Цявловский. "В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон..." - (Эпиграмма на Аракчеева)

«В СТОЛИЦЕ ОН КАПРАЛ, В ЧУГУЕВЕ — НЕРОН...»

(ЭПИГРАММА НА АРАКЧЕЕВА)¹

 В  столице он — капрал,  в  Чугуеве — Нерон.
Кинжала  Зандова  везде  достоин  он.

Мне известны четыре записи этой эпиграммы (с одинаковым текстом). Первая запись находится в рукописном, так называемомЏ«Чебоксарском сборнике», ныне хранящемся в Гос. Литературном музее². Сборник представляет собою тетрадь (в лист) без переплета. В настоящее время в тетради 46 листов (92 стр.), но тетрадь сохранилась неполностью; ряд листов утрачен и в том числе первый лист. Судя по дата… (на стр. 36 — «2 апреля 1825 года» и на стр. 58 — «3 сентября 1825»), тетрадь заполнялась в 1825 г. В сборнике стихотворения Пушкина, Батюшкова, Рылеева, кн. И. М. Долгорукова, Козлова, Ф. Глинки и др. По количеству стихотворений первое место занимает Пушкин. В тетради имеется двадцать шесть стихотворений Пушкина полностью и два, вследствие утраты листов, в отрывках. На первых четырех сохранившихся страницах (с 3 по 6) находится шесть перенумерованных (начиная с № 4) стихотворений Пушкина, каждое из которых подписано: «Его же», что свидетельствует о том, что и на несохранившемся листе в числе трех по крайней мере последнее было тоже Пушкина. Среди этих стихотворений (под № 9) имеется «Эпиграмма на А...» («В столице он капрал...»³.

Здесь не место говорить о текстах, находящихся в сборнике стихотворений. Замечу только, что, при наличии обычных в такого рода копиях искажениях стихов, многие тексты восходят, несомненно, к авторитетны™ первоисточникам. Но самая замечательная особенность описываемого сборника, отличающая его от подавляющего большинства известных мне сборников, это полное отсутствие в нем псевдопушкинских стихотворений. Это обстоятельство заставляет отнестись с доверием к атрибуции Пушкину эпиграммы на Аракчеева⁴.

Вторая запись эпиграммы находится в™«Деле по рапорту нижегородского коменданта о рядовом Брандте, объявившем, что он знает государственный секрет. О учреждении надзора над рядовым Зубовым и о производстве его в унтер-офицеры. Началось 12 июля 1827 г. Кончено 10 февраля 1831 г.»⁵. Содержаниеё«дела» следующее: штабс-капитан 48-го Егерского полка Дмитрий Брандт, будучи дежурным по караулам в Гродно, «снял ночью поставленный к таможним лавкам, по случаю оказавшихся в оных контрабандных товаров, военный караул, чрез что дал свободу евреям вынесть из тех лавок товары». Преданный за это суду, Брандт «по высочайшей конфирмации 14 февраля 1821 г. лишен чинов, дворянства и сослан в крепостную работу». По высочайшему повелению от 2 ноября 1823 г. он от крепостной работы был освобожден и определен в Могилевский пехотный полк, откуда, по его словам, «за объявление о неудовлетворении ротным командиром нижних чинов провиантом был переслан в Москву в сумасшедший дом». Пробыв здесь 9 месяцев и 4 дня, Брандт был переслан в Отдельный оренбургский корпус. По дороге из Москвы на Урал, в Нижнем-Новгороде, Брандт заявил властям, что он знает «государственный секрет», который может сказать лишь одному государю. К Николаю I Брандта, конечно, не повезли, и 18 июля 1827 г. в Нижнем-Новгороде Брандт «объявил следующее:

1-е, что бывший с ним в московском сумасшедшем доме, присланный не по безумию, но за преступление Гусарского полка, но какого не упомнит, штандарт-юнкер Зубов открыл ему, что он с другими товарищами рубиѓ бюст государя императора, приговаривая слова сии: „Так рубить будем тиранов отечества, всех царей русских“.

2-е. Он же декламировал стихи и говорил ему, Брандту, что они сочинения Пушкина, следующего содержания: на покойного государя императора⁶.

В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон,
Кинжала Зантова везде достоин он.

3-е. Его же отрывок:

И у фонарного столба, попа последнего
Кишкой царя последнего удавим⁷.

Более ж сего на вопрос рядовой Брандт показал, что ничего не знает»⁸.

Названный в доносе Брандта Зубов — сын помещика Оренбургской губернии, Стерлитамакского уезда, портупей-юнкер Иркутского гусарского полка Василий Яковлевич Зубов находился в московском сумасшедшем домЮ с 30 августа по ноябрь 1826 г. Сюда он был посажен по распоряжению Николая I «впредь до повеления» за написанные «в духе злобы» против правительства стихи: «Взойдет ли, наконец, друзья...» и «Что значат эти увещанья...». Эти стихи Зубова были взяты при обыске у племянника министра народного просвещения А. С. Шишкова, Владимира Ардальоновича Шишкова, младшего брата приятеля Пушкина, Александра Ардальоновича.

Просидев в сумасшедшем доме почти три месяца, Зубов по высочайшему повелению от 24 ноября 1826 г. был сослан на Кавказ рядовым в 42-й Егерский полк.

Запрошенный по доносу Брандта, Зубов в декабре 1827 г. показал⁹:

«1. По спросу от меня господином генерал-майором князем Вадбольским, кто были моими товарищами, с коими я рубил бюст государя императора по показанию Бранта, сим ответствую по чистой совести, что такового поступка не токмо при ком-либо, но и никогда не учинял, и Бранту о себе никогда не говорил, как равно и объясненных Брантом слов („так рубить будем тиранов отечества всех царей русских“) не токмо ему, но ниже́ никому не говорил.

