Скачать текст произведения

Цявловский. "Он между нами жил..." - (По поводу статьи В. Ледницкого)


«ОН МЕЖДУ НАМИ ЖИЛ...»

(ПО ПОВОДУ СТАТЬИ  В.  ЛЕДНИЦКОГО)49

Дружба Пушкина с Мицкевичем — не только значительнейший факт в жизни великих поэтов, но и крупное событие в истории русско-польских отношений. Понятен поэтому тот интерес, который с давних пор проявляли к истории взаимоотношений поэтов и русские, и польские исследователи. Для последних, по свидетельству В. Ледницкого, тема эта в течение долгого времени была единственной «дорогой в Россию», по которой они отваживались пускаться. И нужно признать, что эти «путешествия» иностранцев дали, пожалуй, больше, чем работы русских ученых.

Со статьей Вацлава Ледницкого, не только подводящей итоги русских и польских изысканий по данному вопросу, но и заключающей в себе ряд новых интересных и ценных наблюдений и выводов, мне хотелось бы познакомить русских читателей.

Работа В. Ледницкого, первоначально в виде брошюры напечатанная в 1924 г. под заглавием «Несколько слов о Пушкине и Мицкевиче»50, в переработанном и дополненном виде под заглавием «Из истории дружбы поэтов»51 вошла в сборник статей автора

«Александр Пушкин»52. Здесь статья заключает в себе три главы:·«Стихотворение Пушкина, обращенное к Мицкевичу», «Томик Байрона» и «Пушкин — ходатай за Мицкевича». В дальнейшем я буду говорить лишь о первой главе исследования Ледницкого, посвященной стихотворению «Он между нами жил...». Глава эта написана по поводу публикации М. Л. Гофманом в парижском сборнике «Окно» (т. III, 1924) текста стихотворения по рукописи, принадлежавшей в. к. Константину Константиновичу и ныне хранящейся в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук Союза ССР. Опубликованный здесь текст не является новостью. Тот же Гофман по этой же рукописи напечатал текст стихотворения в 1922 г.53 Обе публикации текста исследователь сопроводил одними и теми же комментариями, в которых доказывал, что Жуковский, публикуя по этой же рукописи стихотворение в посмертном издании, исказил текст Пушкина, желая очернить в большей степени, чем это сделал Пушкин, польского поэта. «Очищая» текст стихотворения от искажений, внесенных Жуковским, Гофман восстанавливает «канон» его в своих публикациях по-разному. Различие это относится к последним двум стихам, в 1922 г. эти стихи Гофман напечатал в таком виде:

Знакомый  голос!.. Боже! [низпошли
Твой  миръ  въ  его] озлобленную [душу]

— а в 1924 г. в таком:

Знакомый  голосъ!.. Боже! низпошли
Твой  миръ  въ  его  встревоженную  душу.

Утверждение Гофмана, что Жуковский, печатая стихотворение Пушкина, усилил его выпады против Мицкевича и тем исказил намерение поэта, и, в частности, аргументация в защиту «второго варианта» («встревоженную» вместо «озлобленную» душу) — «канона» и послужили поводом Ледницкому написать очень содержательную, интересную статью, далеко выходящую за пределы оценки устанавливаемого Гофманом «канонического» текста стихотворения. Но, прежде чем перейти к статье Ледницкого, считаю нужным, с своей стороны, высказаться по существу о предлагаемом Гофманом «каноне». Оба его «варианта» следует признать в корне неверными.

В транскрипции текст стихотворения в рукописи, опубликованной М. Л. Гофманом, читается так:

                                 Онъ между  нами  жилъ
[изгнанникомъ]54 ему  чужомъ55
[Средь племени  враждебнаго]; но  злобы
Въ душе своей  къ намъ не  питалъ, и  мы
Его  любили.  Мирный,  благосклонный
Онъ  посещалъ беседы  наши. Съ нимъ
истыми
Делились  мы  и  ч[ашей]  [и]  мечтами
И  песнями  (онъ вдохновенъ былъ свыше
съ высока
И  [глубоко]  взиралъ на  жизнь). Нередко
Онъ говорилъ о  временахъ грядущихъ
Когда  народы,  разпри  позабывъ,
Въ великую  семью  соединятся.
поэта  И
Мы  жадно  слушали  [его]. [Но]  онъ [отъ насъ]
Ушелъ на  Западъ — и  благословеньемъ
Его                           Но  [и]
Мы  проводили — [Что жъ?] — теперь
[и  злобой]
[онъ]
Нашъ мирный  гость нам  сталъ врагомъ — [и]
[ныне]
[Проклятія  намъ шлетъ  и  жгущимъ ядомъ]
и  ядомъ
Стихи  свои, въ угоду черни  буйной
Онъ напояетъ — Издали  до  насъ56
злобнаго
[падшаго]
Доходитъ  голосъ [гневнаго]  поэта,
[Тревожныйі                                      [сво]57
[Знакомый]  голосъ!.. Боже!  [низпошли]  освяти
[встревоженную]
[Твой  миръ въ его] [озлобленную]  [душу].
[Твоей58  правдой]
[Его59 душе прекрасной]
10  Авг.                       въ немъ сердце  правдою  твоей
183љ                                                                   и  миромъ —
С. П. Б.
И  возврати  ему  н

Прежде всего нужно отметить, что весь основной текст рукописи — текст перебеленный, дающий полную, законченную редакцию стихотворения. В таком виде стихотворение было записано 10 августа 183є г. Как видно из транскрипции, в этой редакции последние стихи первоначально читались:

Знакомый  голосъ!.. Боже!  низпошли
Твой  миръ въ его  озлобленную  душу.

