речь Блудова 16 декабря 1815 г.)62, то, наконец, в «древнем, неуклюжем замке», «царстве мрака и сна» (речь Блудова 15 марта 1816 г.)63.

Так и в послании Пушкина, «вражды и зависти угрюмые сыны» сидят «в ужасной темноте пещерной глубины» (ст. 31) и «над мрачными толпами во мгле два призрака склонилися главами» (ст. 37—38).

Тредьяковский, патрон шишковистов (ст. 39—48) — традиционный образ в арзамасской литературе64, ведущий свое начало с «Видения на берегах Леты», где «хилый» Тредьяковский при чтении Шишковым своих рассуждении —

 Осклабил  взор  усмешкой  блудной
И  рек:  «В  мужех  умом  не  скудной,
Обретший  редки  красоты
И  смысл  в  моей „Деидамии“65.
Се  ты, се  ты!..»

В «Певце в Беседе славянороссов» Тредьяковский является среди «беседистов» в виде тени, и они клянутся ему

          «С  утра  до  полуночи
Писать, как  ты,  тебе  служить».

У Пушкина Тредьяковский также «хилый», также «с улыбкой внемлет вой» «беседистов» (ст. 42). Приведенные стихи из «Видения» объясняют и стих:

    Гордись — ты  Мевия  надутый  образец!  (ст.  48), где под Мевием66 разумеется Шишков.

Стихи 49—68:

    Но  кто  другой, в  дыму  безумного  куренья,
50 Стоит  среди  толпы друзей  непросвещенья?
Торжественной  хвалы  к  нему  несется  шум:
А  он — он  рифмою  попрал  и  Вкус  и  Ум;

    Ты  ль это, слабое  дитя  чужих  уроков,
Завистливый  гордец, холодный  Сумароков,
Без  силы, без  огня, с  посредственным  умом,
Предрассуждениям обязанный  венцом
И  с  Пинда сброшенный  и  проклятый  Расином?
Ему  ли, карлику, тягаться  с  исполином?
Ему  ль оспоривать тот  лавровый  венец,
60 В  котором  возблистал  бессмертный  наш  певец,
Веселье  россиян, полунощное  диво?*..
Нет!  В  тихой  Лете  он  потонет  молчаливо,
Уж  на  челе  его  забвения  печать,
Предбудущим  векам  что  мог  он  передать?
Страшилась Грация  цинической  свирели,
И  персты  грубые  на  лире  костенели.
Пусть будет  Мевием  в  речах  превознесен —
Явится  Депрео, исчезнет  Шапелен.

В этих стихах, посвященных Сумарокову, Пушкиным выражено к этому времени уже распространенное мнение о трагике, прозванном его современниками�«северным Расином». Еще в 1802 г. поэт А. Н. Грузинцев писал: «Чем больше углубляюсь я в чтение иностранных трагиков, тем более нахожу слабостей в трагедиях г. Сумарокова. Правда, что мы обязаны ему нашим театром, но сколь далек он от настоящего вкуса! Если наш театр и ныне тот же, который был при г. Сумарокове, то я осмелюсь сказать, что театра мы еще не имеем. Ибо у Сумарокова нет ни одной совершенной трагедии; и ежели „Семира“ и „Хорев“ преисполнены пороков, что ж остается сказать о прочих его пьесах ‹...› Г. Сумароков имел желание прослыть великим, но с его стихами в потомстве жить не можно; он имел все пороки Корнеля, не имея ни одной из его красот...»67. Шишков в своем «Рассуждении о старом и новом слоге» возмущается нынешними писателями, которые говорят «„Семира“ его ‹Сумарокова› изрядна, также „Вышеслав“ „Хорев“, „Синав и Трувор“, „Гамлет“ и пр., но теперь уже выходят они из моды, и колорис их отделки тускнеет: так-то мало мог он устоять противу времени и вкусу!»68 Такого же мнения был и П. М. Строев, в статье оњ«Россиаде» Хераскова писавший: «Бесспорно, Сумароков был единственным стихотворцем своего времени, но кто станет ныне восхищаться его сочинениями?»69

Уничтожающая характеристика Сумарокова — полемический выпад против Шишкова, чрезвычайно высоко ценившего трагика. Статью «Сравнение Сумарокова с Лафонтеном в тех притчах, которые они заимствовали у древних и пересказали оные каждый своим образом» Шишков заключает такими словами:

«Мы бы могли еще и более отыскать басен для сличения, но довольно уже и сих пяти, дабы усмотреть, что Сумароков, хотя бы он ничего другого не написал, кроме притчей, может по одним оным, ежели не на ряду, то, по крайней мере, весьма близко стоять с Лафонтеном. Между тем французский писатель в одном токмо роде стихотворений успел, в притчах, русский, напротив, во многих родах. Откуда же такая великая разность в их славе? Пускай другие решат сию задачу, а я, хотя и знаю, но не скажу»70.