2. Касательно декламирования стихов, кои по показанию его же,

Бранта, будто бы я ему читал и уверял, что они сочинения Пушкина на покойного государя императора, заключающиеся в сих словах:

      В столице он капрал,
В Чугуеве Нерон,
Кинжала Зантова везде
Достоин он.

Я таковых не токмо ему не читывал, но даже до сего времени и не знал.

3. Показанный тем же Брантом отрывок будто бы моего сочинения:

И у фонарного столба, попа последнего
Кишкой царя последнего удавим не токмо не моего сочинения, но никогда не был мне до сих пор известен»¹⁰.

Мне кажется, этим показаниям Зубова, по крайней мере в части, касающейся декламирования стихов, можно не поверить¹¹.

Третья запись эпиграммы имеется в рукописном сборнике, принадлежавшем С. Д. Полторацкому и ныне хранящемся в Государственном музее Пушкина, куда тетрадь поступила из Публичной библиотеки в Ленинграде¦ В сборнике этом (тетрадь в переплете in 4° в 40 листов), озаглавленном «Рукописные стихотворения. Тетрадь I» и датированном: «22 ноября 1857», помещены произведения, которые не могли быть в свое время напечатаны по цензурным условиям. Стихотворения написаны писарским почерком, но выправлены Полторацким. На л. 12 об.— 15 об. здесь имеются: Эпиграммы Пушкина. 1. На князя Алекс. Ник. Голицына («Вот Хвостовой покровитель...»); 2. На князя Мих. Сем. Воронцова («Полу-милорд, полу-купец...»); 3. На Булгарина («Не то беда, что ты поляк...»); На Москву («Москва — собранье, кабинет...») с подписью: «Николай Ермолов. 1847»; «Чета московских краснобаев...» с подписью: «С. Соболевский»; Елиз. Серг. Огаревой (182...) («Митрополит, хвастун бесстыдный...») с подписью: «Пушкин»; «Арион» с подписью: «Пушкин». Эпиграммы на Карамзина. I. «Поклявшись хамом быть пред самовластья урной...» с подписью: «Пушкин»; II. «Послушайте, я расскажу вам старину...» с подписью: «Грибоедов». На Аракчеева. I. «В столице он капрал, в Чугуеве Нерон...»; II. «Холоп венчанного солдата...»; III¹². «Он все московские святыни...» — без подписи.

Таким образом, здесь эпиграмма, хотя и помещена среди стихотворений Пушкина, твердой атрибуции последнему не имеет.

Четвертая запись эпиграммы находится в тетради (31 лист in «° без переплета) гр. Е. П. Ростопчиной (хранится в Пушкинском Доме) 1850-х годов, заключающей в себе собрание стихотворений такого же содержания, что и тетрадь Полторацкого. На листах 9—11 об. тетради имеются точные копии стихотворений Пушкина, списанные из тетради С. Д. Полторацкого в том же порядке, в каком они расположены у Полторацкого.

Такова рукописная традиция эпиграммы, принадлежащей к числу тех, которые особенно старательно уничтожались. Приведенная эпиграмма перекликается с несомненно пушкинской эпиграммой, в которой поэт грозил Зандовым кинжалом А. С. Стурдзе:

Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Герострата
Иль смерти немца Коцебу

— и с пушкинской же надписью к портрету Дельвига, в которой та же угроза, мечом, по адресу и Александра-Тита, и противопоставленного ему Аракчеева-Нерона:

Се  самый Дельвиг тот, что нам  всегда твердил,
Что, коль судьбой ему даны б  Нерон  и Тит,
То  не в  Нерона меч, но в Тита сей  вонзил —
Нерон  же без него  правдиву смерть узрит.

В марте 1821 г. на юге Пушкин снова в стихотворении «Кинжал» обратился к этой теме и снова вспоминал — в третий раз! — Занда.

Мне кажется, эти автореминисценции не могут являться основанием для сомнений в принадлежности эпиграммы Пушкину. В этом жанре он не смущался повторениями. Так, в феврале 1830 г. поэт написал эпиграмму на Булгарина:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.

А в октябре (?) этого же года на него же:

Не то беда, Авдей Флюгарин,
Что родом ты не русский барин,
Что на Парнасе ты цыган,
Что в свете ты Видок Фиглярин:
Беда, что скучен твой роман.

Таковы основания, по которым я нахожу возможным приведенную эпиграмму считать в числе если не безусловно принадлежащих Пушкину, то во всяком случае в числе тех, относительно которых мы с большой долей вероятности можем утверждать, что они сочинены Пушкиным. В приготовленном к печати II томе Академического издания собрания сочинений Пушкина эпиграмма введена в отдел «Dubia»¹³.

Известна несомненно пушкинская эпиграмма на Аракчеева:

Всей  России  притеснитель,
Губернаторов  мучитель
И  Совета он  учитель,
А царю  он — друг  и  брат.
Полон  злобы, полон  мести,
Без ума, без  чувств,  без  чести,
Кто ж он? Преданный без лести,
Б< - - - - >  грошевой  солдат.

Начальные слова эпиграммы-экспромта: «В столице — он капрал», как видим — перифраз заключительного стиха приведенной эпиграммы. В эпиграмме Аракчеев — «солдат», в экспромте — «капрал». Последнее определение не принадлежит Пушкину: «гатчинским капралом» Аракчеева называли еще в начале его карьеры, при Павле I. Но если приведенная эпиграмма, перечисляющая отличительные черты Аракчеева как человека и правителя России, вызвана всей деятельностью временщика, то двухстишный экспромт является ответом на нечто, из ряда выходящее даже в эти мрачные годы реакции.