Спустя некоторое время Пушкин переработал текст. Переработка эта не была закончена, и потому, устанавливаяЋ«канон», можно поступить двояко: или напечатать законченную, первую редакцию, даваемую этой рукописью, или принять во внимание переделки Пушкина. В последнем случае приведенные стихи нужно печатать, конечно, только так:

Знакомый  голос!.. Боже,  освяти
В  нем  сердце  правдою  твоей  и  миром.

Между тем, вместо этого единственного правильного чтения Гофман предлагает интерполяцию60. Итак, вопрос может идти только о том, вводить или не вводить в стихотворение последние полстиха: — «И возврати ему». Б. В. Томашевский во всех пяти ленгизовских изданиях однотомного собрания сочинений Пушкина этих слов не вводит, ставя после слова «миром» точку; я в издании полного собрания сочинений Пушкина, выпущенном в качестве приложения к журналу «Красная нива», и в гихловском пятитомнике ввожу это полустишие. Кто из нас прав, считаю вопросом схоластическим, но «развертывать» этот недописанный стих в полный, как это делает Гофман, предлагая чтение:

И  возврати  ему  незлобивую  душу61

— нельзя, уже по одному тому, что в этом стихе шесть стоп, чего нет ни в одном стихе стихотворения.

Ледницкий в своей критике «второго варианта» гофманского «канона», справделиво доказывая всю произвольность введения в него слова «встревоженную», не принял во внимание стиха: «В нем сердце правдою твоей и миром», отменяющего и «озлобленную» душу, чтение, которое отстаивает польский исследователь. Но это обстоятельство ни в какой мере не умаляет большого значения работы Ледницкого. Значение ее не только в том, что она опровергает легкомысленные, необоснованные утверждения Гофмана, а в том, главным образом, что одинаково хорошо осведомленный в литературе вопроса как на польском, так и на русском языках, Ледницкий дает интерпретацию стихотворения на фоне широко развернутой истории взаимоотношений Пушкина и Мицкевича.

На основе этих данных Ледницкий устанавливает связь, с одной стороны, между брошюрой «На взятие Варшавы», в которой были напечатаны стихотворения Пушкина («Клеветникам России» и «Бородинская годовщина») и Жуковского («Старая песня на новый лад»), и стихотворением Мицкевича «К русским друзьям», с другой стороны, — связь между этим стихотворением и стихотворением Пушкина «Он между нами жил...».

Спорный до последнего времени вопрос о том, является ли стихотворение Мицкевича ответом на брошюру русских поэтов, решается Ледницким весьма убедительно в положительном смысле.

Указанная брошюра со стихотворениями Пушкина и Жуковского вышла в Петербурге около 14 сентября 1831 г.62 Вопреки высказанному в свое время мнению Вяземского, что этих стихотворений не прочтут за границей, они были переведены неоднократно, по крайней мере, на французский и на немецкий языки63, и, вскоре по выходе в свет брошюры, стихотворения Пушкина и Жуковского в немецком переводе были напечатаны также брошюрой (ценз. разр. 22 сентября 1831 г.) под заглавием «Der Polen-Aufstand und Warschau’s Fall. 1831. In drei Gedichten von A. Puschkin, W. Schukowski und A. Chomiakow»64.

Перевод «Клеветникам России» из этой книжки был дважды перепечатан: в начале 1832 г. в какой-то немецкой газете65, а затем в книге Friedrich Arnold Steinmann. «Briefe aus Berlin. Geschrieben im Jahr 1832», вышедшей в свет не позднее июля 1832 г.66

По одному из этих немецких изданий, не говоря уже о русском тексте, на что почему-то не указывает Ледницкий, Мицкевич мог прочесть стихотворения Пушкина и Жуковского во время своего пребывания в Германии в марте — июле 1832 г. или в Париже, куда поэт приехал 1 августа и где в ноябре был занят печатанием третьей части своей поэмы «Дзяды», вышедшей в свет в январе 1833 г.67 Вместе с поэмой здесь напечатано под заглавием «Ustęp» («Отрывок») семь стихотворений, посвященных России: «Дорога в Россию», «Предместья столицы», «Петербург», «Памятник Петру Великому», «Смотр войскам», «Олешкевич» и «Русским друзьям». Этот цикл, исполненный большой сатирической силы и огромного гражданского пафоса, — ответ Мицкевича на подавление польского восстания и на ультрапатриотические стихотворения Пушкина и Жуковского. В стихотворении «Русским друзьям» Мицкевич писал:

Вспоминаете  ли  вы  меня?.. и  т. д.68

Вопрос о том, имел ли в виду Мицкевич определенных лиц в четвертой и пятой строфах своего стихотворения, и если имел, то кого именно, неоднократно поднимался и по-разному решался польскими и русскими исследователями. Для Ледницкого несомненно, что в словах: «и теперь у его порога отбивает поклоны» Мицкевич говорит о Жуковском, а в словах: «вольную душу продал за царскую ласку» и «быть может, продажным языком славит его торжество» разумеет Пушкина. Последнее утверждение Ледницкий основывает на следующем отрывке из письма Н. А. Мельгунова из Москвы от 21 декабря 1831 г. к С. П. Шевыреву в Женеву: «Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши69. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту. Ибо одно с другим неразлучно. Я не говорю о Пушкине, творце Годунова и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававши„ великие надежды и старавшийся оправдать их. Теперешний же Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств, для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин, и признаюся, мне весьма жаль этого. О честолюбие и златолюбие!»70. В последних словах Ледницкий видит «поразительное сходство» («zbieżność uderzająca») с выражениями: «вольную душу продал за царскую ласку» и «быть может, продажным языком славит его торжество» стихотворения Мицкевича. Сходство, конечно, есть, но настаивать, что именно приведенное место письма Мельгунова было той информацией, на основании которой польский поэт кинул свой горький и несправедливый упрек по адресу Пушкина, — настаивать на этом трудно. Дело в том, что для того, чтобы утверждать это, нужно сделать ряд довольно проблематических предположений.