В «Рассуждении о старом и новом слоге» Шишков так писал о Сумарокове:

«Если бы Сумароков познанием языка своего обогатил себя столь же, как Ломоносов, он бы, может быть, при остроте ума своего в сатирических сочинениях не уступил Буалу, в трагических Расину, так как в притчах своих не уступает де Лафонтену ‹...›

Преславные мы будем знатоки и писатели, когда о трагедиях рассуждать станем по моде, как о пряжках и башмаках. Ваши „отделки“ и „колорисы“ при свете здравого рассудка исчезнут, но Сумароков будет всегда Сумароковым. В самых величайших сочинителях и стихотворцах примечаются иногда недостатки: Корнелий, высокопарный Корнелий, отец французской трагедии, преисполнен ими. Итак неблагоразумен тот, кто в знаменитом писателе, заметив две или три погрешности, станет для оных все прочие красоты его пренебрегать. Талант часто и в самой погрешности непрестает быть талантом...» (стр. 147).

Эти строки, надо думать, и разумел Пушкин, говоря, что Сумароков «в речах превознесен» Мевием-Шишковым.

Стихи 58—61:

 Ему  ли, карлику, тягаться  с  исполином?
Ему  ль оспоривать тот  лавровый  венец,
В  котором  возблистал  бессмертный  наш  певец,
Веселье  россиян, полунощное  диво?*...

В указанной статье Грузинцева имеется такое противопоставление Сумарокова Ломоносову:є«В „Хореве“ есть места трогательные, и сие одно говорит много уже в пользу Сумарокова; что же касается до стихов, то непростительно было ему писать их с такою неисправностью в то время, когда г. Ломоносов гремел чистейшею поэзией; и я скажу смело, что он один в свое время боролся с препятствиями языка, и если бы не было Ломоносова, то я не знаю, что был бы наш язык и поныне. Неоспоримо, что наш лирик был ученее нашего трагика; имел больше духа и образовал российский язык; сей славный успех без сомнения дает ему место в круге бессмертных» (стр. 147).

Стих 68:

 Явится  Депрео,  исчезнет  Шапелен.

О том, как Буало сразил Шаплэна, автора поэмыµ«Девственница», пользовавшегося большим авторитетом как теоретик поэзии, Пушкин знал в первую очередь из «Лицея» Лагарпа, который писал об этом:

«Мы думаем в настоящее время, что такая поэма, как „Девственница“, не нуждалась ни в ком, чтобы провалиться. Ничуть не бывало: она выдержала шесть изданий в полтора года. Она нагоняла на всех скуку, но никто не решался сказать о том. Боязнь удерживала писателей, видевших в руках Шаплена все награды; предрассудок останавливал светских людей, не решавшихся нападать на такое большое имя. Один Фюртьер имел эту смелость; но он не имел доверия публики ‹...› Наши суждения так зависят от мнения других! Люди так легко дают увлечь себя по течению. Но когда такой поэт как Депрео показал жесткие стихи Шаплена, без силы и грации, раздутые эпитетами, приподнятые на высокопарных словах, как на ходулях; когда он высмеял его музу, немецкую по французски, все оказались его мнения» (т. VI, гл. X, стр. 249 по изд.: Paris, 1817).

О том, как транспонировали в русскую литературу арзамасцы борьбу Буало и его приятелей Расина, Мольера, Лафонтена и Шапеля с поэтами салона Рамбулье, Шапленом, Котеном, Прадоном, писал Б. В. Томашевский71.

Стихи 69—76:

    И  что  ж?  всегда  смешным  останется  смешное;
70 Невежду  пестует  Невежество  слепое.
Оно  сокрыло  их  во  мрачный  свой  приют;
Там  прозу  и  стихи  отважно  все  куют,
Там  все  враги  Наук, все  глухи —  лишь  не  немы,
Те  слогом  Никона  печатают  поэмы,
Одни  славянских  од  громады  громоздят,
Другие  в  бешеных  Трагедиях  хрипят...

Ст. 74—76 говорят о произведениях трех главнейших жанров классицизма — героической поэме, торжественной оде и трагедии. Поэмы, написанные «слогом Никона», т. е. чрезмерно насыщенные славянизмами, это, конечно, такие поэмы, как «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» кн. С. А. Ширинского-Шихматова72,

«Спасенная и победоносная Россия в девятом надесять веке» (1813), «Петр Великий» Романа Сладковского (1803), «Петр Великий, лирическое песнопение в 8 песнях» кн. Ширинского-Шихматова (1810), «Петриада» А. Грузинцева (1812). Последние три поэмы осмеивались в речи Блудова на заседании Арзамаса 29 октября 1815 г.73

«Славянские оды» — жанр, особенно пышно расцветший в годы «Отечественной» и европейской кампаний. Оды эти, в большом количестве появлявшиеся и в журналах и отдельными брошюрами, явились своего рода демонстрацией одряхлевшего классицизма. В «Певце в Беседе славянороссов» Батюшкова «певец» предлагает прежде всего:

Давайте  взапуски  хвалить
Славянски  оды  наши!