Слова: «в Чугуеве — Нерон» — это намек на нечто большее, чем обыденное «капральство», это тиранство, жестокость совершенно исключительные. Гневные, грозящие смертью слова экспромта разумели страшные чугуевские казни 1819 г., связанные с введением военных поселений в Слободской Украине.

В 1749 г. из трех команд жителей Чугуева (близ Харькова), потомков переселенцев великороссов и беглых крестьян, и трех калмыцких команд был организован Чугуевский казачий полк. В 1793—1796 гг. этот полк был реорганизован в три полка, но в 1803 г. из них снова был сделан один Чугуевский казачий полк (в 7 646 человек), а 14 361 человек были обращены в казенных обывателей. В 1808 г. полк был превращен в регулярный уланский, получавший оружие от казны, но сохранивший за собою владение пахотной землей, лесами и сенокосами, в количестве нескольких тысяч десятин. В землевладении, землепользовании и в быту полк сохранил во многом черты былого вольного казацкого строя.

19 декабря 1817 г. были даны высочайший указ на имя слободско-украинского губернатора «О присвоении Чугуевскому уланскому полку одинакового положения с военными поселянами» и «Грамота Чугуевскому уланскому полку и поселянам, назначаемым в округ оного». Этими правительственными актами ликвидировались старые привилегии казачества в хозяйственно-бытовом отношении, и в Чугуеве в двенадцати окрестных селениях вводился тяжелый аракчеевский режим пресловутых «военных поселений».

Естественно, примириться с этим переворотом чугуевцы не могли и решили организованно сопротивляться введению новых порядков. 1818 год прошел спокойно, но начало сенокоса в 1819 г. послужило поводом к открытому бунту.

27 июня поселяне были оповещены, что на следующий день они должны выехать на сенокос в задонецкую степь для заготовки сена действующим эскадронам полка и вновь организуемому конскому заводу, всего в количестве 103 000 пудов, а также для разверстки сенокосных участков для собственного скота поселян. «Все без изъятия отозвались, что они к таковому распоряжению начальства приступить никак не согласны и не хотят получить назначенных им участков, а желают владеть сенокосами по-прежнему, как они до начала нового поселения ими распоряжались». Увещевания начальства ни к чему не привели, и 30 июня домохозяева, «старики», заявили: «Лошади их собственные отобраны в казну, следовательно, казна и должна их продовольствовать, при том изъяснили и то, что они лишены права прежнего владения землями, и что из задонецкой степи сверх их желания отрезано Серпуховскому и Таганрогскому полкам 1 430 десятин, а сверх того в жироганской степи отведены участки отставным чиновникам б. чугуевского войска». Сейчас же по получении известия о происшедшем, дивизионный командир генерал-лейтенант Григ. Ив. Лисаневич выехал в Чугуев с учебным эскадроном, но и его уговоры 1 июля остались тщетными. Для изоляции от «бунтовавших» «стариков» действующих эскадронов Чугуевского полка, Лисаневич перевел последние на левый берег Донца, к деревне Масловой, где они расположились лагерем. Семь эскадронов других полков Лисаневич распределил по трем селам этих полков, а одиннадцать эскадронов будто бы для учений вызвал в Чугуев, откуда 2 июля, под предлогом учений, были выведены поселенные и резервные эскадроны Чугуевского полка за Донец в слободу Малиновую (5 верст от Чугуева). В поле за городом были собраны «старики», которых «крепко стеснили» вызванные эскадроны, построенные в каре. По одному вызывая из толпы «стариков», заставляли их отправляться на сенокос, но они по-прежнему отказывались это исполнить. Попытки арестовать вожаков не удались, и пришлось посадить всех бунтующих в манеж. Два действующие эскадрона, также отказавшиеся косить сено, были арестованы в конюшнях слободы Малиновой.

Со 2 июля волнение стало распространяться из Чугуева по деревням и селам, где собирались подписи под «обязательным листом» «участвовать в согласии» с чугуевцами. Поселяне начали рубить лес, выгонять и избивать вахмистров, уничтожать казенное сено и т. п. Некоторые поселяне совсем прекратили работы по хозяйству, говоря: «пускай все пропадает».

4 июля прибыли вызванные Лисаневичем двенадцать пушек и два действующих батальона Нижегородского пехотного полка; ими окружили Чугуев.

6 июля снова была предпринята попытка уговорить собранных у церкви поселян исполнить приказание начальства. В ответ бунтовщики «единогласно с женщинами и детьми кричали: „Не хотим военного поселения: оно не что иное есть, как служба графу Аракчееву, а не государю; а Аракчееву скажите, что мы приняли непременно решительные меры истребить его и знаем наверно, что с концом его разрушится и военное поселение“».

7 июля прибыл из Константинограда в Чугуев для подавления бунта 5-й егерский полк (1400 человек). Одной частью его усилили окружение Чугуева, а другой частью окружили слободу Малиновую. Теперь в распоряжениЭ Лисаневича было до 8000 пехоты, кроме действующих частей 2-й уланской дивизии.

В течение времени с 7 по 9 июля к Чугуеву шли толпы поселян из соседних сел, но они не были допущены в город, а главари были арестованы.

8 июля действующие части Чугуевского полка, наконец, согласились косить сено и церемониальным маршем выступили на сенокос (в 25 верстах). Им было обещано, кроме денежной платы, ½ фунта мяса в день на человека и три раза в день по порции водки.

