Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - "Роман на Кавказских водах". Часть 4.

4

Обратимся теперь к условным именам центральных персонажей первого плана: тех, кого Пушкин сокращенно обозначает›«Якуб.» и «Корс — вы». Определяются они легко и совершенно бесспорно. «Якуб.» (или, в одном плане, «Куб.») раскрывается несомненно как Якубович, «Корс — вы» — как Корсаковы, или точнее — Римские-Корсаковы.

Александр Иванович Якубович (1792—1845)69 — лицо весьма известное в 1820-х годах: сначала гвардейский офицер, повеса и бреттер, за участие в качестве секунданта в дуэли графа Завадовского с Шереметевым высланный на Кавказ, на службу в Нижегородскиѓ драгунский полк; там он имел дуэль, не состоявшуюся в Петербурге, с другом Завадовского — Грибоедовым; в 1818—1823 гг. Якубович — кавказский герой, прославленный своими подвигами и похождениями, окруженный легендами, пользовавшийся безграничным авторитетом как в кавказских войсках, так и среди горских народов, уважавших в нем смелость, мужество, честность и верность слову; в 1825 г. — декабрист, сторонник цареубийства, но не революционер по убеждению, поколебавшийся в ответственную минуту; наконец — осужденный на 20 лет каторги в Нерчинских рудниках, в острогах Читы и Петровского завода: таков был его путь к 1831 г. Самая наружность его носила все черты романтического героя. По словам встречавшего его в Петербурге незадолго до 14 декабря П. А. Каратыгина, «он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; большие черные, на выкате глаза, всегда налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение... Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его и две глубокие черты появлялись на его щеках, и тогда его улыбка имела какое-то зверское выражение...».70 Пушкин мог знать его еще в 1817—1818 гг., до дуэли Шереметева с Завадовским: Якубович тогда был членом, хотя и не долговременным, обществ൫Зеленая лампа»; подробности несчастной дуэли были Пушкину хорошо известны — они отразились много лет спустя в планах «Русского Пелама». Должен был знать он и о дуэли его с Грибоедовым на Кавказе; в «Путешествии в Арзрум», по поводу встречи с гробом убитого в Тегеране Грибоедова, он вспоминает о том, что «обезображенный труп его (т. е. Грибоедова, — Н. И.) ... узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пуле”», — прострелил же ее Якубович, зная, что Грибоедов — талантливый музыкант и композитор, — и, как говорили, целясь намеренно. О кавказских делах Якубовича Пушкин мог слышать от Н. Н. Муравьева или от Н. Н. Раевского-младшего, с которыми встречался во время похода в Арзрум, и от всех других старых кавказцев, в особенности Нижегородцев, его прежних однополчан: слава о его подвигах держалась среди них долгие годы.71 Образ Якубовича давно занимал поэта. В конце 1825 г., за две недели до декабрьского возмущения, он в письме из Михайловского к А. А. Бестужеву спрашивал по поводу одной статьи вѓ«Северной пчеле»: «Кстати: кто писал о горцах в Пчеле? вот поэзия! Не Якубович ли, герой моего воображения? когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. — В нем много, в самом деле, романтизма. Жаль, что я с ним не встретился в Кабарде — поэма моя (т. е. «Кавказский пленник», — Н. И.) была бы лучше».72 ЭтотС«романтический» образ Пушкин и думал воплотить в романе 1831 г., выведя его (конечно, только в плане типологическом, а не как историческое лицо) очень схожим с оригиналом образом: герой, окруженный ореолом таинственности и легендарной славы, должен был бы восхищать обитательниц вод и возбуждать романтические мечтания у московской барышни; он — друг черкесов, помогающих ему; он бреттер, картежник и ни перед чем не останавливающийся похититель; вместе с тем любитель театральных эффектов и красивых поз, делающий даже из похорон своего отца «одно кокетство». Все это согласуется с характеристикой А. И. Якубовича, но воспринятой под особым углом зрения, о чем придется говорить ниже.73

Московское семейство, обозначенное в планах фамилиейЏ«Корс — вых» — мать и ее дочь «Алина», героиня повествования, — определяются так же ясно. Это — очень известная в высшем кругу московского дворянского общества первой трети XIX в. Марья Ивановна Римская-Корсакова74 и ее дочь — четвертая из пяти дочерей — Александра Александровна, по-домашнему Саша, впоследствии княгиня Вяземская. Мы очень хорошо знаем это семейство — его историю, быт и нравы, всех его представителеѓ и в особенности главу семьи — Марью Ивановну — по прекрасной книге М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Книга написана в основном по материалам обширной семейной переписки Марьи Ивановны и членов ее семьи, бывшей в руках автора,75 и дает яркое представление о жизни московского общества с начала Отечественной войны 1812 г. (когда был убит при Бородине старший сын Павел) до конца 20-х и начала 30-х годов;76 в ней собран материал и о дочери — Александре Александровне, — и о знакомстве с ней Пушкина.