Над «славянскими одами» «зевает» Вяземский в послании «К Е. С. Огаревой». В послании «К перу моему» он с возмущением говорит об «од торжественных торжественном наборе, сих обреченных жертв гостеприимной Леты, которым душат нас бездушные поэты». «Жалкие оды» «беседистов» упоминает В. Л. Пушкин в послании «К арзамасцам». Наконец, оба они на заседании Арзамаса в марте 1816 г. в своих речах говорили о «безобразных», «уродливых», «бесчисленных и бессмысленных» одах шишковистов.

Из «беседистов» писали оды А. П. Бунина, С. И. Висковатов, А. А. Волкова, П. И. Голенищев-Кутузов, кн. Д. П. Горчаков, Г. Р. Державин, П. М. Карабанов, С. Н. Марин, Н. П. Николев, гр. Д. И. Хвостов, Н. И. Язвицкий и др.

Под «бешеными трагедиями» Пушкин разумел такие, как С. И. Висковатова: «Ксения и Темир» (СПб., 1810), «Радамист и Зенобия», перевод трагедии Кребильона (СПб., 1810), «Гамлет», подражание Шекспиру (СПб., 1811), «Ипермнестра», подражание Лемьеру (СПб., 1812); А. Н. Грузинцева: «Электра и Орест» (СПб., 1810), «Покоренная Казань» (СПб., 1811), «Эдип царь» (СПб., 1812), «Ираклиды», подражание Еврипиду (СПб., 1815); «Альзира» Вольтера в переводе П. М. Карабанова (СПб., 1786, изд. 2: 1798, изд. 3: М., 1811); «Дебора», кн. А. А. Шаховского, подражание «Гофолии» Расина (СПб., 1811); «Андромаха» Расина, пер. гр. Д. И. Хвостова (СПб., 1794, изд. 2: 1811, изд. 3: 1815); «Федра» Расина, перевод В. Г. Анастасевича (СПб., 1805), «Магомет» Вольтера, пер. П. Потемкина (СПб., 1798, изд. 2: СПб., 1810) и др.

Стихи 77—94:

    Тот, верный  своему  мятежному  союзу,
На сцену возведя зевающую  Музу,
Бессмертных Гениев сорвать с Парнаса  мнит.
80 Рука содрогнулась, удар  его  скользит,
Вотще  бросается с завистливым  кинжалом,
Куплетом ранен  он, низвержен в прах  Журналом, —
При  свистах Критики  к  собратьям  он  бежит...
И  маковый  венец Феспису ими  свит.
Все, руку  положив на том  «Тилимахиды»,
Клянутся  отомстить сотрудников  обиды,
Волнуясь восстают  неистовой  толпой.
Беда, кто  в  свет  рожден  с чувствительной душой!
Кто  тайно  мог  пленить красавиц нежной  лирой,
90 Кто  смело просвистал шутливою  сатирой,
Кто  выражается  правдивым  языком,
И  русской  Глупости  не  хочет  бить челом!..
Он  враг  Отечества, он  сеятель разврата!
И  речи  сыплются  дождем  на  сопостата.

Ст. 77—87 посвящены Шаховскому, центральному лицу в полемике карамзинистов с шишковистами в конце 1815 — начале 1816 г. «Бессмертные гении», которых Шаховской «сорвать с Парнаса мнит» — Карамзин, осмеянный в комедии Шаховского «Новый Стерн» («Он злой Карамзина гонитель» поется в кантате Дашкова), и Жуковский, осмеянный в «Липецких водах» («Гроза баллад» в той же кантате).

Ст. 80—87 говорят о первом представлении «Липецких вод», после которого Шаховского в доме петербургского губернатора М. М. Бакунина увенчали лавровым венком74.

«Куплет», которым был «ранен» Шаховской, — кантата Дашкова «Венчание Шутовского», а «журнал», которым он был «низвержен в прах», — «Сын отечества», в котором было напечатано «Письмо к новейшему Аристофану» того же Дашкова.

Ст. 83—84, рассказывающие о том, как автор««Липецких вод» «при свистах критики бежит к собратьям», которыми ему «свит маковый венец», написаны на основании кантаты Дашкова, где «величие» Шаховского «не трубы — свистки гласят», и увенчанный лавровым венком,

Потом  к  Макару  и  Ежовой
Герой  бежит.

Это «венчание» служило предметом насмешек в речах арзамасцев, при «отпевании» Шаховского 29 октября 1815 г.75, причем

Жуковский назвал венок, украсивший голову Шаховского, «маковым венком Беседной пакости»76.

П. А. Катенин в воспоминаниях о Пушкине передает разговор свой с поэтом в конце 1818 г. после посещения ими Шаховского о стихах 77—87 послания «К Жуковскому»:

«Пушкин. Знаете ли, что он в сущности очень добродушен? Никогда я не поверю, что он серьезно желал повредить Озерову или кому бы то ни было77.— Катенин. Вы это думали, однако вы это писали и распространяли — вот что плохо.— Пушкин. К счастью никто не прочел этой школьной пачкотни: вы думаете, он знает что-нибудь об этом? — Катенин. Нет, потому что он никогда не говорил мне об этом.— Пушкин. Тем лучше, поступим, как он, и никогда не будем больше говорить об этом»78.