17 июля после безуспешных уговоров было арестовано 37 человек, которых отправили в Волчанск.

18 июля Лисаневич решил выпустить из манежа сидевших там со 2 июля «стариков», но жены их встретили «с сильным остервенением и свирепством» и заставили вернуться в манеж.

В конце июля волнения стали понемногу стихать, и некоторые из сидевших в манеже сдались и пошли на работу. Арест 2 августа 500 человек ликвидировал и волнения в соседнем с Чугуевским округе Таганрогского полка, поселяне которого решили поддержать чугуевцев.

Таковы были события чугуевского бунта, характеризующие его как организованный отказ от введения режима военных поселений, не сопровождавшийся активными выступлениями ни против начальствующих лиц, ни против «усмирявших» войсковых частей.

Получив известие о волнениях в Чугуеве еще в начале июля, Александр I приказал выехать туда Аракчееву. Последний, как известно, отличавшийся большой трусостью, не торопился исполнить этот приказ и ограничился сначала лишь тем, что назначил военный суд над бунтовщиками под председательством своего приспешника, полковника Салова. Сам же Аракчеев приехал в Харьков (в 32 верстах от Чугуева) лишь 11 августа. К этому времени уже было арестовано 1 104 человека Чугуевского округа, из которых 313 были преданы суду, и 899 человек Таганрогского уланского полка. В Харькове Аракчеев составил под своим председательством комитет из Лисаневича, генерал-майора Александрова, начальника штаба поселенных войск Клейнмихеля, харьковского губернатора В. Г. Муратова и полковника Кочубея. Комитет этот в заседании 12 августа, распределив по городам и селам как прибывшие, так и ожидаемые 13 и 14 августа батальоны двух полков, постановил, между прочим, во-первых, «производимое полковником Саловым военно-судное дело стараться немедленно окончить и представить с мнением дивизионного командира генералу гр. Аракчееву на конфирмацию», а во-вторых, «дозволить Чугуевскому округу прислать 14 августа в Харьков к Аракчееву восемнадцать депутатов от Чугуева и одиннадцати селений».

Через этих депутатов Аракчеев решил действовать на «бунтовщиков». В журнале второго заседания Комитета 16 августа читаем: «В городе Чугуеве, на объявление приказания о выборе депутатов к присылке в гор. Харьков нескольких человек из числа необмундированных коренных жителей, сделали неприличный отзыв, за что четверо из них наказаны шпицрутенами¹⁴. После чего они немедленно приступили к выбору означенных депутатов, кои уже явились в город Харьков, к главному над военными поселениями начальнику»¹⁵.

Это избиение четырех невинных людей явилось прологом к разыгравшейся 18 августа в Чугуеве драме, описание которой находим в донесении самого Аракчеева Александру I от 24 августа. В донесении этом Аракчееѓ сообщал, что суд под председательством полковника Салова приговорил 273 человека к смертной казни. Аракчеев заменил смертную казнь шпицрутенами «каждого чрез тысячу человек по двенадцати раз, с тем, чтоб наказание сие было учинено в первый день только сорока человекам из главнейших преступников, в число коих включил всех унтер-офицеров поселенных и резервных эскадронов и тех отставных унтер-офицеров, которые, до учреждения военного поселения, были в Чугуеве управляющими делами, и коих действие в бунтующем народе имело важное влияние.

Определенное наказание произведено в Чугуеве 18 августа, и к оному были приведены из Волочанска все арестанты, и из Змиева главнейшие бунтовщики.

При оном находились все арестанты, содержащиеся в Чугуеве, и депутаты, бывшие у меня в Харькове.

Ожесточение преступников было до такой степени, что из сорока человек только трое, раскаявшись в своем преступлении, просили помилования; они на месте же прощены; а прочие 37 наказаны; но сие наказание не подействовало на остальных арестантов, при оном бывших, хотя оно было строго и примерно, ибо пехотные солдаты, по неудовольствию своему на чугуевцев за их возмущение, сильно их наказывали. Впрочем, при сем наказании присутствовали медицинские чиновники, кои прекращали оное по силе и сложению каждого преступника.

По окончании сего наказания спрошены были все ненаказанные арестанты, каются ли они в своем преступлении и прекратят ли свое буйство? Но как они единогласно сие отвергли, то начальник штаба поселенных войск ‹П. А. Клейнмихель›, с согласия моего, приказал из них взять первых возмутителей и наказать на месте же шпицрутенами; а толпа преступников, под арестом находящаяся, только тогда пришла в повиновение и начала просить помилования, когда наказано из них было 15 человек. В то же самое время наказание прекращено и все арестанты, не бывшие под судом, приведены вновь к присяге. Какое же это произвело действие на всех жителей, ваше величество изволите усмотреть из рапорта ко мне дивизионного командира, за № 1346-м, при сем прилагаемого»¹⁶.

Рапорт этот не опубликован, но, вероятно, из него Багалий-Татаринова привела сообщение Лисаневича, что сейчас же после 18 августа в округах «стало тихо и спокойно и как чугуевцы приходят ко мне все время, так и из сел жители обоего пола приезжают и просят прощения, уверяя во всегдашнем их повиновении»¹⁷.