Поэт познакомился с семейством Римских-Корсаковых осенью 1826 г., живя в Москве после ссылки.77 В начале 1827 г., до отъезда (в середине мая) в Петербург, он был, по-видимому, довольно сильно, но неглубоко увлечен Александрой Александровной.78 Памятником этого увлечения осталась, по словам П. А. Вяземского, дважды им повторенным,79 одна строфа в «Евгении Онегине» — LII Седьмой главы, написанная в октябре — начале ноября 1828 года:

У ночи  много  звезд  прелестных,
Красавиц  много  на  Москве...

и кончающаяся выразительным двустишием

Но  полно,  полно;  перестань:
Ты  заплатил  безумству  дань.

(VI,  161—162)

Следы увлечения Алиной Римской-Корсаковой и каких-то трений между ними чувствовались еще полтора года спустя, в конце 1828 г., когда Пушкин, закончивл«Полтаву», приехал в Москву из Тверской губернии, а Корсаковы недавно перед тем вернулись с Кавказа, и между ними произошла встреча.80

Александра Александровна (Саша, Алина) Римская-Корсакова родилась в 1803 г. — следовательно, ко времени знакомства с ней Пушкина ей было более 23 лет, и она, по понятиям своего времени, уже приближаласЊ к положению «перезрелой невесты». Между тем замужество ей не давалось, несмотря на ее красивую внешность и — по словам Е. П. Яньковой — «прекрасные, очень выразительные и привлекательные глаза» («Рассказы бабушки», с. 438). В 1820—1821 гг. она вместе с матерью и одной из сестер была за границей, провела зиму в Париже, где прошла курс лечения кровопусканием, повредившим на всю жизнь ее здоровью. Вскоре по возвращении в Москву она пережила драматический роман с гр. Н. А. Самойловым, блестящим флигель-адъютантом, известным в обществе как «Алкивиад своего времени». Но этот роман, героя которого Марья Ивановна уже считала женихом своей дочери, кончился неожиданно: влюбленный в нее, но мягкий и безвольный Самойлов, подчиняясь воле своей матери, порвал с Сашей Корсаковой и вскоре женился на выбранной его матерью нелюбимой им, но знатной и богатой невесте.81

Разрыв с Самойловым тяжело подействовал на состояние Саши, и она с трудом оправилась от пережитого потрясения. По сообщению одного из московских знакомых в письме от 6 октября 1822 г. (т. е. через семь месяцев после разрыва), «Александрина Корсакова была отчаянно больна нервическою горячкою, теперь выздоравливает».82 Неудивительно, что она должна была лечиться на Кавказских минеральных водах и что старик Вяземский, отец влюбившегося в нее кн. А. Н. Вяземского, долго запрещал сыну на ней жениться, называя ее, по словаѓ той же Яньковой, «болезненной старой девкой, привередницей, каких мало».

Все то, что мы знаем о Саше Корсаковой, и ряд других отзывов о ней, почерпнутых Гершензоном из переписки ее матери Марьи Ивановны, позволяет согласиться с биографом: все это рисует ее «не только красавицей, как ее старшие сестры, но и самобытной натурой»83 — девушкой волевой и независимой.84

Пушкин был прав — и в своем увлечении ею, и в том, что он именно ее наметил как прототип героини своего задуманного романа. Но были и другие, чисто внешние обстоятельства, делавшие естественным его выбор.

Известно, что М. И. Корсакова совершила два путешествия на Кавказские воды: в 1823 г. — одна, и в 1827—1828 гг. — с двумя дочерьми и сыном Григорием. От первого путешествия не осталось документальных следов.85 Но о втором мы знаем и из переписки Пушкина, через М. И. Корсакову пославшего письмо брату Льву, и из писем современников — Е. Н. Мещерской и братьев А. Я. и К. Я. Булгаковых.

