Цявловский. Мицкевич и его русские друзья

МИЦКЕВИЧ И ЕГО РУССКИЕ ДРУЗЬЯ¹

«Мы его получили от вас сильным, а возвращаем могучим», — сказал поэт Козлов друзьям Мицкевича перед его отъездом из Петербурга за границу. Действительно, четыре с половиной года, проведенные Мицкевичем в России, — период огромной важности в жизни и творчестве великого польского поэта.

С мрачными мыслями ехал он — административно высланный — из родной Литвы в чужой Петербург.

По  снегу,  в  глушь дичающего  края,
Как  вихрь,  летит  кибитка,  чуть  мелькая;
Мои  глаза,  как  пара  соколов,
Подхваченных  могучим  ураганом,
Кружат  над  беспредельным  океаном,
Кружат — и  не  находят  берегов,
И  средь стихии  чуждой  и  безбрежной
Им кажется  погибель  неизбежной².

Так вспоминал впоследствии Мицкевич свои первые впечатления по пути из Вильны в Петербург. Как бы в оправдание этих предчувствий, северную столицу изгнанник увидел 9 ноября 182љ г. в необыкновенном, страшном состоянии хаоса — накануне произошло великое наводнение, когда «возмущенная стихия» грозила снести с лица земли огромный город.

О жизни Мицкевича в Петербурге, где он пробыл в этот приезд немногим более двух месяцев, известно очень мало достоверного, в частности, не сохранилось ни одного письма поэта за это время. Лица, с которым† Мицкевич теснее общался, были поляки, и в первую очередь, воспитанники Виленского университета — О. А. Пшецлавский и О. И. Сенковский. Через последнего, а возможно и через

Булгарина, Мицкевич познакомился с А. А. Бестужевым и Рылеевым. Из дневника Бестужева узнаем, что Мицкевич со своими товарищами, Ежовским и Малевским, провел у него вечер накануне нового 182ё г. С Бестужевым и особенно с Рылеевым, владевшим польским языком и переведшим часть баллады Мицкевича «Lilie», последнего сближали, в первую очередь, литературные интересы. Несомненно, что Мицкевич познакомился и с другими декабристами, но с кем именно, остается неизвестным.

В одной из своих парижских лекций о славянских литературах (1842) Мицкевич дал в общем отрицательную характеристику движению декабристов, внушенную ему теми морально-мистическими идеями, во власти которы‡ он тогда находился. Но и в этой характеристике он признает, что «тайные общества состояли из самых благородных, самых деятельных, восторженных и чистых представителей русской молодежи. Никто из них не преследовал личных интересов, никто не был движим личной ненавистью»³. Разделял Мицкевича с декабристами самый для него важный вопрос — о взаимоотношении России и Польши, — и тут согласия между ними не было. Но, несмотря на эту в лучшем случае недоговоренность, отношенияѓ по крайней мере, между польским поэтом и Рылеевым, остались дружескими. Об этом свидетельствует следующая приписка последнего в письме А. А. Бестужева к В. И. Туманскому (от 15 января 1825 г.), посланном с Мицкевичем, уезжавшим в Одессу: «Милый Туманский, полюби Мицкевича и друзей его Малевского и Ежовского: добрые и славные ребята. Впрочем, и писать лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт — любимец нации своей»⁴.

О знакомствах с русскими в Одессе, где Мицкевич прожил с февраля по ноябрь 1825 г. (включая поездку осенью в Крым), свидетельств тоже не имеется⁵, и лишь с приездом из Одессы в Москву в декабре этого года Мицкевич заводит обширные знакомства среди русской интеллигенции.

Причисленный к канцелярии московского генерал-губернатора и фактически не исполнявший никаких служебных обязанностей, Мицкевич в первые месяцы своего пребывания в Москве, с декабря 182Ґ г., жил со своими товарищами по ссылке — Малевским, Ежовским и Будревичем — в замкнутом кругу соотечественников. Первыми из русских писателей, с которыми познакомился Мицкевич в Москве, были братья Полевые.

Ксенофонт Полевой довольно подробно рассказал в своих записках о встречах с Мицкевичем в Москве и в Петербурге и дал такую характеристику поэта:І«Все, кто встречал у нас Мицкевича, вскоре полюбили его не как поэта (ибо очень немногие могли читать его сочинения), но как человека, привлекавшего к себе возвышенным умом, изумительною образованностью и особенною, какою-то простодушною, только ему свойственною любезностью. Ему тогда не могло быть тридцати лет. Наружность его была истинно прекрасна. Черные, выразительные глаза, роскошные черные волосы, лицо с ярким румянцем; довольно длинный нос, признак остроумия; добрая улыбка, часто являвшаяся на его лице, постоянно выражавшем задумчивость, — таков был Мицкевич в обыкновенном, спокойном расположении духа; но когда он воодушевлялся разговором, глаза его воспламенялись, физиономия принимала новое выражение, и он бывал в эти минуты увлекателен, очаровывая притом своею речью: умною, отчетливою, блистательною, несмотря на то, что в кругу русских он обыкновенно говорил по-французски. Доказательством необыкновенных его способностей может служить легкость, с какою он усваивал себе иностранные языки. Все знают, до какой степени обладал он французским языком, на котором впоследствии был литератором; но он свободно говорил также на немецком языке; в знании латинского и греческого отдавал ему всю справедливость знаток этих языков г. Ежовский, известный филолог, друг и, кажется, соученик его. Я упомянул, что вскоре по приезде в Москву Мицкевич почти не знал русского языка; через год он говорил на нем совершенно свободно, и, что особенно трудно для поляка, говорил почти без акцента, не сбиваясь на свой родной выговор. Кроме того, он знал языки: английский, итальянский. испанский и, кажется, восточные. Начитанность его была истинно изумительна. Казалось, он прочитал все лучшее во всех литературах. О каком бы поэте и славном писателе ни зашла речь, он знал его, читал с размышлением, цитировал его стихи или целые страницы»⁶.

Н. А. Полевой в своем›«Московском телеграфе», этом боевом органе воинствующего романтизма, явился горячим пропагандистом польского поэта. Перепечатав в 15-м номере журнала (от 2 октября 1826 г.) статью о польской литературе из варшавского журнала, он снабжает ее примечанием о Мицкевиче, «которого с восторгом читает вся Польша и который не известен русским читателям. Юный поэт сей заслуживает европейскую славу по его сильным, пламенным стихотворениям...».