Письмо Мельгунова было послано Шевыреву в Женеву, где он жил со своим учеником кн. А. Н. Волконским, сыном кн. З. А. Волконской. Последняя жила в это время в Риме, а Мицкевич в Познани. С Шевыревым Мицкевич, по-видимому, не был в переписке, и поэтому, для того, чтобы утверждать, что письмо Мельгунова к Шевыреву стало известно Мицкевичу, нужно предположить, во-первых, что содержание его было передано Шевыревым кн. З. А. Волконской, а во-вторых, что последняя, в свою очередь, привела отзыв Мельгунова о Пушкине в своем письме к Мицкевичу, с которым Волконская, правда, была в переписке, но такое ее письмо неизвестно. Ничего невероятного в этих предложениях, конечно, нет, но нам они представляются ненужными, так как и помимо письма Мельгунова Мицкевич в Германии, а затем в Париже, конечно, мог слышать толки о Пушкине, якобы «предавшемся» царю, среди оппозиционно настроенных по отношению к правительству Николая русских и польских эмигрантов. Впрочем и сам Ледницкий признает, что сходство выражений в письме Мельгунова со стихотворением Мицкевича «хотя и несомненное, может быть случайным» и что, таким образом, «все построение, которое на это сходство опирается, гипотетично»71.

Напротив, более чем вероятно предположение Ледницкого, что другое письмо Мельгунова к Шевыреву от 18 февраля 1831 г. (где говорится о падении популярности Пушкина среди читателей72) Мицкевич знал, так как жил в это время в Риме и тесно общался с Шевыревым, часто бывая на вилле кн. З. А. Волконской. Но напрасно, нам кажется, Ледницкий придает большое значение этому письму. Ведь то, что писал Мельгунов, не было новостью для Мицкевича. Еще в 1827—1828 гг., в бытность свою в России он, конечно, хорошо был осведомлен о том осуждении, которое выражалось Пушкину за его стихотворение «В надежде славы и добра...» и которое вызвало самооправдание поэта в стихах «Нет, я не льстец...». Вся эта история, свидетелем которой был Мицкевич, вероятно, даже принимавший в ней известное участие, несомненно, в гораздо большей мере, чем письмо Мельгунова, послужила для польского поэта основанием для его высказываний по этому вопросу в некрологе Пушкина и в XXVIII парижской лекции, на что указывает в своей статье и Ледницкий. В словах: «и теперь у его порога отбивает поклоны» Ледницкий видит намек на стихи:

Преклоните  же  знамена,
Братья, долг  свой  сотворя,
Перед  новой  славой  трона
И  поздравьте  с  ней  царя

— стихотворения Жуковского «Новая песня на старый лад». С неменьшим, пожалуй, основанием можно видеть сходство Жуковского, «отбивающего поклоны у царских порогов», с тем его образом, который давала известная эпиграмма декабриста А. А. Бестужева:

   Из  савана оделся  он  в  ливрею,
На  пудру променял  свой  лавровый  венец,
С  указкой  втерся  во дворец
И  там  пред знатными  сгибая  шею,
Он  руку жмет  камер-лакею...
Бедный  певец!73

Вопрос о том, когда Пушкин прочел «Ustęp» Мицкевича, а стало быть, и стихотворение «Русским друзьям», в исследовании Ледницкого остается нерешенным. Приведя мнение Третьяка, что Пушкин познакомился с этим произведением «весной или летом 1833 г.», Ледницкий допускает, что это могло быть «еще до весны и во всяком случае до осени 1833 г.». Теперь об этом можно уже не гадать, а с полной уверенностью утверждать, что содержание «Отрывка» («Ustęp») Пушкину стало известно не раньше конца июля 1833 г. Ледницкий не обратил внимания на то обстоятельство, что в библиотеке Пушкина имеется четыре тома собрания произведений Мицкевича издания 1828—1832 гг. на польском языке и что на обложке четвертого тома, в который входит «Ustęp», рукой приятеля Пушкина и Мицкевича С. А. Соболевского написано: «А. С. Пушкину за прилежание, успехи и благонравие. С. Соболевский»74.

Послать эту в политическом отношении «нецензурную» книгу по почте Соболевский не мог; он ее, конечно, привез из-за границы, откуда приехал в Петербург 22 июля 1833 г.75

Пушкин, отправившись 17 августа в Оренбург, взял с собой этот том Мицкевича. Приехав из Оренбурга в Болдино 1 октября, поэт прожил здесь полтора месяца. Эта вторая «болдинская осень» в плане творческом прошла у Пушкина в значительной мере под знаком польского поэта. Прочитав его мрачный и гневный «Ustęp», Пушкин принял сатирическое изображение Петербурга как вызов и решил ответить на него в своем «Медном всаднике». Но, прежде чем приступить к работе над последним, поэт списал в свою рабочую тетрадь из «Ustęp’a» полностью два стихотворения: «Oleszkiewicz» («Олешкевич») и «Do przyiaciół Moskali» («Русским друзьям») и первые тридцать один стих (из шестидесяти шести) «Pomnik Piotra Wielkiego» («Памятник Петру Великому»)76. Судя по тому, что текст первого из скопированных стихотворений написан на наружных половинах согнутых пополам листов, можно думать, что Пушкин намеревался переводить его.

Однако ни этого, ни других списанных стихотворений поэт не перевел, но зато перевел две баллады Мицкевича: «Czaty» («Дозор»; у Пушкина «Воевода») и «Trzy Budrysów» («Три Будрыса»; у Пушкина «Будрыс и его сыновья»).

В этих переводах, по мнению Ледницкого, Пушкин хотел овладеть стилем Мицкевича и притом в произведениях далеких от той темы, на которую сам Пушкин намеревался писать в своей отповеди польскому поэту. Что касается последней, то о ней Ледницкий пишет: «Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишенную всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере, допускал, что польский поэт все, что нужно было ему в ней понять, поймет. Поэма исполнена истинной, чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбужденный Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В „Медном всаднике“ Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа»77.