Пушкин писал брату, служившему в то время в Грузии, в Нижегородском драгунском полку, под начальством Н. Н. Раевского, накануне своего отъезда из Москвы в Петербург, 18 мая 1827 г.:Ы«Письмо мое доставит тебе М. И. Корсакова, чрезвычайно милая представительница Москвы. Приезжай на Кавказ (т. е. из Грузии на Кавказские воды, — Н. И.) и познакомься с нею — да прошу не влюбиться в дочь» (XIII, 329). С Корсаковой, как сказано, были две незамужние дочери — Александра и Екатерина. Пушкин имеет в виду, конечно, Александру — предмет своего тогдашнего увлечения.

А. Я. Булгаков писал своему брату в Петербург86 8 июля 1828 г., т. е. на второй сезон пребывания Корсаковых на Кавказских водах, после зимовки в Ставрополе: «Слышал ли ты, что горцы сделали набег на всех ехавших от теплых вод на кислые. Тут попалась и М. И. Корсакова, которая была ограблена до рубашки, а какого-то полковника убили. У Корсаковой ни минуты без авантюров».87 В то же время и К. Я. Булгаков писал из Петербурга: «Из Москвы уже пишут, что не только Корсакову ограбили, но увели у нее дочь и всех людей. Дело сбыточное, если справедливо нападение горцев». И Е. Н. Мещерская, дочь Н. М. Карамзина, со своей стороны сообщала П. А. Вяземскому в письме от 12 июля: «Слыхали ли вы о похищении M-lle Корсаковой каким-то черкесским князем? Об этом здесь рассказывают, но не думаю, чтобы этот слух стоил доверия. Вы об этом должны знать больше, находясь ближе к Кавказу. — Если б это была правда, какой прекрасный сюжет для Пушкина как поэта и как поклонника...».88 Как видно, этим «прекрасным сюжетом» Пушкин действительно воспользовался, замышляя позднее свой «кавказский роман», но воспользовался по-своему.

Слухи об ограблении Корсаковых и о похищении дочери широко распространились — в более или менее фантастических формах — в дворянских кругах Москвы и Петербурга. Более точные сведения были получены уже осенью этого года по возвращении Корсаковых в Москву. Тот же А. Я. Булгаков писал в это время брату в Петербург: «Волков89 рассказывал, как магометанский какой-то князек с Каспийского моря покупал Корсакову дочь, а потом хотел увезти, потом сватался с тем, что она может сохранить свою веру; но с турками негоциации редко удаются...». И в позднейшем письме, рассказывая о приезде в Москву «генерала Шамхала Тарковского»,90 он пояснял: «Это тот самый, который, помнишь, когда М. И. Корсакова была на Кавказе, сватался за дочь ее Александрину, предлагая тотчас 300 т.<ысяч> рублей задатку...».

Пушкин должен был слышать в Москве, и даже от самих Корсаковых, а быть может, еще и год спустя, на Кавказе, все эти рассказы. Но, разумеется, он не хотел, да и не мог перенести их непосредственно в задуманный роман как потому, что и действующие лица и пережитые ими обстоятельства были бы всеми узнаны — а это не могло входить в его намерения и не соответствовало бы законам его творчества, требовавшим поэтического претворения действительности, а не ее копирования, — так и потому, что похищение героини черкесами, не говоря уже о «сватовстве» дагестанского князя, выглядевшем анекдотически, обеднило бы его творческие планы и лишило бы сюжет его общественно-психологического значения.

Но с другой стороны, вполне понятно, что Пушкин вспомнил об Александре Корсаковой, замышляя свой роман и отыскивая в знакомых ему кругах женский тип, пригодный для создания романтической героини. Можно несомненно утверждать, что задуманный им образ не всеми чертами совпадал со своим прототипом: кокетство Алины, на которое настойчиво указывают планы Кавказской повести, вовсе не характерно для А. А. Корсаковой. Но внешнее ее описание, данное в повествовательном наброске («девушка лет 18-ти, стройная, высокая, с бледным прекрасным лицом и черными огненными глазами» — VIII, 413), вполне подходит к Александрине Корсаковой, так же как и упоминание о ее болезни в разговоре между ней, ее матерью и их знакомой «старой дамой». Передает, по-видимому, черты ее лица и портретный рисунок на одном из планов, неоднократно воспроизводившийся.91 В соответствии с более ранним возрастом героини задуманного произведения действие его перенесено на десятилетие раньше действительного путешествия Корсаковых на Кавказ (когда А. А. Корсаковой было ужЏ 25 лет): это могло быть сделано как по соображениям исторической правды, чтобы дать больше возможности и простора для авантюрного элемента романа, так и для того, чтобы не слишком явно напоминались его прототипы.