У братьев Полевых Мицкевич познакомился с приятелем Пушкина Соболевским и, вероятно, с Вяземским. Последний жил в 1818—1821 гг. в Варшаве, тесно общался там с писателями и овладел польским языком. По выходе в свет в Москве в декабре 1826 г. сборника «Soniety» Мицкевича, Вяземский поместил в «Московском телеграфе» (№ 7, вышел около 30 апреля 1827 г.) перевод в прозе двадцати двух сонетов из этого сборника, сопроводив его статьей. В ней он выражал желание, чтобы сонеты Мицкевича явились первым шагом к братскому сближению русского и польского народов, которое поможет им «слиться в чертах коренных своего происхождения и нынешнего соединения». Приведя в заключение сонет «Плавание», переведенный Дмитриевым стихами, Вяземский призывал Пушкина и Баратынского «освятить своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами». Об этом писал и сам Мицкевич Одынцу 14/26 апреля 1827 г.:

«Здесь в Москве их ‹сонеты› перевел на русский известный князь Вяземский, и скоро они появятся в „Телеграфе“ с весьма лестной для меня рецензией, затем выйдут из печати отдельной книжкой. Знаменитый поэт Дмитриев оказал мне честь и сам перевел один сонет»⁷.

Важно отметить, что тот же Вяземский›«свел», как он выражался, Мицкевича с «Нестором» польской литературы, известным поэтом Немцевичем. При письме Вяземского к Немцевичу было послано к последнему и письмо Мицкевича (от 11/23 ноября 1827 г.), на которое старый польский поэт любезно ответил.

Дружбе с Мицкевичем и высокой оценке его творений Вяземский остался верен до конца своей жизни. Вот как он вспоминал о знакомстве своем с поэтом через сорок с лишним лет:

«Все в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умен, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утонченно-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нем и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности, которые встречаются (и часто в совокупности) у некоторых поляков. При оттенке меланхолического выражения в лице, он был веселого склада, остроумен, скор на меткие и удачные слова. Говорил он по-французски не только свободно, но изящно и с примесью иноплеменной поэтической оригинальности, которая оживляла и ярко расцвечивала речь его. По-русски говорил он тоже хорошо, а потому мог он скоро сблизиться с разными слоями общества. Он был везде у места: и в кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским обедом. Поэту, то есть степени и могуществу дарования его, верили пока на слово и понаслышке; только весьма немногие, знакомые с польским языком, могли оценить Мицкевича-поэта, но все оценили и полюбили Мицкевича-человека. Между тем, он в тишине продолжал свои поэтические занятия. Замечательно, что многие из них напечатаны в Москве и в Петербурге и, разумеется, с одобрением ценсуры»⁸.

Через Соболевского, который сразу подружился с Мицкевичем, познакомился в октябре 1826 г. с польским поэтом и Пушкин. Что это знакомство произошло не раньше этого времени, свидетельствует письмо приятеля Мицкевича Малевского от 15/27 сентября 1826 г. к сестрам, в котором, сообщая о неожиданном приезде в Москву из ссылки Пушкина (8 сентября), он ничего не говорит о знакомстве с ним.

С другой стороны, вероятно, на каком-то вечере, когда присутствовавшие были заняты слушанием какого-то произведения, Соболевский на клочке бумаги написал Мицкевичу: «Не забудь же прийти, kochany ‹коханый› Адам. Я объявил о нашем приходе Пушкину. С ним случится удар, если ты не придешь». Мицкевич отвечал на обороте этой записки: «Мор и глад на вас, дорогой Демон! Да пошлет господь бог на тебя худобу.— Я приду, но ради этого пропущу обед с очаровательной женщиной.

Твой Адам

Если ты получишь мою вчерашнюю записку, посланную со слугой доктора Геймана, — ответь, что наш обед должен непременно состояться» (обе записки написаны по-французски)⁹.

Из записки Соболевского ясно, что он уже до этого уговорился с Мицкевичем прийти вместе к Пушкину, который по приезде в Москву из Михайловского жил в гостинице «Европа» на Тверской.

Когда у Погодина, по случаю организации нового журнала московских «любомудров» — «Московского вестника», явилась мысль собрать «всех наших по образу мыслей, занятий, духу», то он пригласил на обед в доме Хомяковых в числе этих лиц и Мицкевича. В дневнике Погодина под 24 октября 1826 г. записано: «Общий обед — очень приятно взглянуть на всех вместе. Неловко представился Баратынскому. Обед — чудно, но жаль, что общего разговора не было. С удовольствием пили за здоровье Мицкевича, потом Пушкина»¹⁰.

Вероятно, в это же время Мицкевич был введен в знаменитый салон кн. З. А. Волконской, собиравшей у себя избранный кружок писателей, артистов, музыкантов, художников. Одна из комнат, отделанная колоннами, статуями и вазами в античном стиле, воспета Мицкевичем в стихотворении «Греческая комната». При посылке Волконской сборника своих сонетов Мицкевич написал ей стихотворное посвящение, им же самим переведенное французской прозой. Возможно, что на одном из вечеров у Волконской Мицкевич выступал с той самой импровизацией, о которой восторженно писал его приятель Одынец Корсаку 9/21 мая 1829 г. из Петербурга:

«...возбудили изумление и восторг его импровизации, с которыми он выступал несколько раз и здесь, и в Москве, хотя импровизировал он прозой и по-французски. Ах, ты помнишь его импровизации в Вильно! Помнишь это изумительное преображение лица, этот блеск глаз, этот проникающий голос, от которого тебя даже страх охватывает, словно через него говорит дух. Стих, рифма, форма ничто тут не имеет значения. Говорящим по наитию духа дан дар обладания всеми языками, или, вернее, тем таинственным языком, который понятен всякому. Во время одной из таких импровизаций в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал: „Quel génie! quel feu sacré! que suis-je auprès de lui?“¹¹ и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата. Я знаю это от очевидца. Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними...»¹².

Когда Пушкин в ночь с 19 на 20 мая 1827 г. уезжал из Москвы в Петербург в первый раз после возвращения из ссылки, Мицкевич был на вечеринке в честь отъезжающего поэта в числе самых близких знакомых Пушкина.

Очень глубоко оценил Мицкевича и как человека, и как поэта Баратынский. Когда, в связи с самовольными публикациями в Варшаве импровизаций и «Крымских сонетов», в польской прессе стали появляться враждебные критические статьи и заметки о Мицкевиче, чрезвычайно его раздражавшие, — Баратынский обратился к нему с таким стихотворением¹³:

Не  бойся  едких  осуждений,
Но  упоительных  похвал:
Не  раз  в  чаду  их  мощный  гений
Сном  расслабленья  засыпал.

