Скачать текст произведения

Алексеев М.П. - Заметки о «Гавриилиаде». По поводу издания В. Брюсова

I

По поводу издания В. Брюсова

1

Отмена некоторых цензурных стеснений позволила издать одно за другим несколько произведений, связанных между собой если не общим характером и веселостью сюжета, то судьбой. Были изданыр«Опасный сосед» В. Л. Пушкина,1 когда-то популярный вЧ«арзамасской» среде, пленивший А. С. Пушкина живостью действия и чистотою речи и заслуживший лестные отзывы Батюшкова, Воейкова, Гнедича; «Поп», поэма И. С. Тургенева (М., 1917), долго приписываемая Лонгинову, и, наконец, «Гавриилиада» Пушкина, давно уже окруженная ореолом скверной славы и одинаково недоступная не только любителям «поэтических вольностей», но и большинству специалистов-пушкиноведов. Все эти «шалости пера» или «проказы резвой юности» были одинаково под запретом, хотя и давно перепечатывались за границей; в России же они ходили в рукописях, тщательно хранились в фамильных архивах или в пыли дедовских библиотек и были вечною и недоступною мечтою библиофилов. Своего восстановления ждут еще «юнкерские поэмы» Лермонтова, вроде «Уланши», «Петергофского праздника», «Сашки», впрочем, тоже уже напечатанные за границей в полном виде.2 Историк литературы не вправе пренебрегать столь значительной группой давнос«отверженных» произведений; вглядываясь в них пристально, он может заметить их внешнее и внутреннее родство, установить между ними преемственную связь, подчас неуловимое сходство в трактовке сюжета или деталях стиля, в особенностях поэтической манеры, в фактуре стиха. Сравнительный анализ этих поэм мог бы быть во многих случаях небесполезным, а иногда и необходимым. Быть может, для произведений этого рода можно было бы даже говорить об особенностях традиции или установить целую школу рукописных поэм, столь распространенных в николаевскую пору благодаря строгостям «чопорной цензуры». Так, несомненно, детали связывают и названные здесь «вольные поэмы»: А. С. Пушкин от В. Л. Пушкина мог научиться «вольному рассказу» и занимательности сюжета. В «Попе» Тургенева не трудно видеть отзвуки Пушкина и Лермонтова; от первого Тургенев взял его «поэтическую прозрачность», от второго — резкие и сочные краски и саркастический тон в отступлениях.

Все изданные поэмы, помимо новизны, имеют еще и научное значение, но первое среди них принадлежит, конечно, пушкинской…«Гавриилиаде». «Гавриилиада» особенно дорога нам не только потому, что она связана с именем Пушкина. Нужно быть окончательно предубежденным, чтобы отказать ей в прекрасном мастерстве. Но для нас «Гавриилиада» представляет нечто большее, чем одну лишь «прекрасную шалость», какою она была для кн. П. А. Вяземского и А. И. Тургенева; она помогает нам отчетливее оценить для Пушкина значение некоторых литературных образцов, дает нам представление о настроениях поэта в пору его ссылки; признание хотя бы этих фактов должно было разрушить предрассудок о ее ничтожном историко-литературном значении; но достаточно оценить ее поэтические красоты — четкость образов, отделку стиха, чтобы предрассудок этот был бы отброшен как изжитый. Внешние достоинства поэмы бросались в глаза и тем, кто отрицательно относился к ее религиозному свободомыслию. Н. Огарев, первый издатель поэмы, указав на то, что ее содержание «проникнуто религиозным и политическим вольномыслием», признал ее «язык и форму» «бесконечно изящными». «Для нас, — пишет Огарев, — очень важна эта сторона неприличных стихотворений Пушкина; мы слишком неизбежно видим, как с отсутствием изящности форм в жизни на долю стихотворений неприличного содержания остается только неприличность и устраняется все изящное. „Гавриилиада“, принадлежащая к произведениям раннего возраста поэта, без сомнения отзывается влиянием Парни. Рассказ Сатаны о том, как и почему он научил Еву отведать запретного плода, и прилет голубя имеют всю силу и прелесть лучших позднейших произведений Пушкина». Несколько далее Огарев добавляет: «Пушкин довел стихотворения эротического содержания до высокой художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и все облечено в поэтическую прозрачность». Этот отзыв бесспорно замечателен своей критической тонкостью, но он особенно любопытен в устах Огарева и объясняет многое в его отношениях к Пушкину. Сильно подчеркнутый религиозный момент личного творчества Огарева не допускал возможности его увлечения религиозным вольномыслием или мнимым либерализмом пушкинской поэмы. Но, издавая ее, Огарев подчеркивал это изящество формы и ее право на внимание именно с этой стороны.