Вместе с матерью и сестрами Корсаковыми ездил на Кавказ в 1827 г. и брат Александрины, Григорий. Уже цитированный выше А. Я. Булгаков так описывает его по возвращении с Кавказа: «Гриша Корсаков представляет совершенного Fra-Diavolo92 ...усы отпущены на божию волю, à royale (борода, — Н. И.) такая, что бороды (т. е. подбородка, — Н. И.) не видать. Я понимаю, что на Кавказе он слыл Адонисом и даже Бельведерским красавчиком, но здесь Москва, и Волков советует ему обрить все это...». Григорий Корсаков, светский приятель Пушкина в 1827—1831 гг., мог дать материал для обрисовки фигуры «брата» героини. Замечательно, что в одном из планов брат «Алины» обозначается именем «Pelham». Это обозначение — не только реминисценция из недавно прочтенного романа Бульвера, который произвел на Пушкина значительное впечатление и вспоминался им не раз, отразившись наконец в замысле большого романа из русской жизни, известного под названием «Русский Пелам», как называет своего героя сам Пушкин.93 Имя Пелама имеет в Кавказском замысле двоякое значение: оно служит, с одной стороны, характеристикою действующего лица, брата героини; подобно Пеламу, Григорий Римский-Корсаков, под внешностью светского кутилы и беспутного гвардейского офицера, скрывал образование и культуру европейца с прогрессивными идеалами: недаром он был членом Союза Благоденствия и лишь долгое заграничное путешествие в 1823—1826 гг. спасло его от Верховного уголовного суда.94 В таком случае указание на Pelham может иметь и композиционное значение в замысле повести. Пелам английского романа — свидетель и активный участник борьбы между Реджинальдом Гленвилем и Джоном Тиррелем — соответствует в некоторой степени брату героини кавказского романа, свидетелю и участнику борьбы и мщения за любимую девушку между «любовником» Граневым и похитителем «Якубовичем». Но такое чисто внешнее соответствие не имеет существенного значения для понимания романа. Правильнее видеть в помете о Pelham’e нечто иное — именно общее указание на определенный общественно-психологический тип, к которому, несмотря на различие в условиях жизни, принадлежат и герой английского романа, и брат пушкинской героини. Вместе с тем слово «Pelham» указывает и на тот повествовательный жанр, в котором Пушкин думал развернуть свою тему и изобразить характеры действующих лиц и столкновения между ними.

Итак, основной замысел Кавказской повести Пушкина очень прост: героиня, поставленная между двумя соперниками — простым «любовником» и «романтическим соблазнителем». На соперничестве из-за нее этих двух, различных по типу героев основана драматическая коллизия, ведущая к конечной гибели одного из них. Но самые характеры персонажей и обстановка, в которой действие протекает, способствуют осложнению сюжетной схемы. Автор вводит ряд действующих лиц, второстепенных, но участвующих в действии или служащих фоном, на котором последнее развивается. Схема осложняется и рядом вставных эпизодов. Часть из них (приезд на воды, смерть и похороны отца «Якубовича») имеет несомненно сюжетное значение, а некоторые — например столкновение двух лекарей — вероятно, лишь деталь композиции, требуемая для заполнения фона и обрисовки второстепенных персонажей, может быть также — для задержания вступительной сцены введением комического элемента; вообще комические фигуры лекарей, возможно, должны были играть некоторую роль в повествовании, контрастируя основному трагическому тону. Романтическим характером героя мотивируется ряд эпизодов его прошлого, могущих развиться в целую Vorgeschichte (дружба с горцами, партизанская война или «разбойничество», столкновение с «любовником» за пределами рассказа, в котором играют роль горцы — кунак-черкес и его сестра-казачка, и пр.). Все это настолько осложняет основную сюжетную схему, так раздвигает ее рамки, что в сюжетном и композиционном отношениях материал, данный в планах Пушкиным, оказывается достаточным для романа — и притом для романа широкого и сложного состава.95