На последние Пушкин ответил почти через год, в августе 1834 г., стихотворением «Он между нами жил...».

Интерпретацию этой пьесы Ледницкий начинает с опровержения истолкования, данного стихотворению Третьяком в его известной работе «Ślady wpływu Mickiewicza na Puszkina». По мнению Третьяка, стихотворение «Он между нами жил...» — плод «мимолетного» вдохновения, оно написано в эпоху, когда Пушкин, отрекшийся от мысли о независимости, завязал близкие отношения с двором, и является как бы прощанием поэта с гордой, независимой жизнью. «Мысль поэта, — говорит Третьяк, — еще раз обратилась к тому, который своей поэзией несомненно разбудил в Пушкине жажду независимости — к Мицкевичу». Совершенно правильно Ледницкий возражает, что, во-первых, сношения с двором Пушкин завязал за три года до написания стихотворения и что, напротив, в 1834 г. отношения эти начали портиться, и, во-вторых, «если бы, размышляя о добровольно утраченной независимости, об отречении от нее, Пушкин имел намерение обратиться к поэту, разбудившему в нем жажду свободы, то не к Мицкевичу он обратился бы со своими элегическими признаниями — адресатом в этом случае был бы, конечно, Байрон, par excellence78 поэт независимости духа и как таковой воспринятый Пушкиным»79.

Сам Ледницкий смысл стихотворения видит совсем в другом. Прежде всего, он сопоставляет со стихотворением «Он между нами жил...» стихотворение 1824 г. «Графу Олизару». Последнее стихотворение обращено к поляку, который был влюблен в Марию Раевскую, и сватовство которого было отклонено отцом девушки. В этом стихотворении Пушкин писал80:

        Певец!  издревле  меж  собою
Враждуют  наши  племена,
То  наша  стонет  сторона,
То  гибнет  ваша  под  грозою.
И  вы, бывало, пировали,
Кремля               81 позор  и  плен;
И  мы  о  камень падших  стен
Младенцев  [ваших]  избивали82,
Когда  в  кровавый  прах  топтали
10 Красу  Костюшкиных  знамен.

        И  тот  не  наш, кто  с  девой  вашей
Кольцом  заветным  сопряжен;
Не  выпьем  мы  заветной  чашей
Здоровье  ваших  красных  жен;
[И  наша  дева  молодая]
Привлекши  сердце  поляка,
[Отвергнет]  гордою  душою83
Любовь народного  врага.

        Но  глас  поэзии  чудесной
20 Сердца  враждебные  дружит
Закон  волшебный  [и]  небесный! —
[Вражды]  закон                         84 молчит!
При  звуках  песен  вдохновенья
Ќ<                                              >85
И  восстают  благословенья,
На  племена  нисходит  мир...86

Выделенные слова Ледницкий сопоставляет со словами стихотворения «Он между нами жил...»:

   Средь племени  враждебного
..........
Делились мы  и  чистыми  мечтами
И  песнями (он  вдохновен  был  свыше)
...............
.....  народы  распри  позабыв
и  благословеньем
Его  мы  проводили
................
Боже  возврати (ниспошли)
Твой  мир  в  его  озлобленную душу
.

Нельзя не согласиться с исследователем, что в обоих стихотворениях «основная мысль и подбор выражений очень сходны, в некоторых местах почти тождественны»87.

«Пушкин, — продолжает Ледницкий, — чувствовал внутреннюю глубокую потребность обратиться к Мицкевичу именно с такими словами. „Мимолетно его навестив“, муза нашептала ему прежние звуки, знакомые, слышанные десять лет тому назад в украинских садах, где вместе с Густавом Олизаром он влюбился в Марию Раевскую. Там, „в тени украинских черешень“, встретившись с молодым, небольшим поэтом, несчастным влюбленным, нашедшим в поэзии только „лекарство сердца“, понял Пушкин значение даже этой, насквозь интимной поэзии, убедился, что даже ее достаточно, чтобы умиротворить раздоры „враждующих между собой племен“»88.

«Вот почему Пушкин теперь выступил против Мицкевича и повторил то, что он раньше писал Олизару. Но теперь Пушкин имел перед собой великого поэта, могучего народного певца, прежнего приятеля, который изменил в его глазах принципу братства поэтов. Эта измена, по убеждению Пушкина, была очевидна»89. Дело в том, что, кроме стихотворенияЏ«Русским друзьям, заключающего в себе оскорбительный намек на Пушкина, Мицкевич в «Ustęp» напечатал стихотворение «Памятник Петру Великому», начинающееся стихами:

Вечером, в  ненастье, стояли  двое  юношей...90

В этих стихах Пушкин не мог не признать себя вѓ«поэте русского народа, прославленном на всем севере своими песнями». О том, что это так и было, красноречиво свидетельствует тот факт, что часть стихотворения с этими стихами Пушкин переписал в свою тетрадь91.

Таким образом, оценив приведенную часть стихотворения как «недвусмысленное изображение возвышенной дружбы обоих поэтов, которая господствовала над обыденностью с ее дрязгами и даже вознеслась над историческим „старинным спором“ двух враждебных славянских племен», Пушкин в гневных, оскорбительных стихах послания «Русским друзьям» мог увидеть не только нарушение признанного принципа, но и измену интимной дружбе, дружбе конкретной.

Разумея, как правильно замечает Ледницкий, стихи Мицкевича:

Проклятье  народу, который  казнит  своих  пророков!..
Теперь я  выливаю  в  мир  кубок  яда.
Едка  и  жгуча  горечь моей  речи —

Пушкин писал:

                                                                     ...Но  теперь
Наш  мирный  гость нам  стал  врагом — и  ядом
Стихи  свои  в  угоду  черни  буйной
Он  напояет.