В отношениях Огарева к Пушкину было нечто, напоминавшее отношения к Пушкину Лермонтова (ср., например, посвященные Пушкину строфы вТ«Юморе», так сильно напоминающие «Смерть поэта» Лермонтова), — преклонение перед мастерством, очарованность им и попытки подражания, несмотря на различие душевных организаций. Наконец, увлечение религиозным вольномыслием было в эпоху Огарева окончательно изжитым, по крайней мере в тех формах, какие оно приняло в «Гавриилиаде», да и сам Парни, служивший для русских писателей образцом в пору создания их поэм, был лишь последним и несколько запоздавшим отзвуком вольтеровского скептицизма. Таким образом, Огарев не мог опасаться, что издание поэмы принесет скверные плоды, но замечательно, что он оценил ее значение. «Гавриилиаду» Огарев мог знать от П. В. Анненкова, с которым он находился в дружеской переписке в пору работы Анненкова над Пушкиным; от него мог он получить и увлечение работой над изданием и комментированием поэта; на это есть и некоторые намеки в его письмах. Любопытно, что и П. В. Анненков, столь строгий в вопросах нравственности, так скоро, например, осудивший кружок «Зеленой лампы», основавшись исключительно на легенде Бартенева о его оргиастическом направлении,3 а позднее так упрекавший Ефремова за то, что онЭ«блеклые цветы пушкинской секретной производительности» «вплел в один венок с самыми раскошными, чистыми, благородными цветами пушкинской музы»,4 склонен был видеть в поэме нечто большее, чем одно лишь•«щегольство» и «прекрасную шалость». По его мнению, поэма была «написана в виде ответа на торжество клерикальной партии».5 Бартенев, со слов друзей поэта, и, может быть, желая освободить Пушкина от слишком пристрастных нападок за поэму, писал так:‘«Уверяют, что он позволил себе сочинить ее просто из молодого литературного щегольства. Ему захотелось показать своим приятелям, что он может в этом роде написать что-нибудь лучше стихов Вольтера и Парни». А. Незеленов, высказывая ту же мысль, но относя этот «задор» исключительно на долю Вольтера, добавлял следующее: Пушкин, «к сожалению, достиг цели, пошел по последовательности русского ума дальше своего учителя».6 В этом предубеждении много упорства и доля наивности: комментаторам казалось непонятным, как прекрасное могло быть заключено в безнравственные формы, но этоИ«прекрасное», бросаясь в глаза, отмечалось и ими как отрицательный признак. Дурная слава, упрочившаяся за поэмой Пушкина со времени знаменитого о ней процесса, обраставшая с течением времени легендами и вымыслами, не так быстро хоронила поэму, как строгие приговоры, какие ей были вынесены комментаторами Пушкина. Тому же Незеленову, например, она казалась «самым печальным событием» деятельности Пушкина и всего лишь «грязно-цинической вещью». Авторитетам приходилось верить на слово, так как исключалась возможность проверки этих приговоров по личному впечатлению. Ссылались на то, что о поэме сам Пушкин не любил вспоминать и отрекся от нее, и это было, к сожалению, достаточным поводом для того, чтобы изъять ее из научного обихода. Поэма игнорируется как биографический источник; историко-литературный анализ ее почти не коснулся. Поэтому издание В. Брюсовым полного текста «Гавриилиады» нужно признать крупной заслугой, имеющей бесспорное научное значение, тем более что она должна оказать заметное влияние на ход работ по исследованию Пушкина среди специалистов, для которых издание главным образом и предназначено. Первым издателем поэмы был Н. Огарев (Русская потаенная литература XIX столетия. Лондон, 1861); за этим изданием следовали — анонимное заграничное издание 1898 г.; берлинское издание Гуго Штейница 1904 г.7 Отрывки поэмы опубликовывались периодически и в России: Гербелем — в журналеп«Время» 1861 г.; Гаевским — в «Современнике» 1853 г., в статье о Дельвиге (это указание Ефремова не принято Брюсовым во внимание); Ефремовым — в «Библиографических записках» 1861 г. и в его издании сочинений Пушкина 1880 г. Дополнительные стихи даны были в «Русском архиве» 1881 г. и «Остафьевском архиве» 1899 г., т. 2; отрывки из поэмы печатались всеми издателями Пушкина после издания Ефремова, но даже в изданиях Морозова, Венгерова и академическом (1916 г.) приведено не больше половины поэмы. Издание В. Брюсова является, таким образом, первым полным текстом, появляющимся в России (М., 1918). «Гавриилиада» в издании В. Брюсова вышла уже вторым изданием; первое разошлось в три дня. Второе издание рассчитано на более широкий круг читателей, а потому в поэме «по тщательном размышлении» опущено около 9-ти стихов.8 Книга все же предназначена преимущественно для лиц, изучающих Пушкина, а потому текст сопровождают примечания, где даны указания по критике текста и библиографические («рукописи», «издания», «современные свидетельства», «заглавие, посвящение и план», «время написания» и т. д.). Издатели скромно заявляют, что они «не имеют притязания дать научное издание», удовлетворяющее всем строгим требованиям: для этого необходимо было бы располагать рукописными материалами. «Наша работа лишь первое начинание в этом направлении». Как общее историко-литературное вступление перепечатана статья В. Брюсова из 2-го тома сочинений Пушкина под редакцией Венгерова. Замечание, что она «вновь просмотрена и пополнена», однако, неверно: статья перепечатана почти без всяких изменений, но важна уже потому, что была одной из первых работ, посвященных поэме.