Когда, доверясь их  измене,
Уже  готов  у  моды  ты
Взять на  венок  своей  Камене
Ее  тафтяные  цветы,

Прости:  я  громко  негодую;
Прости,  наставник  и  пророк!
Я  с  укоризной  указую
Тебе  на  лавровый  венок.

Когда  по  ребрам  крепко  стиснут
Пегас  удалым  седоком,
Не  горе, ежели  прихлыстнут
Его  критическим  хлыстом¹⁴.

Близким человеком стал польский поэт и у А. П. Елагиной, жившей в особняке у Красных ворот, почему салон ее был прозванЎ«Красноворотской республикой». Там сблизился Мицкевич и со старшим сыном Елагиной Иваном Васильевичем Киреевским. Сблизился он и с Веневитиновыми.

В свете всего приведенного становятся понятными такие строки в письме Мицкевича к Одынцу от марта 1827 г. из Москвы:

«Хочу набросать некоторые сведения о здешней литературе. В России две главные литературные группы: петербургская и московская. Их органы и, можно сказать, хранилища их плодов и мнений — журналы. Московская группа сейчас берет верх и опять-таки разделена на партии. Самый старый журнал „Вестник Европы“, некогда редактировавшийся Державиным¹⁵ и Жуковским, сейчас находится в руках Каченовского, но потерял влияние; он публикует теперь одни лишь статистические и исторические статьи; имеет, говорят, пятьсот подписчиков. Несколько лет назад появилсґ немного уже знакомый тебе „Телеграф“, редактируемый трудолюбиво, тщательно и вовсе не по-нашему. Редакция журнала в изобилии снабжена новыми книгами, множеством газет и т. д. Главный редактор его — Полевой; теперь ему помогает знаменитый писатель, весьма остроумный, известный и в Варшаве — князь Вяземский. У „Телеграфа“ более тысячи подписчиков. В этом году вышел „Московский вестник“; почти все здешние молодые поэты и литераторы входят в редакцию; главный его сотрудник Погодин, но сильнейшая опора „Вестника“ Пушкин. Как-нибудь напишу о нем более пространно; теперь лишь добавлю, что я знаком с ним и мы часто встречаемся. Пушкин почти одного со мной возраста (на два месяца моложе)¹⁶, в разговоре очень остроумен и увлекателен; он много и хорошо читал, знает новейшую литературу; его понятия о поэзии чисты и возвышенны. Написал теперь трагедиюЏ„Борис Годунов“; я знаю из нее несколько сцен в историческом жанре, они хорошо задуманы, полны прекрасных деталей. Но, кажется, я уже писал об этом тебе или кому-то другому!»¹⁷

Еще более красноречиво выразил великий поэт свое отношение к русской и польской литературе в письме к Одынцу от конца октября 182‹ г. из Москвы. Сообщая о том, что поэма его «Конрад Валленрод» «уже давно закончена», Мицкевич пишет:

«Трудности теперь с цензурой, ибо Каченовский уже не занимает этой должности, а больше никто не знает польского. Видимо, отправлюсь в Петербург. Хотел бы печатать в Москве; Варшава и далека и сношения с ней затруднительны, и распродаются там книги плохо. В Киеве сто экземпляров „Сонетов“ разошлись в одну неделю, столько же и даже больше в Петербурге. У вас видимо моя слава и до сих пор мало кого привлекает в книжную лавку, хотя Валериан, чтобы меня утешить, и сваливает вину на формат „Сонетов“. Отныне Варшава в моих литературных предприятиях будет второразрядным пунктом ‹...› Что делает Залеский? Зачем он переводит стихи Козлова (весьма посредственного поэта), когда никто не прикасается к Гете, когда еще столько непереведенных произведений Байрона? Ради бога, бросьте заниматься переводами второстепенных поэтов! Где, кроме Варшавы, переводят теперь Легувэ и Делиля и, что хуже, Мильвуа etc. Русские только головами качают от жалости и удивления. Мы отстали в литературе на целое столетие! Здесь каждый новый стишок Гете вызывает всеобщий восторг, тотчас переводится и комментируется. Всякий роман Вальтера Скотта тотчас в обращении, всякое новое философское сочинение тотчас в книжной лавке; а у нас! почтенный Дмоховский считает „Георгики“ Козьмяна идеалом польской поэзии»¹⁸.

В этой горькой характеристике довольно жалкого состояния польской литературы звучит голос истинного патриота, потому что недовольство своим часто красноречивее свидетельствует о чувстве любви к родине, чем безоговорочное восхваление всего своего.

В первых числах декабря 1827 г. Мицкевич поехал в Петербург, чтобы печатать своего «Конрада Валленрода» и хлопотать о разрешении издавать в Москве польскую литературную газету «Iris». Были у него и планы возвращения на родину¹⁹.

У А. П. Елагиной заручился он рекомендательным письмом к Жуковскому.

На это письмо Жуковский отвечал племяннице:

«Ваш Мицкевич был у меня. Мне он очень по сердцу. Он должен быть великий поэт. Я ничего из творений его не знаю; но то, что он прочитал мне в плохой французской прозе из своего вступления поэмы, им конченной, превосходно. Если бы я теперь писал или имел время писать, я бы тотчас кинулся переводить эту поэму. Дышит жизнью Вальтер Скотта» (письмо от 17 декабря 1827 г.)²⁰.

Добиваясь разрешения на поездку в Польшу, Мицкевич обратился к помощи Пушкина. В архиве III Отделения оказался один из замечательных документов, написанных Пушкиным. Условно «прощенный» царем, сам недавно лишь по специальному разрешению приехавший в Петербург, поэт, с никогда ему не изменявшим чувством дружелюбия, написал в III Отделение записку, в которой ходатайствовал об опальном поэте. Но и на этот раз все хлопоты остались безуспешными.

Это кратковременное (менее двух месяцев) пребывание Мицкевича в Петербурге ознаменовалось, можно сказать, рядом триумфов польского поэта, которыми сопровождались его поистине изумительные импровизацииЏ Мицкевич импровизировал в течение четырех декабрьских вечеров в кругу соотечественников, среди которых были двое — Лев Сапега и Ленский, приехавшие из Варшавы. Для них Мицкевич импровизировал даже трагедию на тему из польской истории. Один из очевидцев передавал любопытную подробность, что Мицкевич любил импровизировать на мелодии арий Моцарта из «Дон Жуана» и «Свадьбы Фигаро».

Н. Малиновский писал (28 декабря 1827 г./9 января 1828 г.) Лелевелю: «Приезд его в Петербург вызвал небывалую сенсацию. Русские и поляки состязаются в изъявлении ему своего уважения. Мы живем здесь, воистину, как на карнавале; обеды, затягивающиеся заполночь, следуют один за другим, да он и не в состоянии принять все приглашения, и ему часто трудно решить, какому отдать предпочтение.