Ст. 88—94 посвящены В. Л. Пушкину. Подчеркнутое в 88 ст. слово «чувствительной» намекает на пародийные стихи Шаховского в «Липецких водах». Издевательство последнего Пушкин принял как вызов. «Чувствительность», конечно, характерная черта и поэзии и лексики Жуковского, но и у другого карамзиниста — В. Л. Пушкина, это один из излюбленных эпитетов:

     Чувствительным  сердцам  не  нужно  много   слов

(басня «Старушка и богиня Истины»),

     Услышит...  и  слезу  чувствительну  прольет

       («Отрывок из Оссиана»),

     Души  чувствительной  отрада,  утешенье

                      («Суйда»),

Чувствительное  сердце
И  терпит  от  того...

  («К  брату  и  другу»),

Чувствительный  мой  друг

      (Там  же),

     Поэт  чувствительный, питомец  Мельпомены

    («К  кн. П. А. Вяземскому»).

Ст. 89 разумеет такие стихотворения В. Л. Пушкина, как «К лире», «К милой подруге моего сердца», «Сердечное чувство», «К милой» («Недавно я на лире...»), «Тоска по милой», «К Хлое», «Песня» («Все мило предо мною...»), «К Пирре», «К Лиле», «К Лезбии», «Песнь» («Не пеняй мне, что с тобою...»).

Ст. 90. «Шутливая сатира» — «Опасный сосед».

Ст. 91—92 разумеют послания В. Л. Пушкина к Жуковскому, Дашкову и Вяземскому, о которых см. выше.

Ст. 93—94. На послание В. Л. Пушкина к Жуковскому Шишков в «Присовокуплении» к «Рассуждению о красноречии священного писания» ответил такой тирадой: «Сии судьи и стихотворцы в посланиях своих взывают к Вергилиям, Гомерам, Софоклам, Еврипидам, Горациям, Ювеналам, Саллустиям, Фукидидам, затвердя одни только имена их и, что всего удивительнее, научась благочестию в „Кандиде“ и благонравию и знаниям в парижских переулках, с поврежденным сердцем и помраченным умом, вопиют против невежества и, обращаясь к теням великих людей, толкуют о науках и просвещении»79.

На этот выпад В. Л. Пушкин ответил посланием к Дашкову, которое, в свою очередь, было высмеяно во второй песне комической поэмы «Расхищенные шубы»80.

Стихи 99—122:

     Отмститель Гения, друг  истины, поэт!
100 Лиющая  с небес и жизнь и вечный  свет,
Стрелою  гибели десница Аполлона
Сражает  наконец ужасного  Пифона.
Смотрите:  поражен  враждебными  стрелами,
С  потухшим факелом, с  недвижными  крылами
К  вам  Озерова дух  взывает: други! месть!...
Вам оскорбленный вкус, вам  Знанья  дали  весть —
Летите  на  врагов: и  Феб и  Музы  с  вами!
Разите  варваров  кровавыми  стихами;
Невежество, смирясь, потупит хладный  взор,
110 Спесивых  риторов  безграмотный  собор...

                   Но  вижу:  возвещать нам  истины  опасно,
Уж  Мевий  на  меня нахмурился ужасно,
И  смертный  приговор талантам  возгремел.
Гонения терпеть ужель и  мой  удел?
Что  нужды? смело в даль, дорогою  прямою,
Ученью руку дав, поддержанный  тобою,
Их  злобы  не  страшусь; мне  твердый  Карамзин,

     Мне  ты  пример. Что  крик  безумных  сих  дружин?
Пускай беседуют  отверженные  Феба;
120 Им  прозы ни  стихов не  послан дар  от  неба.
Их  слава — им же стыд; творенья — смех  уму;
И  в  тьме  возникшие  низвергнутся  во  тьму.

Ст. 99—105 повторяют обвинения Шаховского в преследовании Озерова, высказанные в посланиях В. Л. Пушкина и Жуковского (см. выше).

Ст. 114 — намек, надо думать, на Каченовского, отказавшегося напечатать ≫Вестнике Европы» стихотворения Пушкина. Об этом см. примечание к посланию Дельвигу («Блажен, кто с юных лет...»)81.

В ст. 119 «беседуют» — явный намек на заседания «Беседы»82.

1936 г.

Сноски

1 Извлечено из рукописи исследования «Лицейские стихотворения Пушкина» (см. выше, стр. 82). Краткая выдержка помещена в примечании к стихотворению в изд.: Пушкин. Сочинения. Ред. текста и коммент. М. А. Цявловского и С. М. Петрова. М., 1949, стр. 856. Печатается впервые.— Т. Ц.

2 П. И. Бартенев. Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии. Гл. 2. Лицей.— «Московские ведомости», 1854, № 118, от 2 октября.