Перифраза стихов Мицкевича еще явственнее выступает в первоначальном тексте автографа, где имеется зачеркнутый стих:

Проклятия  нам  шлет  и  жгущим  ядом...

Об этом польский исследователь пишет:•«Так дословно цитируя Мицкевича, Пушкин углубил смысл своего упрека, мотивировал его и заострил, основав его на недвусмысленном признании Мицкевича. Последнее, в истолковании Пушкина, если не зачеркнуло целиком ту „кротость голубя“, о которой вспомнил сам Мицкевич, и которая привлекала к нему сердца многочисленных „русских друзей“, то во всяком случае было в ярком и болезненном противоречии с ней»92.

Стих в первоначальном чтении автографа:

Делились  мы  и  чашей  и  мечтами

Ледницкий сопоставляет со стихами из послания к Олизару:

Не  выпьем  мы  заветной  чашей
Здоровье  ваших  красных  жен.

В этом сопоставлении исследователь видит «важное подчеркивание, усиливающее тон горечи и упрека по адресу польского поэта, изменившего дружбе и забывшего о беседах»93. «О возвращении „кротости голубя“, — пишет в другом месте статьи Ледницкий, — омраченной гневом, душе того, кто отравил кубок дружбы, „молил“ Пушкин бога. Поэтому „чаша“, о которой вспоминал Пушкин, связывается не только со стихотворением к Олизару, но и противопоставлена „отравленному кубку“ Мицкевича»94.

Характеристику Мицкевича в словах:

...он  вдохновен  был  свыше
И  с  высока  взирал  на  жизнь

— Ледницкий сопровождает обильными справками из мемуарной и эпистолярной литературы, свидетельствующими о том, чтоЏ«Мицкевич вызывал у всех своих приятелей, которые о нем писали, впечатление человека огромных способностей, одаренного „свыше“ особенным даром вдохновения, неохотно отзывавшегося на низкую действительность». Таковы отзывы Ксенофонта Полевого, П. А. Вяземского, С. Т. Аксакова, А. И. Дельвига95. В кругу московских приятелей, которые подарили Мицкевичу на прощальном ужине (в марте — начале апреля 1828 г.) кубок с вырезанными подписями Е. А. Баратынского, И. В. и П. В. Киреевских, А. А. Елагина, Н. М. Рожалина, Н. А. Полевого, С. П. Шевырева и С. А. Соболевского, Мицкевич, по выражению Ледницкого, «считался олицетворением высшего поэтического характера, типом некоего классического поэта-певца, вдохновенного поэта, взирающего с высот поэзии на людей и жизнь»96. Эпитет «вдохновенный» был неотделим от Мицкевича в устах русских, когда они говорили о нем. Перешел он и в поэзию; до Пушкина Баратынский писал:

  Когда  тебя,  Мицкевич  вдохновенный,
Я  застаю  у  Байроновых  ног,
Я  думаю:  поклонник  униженный!
Восстань,  восстань и  вспомни,  сам  ты  бог!

У Пушкина Мицкевич упоминается в поэзии всегда как «певец», как певец «вдохновенный».

Первый раз Пушкин сказал о Мицкевиче в «Отрывках из путешествия Онегина», которые писались в 1829—1830 гг.

Здесь читаем:

Там  пел  Мицкевич  вдохновенный
И  посреди  прибрежных  скал
Свою  Литву  воспоминал.

В стихотворении 1830 г. «Сонет», в котором Пушкин называет Данте, Петрарку, Камоэнса, Вордсворта, Шекспира, Мицкевича и Дельвига, он говорит о польском поэте:

Певец  Литвы  в  размер  его  стесненный
Свои  мечты  мгновенно  заключал.

В последних словах можно видеть намек на необыкновенную способность Мицкевича к импровизации.

Этому дару Мицкевич был обязан, — может быть, не в меньшей мере, чем своим напечатанным произведениям, — тем чувством восхищения и восторга, которое он возбуждал среди своих русских приятелей.

Современник свидетельствует, что дружба Пушкина с Мицкевичем началась с того вечера, когда Пушкин впервые услыхал импровизацию польского поэта. 9/21 мая 182ћ г. А. Э. Одынец писал Юлиану Корсаку из Петербурга: «...возбудили изумление и восторг его импровизации» «и здесь, и в Москве...» и т. д.97

Воспоминаньем об этих импровизациях и являются стихи Пушкина:

                                     ... Нередко
Он  говорил  о  временах  грядущих,
Когда  народы, распри  позабыв,
В  великую  семью  соединятся.
Мы  жадно  слушали  поэта.

Еще Анненков в своих «Материалах для биографии Пушкина», со слов П. А. Плетнева, писал: «Подробности, находящиеся в стихотворении „Он между нами жил“, все взяты из действительности. Лицо, к которому оно написано, отличалось даром импровизации и раз в самой квартире Пушкина, в Демутовом трактире, долго и с жаром говорило о любви, которая некогда должна связать народы между собою»98.

Ледницкий придает особенное значение указаниям современника на то, что импровизация Мицкевича производила впечатление вдохновенного чтения наизусть уже написанной поэмы, что в этом чтении было «что-то тревожное и прорицательное». Последнее заставляет польского исследователя вспомнить пушкинского «Пророка», в лице которого, по толкованию Мицкевича в его парижских лекциях, Пушкин изобразил поэта. Не касаясь вопроса о том, насколько это истолкование, всецело поддерживаемое Ледницким, правильно, заметим, что, кроме Вяземского, пророком назвал Мицкевича Баратынский99 в стихотворении «Не бойся едких осуждений...», третья строфа которого читается:

Прости, я  громко  негодую;
Прости, наставник  и  пророк,
Я  с  укоризной  указую
Тебе  на  лавровый  венок!100

В приведенных выше стихах Пушкина («Он между нами жил...») Ледницкий не без основания видит некоторый «элемент раскаяния»101 Пушкина, поскольку он без возражений и оговорок говорит о провозглашенной Мицкевичем идее братства народов, столь противоречащей националистическим взглядам Пушкина, выраженным им в стихотворениях 1831 г.