Свой импровизаторский талант Мицкевич довел до изумительного совершенства»²¹.

Сам же поэт о своих успехах в Петербурге писал очень скромно Зану, уже из Москвы (3/15 апреля 1828 г.): «Надобно тебе знать, что мы были с Францишком в Петербурге. Моя литературная слава, которая в Москве пышно цветет и ширится благодаря многочисленным переводам „Сонетов“, подготовила мне всюду хороший прием. Соотечественники, живущие в столице и приезжие, устроили в мою честь роскошный ужин; импровизации, песни etc. напомнили веселье юных лет. Потом начались ежедневные приглашения в разные места, и время прошло довольно приятно, если не считать печальной и горестной встречи с моим братом Ежем, дурное поведение которого стоило мне много здоровья. Познакомился я в столице с русскими литераторами: Жуковским, Козловым и другими, из коих многие дали мне доказательства искреннего расположения ‹...›

Жизнь течет однообразно и, сказал бы, пожалуй, счастливо — настолько счастливо, что боюсь, как бы завистливая Немезида не уготовала мне какие-нибудь новые беды. Спокойствие, свобода мысли (по крайней мере личная), порою приятные развлечения, никаких сильных и страстных волнений (разумеется личных). Надеюсь, что летом пробудится и бо́льшая охота к труду; сейчас я довольно ленив, хотя много читаю и думаю. Дни мои идут ровно: утром читаю, иногда — редко — пишу, в два или три обедаю или одеваюсь, чтобы отправиться на обед; вечером езжу в концерт или еще куда-нибудь и возвращаюсь чаще всего поздно. Обучаю некоторых дам польскому языку. Inter parenthesin²² здесь многие учатся польскому языку, и попечитель задумывает учредить кафедру при университете.

Я давно мог бы получить ее, но, не предполагая оставаться в Москве, не предпринимаю шагов к этому»²³.

В Москве Мицкевич сразу попал на ужин к Соболевскому в честь гостившего здесь Дельвига, а 2 февраля завтракал у Погодина вместе с Вяземским, Хомяковым, А. В. Веневитиновым, Раичем, Полевыми. В письме Вяземского к жене от 8 февраля находим интересный рассказ об импровизации Мицкевича на вечере у Залеской, где была «вся польская колония»²⁴.

21 числа того же месяца произошло крупное событие не только в жизни Мицкевича, не только в истории польской литературы, но и в истории Польши: в Петербурге вышла в свет поэма «Конрад Валленрод». Появление ее вызвало новый прилив интереса к Мицкевичу среди русских. В «Московском телеграфе» была помещена короткая рецензия, написанная, вероятно, Полевым, который пророчил большое будущее поэту, «в таких юных летах» создавшему уже «Дзядов», «Крымские сонеты» и «Валленрода», доказавшему «торжество необыкновенного таланта над всеми неудобствами языка» — в самых трудных поэтических размерах (№ 3).

Ксенофонт Полевой вспоминал: «Многочисленный круг русских почитателей поэта знал эту поэму, не зная польского языка, то есть знал ее содержание, изучал подробности и красоты ее. Это едва ли не единственный в своем роде пример! Но он объясняется общим вниманием питербургской и московской публики к славному польскому поэту, и, как в Петербурге много образованных поляков, то знакомые обращались к ним и читали новую поэму Мицкевича в буквальном переводе»²⁵.

В номерах 7—10 «Московского вестника» с апреля 1828 г. печатался прозаический перевод поэмы, принадлежавший Шевыреву. Он был сурово встречен в «Московском телеграфе» неким, подписавшимся «А. К — ий», который назвал поэму Мицкевича «одним из блистательных явлений литературы нашего времени» (№ 19).

В хоре похвал «Конраду Валленроду» снова раздался голос Баратынского, увидевшего в поэме Мицкевича слишком большую зависимость от Байрона. Снова посылает он упрек польскому поэту, но, как и в первом стихотворении, необыкновенно восхваляя его:

Не  подражай;  своеобразен  гений
И  собственным  величием  велик;
Доратов  ли,  Шекспиров  ли  двойник,
Досаден  ты:  не  любят  повторений.
С  Израилем  певцу  один  закон:
Да  не  творит  себе  кумира  он!

Когда  тебя,  Мицкевич  вдохновенный,
Я  застаю  у  Байроновых  ног,
Я  думаю:  поклонник  униженный!
Восстань,  восстань  и  вспомни:  сам  ты  бог!

По приезде из Петербурга в Москву Мицкевич так писал Одынцу о своих успехах у русских:ђ«Ты просишь, чтобы я послал тебе русские переводы моих стихов. Пришлось бы отправить большой пакет. Почти во всех альманахах (альманахов здесь выходит множество) фигурируют мои сонеты; они имеются уже в нескольких переводах. Один, говорят лучший, Козлова (того, что написал „Венецианскую ночь“), печатается частями, скоро должен выйти книжкой.

Жуковский, с которым я познакомился и который очень ко мне благосклонен, писал, что если он возьмется за перо, то посвятит его переводу моих стихов. Пушкин перевел начало „Валленрода“, десяток-другой строк. Русские распространяют свое гостеприимство и на стихи и переводят меня из любезности; плебс идет по стопам главных писателей. Я уже видел русские сонеты в духе моих. Итак, славы, пожалуй, достаточно, чтобы возбудить зависть, хотя слава эта часто выходит из-за стола, за которым мы едим и пьем с русскими литераторами. Имел счастье снискать их расположение. Несмотря на различие в суждениях и литературных взглядах, я со всеми в согласии и дружбе» (письмо от 22 марта/3 апреля 1828 г.)²⁶.

Как нельзя лучше подтверждается эта характеристика взаимоотношений, установившихся между Мицкевичем и русскими писателями, новым чествованием с их стороны польского поэта.

В этот приезд Мицкевича в Москву русские его друзья в первых числах апреля в квартире Соболевского дали ему прощальный ужин. На ужине поэту был поднесен серебряный вызолоченный кубок с вырезанными подписями Баратынского, И. В. и П. В. Киреевских, их отчима А. А. Елагина, Н. М. Рожалина, Н. А. Полевого, Шевырева и Соболевского. И. В. Киреевский прочел стихи в честь Мицкевича, трогательно говорящие о той дружбе, которая связывает поднесших кубок с уезжающим поэтом.

Мицкевич в ответ на стихи по обыкновению импровизировал по-французски. Воспользовавшись образом Гомера, с которым сравнил его один из присутствовавших, Мицкевич описал странника, погибающего в чужом краю, не имеющего с собой ничего, кроме кубка.