Наиболее важной частью книги является текст. Как известно, рукописи Пушкина не сохранилось. Пушкин, как свидетельствует Бартенев, «всячески истреблял списки, выпрашивал, отнимал их». Один из списков поэмы Пушкин прислал Вяземскому между 7—10 декабря 1822 г. Ефремов, указав на это, сделал такое примечание: «Эта рукопись несомненно должна найтись в Остафьевском архиве, так как кн. Вяземский никогда не выпускал из него ничего, туда попавшего».9 Между тем в библиотеке кн. Вяземского на экземпляре «Стихотворений» А. С. Пушкина (Берлин, 1870) нашлась следующая надпись, сделанная его рукой: «У меня должен быть в старых бумагах полный собственноручный Пушкина список „Гавриилиады“, им мне присланный. Должно сжечь его, что и завещаю сделать сыну моему». Список этот до сих пор найден не был.

В основу текста В. Брюсов положил текст издания Огарева, быть может, наиболее исправный, но сверяя его с другими изданиями; ни одно из них Брюсов справедливо не может признать вполне авторитетным: текст академического издания основан на «старинной копии, принадлежавшей В. Е. Якушкину», происхождение текстов изданий Ефремова, Морозова, Венгерова неизвестно. Из рукописных копий Брюсов впервые пользовался еще анонимным списком 1850—1860 гг. До сих пор неизвестен тот список поэмы, который, по указанию «Нового времени», 1903 г., имелся в «собственной его величества библиотеке»; он, однако, может оказаться наиболее авторитетным. На основании тщательного стилистического анализа В. Брюсов восстановляет предполагаемый текст. «Мы следуем правилу филологической критики, требующей предпочитать чтение более трудное», — говорит В. Брюсов, и этот принцип последовательно применен им во всех случаях, вызывающих сомнение. Значительное количество исправлений относится к правописанию и пунктуации, но и в более сложных случаях у Брюсова достаточно критической тонкости, чтобы не впасть в ошибку. Проверка справедливости анализа, впрочем, стоила бы специального разбора. Должны найтись еще несколько списков, до сих пор хранившихся тайно, и сверка с ними принятого Брюсовым текста окончательно утвердит его или исправит. Наконец, до сих пор еще не исключена возможность нахождения автографа Пушкина, а пока текст Брюсова следует признать предположительно исправным.