3 Бартенев неверно указал, что Озеров умер в октябре 1816 г.

4 П. И. Бартенев. Указ. соч.— «Московские ведомости», 1855, № 142, от 26 ноября.

5 «Сочинения Пушкина». Изд. П. В. Анненкова, т. II. СПб., 1855, стр. 156—161.

6 «Сочинения Пушкина», т. I. Ред. Л. Н. Майкова. СПб., Изд. Академии наук, 1899, прим. стр. 342—343. То же: изд. 2. СПб., 1900, прим. стр. 400—401.

7 «Сочинения Пушкина». Ред. П. А. Ефремова, т. VIII. СПб., 1905, стр. 97.

8 «Сочинения и письма Пушкина». Ред. П. О. Морозова, т. I. СПб., Изд. «Просвещение», <1903>, стр. 220 и 510.

9 «Полное собрание сочинений Пушкина». Ред. В. Я. Брюсова, т. I. М., 1919, стр. 73 и 76.

10 Сочинения Пушкина. Ред. С. А. Венгерова, т. I. СПб., 1907, стр. 442—444.

11 Там же, стр. 446.

12 Письмо это Н. О. Лернер датировал началом января 1817 г. (в Сочинениях Пушкина. Ред. СЉ А. Венгерова, т. I. СПб., 1907, стр. 446: «1816 г.» — несомненная опечатка).

13 Ю. Г. Оксман прочитал докладт«Опыт пересмотра вопроса о лицейском кодексе Пушкина» 28 ноября 1927 г. в Литературной секции Государственной академии художественных наук (см. «Бюллетень ГАХН», вып. 10. М., 1927/1928, стр. 17—18). Краткие выводы его см.: Пушкин. Полное собрание сочинений. Прилож. к журналу «Красная нива» на 1930 г., т. V. М.—Л., 1931, стр. 510.

14 Там же, т. II, стр. 311 и Пушкин. Полное собрание сочинений в шести томах, т. II. М.—Л., ГИХЛ, 1931, стр. 387.

15 «Арзамас и арзамасские протоколы». Л., 1933, стр. 83.— С другой стороны, Пушкин и после прекращения деятельности Арзамаса называл себя в печати арзамасцем. См. Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814—1837. М., 1914, стр. 191; изд. 2: 1938, стр. 163 — псевдонимы:С«Арз.», т. е. «Арзамасец»; «Крс.», т. е. «Сверчок» («арзамасское» прозвище Пушкина); «Св...ч.к», т. е. «Сверчок» и «Ст. Ар.», т. е. «Старый Арзамасец».

16 Н. К. Пиксанов (в Сочинениях Пушкина под ред. С. А. Венгерова, т. I, стр. 442—444), правильно оценивший эти слова в письме к Вяземскому, ошибался, предполагая, что Пушкин в это время уже был избран Ю Арзамас. Из опубликованных впоследствии протоколов заседаний Арзамаса (см. названную книгу) явствует, что Пушкин не был избран в 1816 г.

* Карамзин.— Прим. Пушкина.

17 Видеть в этих стихах указание на сумасшествие Озерова едва ли правильно: слово «дух» как будто указывает, что Озеров уже умер.

18 Список составлен в начале января 1817 г., так как только к этому времени могли быть написаны включенные в него пятнадцать элегий, в число которых входит элегияЉ«Опять я ваш, о юные друзья...», написанная Пушкиным, вероятно, вскоре по приезде в Царское село из отпуска из Петербурга (1 января 1817 г.). Кроме этой элегии, ни одно из стихотворений 1817 г. в список не вошло.

19 Из протокола заседания Арзамаса от 10 августа (см. «Арзамас...», стр. 168) видно, что «Беседа» еще существует, а в речи Уварова на заседании 1 ноября уже говорится о том, что «Беседы» нет (там же, стр. 179).

* Карамзин.— Прим. Пушкина.

** Державин.— Прим. Пушкина.

20 «Летопись», стр. 107.— Т. Ц.

21 Жуковский присутствовал на заседаниях Арзамаса 24 декабря 1816 г. и 6 января 1817 г., когда уехал в Дерпт. См. «Арзамас и арзамасские протоколы», 1939, стр. 180—189.

22 См., например, записку Пушкина к Жуковскому, написанную в это время.— Т. XVI, стр. 429.— Т. Ц.

23 «Русский архив», 1868, № 4-5, стб. 838—843.

24 В письме есть фраза: «Свою же часть постараюсь кончить к концу марта».

25 Два последних абзаца (со слов‚«Пушкин провел...») перенесены нами из главы 5 — «Лицейская тетрадь Пушкина № 2364 ЛБ» — Введения к исследованию М. А. Цявловского «Лицейские стихотворения Пушкина» (см. выше, стр. 82).— Т. Ц.

26 «Н. М. Карамзин». Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями М. Погодина, ч. II. М., 1866, стр. 62—64.

27 «Арзамас...», стр. 135 и 136 (эпиграмма Вяземского).