Слова Пушкина: «Издали до нас доходит голос злобного поэта», конечно, как отметил Ледницкий, являются ответом на стихи Мицкевича: «Если до вас издалека ‹...› на север дойдут эти жалобные песни ‹...› Узнаете меня по голосу»102.

Наконец, о словах чернового текста (в тетради № 2374 ЛБ):

  И  молим  бога, да  прольет  он  кротость
В  его  озлобленную  душу —

Ледницкий пишет: «Русское „кротость“ ближе всего передает: „gołębią prostota“. В этом последнем аккорде Пушкин изжил свое собственное недоброе чувство к Мицкевичу, потому что, если желал „покоя“ душе Мицкевича, должен был ощущать тишину в своем собственном сердце»103.

В итоге своего тонкого и глубокого анализа Ледницкий дает такую характеристику стихотворения Пушкина: «Стихотворение, обращенное к Мицкевичу, было произведением, которое и психологически и художественно глубоко коренится в творчестве Пушкина; нет в нем ничего случайного, необоснованного, напротив, каждое слово, каждое выражение, мысль и каждое чувство, общий его колорит и тон — плод размышления, хорошо прочувствованной эмоции, — глубокой, задушевной, которая ни в какой мере не накипь сердца, не каприз мысли — напротив, все в этом стихотворении взвешено и обдумано, в нем нет неглубокого, поверхностного рефлекса, все стихотворение — совершенно намеренный жест, задуманный и выполненный в одном отчетливом плане»104.

Остается неизвестным, прочел ли Мицкевич обращенное к нему стихотворение Пушкина.

В парижском музее Мицкевича имеется список (неизвестной рукописи) этого стихотворения105. Под текстом списка, дословно совпадающим с текстом посмертного издания сочинений Пушкина106, написано: «Голосъ съ того света»107. Какого происхождении список, принадлежал ли он Мицкевичу или поступил в музей со стороны, мне неизвестно108. Но услышал ли этот голос Пушкина­«с того света» Мицкевич или не услышал, обращение его к Пушкину после смерти поэта в посвященном ему некрологе, напечатанном в «Le Globe» (№ от 25 мая 1837 г.), было исполнено глубокой содержательности и большого благородства. В этом замечательном некрологе, до сих пор еще недостаточно оцененном, великий польский поэт остался верен тому чувству дружбы, которое соединяло его некогда с русским собратом109.

1934 г.

Сноски

49 Напечатано в сб. «Пушкин. 1834 год». Л., 1934, стр. 65—92.— Т. Ц.

50 Wacław Lednicki. O Puszkinie i Mickiewiczu słów kilka. Kraków, Krakowska spółka wydawnicza, 1924. 48 стр.

51 «Z historji poetyckiej przyjaźni», стр. 162—225.

52 Wacław Lednicki. Aleksander Puszkin. Studja. Kra™ów. Nakładem Krakowskiej spółki wydawniczej, 1926. 410 стр. В книгу В. Ледницкого, кроме названной статьи, входят еще шесть: Предисловие, «Судьбы Пушкина в идеологии русского общества», «Об антипольской лирической трилогии Пушкина», «Пушкин и Мария Волконская (Творчество поэта в свете его „единственной“ любви)», «Поэзия брака и очага» и «Поэтическое хозяйство Пушкина».

53 М. Л. Гофман. Посмертные стихотворения Пушкина 1833—1836 гг.— «Пушкин и его современники», вып. XXXIIII—XXXV, 1922, стр. 367—371 <ПД № 198.— Т. Ц.>

54 Зачеркнуто карандашом.

55 Написано карандашом.

56 В слове «насъ» «н» переделано из «д».

57 М. Л. Гофман («Пушкин и его современники», вып. XXXIII-XXXV, 1922, стр. 368, прим. 5) читает «свое», но последней буквы нет в рукописи.

58 Описка, вместо «Твоею».

59 «е» переправлено на «Е».

60 См. указанную публикацию Гофмана 1922 г., прим. на стр. 368—369.

61 Там же, стр. 369.

62 Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. М., 1914, № 793; изд. 2. М., 1938, № 813.

63 См. заметку Н. В. Измайлова в кн.: «Письма Пушкина к Елизавете Михайловне Хитрово». Л., 1927, стр. 132—133.

64 Эту брошюру описывает в своей статье Ледницкий. Она указана в «Puschkiniana» В. И. Межова. СПб., 1886, стр. 205, № 3214.

65 П. Е. Щеголев. Судьба одного немецкого перевода «Клеветникам России».— «Пушкин и его современники», вып. VII, 1908, стр. 60—64.

66 27 июля 1832 г. эту книгу А¬ И. Тургенев посылал из Франкфурта-на-Майне П. А. Вяземскому (см. «Переписка А. И. Тургенева с кн. П. А. Вяземским», т. II. «Архив братьев Тургеневых», вып. 6. Пг., 1921, стр. 100 и 456—457).— Эту перепечатку Ледницкий в своей статье не указал.

67 W. Lednicki. Aleksander Puszkin, стр. 176.

68 Текст см. выше, стр. 174—175.— Т. Ц.

69 Разумеются «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».

70 А. И. Кирпичников. Между славянофилами и западниками.— В его кн.: «Очерки по истории новой русской литературы», т. II. Изд. 2. М., 1903, стр. 167—168.

71 Указ. статья Ледницкого, стр. 172.

72 «Исторический вестник», 1897, № 4, стр. 146.

