Цявловский. Отголоски рассказов Пушкина в творчестве Гоголя

ОТГОЛОСКИ РАССКАЗОВ ПУШКИНА
В ТВОРЧЕСТВЕ ГОГОЛЯ¹

«Домик в Коломне» Пушкина имел исключительную судьбу в развитии русской литературы. По словам исследователя, «количество подражаний „Домику в Коломне“ огромно. В силу создавшейся традиции почти каждая повесть, написанная пятистопным ямбом, отзывалась „Домиком в Коломне“»². Тут же убедительно показано, чтСашка» и «Сказка для детей» Лермонтова, «Талисман» Фета, «Машенька», Майкова, «Ровесник» Огарева, «Братья» Полонского, «Сон Попова» А. Толстого, поэмы Тургенева «Параша» и «Андрей» написаны под сильнейшим непосредственным воздействием «Домика в Коломне».

В число писателей, подражавших этой поэме Пушкина, надо включить и Гоголя, который слышал эту поэму в чтении самого поэта. О сильнейшем впечатлении, которое произвел на Гоголя¦«Домик в Коломне», читаем в его известном письме к А. С. Данилевскому от 2 ноября 1831 г.: «Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе ‹...› Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка, в которой вся Коломна и петербургская природа живая»³.

Восхищенный Коломной в поэме Пушкина, Гоголь в «Портрете» решил дать свою Коломну.

«„Вам известна та часть города, которую называют Коломною“. Так он начал. „Тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движения. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофею да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за 12 часов ночи.

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц, даже с кофеем поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединением кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от

Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние“».

Как видим, в отличие от вышеперечисленных поэтов, авторов поэм, Гоголю «Домик в Коломне» послужил поводом дать широкую картину бытописи. Эти гениальные страницы повести Гоголя являются в русской литературе одним из первых опытов жанра, который впоследствии получит название физиологического очерка. Но этим очерком Коломны не ограничивается воздействие Пушкина на Гоголя в «Портрете». Образ страшного ростовщика, губящего всех обращающихся к нему за помощью, а также рассказ об одной из жертв его — князе Р.— тоже, надо думать, пушкинского происхождения. Что прототипом ростовщика в повести является индус Моджерама Мотомалов, о котором подробно рассказывает в своих мемуарах П. А. Каратыгин⁴, — давно известно в литературе. По свидетельству Каратыгина, этот ростовщик был постоянным кредитором актеров, как известно, издавна проживавших в Коломне, почему можно предположить, что и сам он жил там же.

Пушкин, по выходе из Лицея, жил с родителями до ссылки в 1820 г. именно в этой части Петербурга и, конечно, не мог не знать эту колоритную фигуру.

Весьма вероятно, что Пушкин и подсказал Гоголю мысль вывести в рассказе ростовщика-индуса.

В истории князя Р. в™«Портрете» нельзя не узнать, романтически освещенной, с рядом изменений в подробностях, истории Безобразовых, которой посвящен мой предыдущий очерк. Об этой истории, разыгравшейся в конце 1833 — начале 1834 г., по словам Пушкина, говорил весь город.

Эти месяцы — как раз время самого тесного общения Пушкина с Гоголем⁵, и трудно допустить, чтобы Пушкин, внимательно следивший за этой волновавшей его историей, не делился сведениями о ней с Гоголем.

Вот соответствующие страницы повести Гоголя, примыкающие к описанию обитателей Коломны.

«„Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты“».

«„Между такими ростовщиками был один... но не мешает вам сказать, что происшествие, о котором я принялся рассказать, относится к прошедшему веку, именно к царствованию покойной государыни Екатерины второй“».

«„Но что страннее всего и что не могло не поразить многих — это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом. Было ли это просто людское мнение, нелепые суеверные толки, или с умыслом распущенные слухи, — это осталось неизвестно. Но несколько примеров, случившихся в непродолжительное время пред глазами всех, были живы и разительны“».