История создания «Гавриилиады» и отречение от нее Пушкина все еще темна. В своей статье, посвященной этой истории, повторенной в издании, о котором идет речь, В. Брюсов привел достаточно доказательств тому, что авторство Пушкина несомненно. Новейший скептицизм некоторых, писавших о поэме (Н. Барсуков, В. Каллаш), основанный исключительно на темной истории отречения и запирательства Пушкина, отныне должен быть сдан в архив. В. Брюсов ставит «Гавриилиаду» в связь с настроениями Пушкина кишиневского периода, рассказывает историю ее замысла и создания и отводит ей место в ряду других произведений Пушкина; но историко-литературного анализа он касается лишь отчасти: было бы весьма своевременным указать, например, параллели из тех поэм Парни, на зависимость от которых «Гавриилиады» указывали достаточно часто начиная от Огарева, но по цензурным соображениям всегда бездоказательно. Работа над «Гавриилиадой», впрочем, только начинается, и издание В. Брюсова важно уже тем, что оно способствует этому в значительной мере. В настоящей заметке мы сделаем несколько сопоставлений в надежде, что они не окажутся бесполезными.

Дело о «Гавриилиаде» возникло по следующему поводу. Статс-секретарь Николай Назарьевич Муравьев в письме к графу П. А. Толстому от 29 июня 1828 г. свидетельствует, что крепостные люди отставного штабс-капитана В. Ф. Митькова «принесли к Высокопреосвященному Серафиму прошение, что господин их развращает их в понятиях православной, ими исповедуемой христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение под заглавием „Гавриилиада“, и представили Высокопреосвященному митрополиту и ту самую книгу». Дело началось и дошло до государя. Неизвестно, какая кара постигла Митькова, но любопытно, что на одном из докладов комиссии по расследованию дела, представленном Николаю I, он сделал отметку: «Желаю знать подробнее, что последует, и повторяю, что если сей Митьков тот самый, который служил в финляндском полку, то он требует весьма строгого надзора и дурной и фальшивый человек». Комиссия, вновь представляя по сему поводу собранные ею сведения, сообщала: «Преследуя дело сие со всем вниманьем, коего оно заслуживает, не могла по предмету известной поэмы Гавриилиада найти Митькова виновным, ибо доказано, что он не читал ее людям и не внушал им неверия. Главная виновность заключается тут в сочинителе. Комиссия старается найти оного. Пушкин письменно объявил, что поэма сия не им писана».10

Неизвестно, как доказана была невиновность Митькова, но все усилия комиссии были направлены к раскрытию автора поэмы. Неизвестно также, почему комиссия обратилась к Пушкину; на него при допросе мог указать Митьков, его имя могло стоять в рукописи. К делу проявлен был столь повышенный интерес, что письмом Пушкина, где он отказывался от поэмы, дело не ограничилось. По приказанию государя графу Толстому, был произведен устный допрос, где, снова отрицая свое авторство, Пушкин рассказывал, что, от кого он получил рукопись, он не помнит, что она ходила между офицерами гусарского полка, и между прочим добавлял: «...осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет ни следов духа безверия или кощунства над религиею. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающеџ мне произведение жалкое и постыдное». Это сказано в 1828 г., когда Пушкин мог говорить это со спокойной совестью. «Зная лично Пушкина, я его слову верю», — написал Николай на докладе по этому поводу, но тут же выразил желание, чтобы Пушкин «помог правительству открыть подобную мерзость» и того, кто обидел «Пушкина, выпуская оную под его именем». Пушкин был призван к допросу третий раз, но испросил разрешения писать прямо к государю. Нераспечатанным письмо его было доставлено Николаю. Содержание его остается неизвестным, дело, однако, было прекращено.