Красноречивым дополнением к аракчеевскому описанию казней является поистине страшный документ: «Список преступникам Чугуевского и Таганрогского уланских полков тем, кои назначены к первоначальному наказанию и которые сверх того еще наказаны», с показанием, кто «сколько раз прогнаны шпицрутенами сквозь 500 человек». Из этого списка заключающего в себе 55 человек, из которых было наказано 52 человека¹⁸, видно, что 24 раза сквозь 500 человек прогнано было девять человек, 20 раз — трое, 18 раз — четверо, 16 раз — семеро, 15 раз — трое, 14 раз — восьмеро, 12 раз — пятеро, 11 раз — двое, 10 раз — трое¦ 8 раз — один, 6 раз — двое, 4 раза — трое, 3 раза — один и 2 раза — один. У фамилий двадцати пяти человек рукой Аракчеева сделаны пометы: «умре», а в конце списка подведен итог: «По 28 августа умерших 25 человек». Таким образом, в течение первых десяти суток после наказания умерла почти половина замученных.

Кроме избитых шпицрутенами, 235 человек были переведены на службу в Оренбург, а 160 — в 3-ю уланскую дивизию гр. Витта. Из женщин, участвовавших в бунте, 29 были наказаны розгами и сосланы в Оренбург.

Необходимо подчеркнуть, что совершенно исключительному по жестокости даже для Аракчеева наказанию были подвергнуты лица, не совершившие ни над кем никакого насилия. Большое количество стянутых войск, быстрая и суровая расправа объясняются, конечно, опасениями, что волнения перекинутся прежде всего в Харьков, где с 10 августа происходила многолюдная ярмарка, на которую съезжалось со всего юга очень много народу, а затем и дальше, по деревням и селам. В этом отношении очень примечательны строки в донесении Аракчеева Александру, где он писал, что, по словам харьковского губернатора, «общее желание публики вверенной ему губернии есть, чтоб с сими мятежниками поступлено было по всей строгости законов, дабы дать пример нижнему классу людей, и тем самым прекратить сии смятения»¹⁹. Классовая природа поведения Аракчеева и его присных очевидна, но, мне кажется, нельзя вместе с тем сомневаться в том, что мучительные казни чугуевцев были и местью со стороны Аракчеева за то, что бунтовавшие грозились «истребить графа». В своих деяниях он так оправдывался перед «батюшкой», как он называл в своих письмах Александра: «По разным собственным моим о сем днем и ночью рассуждениям, с призыванием на помощь всемогущего бога, я видел, с одной стороны, что нужна решимость и скорое действие, а с другой, — слыша их злобу единственно на меня, как христианин, останавливался в собственном действии, полагая, что оное, может быть, по несовершенству человеческого творения, признаться может строгим, или мщением за покушение на мою жизнь. Вот, государь, самое затруднительное положение человека, помнящего свое несовершенство. Но важность дела, служба отечеству и двадцатипятилетняя привязанность к лицу императора Александра I решили меня, составя комитет, рассуждать в оном по делам до возмущения касающимся, действовать же строго и скоро от лица моего, в виде главного начальника». Нечего говорить, что все эти в высшей степени характерные для Аракчеева в христианском елейном духе уверения — кривлянье, лицемерие и ложь.

Военные поселения, с самого начала их введения в 1816 г. не нашедшие одобрения даже в кругу приближенных к Александру I лиц, в глазах декабристов были наиболее полным, можно сказать «совершенным», выражением духа «аракчеевщины». Замечательно, что Лев Толстой, в одном из планов задуманного романа «Декабристы», набрасывая в 1878 г. схему развития сюжета, записал: «1818. Собрание союза благоденствия ‹...› 1819. Мракобесие. Магницкий.

Бунт в Чугуеве. [Рылеев.] ‹...› Казни. 1820. Семеновская история. Пестель в Петербурге»²⁰. Из этого плана, при всей его краткости, ясно видно, какое большое общественное значение Толстой придавал чугуевскому бунту и казням Аракчеева. Наряду с «мракобесием» Магницкого чугуевские события названы здесь как ярчайшее проявление мрачной александровско-аракчеевской реакции.

Теперь мы, по сравнению с Толстым, располагаем гораздо бо́льшим количеством опубликованных материалов по вопросу об отношении декабристов к военным поселениям вообще и к чугуевскому бунту в частности.

В качестве члена Союза Благоденствия, Ф. Н. Глинка записал свою «обязанность»: «порицать: 1) Аракчеева и Долгорукова; 2) военные поселения; 3) рабство и палки...»²¹.

М. А. Фон-Визин в своем «Обозрении проявлений политической жизни России» выразительно писал: «По окончании войны ничто столько не возбуждало негодования общественного мнения против Александра не одних либералов, а целой России, как насильственное учреждение военных поселений ‹...› Из всех действий императора Александра, после изменения его образа мыслей, учреждение военных поселений было самое деспотическое и ненавистное. Военные поселения нанесли последний удар популярности Александра»²².

Молва о чугуевских казнях, совершавшихся на глазах тысяч людей, прокатилась по всей России, вызывая ужас и негодование. Но неизвестно ни одного более или менее связного рассказа очевидцев о расправе Аракчеева с чугуевцами. Творившееся на площади Чугуева 18 августа 1819 г. было столь ужасно, так красноречиво демонстрировало чудовищные безобразия самодержавного строя, что «верноподданные» не имели мужества рассказывать об этом. В этом отношении очень интересны воспоминания лейб-хирурга Д. К. Тарасова, находившегося в свите Александра I во время его пребывания в Чугуеве через год после казней, в июле 1820 г. «В это время, — писал Тарасов, — военные поселения начали только устраиваться, и гор. Чугуев был обращен в военный город, где сосредоточилось главное управление Украинского военного поселения. Местным военным начальником был генерал Салов, известный своими жестокими мерами в Чугуеве при водворении военного поселения, на которое мирные жители Украины очень неохотно соглашались. При виде, как в самое короткое время совершено преобразование края и военное положение, и жители приняли военную форму, нельзя не удивляться твердости воли главного учредителя военных поселений.