В самом деле: на фоне экзотической обстановки развертывается, обусловленный отчасти самою этою обстановкою, авантюрно-психологический сюжет, где главным действующим лицом выступает человек, окутанный дымкой таинственности, в ореоле боевой и «разбойничьей» славы, поражающий внешнею эффектностью и властно отталкивающий своего соперника. Этот герой имеет, таким образом, все внешние атрибуты байронического героя, но только — героя, испытавшего существенные видоизменения; его образ за те десять лет, что прошли от начала байронического воздействия на Пушкина, преломился сквозь двойную призму: сквозь авторское сознание, очень изменившееся за это время, и сквозь объективно данный, реальный образ, воплотивший некоторые черты, ранее известные Пушкину лишь в художественном изображении. (Напомним отзыв Пушкина о реальном Якубовиче в письме к Ал. Бестужеву по поводу статьи о горцах в «Северной пчеле» в конце ноября 1825 г.: «В нем много, в самом деле, романтизма»). Байронизм — и как настроение, и как литературное влияние — был уже пройденным этапом; байронический герой был развенчан — и так же развенчан должен был быть в замысле автора герой его повести — лжеромантический герой, прототипом которого служит ложный романтизм Якубовича, сразу и безнадежно потускневший в день 14 декабря, о чем, вероятно, знал Пушкин — хотя бы от декабристов-кавказцев, с которыми встречался в 1829 г. Антагонистом этому лжегерою является «Гранев» — персонаж с не очень ясной в сохранившихся планах характеристикой, но несомненно психологически цельный и значительно более простой, чем «Якубович», причем простота, цельность и крепость его душевной организации противополагаются нарочитой приподнятости, внешней эффектности и ложному романтизму соперника.

Очень пестрая, но по существу пассивная среда, в которой развивается действие (семейство героини и обитатели вод), служит контрастным фоном для героев с их романическими происшествиями, которые врываются туда бурно и разрушительно. Вместе с тем эта среда — сложное целое широкого социально-психологического охвата, где суммировались ранние (1820 г.) и недавние (1829 г.) кавказские воспоминания Пушкина, впечатления жизни в Москве от семейства Корсаковых и наблюдения над жизнью русской провинции, отраженные, вероятно, в описаниях общества на водах.

Не случайна та необычайная на взгляд обстановка, какая взята Пушкиным для романа. Кавказ, экзотический русский Восток, привлекал к себе внимание русских байронистов начиная с самого Пушкина, который первый, в 1821 г., открыл туда путь «Кавказским пленником». За протекшие со времени издания поэмы 9 лет мотив «пленника» и кавказская экзотика вообще успели потускнеть и износиться под пером многочисленных подражателей.96 Для поэмы они уже не годились, — и свидетельством этому являются и вторая кавказская поэма Пушкина, так называемаяµ«Тазит», глубоко отличная от «Кавказского пленника», и строфы о Кавказе в «Путешествии Онегина», — но для широкого развертывания бытового, психологического и авантюрного повествования обстановка подходила как нельзя более: именно здесь можно было раскрыть вполне характер лжеромантического героя, ввести в действие множество лиц, разнообразнейших представителей русского общества, сведенных вместе случаем на Минеральных водах; здесь можно было построить, не боясь нарочитости, сложный авантюрный сюжет — и вместе с тем развернуть его на пестром и типическом бытовом фоне. Легкий абрис такого фона был намечен в строфах IX—XI «Путешествия Онегина». В прозаическом романе намек должен был вырасти в широкую картину — на что указывают перечисления типов обитателей вод в нескольких планах, — и, таким образом, авантюрная, «разбойничья» тема должна была сочетаться с широким быто- и нравоописательным обрамлением, не без оттенка юмора и общественной сатиры. В этом отношении известное значение приобретает указанная выше ссылка на Pelham’a: Бульверовский роман, с его широкими социальными заданиями, с его сочетанием нравоописания, общественной сатиры и авантюрного сюжета, мог служить Пушкину образцом в своем жанре.

Более существенное, однако, значение, чем «Пелам», для возникновения замысла «Кавказского романа» Пушкина могло иметь, как нам представляется, другое произведение современной английской литературы — роман Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». Сопоставление его с замыслами Пушкина было бы слишком мало обоснованным, если бы речь шла только об одинаковой обстановке — о Минеральных водах как места действия обоих. Но этим не ограничиваются их соприкосновения.