На основании «Записок» кн. Голицына обычно полагают, что в письме этом было заключено признание; Пушкин прибегал к великодушию государя, «припертый к стене». Таким образом, есть основание отбросить главный аргумент противников авторства Пушкина — его личный отказ от поэмы; второй — приписывание ее Пушкиным кн. Д. П. Горчакову — основан на малодостоверных свидетельствах; одно из них (неизвестное Брюсову) принадлежит Н. С. Селивановскому, в его «Записках», который, рассказав о Радищеве и его судьбе, напоминает и другую подобную же историю. «Вспомним еще одного русского писателя, подвергшегося той же участи, — говорит он, — это Горчаков, автор Г<авриилиады>, глупой... поэмы, напечатанной и переведенной им с французского. Мне не случилось иметь ее в руках; но, сколько слышал, в ней были места поэтические. Кто-то мне сказывал, что профессор Мерзляков однажды прочитал ее всю одному приятелю и сжег в печи».11Ј«Записки» Н. С. Селивановского, как указали уже его первые издатели, «нуждаются в критической проверке», кроме того, их автор мог слышать легенду о принадлежности «Гавриилиады» Горчакову: ее пустил сам Пушкин на допросе и о том же сообщал в известном письме к кн. Вяземскому. Каллаш, защищавший авторство Горчакова, пошел на уступки и допустил, что поэма Пушкина была лишь подражанием Горчакову: в числе произведений Горчакова были, правда, легкомысленные поэмы, которые по общему характеру могли напоминать «Гавриилиаду», но они утрачены, сгорев в числе его прочих бумаг,12 и это сомнительное предположение не может быть доказано ничем. Зато авторство Пушкина доказывается рядом убедительных доводов. Кн. Вяземский, посылая А. И. Тургеневу отрывок из поэмы, писал ему: «Пушкин прислал мне одну свою шалость». В кишиневской тетради есть наброски программы, которую нельзя толковать иначе, как замысел «Гавриилиады», там же есть черновик стихотворения, который, несомненно, представляет собою послание, «envoi» к Вяземскому или Бестужеву, при посылке поэмы. Наконец, убедительным кажется тот анализ стиля поэмы, который произвел Брюсов, сравнительно с другими произведениями Пушкина, и то еще, что ее отдельные места могут быть сравнены с некоторыми стихотворениями: стихи 329—355 со стихотворением «Платоническая любовь» (1819); стихи 113—116 со стихами «Любовь одна — веселье жизни хладной» (1816), и т. д. В авторстве Пушкина, таким образом, не может быть никаких сомнений.13

2

История создания «Гавриилиады» была рассказана много раз, но условия ее возникновения достаточно освещены еще не были. «Кишиневские вольности» изгнанника-поэта состояли из кутежей, увлечений, дуэлей. Не было конца его беспечным забавам и шалостям.

Фантазия Пушкина, как выразился Анненков, была в «горячечном состоянии». Еще осенью 1821 г., кончив «Пленника», Пушкин писал Дельвигу, что у него в голове уже бродят новые поэмы. Он начинал их, бросал, уничтожал написанное; «Вадим» остался незавершенным, «Разбойников» Пушкин сжег, и только «Бахчисарайский фонтан» дошел до нас в полном виде. Рисунки кишиневских тетрадей изображают танцующих чертей, пытки и казни; в связи с ними находится, быть может, замысел той поэмы, действие которой должно было происходить в аду, при дворе сатаны. Она осталась ненаписанной. Но над «Гавриилиадой», как можно догадаться, Пушкин работал упорно и долго. Ее замысел относится к лету 1821 г.: она была окончена зимой 1822-го и тогда же отослана кн. Вяземскому. В письме к последнему Пушкин несколько позднее выражал досаду, что в «Полярной звезде» хвалят «холодного однообразного Осипова» и обижают Майкова, «Елисей» которого истинно смешон. Пушкин писал: «Тебе, кажется, боле нравится благовещение, но, однако, Елисей смешнее, следовательно, полезней для здоровья». Если под «благовещением» понимать «Гавриилиаду», весьма естественно было бы сравнить эти две поэмы. Но «Елисей, или Торжество Вакха», шуточная поэма В. И. Майкова (1771), однако, едва ли могла служить образцом для Пушкина; замечательная своим живым народным языком и некоторой нецеремонностью сюжета, она была первой на Руси и типичной герои-комической поэмой в стиле Буало: образец такой поэмы он дал в своем «Налое» («Lutrin»).14 Уже это одно подчеркивает различие замыслов Майкова и Пушкина; сходство поэм не могло идти далее общей для них «веселости» или «игривости» изображения: сюжет, поэтическая манера были совершенно различны. Другими возможными образцами для поэмы Пушкина могли быть те произведения, которые помянул поэт в «Городке» (1814) спрятанными в «потаенну сафьянову тетрадь».

Образцом мог быть и Вольтер с некогда пленившей Пушкина «Орлеанской девственницей», которым Пушкин увлекался как раз в пору создания «Гавриилиады», об этом упоминается и в послании к В. Л. Давыдову (1821):

Я стал умен и лицемерю,
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, — и намедни
Я променял Вольтера бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.