«„Другой разительный пример произошел тоже в виду всех: из красавиц, которыми не бедна была тогда наша северная столица, одна одержала решительное первенство над всеми. Это было какое-то чудное слияние нашей северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается на свете редко. Отец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою ничего подобного. Все, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и душевная прелесть. Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех был князь Р., благороднейший, лучший из всех молодых людей, прекраснейший и лицом и рыцарскими, великодушными порывами, высокий идеал романов и женщин, Грандисон во всех отношениях. Князь Р. был влюблен страстно и безумно; такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам показалась партия неровною. Родовые вотчины князя уже давно ему не принадлежали, фамилия была в опале и плохое положенье дел его было известно всем. Вдруг князь оставляет на время столицу, будто бы с тем, чтобы поправить свои дела, и, спустя непродолжительное время, является окруженный пышностью и блеском неимоверным. Блистательные балы и праздники делают его известным двору. Отец красавицы становится благосклонным, и в городе разыгрывается интереснейшая свадьба. Откуда произошла такая перемена и неслыханное богатство жениха, этого не мог наверно изъяснить никто; но поговаривали стороною, что он вошел в какие-то условия с непостижимым ростовщиком и сделал у него заем. Как бы то ни было, но свадьба заняла весь город. И жених и невеста были предметом общей зависти. Всем была известна их жаркая, постоянная любовь, долгие томленья, претерпенные с обеих сторон, высокие достоинства обоих. Пламенные женщины начертывали заранее то райское блаженство, которым будут наслаждаться молодые супруги. Но вышло все иначе. В один год произошла страшная перемена в муже. Ядом подозрительной ревности, нетерпимостью и неистощимыми капризами отравился дотоле благородный и прекрасный характер. Он стал тираном и мучителем жены своей, и, чего бы никто не мог предвидеть, прибегнул к самым бесчеловечным поступкам, даже побоям. В один год никто не мог узнать той женщины, которая еще недавно блистала и влекла за собою толпы покорных поклонников. Наконец, не в силах будучи выносить долее тяжелой судьбы своей, она первая заговорила о разводе. Муж пришел в бешенство при одной мысли о том. В первом движеньи неистовства ворвался он к ней в комнату с ножом и, без сомнения, заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали. В порыве исступленья и отчаянья он обратил нож на себя — и в ужаснейших муках окончил жизнь.

Кроме сих двух примеров, совершившихся в глазах всего общества, рассказывали множество случившихся в низших классах, которые почти все имели ужасный конец. Там честный трезвый человек делался пьяницей; там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока“».

Приведенные отрывки взяты из второй редакции «Портрета», которая писалась в Риме в 1837—1841 гг. В первой редакции, которая писалась в 1834 г. и была напечатана в «Арабесках», вышедших в свет в январе 1835 г., нет даже ни малейшего намека на историю князя Р. Нечего и говорить, что в 1834 г., даже в завуалированном виде, ее нельзя было бы представить цензору. Знаменательно, что даже в тексте второй редакции изложению истории князя Р. предшествует многозначительно подчеркнутое указание, что случай этот происходил в царствование Екатерины II. Сделано это, конечно, для того, чтобы отвести сопоставление истории князя Р. со скандальной историей Безобразовых, главным действующим лицом которой был сам император Николай I.

Подтверждает нашу мысль и то обстоятельство, что, как уже было отмечено в литературе, «никаких исторических черт в сценах с ростовщиком, указывающих на екатерининскую эпоху, в тексте не дано»⁶.

Положенная в основу истории князя Р. история брака Безобразова рассказана в общем даже без особенных отличий, но внезапное и непонятное изменение характера героя интерпретируется согласно всей концепции повести как результат действия потусторонней силы.

За неимением данных нельзя сказать, является ли вымыслом в повести Гоголя заем князя Р., т. е. Безобразова, денег у ростовщика. Но ничего невероятного в этом нет, так как Безобразов, как мы знаем, был беден; ростовщик-индус же еще был жив в год свадьбы Безобразова⁷.