Роман В. Скотта вышел в свет в самом конце 1823 г. и вначале вызвал недоумение английской критики: это был первый — и единственный — роман прославленного шотландского писателя, в котором отсутствует исторический элемент — нет ни исторических событий, входящих в композицию и сюжет романа, ни исторических лиц в числе его персонажей; действие не отнесено к далекому прошлому, как в «Ламмермурской невесте». По некоторым упоминаниям — и то на последних страницах — видно, что действие происходит во время войны англичан в Испании против Наполеона, т. е. в 1808—1812 гг., за 10—15 лет до написания романа. Но это не имеет по существу никакого значения — роман посвящен событиям частной жизни представителей современного общества, шотландцев и англичан. Обстановка целебных вод сводит вместе людей разного происхождения и состояния, которые в других, обычных условиях едва ли бы встретились, а здесь вступают в сложные взаимоотношения. Словом, перед нами реалистический современный роман, с оттенком авантюрности, завязка которого основана на трагических семейных тайнах.

Своей необычностью в ряду других произведений «шотландского чародея» роман привлекал к себе внимание, и не только в Англии, но и в России, где он становится вскоре известен, сначала во французском переводе. А. А. Бестужев (Марлинский) знает «Сент-Ронанские воды» уже в 1824 г.97 В 1828 г. выходит и русский перевод Воскресенского, сделанный с французского, т. е. роман проникает в читательскую среду, незнакомую с иностранными языками. Пушкин к весне 1828 г. читал его (вероятно, во французском переводе), и не только читал, но и хорошо знал и помнил. Об этом свидетельствует письмо П. А. Вяземского к жене, В. Ф. Вяземской, где он рассказывает о своем «путешествии» на пароходе (или «пироскафе») в Кронштадт с Олениными, Пушкиным и проч.98 Описывая трагикомические сцены, вызванные внезапной грозою на обратном пути, при посадке в Кронштадте, Вяземский продолжает: «... Пушкин дуется, жмурится, как погода, как любовь. У меня в глазах только одна картина: англичанка молодая, бледная, новобрачная, прибывшая накануне с мужем из Лондона, прострадавшая во все плавание, страдает и на пароходе. Удивительно милое лицо, выразительное. Пушкин нашел, что она похожа на сестру игрока des eaux de Ronan...».99 Такое внимание Пушкина к роману В. Скотта позволяет предположить, что именно·«Сент-Ронанские воды» подсказали ему мысль облечь в формы романа впечатления от пребывания на Кавказских водах в 1829 г. и то, что он слышал, без сомнения, об «авантюрах» Марии Ивановны Римской-Корсаковой и ее дочери на Кавказе.

Исследования Д. П. Якубовича — к сожалению, до сих пор не изданные полностью — показали, насколько большое значение имела для развития прозы Пушкина романистика В. Скотта как система развертывания широких эпических полотен с естественным введением в ткань повествования многочисленных действующих лиц и столь же простым, ненасильственным построением сложного, даже запутанного сюжета с логически необходимым приведением его к развязке. Дело, конечно, не в сходстве отдельных героев и отдельных сюжетных ситуаций, хотя нельзя не заметить известной общности между романами Пушкина и В. Скотта: в центре того и другого — героиня (Клара Мовбрай — «Алина Корсакова»); из-за нее борются два «героя»: «злодей», источник всех несчастий героини (лорд Этерингтон — «Якубович») и «любовник», стремящийся ее спасти (Фрэнк Тиррель — «Гранев»); брат героини, невольно способствующий ее несчастью (уже упомянутый «игрок» Джон Мовбрай — и «Пелам»); вокруг них — пестрая толпа участников и свидетелей развертывающейся драмы. Но нельзя забывать и существенных различий в построениях того и другого романа.

В «Сент-Ронанских водах» мы видим характерное для В. Скотта медленное, издалека идущее развитие действия: пролог, вводящий лишь периферийных лиц (и среди них — еще никем не узнанного «приезжего» — Фрэнка Тирреля), занимает почти четвертую часть романа; лишь в конце этой экспозиции появляется Клара, затем встречается с Тиррелем — и начинается медленное развертывание завязки, коренящейся в антецедентах романа, неизвестных читателю. «Семейная тайна», составляющая сущность завязки, раскрывается постепенно и окончательно разъясняется лишь на последних страницах, причем разъяснение ее вызывает финальную катастрофу. Важно отметить то, что двигательной пружиной для всех преступных действий «отрицательного героя» — графа Этерингтона — является материальный интерес, жажда обогащения — и материальный интерес лежит в основе завязки и обусловливает «семейную тайну», отражая буржуазную сущность современного английского общества, проницательно понятую и изображенную В. Скоттом.