Симпатии Пушкина к Вольтеру оживают, как думал еще Незеленов, под влиянием Байрона, который посвящает ему несколько строк в «Чайльд Гарольде». Во всяком случае, значение некоторых произведений Вольтера для «Гавриилиады» требует подтверждений и проверки.

Пушкина интересовал в Вольтере, между прочим, и его скептицизм. Это может быть подтверждено и заметкой Пушкина о Байроне, в которой он старается освободить его от обвинений в безверии. «Вера внутренняя, — пишет Пушкин, — перевешивала в душе Байрона скептицизм, высказанный им местами в своих творениях. Может быть даже, что скептицизм сей был только временным своенравием ума, иногда идущего вопреки убеждению внутреннему».

Таким «временным своенравием ума» были и религиозные настроения поэта в этот период его жизни. Не будучи неверующим, Пушкин не был и скептиком. «Mon coeur est maté rialiste, mais ma raison s’y refuse», — записал он в своем дневнике (9 апреля 1821 г.). «Пушкин не мог примириться с мыслию о несуществовании духовного мира», — говорит Незеленов и в доказательство приводит черновой отрывок:

Ты сердцу непонятный мрак,
Приют отчаянья слепого,
Ничтожество, пустой призрак,
Не жажду твоего покрова!
Мечтанья жизни разлюбя,
Счастливых дней не знав от века,
Я все не верую в тебя,
Ты чуждо мысли человека,
Тебя страшится гордый ум...

В религиозных колебаниях и сомнениях Пушкина отгадка тех его строф, где он кажется с первого взгляда убежденным и насмешливым. Он несколько свысока относится к Библии; по рассказам Липранди, он рисует на ломберном столе мелом сестру молдаванина Катакази — Тереису мадонной, а на руках у нее младенцем — генерала Шульмана, с оригинальной большой головой, в больших очках, с поднятыми руками, но все это — «временное своенравие ума». «Вера внутренняя» перевешивает в нем «скептицизм, высказанный местами в его творениях».15

Таким образом, отказываться от «Гавриилиады» у Пушкина были основания и тотчас вслед за ее написанием, тем естественнее его отречение шесть лет спустя, когда ближе были минуты, в которые написаны были «Отцы пустынники» или «Странник».16

Наиболее значительным и несомненным образцом для Пушкина была поэма Парн膫La guerre des Dieux» (1799) и две другие: «Les galanteries de la Bible» и «Le paradis perdu», объединенные автором в сборнике «Украденный портфель» 1805 г. Парни Пушкин хорошо знал уже в Лицее; в «Городке» он рассказал нам, что в его библиотеке:

Воспитаны Амуром,
Вержье, Парни с Грекуром
Укрылись в уголок.

В Кишиневе впечатления юности постоянно освежались.17 Значение Парни для «Гавриилиады» признавалось всеми, кому приходилось писать о ней. На Парни указывали Огарев, Бартенев — со слов друзей поэта; в туманных выражениях, вынужденный к этому цензурой, и потому почти бездоказательно говорил об этом Ефремов,18 за ним Морозов и ряд комментаторов и издателей Пушкина. Но сближения не шли дальше общих и случайных указаний.

Парни эпохи директории мало напоминает певца Элеоноры, того poète élégiaque, который был так красив и изысканно нежен в своей любовной печали. Пейзажи его напоминают «сельские праздники» и galanteries Фрагонара, Ватто или особенно Буше, с его декоративным мастерством, однообразием сюжетов и «искусственно веселыми» красками.

Свой элегический тон Парни победил к концу своих дней, променяв его на скептицизм и остроумие Вольтера, уже, впрочем, отживавшие свой век, Пушкин долго был пленен Парни-элегиком; влияние Парни, по наблюдениям П. О. Морозова, ослабело только к 1827 г., но степень увлечения Пушкина поэзией Парни была столь велика, что у него возник интерес и к этой группе его поэм.