Поэт сам говорил, что был удивлен плавностью и размеренностью своей французской импровизации.

Об этом чествовании Мицкевич писал Одынцу: «Уехал из Москвы не без сожаления. Я жил там спокойно, не зная ни больших радостей, ни печали. Перед отъездом литераторы устроили мне прощальный вечер (мне уже не раз делали сюрпризы подобного рода). Были стихи и песни, мне подарили на память серебряный кубок с надписями присутствовавших. Я был глубоко растроган, импровизировал благодарность по-французски, принятую с восторгом. Прощались со мной со слезами. „Валленрод“, переведенный прозой, уже печатается в „Московском вестнике“ (не у Каченовского в „Вестнике Европы“)» (письмо от 28 апреля/10 мая 1828 г.)²⁷.

22 апреля 1828 г. Мицкевич приехал в Петербург, где и пробыл около одиннадцати месяцев. Первые шесть месяцев этого периода — время наиболее частых и значительных по содержанию встреч Пушкина и Мицкевича — расцвет их дружбы. Через два дня по приезде Мицкевича в Петербург Вяземский писал жене: «Мицкевич здесь; тоже хочет проситься в чужие края для поправки здоровья; но, вероятно, и ему откажут: такая полоса!»²⁸. Накануне этого письма отказано было Пушкину в поездке в действующую армию на Дунае; в эти же дни Вяземскому было отказано в аналогичной просьбе.

Вскоре по приезде в Петербург Мицкевич в ресторане «Вокзал» в Екатерингофе дает московским и петербургским литераторам обед, на котором между другими присутствуют Пушкин, Вяземский, Н. А. Муханов, Ксенофонт Полевой.

30 апреля у Пушкина в трактире Демута состоялась вечеринка, подробно описанная в письме Вяземского к жене: «Третьего дня провели мы вечер и ночь у Пушкина с Жуковским, Крыловым, Хомяковым, Мицкевичем, Плетневым и Николаем Мухановым. Мицкевич импровизировал на французской прозе и поразил нас, разумеется, не складом фраз своих, но силою, богатством и поэзиею своих мыслей. Между прочим, он сравнивал мысли и чувства свои, которые нужно выражать ему на чужом языке, avec un enfant mort dans le sein de sa mère, avec des matériaux enflammés qui brûlent sous terre, sans avoir de volcan pour leur errupture²⁹. Удивительное действие производит эта импровизация. Сам он был весь растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами»³⁰.

Эта вдохновенная импровизация настолько врезалась в память Вяземского, что через 45 лет он так вспоминал о ней:ђ«Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает наизусть поэму, им уже написанную. Для русских приятелей своих, не знавших по-польски, он иногда импровизировал по-французски, разумеется, прозою, на заданную тему. Помню одну. Из свернутых бумажек, на коих записаны были предлагаемые задачи, жребий пал на тему, в то время и поэтическую, и современную: приплытие Черным морем к одесскому берегу тела константинопольского православного патриарха, убитого турецкою чернью. Поэт на несколько минут, так сказать, уединился во внутреннем святилище своем. Вскоре выступил он с лицом, озаренным пламенем вдохновения: было в нем что-то тревожное и прорицательное. Слушатели в благоговейном молчании были также поэтически настроены. Чуждый ему язык, проза, более отрезвляющая, нежели упояющая мысль и воображение, не могли ни подавить, ни остудить порыва его. Импровизация была блестящая и великолепная. Жаль, что не было тут стенографа. Действие ее еще памятно; но, за неимением положительных следов, впечатления непередаваемы. Жуковский и Пушкин, глубоко потрясенные этим огнедышащим извержением поэзии, были в восторге»³¹.

Анненков писал со слов П. А. Плетнева:Џ«Подробности, находящиеся в стихотворении „Он между нами жил“, все взяты из действительности. Лицо, к которому оно написано, отличалось даром импровизации и раз в самой квартире Пушкина, в Демутовом трактире, долго и с жаром говорило о любви, которая некогда должна связать народы между собою»³².

Об этом же писал П. П. Дубровский в примечании к стихам:

                                         ...Нередко
Он  говорил  о  временах  грядущих,
Когда  народы,  распри  позабыв,
В  великую  семью  соединятся

«От П. А. Плетнева я слышал, что эта мысль была выражена Мицкевичем в его речи на французском языке, которую он однажды импровизировал в дружеском кругу русских литераторов, в Петербурге»³³.

В недавно опубликованных письмах Вяземского к жене за май и июнь 1828 г. из Петербурга говорится о многократных встречах его с Мицкевичем: 5 мая он обедает с ним у гр. Лаваль; 11 мая они на обеде у А. А. Перовского с Пушкиным, Крыловым и другими писателями; 15 мая Мицкевич обедает у Вяземского с пианисткой Марией Шимановской (на одной из дочерей ее впоследствии женился Мицкевич); 20 мая они в Приютине у Олениных, где был и Пушкин; 4 июня Вяземский на «прощальном обеде» у Мицкевича с Н. А. Мухановым. Кроме всех этих встреч Мицкевича с русскими писателями, важно отметить чтение Пушкиным «Бориса Годунова» в салоне Лаваль, где были Вяземский, Грибоедов и Мицкевич. Читал трагедию в присутствии Мицкевича Пушкин и у Дельвига. Это можно предполагать на основании свидетельства барона Е. Ф. Розена, утверждавшего, что Пушкин исключил из «Бориса Годунова» сцену «Ограда монастырская» «по совету польского поэта Мицкевича и нашего покойного Дельвига».

Совершил Мицкевич и поездку в Кронштадт 25 мая с Пушкиным, Вяземским, Н. А. Мухановым и кн. С. Г. Голицыным. 12 мая Пушкин с Мицкевичем собирались поехать к крестьянскому поэту Ф. Н. Слепушкину, жившему под Петербургом, в селе Рыбацком. Неизвестно, состоялась ли эта поездка.

«Во время пребывания Мицкевича в Петербурге, — вспоминал Ксенофонт Полевой, — была напечатана поэма его „Конрад Валленрод“. Многочисленный круг русских почитателей поэта знал эту поэму, не зная польского языка ‹...› в буквальном переводе. Так прочел ее и Пушкин. У него был уже рукописный подстрочный перевод ее, потому что наш поэт, восхищенный красотами подлинника, хотел, в изъявление своей дружбы к Мицкевичу, перевести всего „Валленрода“ своими чудесными стихами. Он сделал попытку: перевел начало „Валленрода“, но увидел, как говорил он сам, что не умеет переводить, то есть не умеет подчинить себя тяжелой работе переводчика. Свидетельством этого любопытного случая остаются прекрасные стихи, переведенные из „Валленрода“ Пушкиным, не переводившим ничего...»³⁴.