Не то, по-видимому, в замысле Пушкина. Судя по планам «Романа на Кавказских водах» и по тому, что мы знаем о его прототипах, в основе его сюжета не могло быть места ни «семейной тайне», заложенной в предшествующее время, за пределами действия, ни денежным интересам как побудительной причине преступлений «отрицательного героя», связанных с этой тайной. Мы уже не говорим о том, что в отличие от В. Скотта действие в романе Пушкина (судя по написанной им вступительной сцене) должно было развиваться — как это свойственно вообще его манере, особенно в прозе — сжато и стремительно, начинаясь прямо с отъезда героини и ее матери из Москвы на Кавказ и потом расширяясь введением новых и новых лиц с их взаимоотношениями. А место «семейных тайн» и денежных интересов, осложняющих и двигающих действие у В. Скотта, должны были занять обстоятельства, порождаемые условиями жизни на Кавказе, где рядом, сплетаясь, происходят военные действия, набеги и грабежи горцев, похищения при участии тех же горцев — и идет беззаботная, шумная, наполненная балами, кавалькадами и гуляньями да еще карточной игрой жизнь пестрого общества на водах. Необходимым элементом этой своеобразной жизни являются романы, интриги и соперничества, ведущие к дуэлям (последнее, впрочем, мы видим и в романе В. Скотта). Гибелью «Якубовича» на дуэли с соперником заканчивается основная, связанная с ним сюжетная линия Кавказского романа Пушкина. Чем бы закончилась линия самой героини — Алины — и влюбленного в нее Гранева — неизвестно: дошедшие до нас планы ничего об этом не говорят, и возможно, что окончание всего романа было еще неясно самому Пушкину.100

«Роман на Кавказских водах» — мы можем условно называть его романом — является первым опытом Пушкина в создании крупного прозаического произведения современного общественно-психологического плана, реалистически изображающего разные слои русского общества на широком, в известной мере экзотическом, бытовом фоне. До него, после прекращения работы над историческим романом, сюжет которого взят из Петровской эпохи и основан на семейных преданиях предков Пушкина Ганнибалов, поэт замышлял и частью написал ряд повестей из современного русского общественного быта, темы которых почерпнуты частью из провинциальной — помещичьей, чиновничьей, офицерской, крестьянской и мещанской жизни, частью — из жизни дворянского «светского» общества Петербурга и Москвы. Последняя группа нередко называется — не совсем по праву — группой «светских повестей», хотя значение их выходит далеко за пределы «светского» быта — в том смысле, в каком он фигурирует в позднейших «светских повестях» ряда писателей 30—40-х годов.101

В таких незаконченных повестях конца 20-х — начала 30-х годов (до «Дубровского»), как «Гости съезжались на дачу...», «Роман в письмах», «Рославлев», как автобиографический отрывок «Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы...», Пушкин ставил, помимо литературных и психологических, ряд существенных общественно-политических и исторических проблем, волновавших его в это время; в «Истории села Горюхина» хотел развернуть в остросатирическом плане картину русской крепостной деревни в ее прошлом и настоящем; в начатой, но не осуществленной и известной в набросках и планах повести «На углу маленькой площади...» (а также в названной уже «Гости съезжались на дачу...») анализировал вопросы психологии, положения и судьбы женщины «высшего» общества — в том направлении, в котором через полстолетия во всю глубину и ширину рассмотрит их и доведет до неизбежно трагического конца Лев Толстой в «Анне Карениной».

Выход в свет в начале 1829 г. и успех у массового читателяИ«Ивана Выжигина» Булгарина заставили Пушкина взяться за ответное оружие, и этим оружием стали «Повести Белкина», где один за другим разоблачались шаблоны и традиционные решения, бытовавшие в литературе, разоблачались не пародиями, но реалистическим показом того, как снижаются и разрешаются, а также и осложняются подобные темы в подлинной, неприкрашенной жизни, как терпят от нее «маленькие» люди, «ничтожные герои», и разоблачаются лжегерои. «Повести Белкина» не были поняты современниками, и это служит лучшим свидетельством их новаторского значения. С ними открывалась новая эпоха в русской литературе.