73 Џ«Воспоминания Бестужевых». Редакция, вводные статьи и примечания М. К. Азадовского и И. М. Троцкого, М., Изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1931, стр. 130.

74 «Пушкин и его современники», вып. IX—X, 1910, стр. 288—289, № 1167.

75 «Пушкин и его современники», вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 41.

76 Текст этих пушкинских копий (в тетр. № 2373, хранящейся в ЛБ) впервые печатается в книге «Рукою Пушкина», выходящей в издании «Academia» < стр. 535—544.— Т. Ц. >.

77 Указ. статья Ледницкого, стр. 181—182.

78 по преимуществу (франц.)

79 Указ. статья Ледницкого, стр. 189.

80 Здесь воспроизводится текст стихотворения поѓ«Полному собранию сочинений Пушкина», т. I. М., ГИХЛ, 1931, стр. 469. В. Ледницкий цитирует стихотворение по изданию Брокгауз-Ефрон, под ред. С. А. Венгерова (т. II, 1908, стр. 261—262), дающему несколько иной текст. Курсив принадлежит Ледницкому.

<Исправления, внесенные в текст стихотворения в Академическом издании (т. II, кн. 1, 1947, стр. 334—335; редактор — Н. В. Измайлов), приводим под строкой.— Т. Ц.>

81 Здесь пробел в оригинале.

82 Ст. 5—8 — в Академическом издании:

И вы, бывало, пировали
Кремля [позор и]             плен,
И мы о камни падших стен
Младенцев Праги  избивали
Т. Ц.

83 В Академическом издании:

[Отвергнет], [гордостью пылая]
Т. Ц.

84 Здесь пробел в оригинале.

85 Стих не написан.

86 Ст. 21—26 — в Академическом издании:

Перед улыбкою небесной
Земная ненависть<?> молчит,
При сладких <?> звуках вдохновенья.
При песнях              <лир>...
И  восстают благословенья,
На  племена <?> [ни]сходит  мир..
Т. Ц.

87 Ледницкий цитирует текст по изданию под ред. С. А. Венгерова, дающему несколько иной текст. Курсив принадлежит Ледницкому.

88 Указ. статья Ледницкого, стр± 192.— К этому можно добавить, что темы об умиротворяющем значении поэзии Пушкин коснулся через год в стихотворении 1835 г. «Вновь я посетил...», в черновом тексте которого есть строки:

[Я зрел врага в бесстрастном <?> судии,
Изменника в товарище, пожавшем
Мне руку на пиру, — всяк предо мной
Казался мне изменник или враг.]
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная <?> младость —
И бурные кипели в сердце чувства,
И ненависть и грезы мести бледной.
[Но здесь меня таинственным щитом
Святое привиденье осенило,
Поэзия, как ангел-[утешитель],
Спасла меня; и я воскрес душой].
Т. III, кн. 2, стр. 996.— Т. Ц.

89 Указ. статья Ледницкого, стр. 192.

90 См. выше, стр. 175 — Т. Ц.

91 Вопрос о том, кого именно разумел Мицкевич в приведенных стихах, в данном случае не имеет значения; нам важно отметить лишь то, что Пушкин принял эти стихи на свой счет. Тем не менее нельзя не указать‰ что в «Прибавлениях», помещенных в конце книги, Ледницкий, основываясь на замечании проф. А. Брюкнера, высказанном им в «Истории русской литературы» (A. Brückner. Historja literatury rosyjskiej. LЧów — Warszawa — Kraków, 1922, I стр. 536), утверждает, что Мицкевич разумеет не Пушкина, а Рылеева. С этим, конечно, никак нельзя согласиться. Приведенное Ледницким замечание Брюкнера («Разговор у памятника Петра Мицкевич мог вести с Рылеевым, отнюдь не с Пушкиным; это чистая фикция, как и другие в „Ustęp“») в сущности ни на чем не основано. Приехавший в Петербург 8 ноября 1824 г. Мицкевич познакомился с Рылеевым не раньше декабря этого года, когда Рылеев приехал в Петербург из Украины (см. В. И. Маслов. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев, 1912, стр‰ 363). Уехал Мицкевич из Петербурга в Одессу не позднее 15 января 1825 г. (см. письмо К. Ф. Рылеева к В. И. Туманскому от 15 января 1825 г. в «Киевской старине», 1899, март, стр. 299). Таким образом, разговор у памятника Петру должен был бы происходить зимой, в декабре — первой половине января, когда разговаривающие едва ли могли стоять, накрывшись лишь плащом. Столь же неправдоподобно было бы назвать Рылеева конца 1824 — начала 1825 г. (до выхода в свет сборника его «Дум» и поэмы «Войнаровский») «поэтом русского народа, прославленным на всем севере своими песнями». Наконец, по Ледницкому выходит, что «легенду» о Мицкевиче, разговаривающем с Пушкиным у памятника Петру будто бы создали русские и польские «комментаторы поэтической корреспонденции великих поэтов» (указ. статья, стр. 399). Это не совсем так: еще в брошюре 1859 г. Войницкого «Wspomnienie о życiu Adama Mickiewičza» было напечатано письмо приятеля Мицкевича — А. Э. Одынца к автору; он писал о плаще поэта, в котором «он некогда стоял вместе с Пушкиным перед памятником Петра Великого во время проливного дождя, в полночь» (П. Дубровский. Новые материалы для биографии Мицкевича.—‹«Отечественные записки», 1859, № 4, стр. 520). Об этом же рассказывал Одынец Н. Бергу (см. «Русский архив», 1872, № 2, стр. 435). Ледницкий проводит аналогию между этой «легендой» и стихотворением «Любви, надежды, тихой славы...», по мнению М. Л. Гофмана, с чем согласен польский исследователь, написанным не Пушкиным, а Рылеевым и адресованным не Чаадаеву, а А. Бестужеву. В качестве аргумента в защиту мнения Брюкнера лучше было бы не проводить этой аналогии, так как она имеет смысл, диаметрально противоположный тому, какой видит в ней Ледницкий. Попытки Гофмана доказать, что «Любви, надежды, тихой славы...» написано Рылеевым, столь же неосновательны, как и мнение Брюкнера, что Мицкевич в своем стихотворении разумел не Пушкина, а Рылеева. Мнение Гофмана основано на недоразумении, указанном Б. В. Томашевским (см. его книгу «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения». Л., 1925, стр. 55). Кроме этого, все приведенные Гофманом аргументы в защиту своего мнения весьма основательно опровергаются Л. П. Гроссманом (см. его статью «Пушкин или Рылеев?», первоначально напечатанную в шестой книге альманаха «Недра», М., 1925, и перепечатанную в первом томе собрания сочинений Гроссмана, 1928).