К этому, впрочем, были и другие основания. Появление «Войны богов», например, было литературным событием. По выходе в свет поэмы о Парни писали, что он вступил в соперничество с Вольтером и Ариосто. Шлегель посвятил поэме сочувственную статью в «Атенеуме»; ее расхвалил Женгене в «Декаде». Состязались в сравнениях и уподоблениях: Парни превосходил древних силою и убедительной чеканностью речи; Катулл и Овидий, Анакреон и Гораций нового времени, в искусстве элегии он не имел себе равных, в области комической эпопеи он был соперником Вольтера и в то же время был «pur et harmonieux comme Racine».19

Поэмы «Le paradis perdu» и «Lee galanteries de la Bible» примыкали к «La guerre des Dieux» и по своему стилю и по сюжетам. В «La guerre des Dieux» картинно и с частыми отклонениями в сторону эротической изобразительности представлялась борьба старого языческого Олимпа с новым, христианским. В «Galanteries de la Bible. Sermon en vers» и «Le paradis perdu» пересказывались известные эпизоды из Библии:

Approchez, chrétiennes  jolies.
De la Génèse les versets
Valent  bien d’un  roman anglais
L’horreur est  les tristes folies.
Surmontez  d’injustes dégouts;
Lisez; de  la  Bible pour vous
Je traduis les galanteries.

(Les galanteries de la Bible)

Сходство «Гавриилиады» с названными поэмами Парни20 сказывается не только в стиле, но в описаниях или отступлениях. Вот несколько примеров.

Парни

Пушкин

Son vieux mari, très mau — vais charpèntier,
Ne gagnant rien vivait dans la misère.21

Ее супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селенье был единственный работник.

Рассказ змея о грехопадении почти повторяет Парни в «Le paradis perdu».

De се jardin Eve était la merveille.
Auprès d’Adam, à l’ombre d’un bosquet.
Négligemment elle forme un bouquet,
Le jette ensuite, et sa bouche vermeille
Laisse échapper un long soupir d’ennui:
Qu’avec lenteur le temps coule aujourd’hui!
— Occupons-nous. Volontier, mais que faire?

— Cueillons des fleurs. — Tou —
jours des fleurs!
Eh bien,

— Chantons un hymne. Oh’je he chante rien.

— Dormons. — Encore? Dinons pour nous distraire.

Je n’ais pas faim...

...Quelle injustice!

Du Dieu jaloux quel éntrange caprice!
Mais sans amour peut on multiplier?
Sottise, erreur, j’y veux remédier.22

...младая Ева
В своем саду, скромна, умна, мила,
Но без любви в унынии цвела.
Всегда одни, глаз на глаз, муж и дева
На берегах Эдема светлых рек
В спокойствии вели свой тихий век.
Скучна была их дней однообразность,
Ни рощи сень, ни молодость,

            ни праздность,
Ничто любви не воскрешало в них;
Рука с рукой гуляли, жили, ели.
Зевали днем, а ночью не имели
Ни страстных игр, ни радостей живых...
Что скажешь ты? — Тиран

            несправедливый,
Еврейский бог, угрюмый и строптивый,
Адамову подругу полюбя,
Ее хранил для самого себя
.............
Мне стало жаль прелестной Евы,
Решился я, создателю на зло,
Разрушить сон и юноши и девы.

К этой же картине близок первый эпизод «Les galanteries de la Bible». Прилет голубя находит себе полное соответствие в описании Парни «l’oiseau d’amour»,23 хотя некоторые детали могли быть навеяны также и «Ледой» Парни, которой Пушкин подражал еще в 1814 г.

L’oiseau d’amour parait; il lui présente
Le fruit mortel, qu’elle a trouvé si doux,
Elle sourit, et sa main caressante
Flatte l’oiseau placé sur ses genoux,
Il les couvrait d’une aile frémissante.
Il ose plus; de son bee amoureux
D’azure effleur un sein voluptueux;
Et de la bouche il entr’ouvre la rose.
Eve soupire, et dans son trouble heureux
Sur une main sa tête se repose.

Бог‘«Гавриилиады» мало похож на «еврейского бога», как его называет Пушкин, и напоминает скорее того Юпитера, каким его любил изображать XVIII век. Наконец, и образ Марии, быть может, стоит в зависимости от Парни:

Шестнадцать лет — невинное творенье,
Бровь черная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов.