Но с другой стороны, нельзя не ужасаться, слышав от очевидцев, какие жертвы принесены жителями при обращении их в военные поселения!!!..»²³.

О том, что́ выразительно скрыто Тарасовым под тремя восклицательными знаками и точками, мы узнаем, конечно не случайно, почти исключительно от декабристов. В их воспоминаниях дошли до нас отголоски преданий о героической самоотверженности чугуевцев, в донесении Аракчеева названной «ожесточением преступников».

И. Д. Якушкин в своих записках кратко отозвался о чугуевских событиях: «Сперва казаки, опираясь на свои права, означенные в грамотах, дарованных им прежними государями, не соглашались поступить в военные поселения. Аракчеев из Харькова распорядился этим делом. Посланный им генерал Салов наиболее непокорных загнал до смерти сквозь строй, а остальные смирились»²⁴.

Несколько подробнее писал об этом Александр Мих. Муравьев:Ѓ«Охваченный мистицизмом, постоянно рассуждавший о религии, он ‹Александр I› совершенно лишил имущества и свободы тех своих подданных, из которых образовал военные поселения. Ужасные сцены произошли в Чугуеве, где священники благословляли духовных чад своих, бесстрашно решившихся выдержать мучительные наказания, и проклинали тех, кто выказывал слабость при виде пыток. По восьмидесяти человек зараз погибали от жестоких наказаний палками; дивизии пехоты были приведены для исполнения обязанностей палачей»²⁵.

Исключительный интерес представляют собою записи о военных поселениях в дневнике Н. И. Тургенева. Записи эти ценны для нас прежде всего потому, что автор их — не только один из самых близких к Пушкину лиц по выходе его из Лицея, но и, несомненно, его политический учитель.

В дневнике Н. И. Тургенева за октябрь — ноябрь 1819 г. наводим лишь глухие намеки на чугуевские события. В записи под 9 октября, рассуждая о политических делах Германии, Николай Иванович заметил: «А мы? мы? — поселения — и рабство крестьян! о, боже праведный»²⁶. В записи под 23 октября: «Видя и слыша все, что у нас делается здесь и в поселениях, я более и более теряюсь в соображениях о несчастном положении России. Что с нею теперь делается, и что ей предстоит — я ничего не понимаю, ничего не предвижу. Чувствую только, что голова моя кружится от всего этого, и что во всем вижу противоречия и препятствия»²⁷. В записи под 20 ноября: «Все это время я провел в досаде на все у нас случающееся: набор, поселения, равнодушие к общему делу»²⁸. Через три месяца после этой записи, 28 февраля 1820 г., Тургенев пишет полные горечи строки: «Смерть герцога Берри смутила Францию. ‹...› Как всякие глупости сродны всем дуракам на земном шаре! — Вчера в Совете Ив. Васильев. ‹Тутолмин› толковал, что смерть г‹ерцога› Берри есть следствие заговора, что с народом надобно поступать, как с ребенком и проч. ‹...› Гишпанские дела, по известиям, доселе полученным, не представляют ничего решительного. Ужасное происшествие парижское отвлекло несколько внимание нашей публики от Гишпании. Вообще для этой истинной черни понятнее смертоубийство, нежели народ, восставший к свободе.— Как и глупа и смешна эта русская публика! Не наговорится о Берри, так, как не наговорилась по сию пору о Коцебу, а о замученном артельщике, о чугуевцах поговорила между супом и говядиной — да тем и дело кончилось»²⁹.

Мысль о чугуевцах не дает покоя Тургеневу, и 18 марта он записывает: «В два первые гвардейские полка определяют командирами двух дрянных немчурок, из которых один известен жестокостию³⁰. Система поселений...»³¹. Фраза не окончена и ниже оставлено место, так и незаполненное. Спустя более двадцати пяти лет, как были написаны эти строки, Тургенев в своей книгеи«La Russie et les russes» военным поселениям посвятил специальную главу (последнюю), в которой вспоминал о том, что слышал в 1819—1820 гг. о расправе Аракчеева. Отметив, что введение поселений в Новгородской губернии встретило сопротивление крестьян, Тургенев писал: «Еще хуже вышло, когда пожелали основать их в южных губерниях (Харьковской губернии и др.), где подвергали поселениям, кроме крестьян, казаков, которые пользовались неприкосновенностью, до сих пор более или менее уважаемою.

Можно было видеть, что старые солдаты, покрытые ранами, полученными на службе отечеству, умирали в мучениях, все-таки упорствуя и завещая то же своим сыновьям, свидетелям их последнего часа, стоять, как они, когда дойдет до них очередь пострадать³²; можно было видеть, что матери бросали своих маленьких детей под ноги лошадей кавалерии, посланной для усмирения, крича, что лучше для них быть раздавленными, чем попасть в это новое рабство.

Один очевидец рассказывал в присутствии моем и многих других лиц, что после военных усмирений в Харьковской губернии собрались однажды за столом у генерала, который стоял во главе поселений. В конце обеда генерал возгласил тост за здоровье государя. В тот же момент раздался погребальный звон; крики, рыдания послышались с улицы. Когда генерал спросил о причине, то ему ответили, что хоронят одну из жертв утренней экзекуции. Тотчас, в присутствии гостей, которые все были подавлены, он отдал приказ прекратить шум! Человек, рассказывавший нам это, был офицер генерального штаба, которого обязанности службы привели в то место; он свободно и спокойно давал отчет об этих ужасных происшествиях. Один из слушателей, более его посвященных в тайны поведения в такой стране, как Россия, отвел его в сторону и по-дружески дал ему совет не рассказывать более о том, что он видел в военных поселениях»³³.