28 Опубликовано П. Е. Щеголевым в журнале «Огонек», 1927, № 7, от 13 февраля; подлинник хранится в Пушкинском Доме (ф. 244, оп. 17, № 34).

29 Иван Васильевич Малиновский, сын умершего директора Лицея.

30 К. Я. Грот. Пушкинский лицей (1811—1817). СПб., 1911, стр. 65.

31 «Пушкин и его современники», вып. XXXVIII—XXXIX. Л., 1930, стр. 214.

32 Г«Письма Карамзина к Дмитриеву». СПб., 1866, стр. 187 (письмо Карамзина от 25 мая 1816 г.).— В письме А. М. Горчакова к родным от 20 сентября говорится, что Карамзин уезжает в Петербург в этот день (Публикация М. К. Светловой. «Лицейские письма А. М. Горчакова 1814—1818 гг.» «Красный архив», 1936, т. 6, стр. 194).

33 П. И. Бартенев. А. С. Пушкин. Новонайдениые его сочинения... II. М., 1885, стр. 8.

34 Там же, стр. 10.

35 М. К. Светлова. Указ. соч., стр. 194.

О посещении Пушкиным Карамзина писали Л. С. Пушкин и Вяземский, по словам которого Пушкин проводил в доме Карамзина «каждый вечер» (Л. Н. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 5; П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. X. Старая записная книжка. СПб., 1886, стр. 245).

36 П. Бартенев. Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии. Гл. 2. Лицей.— «Московские ведомости», 1854, № 118; отд. отт., стр. 43.

Вспоминая в 1824 г. (в письме к брату от 4 декабря) свои посещения Карамзина, Пушкин писал:…«Библия для христианина то же, что история для народа. Этой фразой (наоборот) начиналось прежде предисловие „Истории“ Карамзина. При мне он ее и переменил». Б. Л. Модзалевский неверно истолковал сообщение Бартенева, утверждая, что чтение это было в феврале 1816 г. (Пушкин. Письма, т. I. М.—Л., 1926, стр. 374—375).

37 Кроме Карамзина и Вяземского, Пушкина в этот день посетили «лейб-гвардии гусарского полка поручики Сабуров и Чадаев». <См. И. С. Зильберштейн. Вступ. статья к изд. Гос. Литературного музея «Пушкин и его друзья. Портреты и рисунки». М., 1937, стр. 26; «Летопись», стр. 118.— Т. Ц.> В относящемся к маю 1817 г. письме Горчакова к родным (без даты) имеется сообщение, что «вчера Карамзин был на нашем экзамене» (письмо не опубликовано; хранится в фонде А. М. Горчакова, № 828, в ЦГИАМ).

38 См. письмо Карамзина к Дмитриеву от 22 мая 1817 г.— Указ. изд., стр. 212.

39 «Ведомость о состоянии Лицея в 1817 г.» <См. «Летопись», стр. 122.— Т. Ц.>

40 Г«Русский архив», 1867, № 7, стб. 1091.— О. С. Павлищева в своих воспоминаниях о детстве Пушкина говорит, что Дмитриев принадлежал к приятельскому кругу С. Л. Пушкина («Летописи Государственного Литературного музея» I. «Пушкин». М., 1936, стр. 453). М. Н. Макаров в статье «Александр Сергеевич Пушкин в детстве. (Из записок о моем знакомстве)», рассказывая об отношении Василия Львовича к племяннику в 1815—1816 гг., писал: «Наконец, и Василий Львович Пушкин признал своего племянника поэтом с отличием, но иногда ветреным, самонадеянным. Другие певцы-старожилы тут же явно зачувствовали перелом классицизму. Не верите? Я покажу на этот счет письмо ко мне покойного графа Д. И. Хвостова. Один только И. И. Дмитриев в иную пору говаривал нам, что классическая такта и в стихах и в прозе лишает нас многого хорошего — мы как-то не смеем не придерживаться к „Краткому руководству к оратории Российстей“. Последнее заключение — слово в слово „заключение Дмитриева“» («Современник», 1843, № 3, стр. 383; перепечатано: М. Цявловский. Книга воспоминаний о Пушкине. М., 1931, стр. 35—36).

41 П. Бартенев. Указ. соч.— «Московские ведомости», 1854, № 118. В воспоминаниях о детстве Пушкина О. С. Павлищевой нет указания, что Жуковский бывал в эти годы у С. Л. Пушкина.

42 День приезда Жуковского устанавливается сопоставлением содержания писем Жуковского к А. П. Киреевской от 24 мая “«Русская старина», 1883, март, стр. 678) и Плещеевым от 11 июня 1815 г. («Уткинский сборник». М., 1904, стр. 15).

43 19 июля Жуковский был уже в Дерпте (см. «Письма Жуковского к А. И. Тургеневу». М., 1895, стр. 146—147).