Наконец, еще в одной детали повести узнаем мы пушкинский рассказ: мы имеем в виду последние слова приведенного отрывка — об извозчике, зарезавшем седока. Они приводят на память дядьку Сазонова, служившего в Лицее, когда там учился Пушкин. Этот дядька, по словам Корфа, совершил в это самое время шесть или семь убийств. Раскрытие этих преступлений дало повод Пушкину написать эпиграмму:

Заутра с свечкой  грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался  я  живым,
Но  был  уж смерти  под косою:
Сазонов был  моим слугою,
А Пешель⁸ — лекарем  моим.

Этого убийцу Пушкин, надо думать, неоднократно вспоминал. Так, английский путешественник Рэйкс пишет, что Пушкин в разговоре с ним в 183њ г., рассказывая об убийствах, совершенных этим Сазоновым, заметил «весьма серьезно», что это был «самый интересный убийца, которого он когда-либо знал»⁹.

По словам Рэйкса, Сазонов «безнаказанно совершил восемь убийств, девятое было раскрыто, и он сделал такое признание: „В Царском Селе он нанял сани для поездки, которая обошлась бы ему в 50 копеек. Во время езды он стал соображать, что если он убьет извозчика, то он, конечно, сбережет себе плату за проезд и, быть может, найдет сколько-нибудь денег в его кармане. Ради этого, он очень спокойно вынул нож, ударил им извозчика в спину и затем перерезал ему горло. Ограбив несчастного, он нашел только 24 копейки“».

Рэйкс не рассказывает об остальных убийствах Сазонова; но, каковы бы они ни были, у Гоголя необыкновенность преступления заключается в его кажущейся необоснованности, объясняемой автором опять-таки вмешательством потусторонней силы.

«Портрет» не исчерпывает отражений разговоров Пушкина с Гоголем. Мы видим такие же реминисценции в повестях «Нос» и «Шинель».

Интересную запись находим в дневнике Пушкина под 17 декабря 1833 г.:Ћ«В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежавших Ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие.— Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N. сказал, что мебель придворная и просится в Аничков».

Об этом петербургском происшествии, бывшем предметом разговоров всего города¹⁰, Пушкин, конечно, беседовал с Гоголем, с которым тесно общался в эти дни. Отголоски этих бесед мы видим в строках повести­«Нос», следующих за рассказом о пропаже носа майора Ковалева: «Между тем слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице и, как водится, не без особенных прибавлений. Тогда умы всех именно настроены были к чрезвычайному: недавно только что занимали весь город опыты действия магнетизма¹¹. Притом история о танцующих стульях в Конюшенной улице была еще свежа, и потому нечего удивляться, что скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалева ровно в 3 часа прогуливается по Невском– проспекту».

Непосредственно вслед за вышеприведенной записью о движущейся мебели в дневнике Пушкина записано: «Улицы не безопасны. Сухтельн был атакован на Дворцовой площади и ограблен. Полиция, видно, занимается политикой, а не ворами и мостовою.— Блудова обокрали прошедшею ночью».

На эту тему дерзких ограблений в центре города высокопоставленных лиц написаны последние страницы «Шинели» Гоголя: «Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за непримеченную никем жизнь? Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы, словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему однако же такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем. Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай бы еще только титулярных, но даже надворных советников подвержены совершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца, во что бы то ни стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едва было даже не успели».

Этот гротескно-фантастический конец Акакия Акакиевича в основе, повторяем, построен на рассказанных Пушкиным случаях.

Огромная роль, которую играл в творчестве Гоголя Пушкин, дававший ему и темы и сюжеты, общеизвестна.

Все приведенные в настоящей статье тексты из повестей Гоголя — тоже пушкинского происхождения, но совсем другой природы. Ни истории князя Р., ни извозчика, убивающего седока, ни движущейся мебели, ни смелых грабежей Пушкин, конечно, не давал Гоголю как темы, но обо всем этом у них шли разговоры, и Гоголь глубоко своеобразно использовал все это впоследствии в своих гениальных повестях.

10 и 11 мая 1947 г.