Перевод из «Валленрода» вышел в свет 2 января 1829 г. в «Московском вестнике» (1829, ч. I). Как бы в ответ на этот дар, Мицкевич перевел стихотворение Пушкина «Воспоминание» (перевод вошел в собрание стихотворений Мицкевича «Poezye», вышедшее в свет в Петербурге в феврале этого же 1829 г.).

В это же время, в июне — октябре 1828 г. произошла встреча Пушкина с Мицкевичем у Каролины Собаньской, описанная Пшецлавским. «Мы ‹Мицкевич и Пшецлавский› часто бывали у госпожи Собаньской, — писал Пшецлавский в своем «Калейдоскопе воспоминаний».— Она раз сказала Мицкевичу: „Это непростительно, что вы и Пушкин, оба первые поэты своих народов, не сошлись до сих пор между собою. Я вас заставлю сблизиться. Приходите ко мне завтра пить чай“. Кроме нас двух и Пушкина был приглашен только Малевский и родственник хозяйки, Константин Рдултовский. Мы явились в назначенный час и застали уже Пушкина, который, кажется, неравнодушен был к нашей хозяйке, женщине действительно очаровательной»³⁵.

Зародившееся еще в 1821—1823 годах чувство Пушкина к Собаньской вспыхнуло вновь в начале 1830 г. и выразилось в написанном ей в альбом стихотворении «Что в имени тебе моем...» и в двух письмах к ней, исполненных любви и благоговения³⁶.

И Мицкевич увлекался Собаньской, общаясь с нею в Одессе и в Крыму в 1825 г. Это увлечение отразилось в его лирике. Исключительно красивая, незаурядно образованная, литературно и музыкально одаренная женщина, в моральном отношении представляла собою нечто совершенно исключительное. Рожденная графиня Ржевусская, в числе предков которой были представители польских магнатских родов Мнишек, князей Любомирских, князей Радзивилл, она была, как недавно документально доказано, не просто авантюристкой, а самым ревностным провокатором, доносчиком, агентом III Отделения³⁷.

Женщина, которая в одном из своих писем к Бенкендорфу писала о «глубоком презрении, испытываемом ею к стране, к которой она имеет несчастье принадлежать» («le profond mépris que je porte au pays, à qui j’ai le malheur d’appartenir»), занимавшаяся слежкой не только за своими соотечественниками, весьма возможно и в данном случае, сводя Мицкевича с Пушкиным, преследовала все те же цели сыска.

Излишне доказывать, что ни Пушкин, ни Мицкевич, который бывал у Собаньской и в пятидесятых годах в Париже, не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись.

Должны были встречаться Пушкин с Мицкевичем и в салоне дочери М. М. Сперанского Елизаветы Михайловны Багреевой, очень образованной и умной женщины, занимавшейся литературой.

В последние дни пребывания своего в Петербурге Мицкевич для уезжавшего в Варшаву Жуковского составил memorandum о современных польских поэтах, заключающий в себе интереснейшие характеристики современных польских писателей. Этот memorandum — одно из свидетельств все того же стремления Мицкевича сблизить русских писателей с польскими, которое заставило его составить проект газеты «Iris».

Из Петербурга Пушкин и Мицкевич выехали почти одновременно, в марте 1829 г., в Москву, где и происходили во второй половине марта — первых числах апреля их последние встречи. О встречах Мицкевича перед отъездом навсегда из Москвы нам известно немногое.

Перед самым отъездом из Москвы, 6 апреля, он пишет прощальное посвящение Каролине Яниш (впоследствии известной поэтессе Павловой), которая была влюблена в поэта, не вызвав у него ответного чувства.

В дневнике Погодина от 21 марта записано: «К Мицкевичу. Свидание с удовольствием. О нашем просвещении. Россия непременно должна покровительствовать все славянские партии и этою мерою она привлечет к себе более, чем войсками».

В том же дневнике, в записи под 27 марта читаем: «Завтрак у меня. Представители русской образованности и просвещения: Пушкин, Мицкевич, Хомяков, Щепкин, Венелин, Аксаков, Верст‹овский›, Венев‹итинов›.— Разговор от ‹одно слово не разобрано› до Евангелия, без всякой последовательности, как и обыкновенно.— Ничего не удержал, потому что не было ничего для меня нового, а надо бы помнить все пушкинское. ‹...› Нечего было сказать о разгов‹оре› Пушк‹ина› и Мицкевича кроме: предрассудок холоден, а вера горяча»³⁸.

В последних числах марта вышла «Полтава» Пушкина, один экземпляр которой он подарил Мицкевичу. Возможно, что в эти дни, в ответ на этот подарок, Мицкевич со своей стороны подарил Пушкину собрание сочинений Байрона в одном томе на английском языке, на котором написал по-польски: «Байрона Пушкину посвящает поклонник обоих — А. Мицкевич».

Вскоре после отъезда Мицкевича из России (он уехал из Петербурга 15 мая морем), в октябре — декабре этого года Пушкин вспомнил его в одной из крымских строф «Путешествия Онегина»:

Воображенью  край  священный:
С  Атридом  спорил  там  Пилад,
Там  закололся  Митридат,
Там  пел  Мицкевич  вдохновенный
И,  посреди  прибрежных  скал,
Свою  Литву  воспоминал.

В одном из черновиков назван он интимно:

Там  мой  Мицкевич  вдохновенный...

Приведу и другие варианты рукописи:

Там  пел  Мицкевич  вдохновенный,
Когда  среди  прибрежных  скал
Стихи  бессмертные  слагал³⁹.

Вариант в другой рукописи:

Там  пел  изгнанник  вдохновенный...

Снова как мастера сонета помянул Пушкин Мицкевича в своем «Сонете» (январь — 15 апреля 1830 г.).

                        СОНЕТ

Scorn  not  the  sonnet, critic.
Wordsworth⁴⁰.

    Суровый  Дант  не  презирал  сонета;
В  нем  жар  любви  Петрарка  изливал;
Игру  его  любил  творец  Макбета;
Им  скорбну  мысль  Камоэнс  облекал.

    И  в  наши  дни  пленяет  он  поэта:
Вордсворт  его  орудием  избрал,
Когда  вдали  от  суетного  света
Природы  он  рисует  идеал.

    Под  сенью  гор  Тавриды  отдаленной
Певец  Литвы  в  размер  его  стесненный
Свои  мечты  мгновенно  заключал.

    У  нас  еще  его  не  знали  девы,
Как  для  него  уж  Дельвиг  забывал
Гекзаметра  священные  напевы.