О необыкновенной стойкости и мужестве чугуевцев имеется еще свидетельство К. К. Детлова, автора статьи о своем отце, военном инженере К. Ф. Детлове, служившем в военных поселениях. К. К. Детлов вспоминает о своем рассказе в 1859 г. некоему французскому инженеру Vinot о чугуевских казнях. Когда Детлов рассказал, как в ответ на обещание Аракчеева простить виноватых, если они раскаются, последние отказались, «француз, только что приехавший, не хотел верить возможности существования в русских простолюдинах такого героизма. Наконец он воскликнул: „Какое же может быть сомнение в великой будущности государства, граждане которого умеют так умирать за то, что считают своим правом! Этот неизвестный подвиг гораздо выше прославленного подвига Леонида и его спартанцев в Фермопилах!“»³⁴

Пестель в своей «Русской правде» посвятил военным поселениям специальный параграф (9) в главе третьей «О сословиях в России обретающихся». Разумея в первую очередь чугуевские казни, Пестель писал здесь: «Одна мысль о военных поселениях, прежним правительством заводимых, наполняет каждую благомыслящую душу терзанием и ужасом. Сколько пало невинных жертв для пресыщения того неслыханного зловластия, которое с яростию мучило несчастные селения, для сего заведения отданные!» Подвергнув суровой критике положения, на основании которых учреждались военные поселения, Пестель считал, что «одна из первейших обязанностей Временного верховного правления состоит в уничтожении военных поселений и в освобождении от ужасного сего ига всех селений, ныне к оным принадлежащих»³⁵. С полным осуждением отнесся к военным поселениям и декабрист бар. В. И. Штейнгель в письме к Николаю I из Петропавловской крепости (от 11 января 1826 г.), в свою очередь вспоминавший о чугуевском бунте: «Всей России сделались известны сцены, которых никто не мог полагать возможными в царствование государя толико кроткого, человеколюбивого. Общее недоумение разрешалось одним лицом графа Аракчеева; оно во всех подобных действиях служило экраном для особы монарха»³⁶.

Кн. С. П. Трубецкой в своих «Записках», вспоминая о восстаниях в поселениях, писал: «Жестокие меры, употребленные против жителей мирных селений, из которых хотели сделать военных поселенцев, возбудили всеобщее негодование. Исполнители гр. Аракчеев и Витт сделались предметами всеобщего омерзения, и имя самого императора не осталось без нарекания. Трудно было поверить, чтобы ему неизвестны оставались варварские действия этих двух человек, а это подавало невыгодное мнение о его сердце и нраве»³⁷.

Военные поселения и система насильственного их внедрения не только вызывали негодование среди декабристов, они обязывали их делать соответственные революционные выводы. Пестель на следствии, рассказывая о развитии в нем революционных мыслей, писал в своих показаниях: «К сему стали в мыслях моих в протечении времени присоединяться разные другие предметы и толки, как-то: преимущества разных присоединенных областей, слышанное о военных поселениях, упадок торговли, промышленности и общего богатства...»³⁸.

Такую же роль военных поселений в развитии в нем вольнодумческих и либеральных мыслей указывал на следствии и А. В. Поджио: «К 1817-му году я отношу мысли первые на покушение жизни покойного государя, с тех пор уже хотя и глухо, но носились по буйным головам. С тех пор пошло распространение либеральных мыслей — осуждение всех мер правительства и превращать оные как насильственные; — с того времени начали обращать внимание многих на ход дел наших политических и гражданских. К первым приписывали небрежение последних; — к первым приписывали все меры не сообразные с пользою государства, как-то: увеличивание войска, поездки частые покойного государя на конгрессы; к первым приписывали также и основание военных поселений.— В 1819-м году, в 1820-м много говорили и не одни мы, о жестоком усмирении чугуевцев»³⁹.

Пестель придавал военным поселениям столь важное значение, что поручил Лихареву°«составить записку о всех замечательных происшествиях, случившихся в военных поселениях Харьковской и Херсонской губерний». Записка эта, по словам Пестеля, не была окончена Лихаревым, и Пестель ее не видал⁴⁰.

По показанию Пестеля, ссылавшегося на Н. М. Муравьева, в 1816 г. члены тайного общества в Москве «решились действие начать», «по случаю известий, ими полученных, о тех ужасах, которые якобы происходили в Новгородской губернии при введении военных поселений»⁴¹. Слухи, на этот раз оказавшиеся преувеличенными, произвели такое сильное впечатление на Якушкина, что он вызвался убить царя. Но чугуевские события 1819 г. приводили декабристов к мыслям иного направления, заставляя видеть в военных поселениях очаг будущей революции. Так, Н. А. Бестужев в своих показаниях сообщал: «Рылеев мне очень часто выговаривал, что я не стараюсь о приобретении в члены общества морских офицеров и особенно в Кронштадте, который, будучи крепким и отдаленным местом, мог бы служить в случае неудачи для русских тем же, чем был остров Леон для гишпанцев»⁴². С такой характеристикой Кронштадта не согласился Г. С. Батенков, хорошо знавший военные поселения и потому заявивший, что «Леону надлежало быть на Волхове или на Ильмене»⁴³, с этим согласился Рылеев, признававший впоследствии, что «военные поселения надлежали составить народную гвардию»⁴⁴. Арбузов показывал: «В случае неудачи 14 декабря положено было ретироваться на новгородскую дорогу или поселение»⁴⁵. Аналогичные планы строили и южане. Майборода доносил: «Начальный удар или, по выражению Пестеля, первый крик предполагалось произвести 9 пехотною дивизиею, где общество более всего надеялось, а оттуда прямо идти в военные поселения, где, по словам Пестеля, много недовольных, следовательно, готовых соединиться в пользу злоумышленников»⁴⁶.