Но все это — и «Повести Белкина», и незавершенные, брошенные в самом начале замыслы повестей, о которых мы говорили выше, — было лишь разрозненными опытами на частные темы. От них предстояло Пушкину перейти к более крупным, широким обобщениям — перейти от повестей к роману. И сюжет такого романа — бытового и психологического, с оттенком авантюрности (не придуманной, а диктуемой самой обстановкой), построенного на широком и пестром фоне, заполненном множеством персонажей, вырванных из привычных рамок размеренной жизни и сведенных вместе случайностями пребывания «на водах», — Пушкин нашел в своих кавказских впечатлениях 1829-го и в воспоминаниях 1820 гг. — в известных ему «авантюрах», пережитых семьей Корсаковых, в воспоминаниях и рассказах о похождениях прежнего кавказского офицера, а теперь — ссыльного декабриста, бывшего когда-то романтическим «героем его воображения», наконец, в образе увлекшей его одно время девушки «с прекрасными бархатными глазами» (по словам «бабушки» Яньковой), своенравной и самобытной, с драматической и необычной судьбой...

Замысел Кавказского романа остался неосуществленным и был брошен в самом начале — впрочем, как и многие другие прозаические замыслы Пушкина конца 20-х — начала 30-х годов. Причины этого нам неясны и едва ли однозначны, начиная с внешнебиографических, о чем мы уже упоминали. Наиболее вероятным представляется то, что автор, разработав планы и написав начало или пролог, скоро убедился, что подчеркнуто экзотический фон и авантюрный сюжет задуманного им романа не соответствуют его желанию — дать психологически правдивое, широкое изображение современного русского общества — и уводят его в сторону романтических схем. Преобладание в сюжете романа авантюрно-любовного элемента должно было помешать постановке и разрешению тех общественно-психологических проблем, которые составили бы его идейно-тематический стержень, и это могло вызвать в авторе чувство неудовлетворенности. Как бы то ни было, Кавказский роман остановился на первых же страницах.

Но отдельные элементы оставленного замысла отразились в разной степени и разных формах в позднейших повествовательных произведениях Пушкина.“«Дубровский» воспринял «разбойничью», авантюрную линию Кавказского романа и таинственный облик его героя — «Якубовича», только осложненного и выступающего в иной функции, не допускающей его снижения и разоблачения, — что, можно сказать с уверенностью, должно было входить в авторское задание при построении образа «Якубовича». Соперничество и борьба двух героев, из которых один соответствует «Якубовичу», а другой — «Граневу», из-за героини, ее похищение «Якубовичем» и спасение «Граневым» составили завязку другого пушкинского романа — «Капитанской дочки», причем «любовник» или «жених» сохранил даже свою фамилию — «Гранев» обратился в исторически существовавшего Гринева, пройдя, однако, так же как и «Якубович» — Швабрин, в процессе осуществления нового замысла сложную эволюцию.

Последней попыткой Пушкина создать современный психологический и бытовой роман широкого и сложного общественного охвата (А. В. Чичерин видит в нем даже приступ к русскому роману-эпопее, предшествующему «Войне и миру»)102 является так называемый «Русский Пелам» (1834—1835). Но и от него, как от Кавказского романа, остались лишь повествовательный набросок начала в форме мемуаров героя, Пелымова, о своем детстве и юности, да ряд планов, на которых, как уже говорилось, невозможно с уверенностью построить сюжет будущего ненаписанного произведения.

Современный общественно-психологический и бытовой роман, много лет занимавший Пушкина, так и не был им написан. Другому поэту младшего поколения, вступившему в литературу в момент смерти Пушкина, выпалЌ на долю осуществить задачу воплощения в прозаическом романе некоторых характерных черт современного ему русского общества. Он взял, ничего не зная о замысле Пушкина, ту же обстановку Кавказских вод, с тем же бытовым фоном, почти те же ситуации и почти такую же завязку. В этом, конечно, не было только случайности, но сказалось тяготение к композиционным формам, представлявшим наиболее выгодные условия для решения определенных идейно-тематических и художественных задач. Действующие лица за годы, разделяющие два «кавказских» романа, во многом переменились; иной стала и писательская манера молодого преемника Пушкина. Но центральный герой в романе Лермонтова остался в принципе тем же, чем был в 20-х годах Евгений Онегин и кого, в следующем десятилетии, хотел изобразить Пушкин в своих неосуществленных романах: одним из героев своего времени.