События в Польше 1830—1831 годов разделили поэтов. Каждый из них оказался во враждебном другому стане. Узнав о польском восстании, Пушкин сейчас же вспоминает Мицкевича. Он пишет:Є«Известие о польском восстании меня совершенно перевернуло» (письмо к Е. М. Хитрово от 9 декабря 1830 г.). Дальше у него вырвались очень жесткие слова по адресу поляков, после которых он замечает: «Любовь к отечеству, какою она бывает в душе поляка, всегда была мрачна — почитайте их поэта Мицкевича». Через полтора месяца, 21 января, Пушкин опять пишет к Хитрово: «Из всех поляков меня интересует только Мицкевич. Он был в Риме в начале восстания. Боюсь, как бы он не приехал в Варшаву — присутствовать при последних судорогах своего отечества»⁴¹.

Война с восставшей Польшей оказалась не столь легким делом, как представлялось и русскому правительству, и русскому обществу. Над Россией нависла угроза интервенции. В ответ на речи членов французской палаты и статьи во французских газетах, проповедовавшие эту интервенцию, Пушкин пишет свою оду «Клеветникам России», а затем, после взятия Варшавы, — «Бородинскую годовщину». Оба эти стихотворения, вместе со стихотворением Жуковского, были изданы отдельной брошюрой. Мицкевичу, не верившему в успех восстания, не пришлось присутствовать «при последних судорогах своего отечества», чего опасался Пушкин.

Подавленный событиями на родине, польский поэт ответил на них циклом из семи стихотворений — «Петербург», посвященным России, проникнутым исключительным по силе пафосом гражданского негодования и сатиры. Цикл замыкается стихотворением «Русским друзьям»:

Вспоминаете  ли  вы  меня? Всегда, когда  думаю
О  смерти, изгнании, заточении  моих  друзей,
Думаю  и  о  вас:  вы — чужеземцы —
Имеете  право  гражданства  в  моих  мечтах.

Где  же  вы  теперь? Благородная  шея  Рылеева,
Которую  я  обнимал, как  шею  брата, по  царскому  приговору
Висит, привязанная  к  позорному  дереву.
Проклятье  народу,  который  казнит  своих  пророков!

Та  рука, которую  протягивал  мне  Бестужев,
Поэт  и  воин, от  пера  и  сабли
Оторвана, и  царь приковал  ее  к  тачке,
И  она  теперь роет  в  рудниках, работает  бок  о  бок  с  польской  рукой.

Иных, быть может, постигла  еще  более  тяжелая  божья  кара.
Быть может, кто-нибудь из  вас, чином, орденом  обесславленный,
Вольную  душу  продал  за  царскую  ласку
И  теперь у  его  порога  отбивает  поклоны.

Быть может, продажным  языком  славит  его  торжество
И  радуется  страданиям  своих  друзей;
Быть может, в  моей  отчизне  пятнает  себя  моею  кровью
И  пред  царем  хвалится, как  заслугой, тем, что  его  проклинают.

Если  до  вас  издалека  от  вольных  народов,
На  север, дойдут  эти  жалобные  песни
И  отзовутся  сверху  над  страной  льдов,
Пусть возвестят  они  вам  вольность, как  журавли  предвещают  весну.

Узнаете  меня  по  голосу... Пока  я  был  в  оковах,
Ползая  тихо, как  уж, я  хитрил  с  тираном,
Но  вам  открыл  то, что  таилось в  душе,
И  для  вас  всегда  хранил  кротость голубя.

Теперь я  выливаю  в  мир  кубок  яда.
Едка  и  жгуча  горечь моей  речи.
Горечь, высосанная  из  крови  и  слез  моей  отчизны.
Пускай  же  она  ест  и  жжет  не  вас, но  ваши  оковы.

А  кто  из  вас  посетует  на  меня, для  меня  его  жалоба
Будет  как  лай  собаки, которая  так  привыкла
К  ошейнику  и  так  терпеливо  и  долго  его  носила,
Что  готова  кусать руку, срывающую  его⁴².

Том собраний сочинений Мицкевича с циклом›«Петербург» привез Пушкину из Парижа С. А. Соболевский в июле 1833 г. Взяв с собой этот том в поездку на Урал, Пушкин на возвратном пути оттуда, остановившись в Болдине, списал в свою рабочую тетрадь польский текст трех стихотворений: «Русским друзьям» и «Олешкевич» полностью и «Памятник Петру Великому» — первые тридцать один стих из шестидесяти шести:

Вечером, в  ненастье, стояли  двое  юношей
Под  одним  плащом, взявшись за  руки;
Один  был  странник, пришлец  с  Запада,
Неведомая  жертва  царского  гнета,
Другой — поэт  русского  народа,
Прославленный  на  всем  севере  своими  песнями.
Они  недолго, но  близко  были  знакомы
И  через  несколько  дней  уже  стали  друзьями.
Их  души, возвышаясь  над  земными  препонами,
Были  подобны двум  породнившимся  альпийским  скалам,
Хоть и  навеки  разделенным  водной  стремниной, —
Они  едва  слышат  шум  своего  врага,
Сближаясь друг  с  другом  поднебесными  вершинами...⁴³

Списаны эти стихи, конечно, потому, что в них Пушкин увидел рассказ о том, как действительно он стоял с Мицкевичем у памятника, а стихотворениеЏ«Олешкевич» было списано потому, что в нем описывает Мицкевич наводнение 1824 г., и оно ему нужно было для «Медного всадника», работой над которым и был занят поэт в Болдине.

В своей великой поэме Пушкин посчитался с инвективами Мицкевича. В ответ на сатирическое изображение северной столицы Пушкин пишет полемически свои знаменитые строки:‚«Люблю тебя, Петра творенье...»

На незаслуженное оскорбление, нанесенное ему стихами Мицкевича, тогда он ничем не ответил. Больше того, он продолжает миролюбивое общение с польским поэтом, переводя две его баллады‡«Czaty» («Воевода») и «Trzech Budryzów» («Будрыс и его сыновья»).