44 Выехал из Дерпта в Петербург Жуковский 24 августа (см. письмо его к А. П. Киреевской от 16 сентября 1815 г., где он сообщает, что «вот уже две недели с лишком в Петербурге».— «Русская старина», 1883, апрель, стр. 101). 25 декабря 1815 г. Жуковский еще был в Петербурге (см. письмо его к М. А. Протасовой от 25 декабря.— «Русская старина», 1883, июль, стр. 1—20), а 16 января 1816 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Жуковский давно уехал в Дерпт» («Остафьевский архив», т. I, 1899, стр. 37).

45 Т. Зенгер. Неизвестное письмо В. А. Жуковского (текст подготовлен к печати А. С. Блазер).— «Огонек», 1949, № 23, стр. 9; то же: «Литературное наследство», т. 58, 1952, стр. 33. Письмо хранится в ЦГАЛИ, ф. 195, князей Вяземских, оп. 1, ед. хр. 1909, л. 6—7. Вошло в «Летопись», стр. 80—81.— Т. Ц.

46 См. примечания М. А. Цявловского к списку стихотворений Пушкина, составленному им в январе 1817 г.— «Рукою Пушкина», стр. 227.— Т. Ц.

47 О трехдневном пребывании в Павловске с 4 по 6 сентября 1815 г. Жуковский рассказывает в письмах к А. П. Киреевской от 16 сентября у«Русская старина», 1883, апрель, стр. 103) и к П. А. Вяземскому от 19 сентября (В. А. Жуковский. Стихотворения. Изд. 9. Под ред. П. А. Ефремова, т. I. СПб., 1895, стр. 531). Жуковский сообщает Вяземскому о том, что он был у Пушкина, в том же письме.— Т. Ц.

48 Письмо Жуковского к Вяземскому (от 19 сентября 1815 г.) было обнаружено в архиве Вяземских после смерти М. А. Цявловского. Этот эпизод внесен в текст статьи нами.— Т. Ц.

49 Книга вышла в свет около 7 декабря 1815 г. (см. «Санкт-Петербургские ведомости», 1815, № 98, от 7 декабря).

50 Об отъезде Жуковского из Петербурга — см. в письме А. И. Тургенева к Вяземскому от 3 апреля 1816 г. («Остафьевский архив», т. I, стр. 40—42).

51 П. И. Бартенев. Указ. соч.— «Московские ведомости», 1854, № 118, стр. 494.

Об этом же, тоже конечно, со слов Плетнева, так передавал Анненков:Ќ«В детстве его <Пушкина> В. А. Жуковский нарочно ездил в Царское село осведомляться о занятиях даровитого питомца Лицея и прочитывать ему свои стихотворения. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему В. А. Жуковским, он удерживал надолго в голове и повторял их без остановки. Жуковский имел привычку исправлять стих, забытый Пушкиным; каждый такой стих считался дурным по одному этому признаку» (П. В. Анненков. Материалы для биографии Пушкина.— «Сочинения Пушкина». Изд. П. В. Анненкова, т. I. СПб., 1855, стр. 48).

Наконец, имеется еще сообщение Л. Н. Майкова, писавшего:“«Пушкин обладал удивительною способностью запоминать стихи любимого им Жуковского; так, автор „Светланы“ прочел ему свою балладу „Ахилл“ немедленно после создания ее, и знаменитый слушатель тотчас же вслед за ним повторил ее всю, почти без ошибок» («Библиографические записки», 1858, № 7, стб. 203). По указанию Майкова, рассказ этот сообщен ему «лицом, близким к обоим поэтам, рассказами которого уже пользовались наши биографы Жуковского, Пушкина и некоторых их современников». Майков имеет в виду, конечно, Плетнева. В этом рассказе, вероятно, одна небольшая неточность. Баллада «Ахилл», если верить изданиям сочинений Жуковского, написана в 1814 г., а потому он не мог читать ее Пушкину немедленно после создания. Напечатана баллада впервые в «Вестнике Европы», 1815, № 4.

52 В. П. Гаевский находил, что «в литературном отношении, по фактуре стиха, послание это напоминает знаменитое послание Жуковского „К императору Александру“» (В. Гаевский. Пушкин в Лицее и лицейские его стихотворения.—њ«Современник», 1863, № 8, отд. I, стр. 355). Л. Н. Майков соглашался с этим, считая, что «ближайший образец для послания Пушкина можно, действительно, видеть в послании „Императору Александру“», со своей стороны полагал он, что «рядом со стихотворением Жуковского следует поставить и однородное послание Батюшкова „К И. М. Муравьеву-Апостолу“» («Сочинения Пушкина», т. I. СПб., Изд. Академии наук, 1899, прим., стр. 350; изд. 2: прим., стр. 407).

«Фактуру стиха» Пушкин усваивал, конечно, не из одного послания Жуковского. Считать же послание Батюшкова в какой-либо мере образцом для стихотворения Пушкина, только потому, что «все это — не более как рассуждения в стихах», тоже, конечно, не приходится.