Все эти планы остались лишь предположениями, для осуществления которых, кажется, ничего существенного со стороны «дворян-революционеров» предпринято не было.

Вернемся к Пушкину. Пущенный в оборот, вероятно, в сентябре 1819 г. экспромт-двустишие — не единственная реакция Пушкина на чугуевские казни. Вышеприведенная надпись его к портрету Дельвига — «Се самый Дельвиг тот...» вызвана, вероятнее всего, тоже чугуевскими событиями. Ведь в ней Нероном назван тоже Аракчеев, но тогда как в двустишии Пушкин грозит смертью Аракчееву, — в «Надписи» Дельвиг идет дальше и требует смерти самого Александра-Тита.

Наконец, несомненно, в связи с чугуевскими событиями, Пушкин в это время проявляет интерес к военным поселениям. 27 октября 1819 г. он пишет приятелю П. Б. Мансурову, уехавшему в служебную командировку в Новгород: «Поговори мне о себе — о военных поселениях — это все мне нужно — потому, что я люблю тебя — и ненавижу деспотизм».

Из приведенных показаний и воспоминаний декабристов с полной очевидностью явствует, что эпиграммы эти выражали чувства и мысли прежде всего декабристов, когда они узнали о неистовствах Аракчеева.Ќ

Тот же Н. И. Тургенев в своей книге «Россия и русские», вспоминая 1816—1824 гг., разумел политические стихотворения Пушкина и, в частности, его эпиграммы, когда писал:

«В таком государстве как Россия, где мнения не могут обнаруживаться путем печати, о мнениях публики можно осведомиться не иначе, как прислушиваясь к разговорам, вникая в то, что чаще всего говорится, и внимательно наблюдая за всем, что происходит.

В странах, подчиненных деспотизму, общественное мнение проявляется также с помощью рукописной литературы, вроде той, которая обращалась во Франции перед 1789 годом в форме сатирических стихов и песен. Эта литература, распространявшаяся контрабандой, указывала на направление и настроение умов в России. Тогда появилось довольно много произведений этого рода, замечательных как по силе сатиры, так и по высоте поэтического вдохновения. Маленькие шедевры, дотоле небывалые, показывали, что дни, когда они расцвели, были эпохой оживления, надежд и, надо прибавить, здравого смысла и глубокой мысли»⁴⁷.

Что послужило ближайшим поводом к высылке Пушкина из Петербурга в 1820 г., до сих пор остается в точности неизвестным.

В письме Нессельроде (сочиненном гр. Каподистриа) к Инзову от 4 мая сказано: «Несколько поэтических пиес, в особенности же ода „Вольность“, обратили на Пушкина внимание правительства» (в подлиннике: «Quelques morceaux de poésie et surtout une ode sur la liberté dirigèrent l’attention du gouvernement vers mr. Pouschkin». Под этими «morceaux de poésie» разумелись, конечно, эпиграммы и, в первую очередь, эпиграммы на Аракчеева, который и явился инициатором высылки Пушкина. Об этом сохранилось свидетельство современника. Со слов Як. Ив. Сабурова Анненков, между прочим, записал: «Об оде на свободу. Александр ее знал, но не нашел в ней поводов к наказанию ‹...› Дело о ссылке Пушкина началось особенно по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в Государственном совете, как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел ему объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и между прочим от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идет удар»⁴⁸.

Таким образом, можно предполагать с большой долей вероятности, что дело о высылке Пушкина было возбуждено в связи с распространявшимися во второй половине 1819 г. эпиграммами Пушкина на Аракчеева, ода же «Вольность», сыгравшая в конечном счете официально решающую роль, не была поводом к расследованию о противоправительственных стихах Пушкина. О ближайшем участии Аракчеева в деле о высылке Пушкина свидетельствует и письмо его к Александру I от 28 октября 1820 г., в котором он, жалуясь на «придирающегося» к нему кн. А. Н. Голицына, писал: «Цензуре довольно дела смотреть за сочинителями. Известного вам Пушкина стихи печатают в журналах с означением из Кавказа⁴⁹, видно для того, чтобы известить об нем подобных его сотоварищей и друзей»⁵⁰.

Так мстительный временщик не оставлял поэта в покое и в ссылке.

В свою очередь и Пушкин не забывал Аракчеева и его страшные военные поселения. Из недавно сообщенного П. А. Поповым⁵¹ замечательного письма П. А. Катенина к П. В. Анненкову мы теперь знаем, что в первоначальной редакции восьмой главы¬«Евгения Онегина» герой романа во время своего путешествия по России посещает военные поселения. По этому поводу Пушкиным были написаны настолько остро-сатирические строфы, что представить их цензуре нечего было и думать. Пушкин принужден был исключить их, отчего вся глава «Путешествия» потеряла свое значение и была целиком изъята из романа. Таким образом, по замыслу Пушкина, в процессе формирования Онегина из скучающего денди первой главы в декабриста десятой военные поселения являлись одним из главнейших моментов. Вышеприведенные свидетельства декабристов показывают, насколько поэт и в этом был верен исторической действительности.

1940 г.