<Вопрос разрешается окончательно свидетельством П. А. Вяземского: «В стихах своих о памятнике Петра Великого, — писал он П. И. Бартеневу в 1872 г., — он <Мицкевич> приписывает Пушкину слова, мною произнесенные, впрочем в присутствии Пушкина, когда мы втроем шли по площади. И хорошо он сделал, что вместо меня выставил он Пушкина. Оно выходит поэтичнее».— ЦГАЛИ, ф. 46 (П. И. Бартенева), оп. 1, ед. хр. 564, л. 146 об.— 147.— Т. Ц.>

92 Указ. статья Ледницкого, стр. 212.

93 Указ. статья Ледницкого, стр. 201.

94 Там же, стр. 212.

95 К ним нужно прибавить отзыв А. П. Керн. См. ее «Воспоминания» в изд. «Academia», 1929, стр. 275.

96 Указ. статья Ледницкого, стр. 206—207.

97 См. выше, стр. 161—162 — Т. Ц.

98 Рассказы об импровизациях Мицкевича мы опустили — см. их выше, стр. 161—169 — Т. Ц.

99 Когда писалась эта статья, не был еще разобран черновой текст стихотворенияЁ«Он между нами жил...», где Пушкин называет Мицкевича и «пророком» и «богом» даже. См. ниже, стр. 203—206.— Т. Ц.

100 Это стихотворение В. Я. Брюсовым и вслед за ним М. Л. Гофманом без достаточных оснований отнесено к А. Н. Муравьеву; видели в адресате и Пушкина. Что стихотворение посвящено Мицкевичу, доказано П. Филипповиче° в его книге «Жизнь и деятельность Боратынского». Киев, 1917, стр. 127—134.

101 Указ. статья Ледницкого, стр. 194.

102 Там же, стр. 212.

103 Там же.

104 Указ. статья Ледницкого, стр. 210—211.

105 См. Katalog rekopisòw muzeum Adama Mickiewicza w Paryżu Kraków, 1931, стр. 143, № 796. Здесь рукопись значится как автограф Пушкина. Фотокопия рукописи имеется в Государственном литературном музее. Почерк списка очень похож на почерк И. С. Тургенева < Впоследствии выяснилось, что это копия руки Ал. Ив. Тургенева.— Т. Ц.>

106 Только в восьмом стихе по ошибке пропущено слово: «взирал».

107 Эти слова повторяют название стихотворения Жуковского 1815 г. (вольвый перевод из Шиллера).— Т. Ц.

108 Вопрос этот разрешился в последнее время, когда польский литературовед Самуэль Фишман разыскал связанные с ним документы. В дневнике А. И. Тургенева под 11 февраля 1842 г. записано: «на лекцию Мицкевича. Собирался отдать ему стихи Пушкина, как голос с того света, но не положил на кафедру». 15 февраля Тургенев вновь записал: «С Мицк<евичем> встретился: он не знает стихов к нему Пушкина, ни 3-х последних частей его; обещал их ему». Стихотворение «Он между нами жил...» было впервые опубликовано в посмертном издании сочинений Пушкина, в т. IX, вышедшем, так же как и томы X и XI, в 1841 г., спустя три года после первых восьми томов, выпущенных в 1838 г. 25 февраля 1842 г. А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Сообщаю вам извлечение из трех (а может быть и четырех) лекций Мицкевича мною слышанных. В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему („Голос с того света“) Пушкина к М., о коих он не знал, ибо не читал недавно изданных трех частей нашего друга поэта» (Samuel Fiszman. Adam Mickiewicz w korespondencji i dzienniku Aleksandra Turgieniewa.— «Pamiętnik Literacki», Warszawa — Wroclaw, 1956, Zeszyt specialny, стр. 416 и 407; здесь тексты Тургенева опубликованы в польском переводе). В русском тексте напечатано в кн.: М. С. Живов. Адам Мицкевич. Жизнь и творчество. М., 1956, стр. 313. Дневник цитирую по рукописи: ПД, ф. 309 (Тургеневых), № 319, л. 126 об., 130.— Т. Ц.

109 Именно этим дорожил в своем некрологе и сам Мицкевич. В архиве М. А. Цявловского мною найдена его копия начала письма Мицкевича к Вяземскому, снятая им в архиве Вяземских: «J’ai retrouvé la notice sur Pouchkine. Je vous la communique. Non pas que j’y attache la moindre importance littéraire, mais vous y verrez la preuve des sentiments que je porte à quelques uns de mes chers ennemis» <«Я отыскал заметку о Пушкине. Посылаю ее вам. Не потому, чтобы я придавал ей малейшее литературное значение, но вы увидите в ней доказательство тех чувств, которые я питаю к некоторым из дорогих моих недругов» > (ЦГАЛИ, ф. 195, Вяземских. Письмо напечатано (в переводе) в Собр. соч. Мицкевича в 5 томах (т. I, М., 1948, стр. 63 и т. V, 1954, стр. 499; здесь же факсимиле автографа).— Т. Ц.