У Парни:

«Quel air commun! quelle sotte coiffure!»
Belle Marie, au Tivoli des cieux
Ainsi parlaient tes rivales altières:
Mais n’en déplaise à ces juges sévères
De grands yeux noirs, doux et voluptueux,
Des yeux voilés par de longues paupières,
Quoique baissés sont toujours de beaux yeux;
Sans qu’elle parle une bouche de rose
Est éloquente, et même on lui suppose
Beaucop d’ésprit: de pudiques tétons
Bien séparés, bien ronds,
Et couronnées par une double fraise.
Chrétiens ou juifs, pour celui qui les baise,
Ne sont pas moins de fort jolis tétons.24

Картины Пушкина, однако, ярче, живее и более сжаты, тогда как Парни в них кажется порою скучным, несмотря на то что он старается оживить их двусмысленностью или остротой.—«Гавриилиада» оставляет далеко за собой свои образцы; ее поэтические красоты искупают ее «вольности». Неудивительно, что она пользовалась популярностью. Ее, быть может, знал и Лермонтов, и это знакомство сказалось в «Демоне».

Пушкин

Лермонтов

— Кто ты, змия? По льстивому напеву,
По красоте, по блеску, по глазам
Я узнаю того, кто нашу Еву
Привлечь успел к таинственному древу
И там склонил несчастную к грехам
............
— Попы вас обманули,
И Еву я не погубил, а спас!
— Спас! от кого?

           — От Бога.
— Враг опасный.
— Он был влюблен...
— Послушай, берегись!

Тамара

О, кто ты? Речь твоя опасна...
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?

Демон

Ты прекрасна.

Тамара

Но молви, кто ты?

    Отвечай!

Демон

Я тот, которому внимала

              и т. д.

— Он к ней пылал...

— Молчи!

— любовью страстной,
Она была в опасности ужасной.

Здесь можно усмотреть сходство в диалогической форме рассказа и оживленности разговора, да и соперничество Ангела и Демона в келье Тамары напоминает несколько единоборство Гавриила с сатаной, опять-так€ заимствованное Пушкиным у Парни.

В некоторой зависимости от Пушкина, быть может, находится и образ Тирзы — еврейки вЏ«Сашке», характеризованный чертами, напоминающими Марию «Гавриилиады». В данном случае, однако, нужно помнить также о женском образе «Испанцев», навеянном Лермонтову Лессингом или Вальтером Скоттом.

Кажется, определеннее сказалось влияниеђ«Гавриилиады» в поэме «Мария» Т. Шевченко (1859). Концепции одного и того же сюжета у Пушкина и Шевченко различны; подлинный лиризм и мягкие, теплые краски поэмы Шевченко значительно разнятся от общего стиля «Гавриилиады»; у Шевченко евангельский эпизод пересказан распространеннее, и в рассказе нет ничего арелигиозного — напротив, вся поэма проникнута подлинным религиозным волнением, но детали могут быть сближены с поэмой Пушкина. Архангел Гавриил, очеловеченный у Шевченко, напоминает пушкинского Гавриила не только своею внешностью, но и своим поступком. Напоминает Пушкина и рассказ Шевченко о жизни Марии у Иосифа:

У Йосипа, у тесляря
Чи в бондаря того сьвятого,
Марія в наймичках росла,
Росла собі и виростала,
І на порі Марія стала,
Рожевим квітом розбувіла,
В убогій и чужій хаткині,
В сьвятому тихому раю.
Теслярь на наймичку свою
Неначе на свою дитину
Теслу було і струг покине
Та й дивиться...25

Но отличие поэмы Шевченко ясно уже из этой параллели. Картина семейной обстановки у Шевченко уютнее и мягче. Отеческие отношения Иосифа к Марии у Пушкина, следовавшего Парни, трактованы иначе. Иной был€ и цель поэмы: к Мадонне заступнице обращался Шевченко, к утешительнице в печали и скорби.

_____

В настоящей заметке мы собрали несколько фактов, относящихся к истории поэмы, ее замыслу и ее возможному влиянию на последующую литературу. Как бы они ни были случайны, они помогают оценить выдающеес” значение поэмы не только для творчества Пушкина, но и для всеобщей истории литературы, — а это, думается, лучше всего указывает на бесспорную заслугу Брюсова, решившегося, вопреки общепринятому мнению, настаивать на ее большом значении и предпринявшего немалый труд по изданию исправного текста поэмы. В этом его оправдание от тех возможных преследований и нареканий по поводу изданной им поэмы, от которых она, нужно думать, к сожалению, не скоро избавится.