Ответил Мицкевичу Пушкин через год в своем стихотворении:

                          Он  между  нами  жил
Средь племени  ему  чужого, злобы
В  душе  своей  к  нам  не  питал, и  мы
Его  любили. Мирный, благосклонный,
Он  посещал  беседы  наши. С  ним
Делились  мы  и  чистыми  мечтами
И  песнями (он  вдохновен  был  свыше
И  с  высока  взирал  на  жизнь). Нередко
Он  говорил  о  временах  грядущих,
Когда  народы, распри  позабыв,
В  великую  семью  соединятся.
Мы  жадно  слушали  поэта. Он
Ушел  на  Запад — и  благословеньем
Его  мы  проводили.— Но  теперь
Наш  мирный  гость нам  стал  врагом — и  ядом
Стихи  свои, в  угоду  черни  буйной,
Он  напояет.— Издали  до  нас
Доходит  голос  злобного  поэта,
Знакомый  голос!.. Боже! освяти
В  нем  сердце  правдою  твоей  и  миром
И  возврати  ему⁴⁴

Стихотворение это в черновых набросках заключало в себе ряд резких строк в ответ на естественно оскорбившую Пушкина пятую строфу вышеприведенного стихотворенияЊ«Русским друзьям», принятую Пушкиным на свой счет; но замечательно, что в окончательном виде все злое и оскорбительное поэт удалил. Пушкин в характеристике Мицкевича поднялся на ту же высоту, на какой стоял, по его словам, Мицкевич в своих общениях с русскими друзьями в то время, когда он был в России.

После смерти Пушкина Мицкевич во французской газете «Le Globe» напечатал его некролог, подписав его «Друг Пушкина».

В той части некролога, в которой Мицкевич выступает как критик произведений Пушкина, он не сказал ничего более или менее значительного. Зато там, где он поделился с читателями своими воспоминаниями о Пушкине, Мицкевич высказал о нашем великом поэте ряд интересных суждений, свидетельствующих и о большой близости, существовавшей между ними, и о глубоком интимном понимании сущности натуры Пушкина: «...разговоры его, в которых часто можно было заметить зародыши его будущих произведений, становились все серьезнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах, религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нем происходил какой-то внутренний переворот. Как человек, как художник он, несомненно, находился в процессе изменения своего прежнего облика, или, вернее, обретения своего настоящего облика. Он перестал даже писать стихи, опубликовал лишь несколько исторических сочинений, которые можно рассматривать как подготовительные работы. Но к чему же он готовился? Стремился ли он блеснуть когда-либо эрудицией? Нет, он презирал авторов, у которых нет никакой цели и никакого стремления. Он не любил философского скептицизма и художественной бесстрастности, какие видел у Гете. Что творилось в его душе? Проникалась ли она в тиши тем духом, который вдохновлял творения Манцони или Пеллико, который, кажется, оплодотворяет размышления Томаса Мура, также умолкнувшего? А может быть, его воображение было возбуждено идеями в духе Сен-Симона или Фурье? Не знаю. В его стихотворениях и в разговорах можно было приметить следы обоих этих стремлений. ‹...› Пушкин, вызывавший восторг читателей своим поэтическим талантом, изумлял своих слушателей живостью, тонкостью и проницательностью своего ума. Он обладал удивительной памятью, определенностью суждений и утонченным вкусом. Слушая его рассуждения об иностранной или о внутренней политике его страны, можно было принять его за человека, поседевшего в трудах на общественном поприще и ежедневно читающего отчеты всех парламентов. Своими эпиграммами и сарказмами он создал себе много врагов. Они мстили ему клеветой. Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца. Он умер на тридцать восьмом году жизни»⁴⁵. Чуждая какой-либо полемике, благородная по тону статья эта, делающая честь уму и сердцу великого польского поэта, освящена «правдою и миром», о которых писал Пушкин в своем стихотворении, посвященном Мицкевичу.

Московские писатели, с которыми общался в 20-х годах Мицкевич, не забыли и чтили его в тяжелые годы мрачной николаевской реакции. В «Былом и думах» Герцен вспоминал:

«В Москве, на публичном обеде, данном Грановскому в 1843 году, Хомяков поднял бокал со словами „за великого отсутствующего славянского поэта!“ Имени (которое не смели произнести) не было нужно: все встали, все подняли бокалы и, стоя в молчании, выпили за здоровье изгнанника»⁴⁶.

П. И. Бартенев рассказал и о еще более замечательном факте: «Пришло известие, что Мицкевич, больной и несчастный, живет в крайней бедности в Батиньоле, под Парижем. По мысли Хомякова, собрано было пять тысяч рублей и послано к Мицкевичу, без малейшей огласки. Случайно нам довелось узнать об этом от того самого лица, которое, отъезжая за границу, получило от Хомякова эти деньги для доставления Мицкевичу. Не нарушая скромности еще здравствующих участников прекрасного дела, назовем только умерших: это были, кроме главного жертвователя Хомякова, Баратынский и Шевырев. Мицкевич, по славам доставителя, был изумлен и тронут; обливаясь слезами, он принял московский дар»⁴⁷.

Гордый и неподкупный в полном смысле этого слова, великий польский поэт никогда не принял бы никакой помощи, если бы не считал пославших близкими своей душе⁴⁸.

1940 г.

Цявловская. Дополнения к статье "Мицкевич и его русские друзья"

Когда эта книга версталась, в Ленинграде вышла в свет статья с публикацией неизвестных мемуаров о Мицкевиче и Пушкине¹. В ней содержатся материалы, дополняющие статью «Мицкевич и его русские друзья».

1. А. А. Скальковский вспоминает о встречах своих и Мицкевича с Пушкиным в Москве и рассказывает, что Пушкин просил его сделать для него подстрочный перевод началаЃ«Конрада Валленрода». Скальковский выполнил тут же эту просьбу. Было это, по-видимому, весной 1827 г., до публикации польского текста поэмы Мицкевича и до напечатания русского перевода ее в прозе.

2. Выясняется также, что автором прозаического переводає«Конрада Валленрода», напечатанного в «Московском вестнике» (1828, №№ 7—10), был А. А. Скальковский. «Я работал целый месяц, Шевырев, разумеется, исправлял мою грубую литературу — но все-таки Пушкин был доволен и сам после из этой работы сделал прекрасный перевод отдельной части Валленрода» ².

3. В статье раскрыт автор рецензии на перевод прозой «Конрада Валленрода». Рецензентом «Московского телеграфа», подписавшимся А.— К — ий, был А. Красовский ³.

Т. Ц.

Сноски

¹ С. С. Ланда. Пушкин и Мицкевич в воспоминаниях А. А. Скальковского.— Сб. «Пушкин и его время», вып. I. Л., 1962, стр. 274—280 (Всесоюзный музей А. С. Пушкина. Исследования и материалы).

² С. С. Ланда ошибается, говоря, что Шевырев не привел имени Скальковского в своей публикации прозаического перевода поэмы Мицкевича (указ. соч., стр. 279). Перевод подписан псевдонимами обоих участникоЏ труда: «S., Ш.» («Московский вестник», 1828, № 10, стр. 142).

³ Указ. соч., стр. 279.