53 См. письмо Д. В. Дашкова к Вяземскому от 25 июня 1814 г., где он сообщал, что стихотворная надпись Вяземского к бюсту Александра I и ода Карамзина «возжгли дух ревности и зависти в сердцах беседчиков, а особливо Шаховского» («Русский архив», 1866, № 3, стб. 495).

54 Намек на душевную болезнь Озерова.

55 «Российский музеум», 1815, № 3; перепечатано в Полном собрании сочинений князя П. А. Вяземского, т. III. СПб., 1880, стр. 73—74.

56 Этот и следующие два стиха записаны рукой неизвестного в Лицейской тетради Пушкина (№ 2364, л. 75 об.).

57 «Российский Музеум», 1815, № 6.

58 Строки эти явно намекают на приведенные выше стихи Жуковского об Озерове, которые, конечно, хорошо запомнились уязвленному Шаховскому.

59 «Остафьевский архив», т. I, стр. 411.

60 «Арзамас...», стр. 92—94.

61 Там же, стр. 103—105.

62 Там же, стр. 129.

63 Там же, стр. 157.

64 Г«Патриархом славянофилов» назван Тредьяковский в речи Дашкова на заседании Арзамаса в первой половине марта 1816 г. («Арзамас», стр. 146). Тредьяковский вместе с членами Беседы находится в зачарованном замке, а один из «попечителей» Беседы «Попов с „Телемахидою“ на могиле повержен крестом» (речь Блудова 15 марта 1815 г.— Там же, стр. 157), «на лоне Тредьяковского» почил «беседист» С. С. Филатов (речь Кавелина 11 ноября 1816 г.— Там же, стр. 178), «некоторые из них, корифеи из халдеев <т. е. «беседистов»> давно уже соединились с Тредьяковским и в жилище теней отличаются тучностью своих умственных фибров» (речь Д. П. Северина 22 апреля 1817 г.— Там же, стр. 213), наконец, в «Символе веры в Беседе при вступлении сотрудников» Гнедича Тредьяковский назван «пророком» Беседы.

Невозможно допустить, чтобы Пушкин не знал текста «протоколов» заседаний Арзамаса. Он их легко мог получить от Жуковского. Но общность мотивов, образов и выражений, конечно, объясняется не столько заимствованием сколько общей «арзамасской» идеологией и поэтикой.

65 «Деидамия» — трагедия Тредьяковского.

66 Мевий — римский поэт, противник Вергилия, осмеянный Горацием.

* Ломоносов.— Прим. Пушкина.

67 А. Н. Грузинцов. Экзамен Хорева.— «Новости русской литературы», 1802, ч. IV, стр. 145 и 147.

68 А. С. Шишков. Рассуждение о старом и новом слоге. СПб., 1803, стр. 150.

69 «Современный наблюдатель российской словесности», ч. I, 1815, № 1, стр. 10.

70 «Драматический вестник», 1808, ч. V, стр. 108.

* Ломоносов.— Прим. Пушкина.

71 Б. В. Томашевский. Пушкин и Буало.— В сб. «Пушкин в мировой литературе». Л., 1926.

72 Пушкин высмеял поэму в эпиграмме:

Пожарский, Минин, Гермоген,
Или Спасенная Россия
.
Слог темен, дурен, напыщен —
И тяжки словеса пустые.

73 «Арзамас...», стр. 95.

74 Ф. Ф. Вигель. «Записки», ч. IV. М., 1892, стр. 172.

75 «Арзамас...», стр. 92, 96, 97.

76 Вспомнил о венке Дашков и на заседании 16 декабря 181¤ г. («Арзамас...», стр. 131), а о «маковом венке» писал Вяземский в стихотворении «К Е. С. Огаревой» («Сын отечества», 1816, № 16, от 21 апреля).

77 Вяземский и в 1869 г. продолжал утверждать и, конечно, справедливо, что во всяком случае Шаховской был главным виновником снятия со сцены «Поликсены» Озерова (П. А. Вяземский. Полн. собр. сочинений, т. VII. СПб., 1882, стр. 258—267).

78 Г«Воспоминания П. А. Катенина о Пушкине». Вступит. статья и прим. Ю. Г. Оксмана.— «Литературное наследство», т. 16-18, 1934, стр. 636 (в подлиннике разговор дан по-французски).

79 «Рассуждение о красноречии священного писания...», соч. Александра Шишкова. СПб., 1811, стр. 105—106.

80 Напечатано вЄ«Чтении в Беседе любителей русского слова», кн. 7, 1812. См. «Ирои-комическая поэма». Ред. и прим. Б. В. Томашевского. Л., 1933, стр. 747—749 («Библиотека поэта». Большая серия).

81 См. ниже заметку «Пушкин и Каченовский (в 1816 году)».— Т. Ц.

82 На это указал П. О. Морозов в‚«Библиографической заметке по поводу академического издания „Сочинений Пушкина“».— «Вестник Европы», 1899, август, стр. 866—867.

Майков в Академическом издании «Сочинений Пушкина» (т. I, изд. 2) не привел этого указания, опровергающего его датировку стихотворения (о чем см. выше).