Скачать текст произведения

Бонди С.М. - "Моцарт и Сальери". Часть 3.

3

В…«Моцарте и Сальери», несмотря на необычайную краткость пьесы, глубоко и богато разрабатываются две психологические темы. Одна связана с образом завистника Сальери, другая — с образом гениального художника Моцарта, творящего в области такого максимально отвлеченного искусства, как музыка.

На эту вторую тему как будто до сих пор в работах о Пушкине (да и в театральном исполнении этой драмы) не обращалось вовсе внимания: Моцарт фигурирует в обычном понимании только как жертва преступления Сальери, все его речи и действия объясняются его наивностью, простодушием светлого гения и нужны в пьесе для наиболее глубокого и разнообразного развития сложной психологии›«главного героя» драмы — Сальери. О неверности такого понимания пьесы и о подлинном содержании образа и психологии пушкинского Моцарта будет сказано дальше.

В основе первой темы, темы Сальери, определяющей сюжет трагедии, лежит новое психологическое наблюдение («открытие») Пушкина, которое он счел нужным развернуть в двух произведениях: кромећ«Моцарта и Сальери», также в «Скупом рыцаре». Дело в том, что в литературе и театре до Пушкина все злодеи, обуянные какой-нибудь преступной страстью — скупостью (Гарпагон, Шейлок), завистью (Яго) или иной позорной страстью, влекущей к преступлению, прекрасно сознают не только то, что им свойственна эта «страсть», но и то, что это — позорная страсть. Иногда они просто не думают об этом, иногда испытывают тяжкие угрызения совести, но всегда понимают, что их поступки, диктуемые их‘«страстью», противоречат общим (да и их собственным) моральным требованиям, заслуживают презрения. Они могут обманывать других, скрывать от людей позорную сущность своих побуждений и действий, но от себя они скрыть ее не могут и не пытаются это делать. Пушкин же в своих пьесах развивает иную психологическую ситуацию.

В…«Скупом рыцаре» и «Моцарте и Сальери» позорной страстью к наживе, скупостью, не гнушающейся преступлениями, завистью, доводящей до убийства друга, гениального композитора, охвачены люди, привыкшие ко всеобщему уважению и, главное, считающие это уважение вполне заслуженным, а себя не способными к подлым, низким поступкам. И они стараются уверить себя в том, что их преступными действиями руководят или высокие принципиальные соображения, или если и страсть, то какая-то иная, не столь позорная, а высокая...

Мольеровский Гарпагон — человек низшего сословия в феодальном обществе, на него дворяне смотрят свысока, и он привык к этому. Шекспировский Шейлок — еврей, представитель унижаемой и преследуемой нации” И для того и для другого нажива, накопительство, скупость — это единственная возможность овладеть средством, которое заставит людей господствующего сословия считаться с ними как с равными, иной раз попадать в зависимость от них12. Даже если эта бережливость доходит до размеров патологической скупости, связана с преступлением — то и Гарпагон и Шейлок не увидят в этом ничего унизительного для себя. Наоборот, — ведь они знают, что богатство, деньги, это единственное средство для них, чтобы добиться хоть некоторой независимости, выйти из униженного состояния...

Ничего подобного нет у пушкинского барона в «Скупом рыцаре». Он — аристократ, барон, рыцарь, принадлежит к самой высшей части феодального общества. Он вполне независим в своих действиях, над ним, выше его только его сюзерен, герцог. Но и отношение к нему молодого герцога, как и его отца и деда — самое уважительное, не только как к храброму и верному вассалу, но и как к другу. Вспомним слова герцога:

Барон, усердье ваше нам известно;
Вы деду были другом; мой отец
Вас уважал. И я всегда считал
Вас верным, храбрым рыцарем...

И в то же время он — ростовщик, собирает деньги, не беспокоясь о несчастиях своих разоренных должников, о преступлениях, на которые иной раз они должны идти, чтобы заплатить ему свой долг. Он из скупости содержит почти в нищете своего родного сына... Рыцарь, барон не может быть скупцом, ростовщичество — позорное для рыцаря занятие. Вот почему пушкинский барон, охваченный страстью накопительства, жадностью к деньгам, придумывает для себя другую причину своих позорных действий, уверяет себя, что он не жадный к деньгам скупец, а властолюбец. Властолюбие — тоже преступная страсть, всегда связанная с преступлениями, но это не позорная, а «благородная» страсть! Рыцарю не стыдно быть властолюбцем, хотя бы и преступным. От этого он не теряет к себе уважения, — хотя бы его и мучила совесть, «когтистый зверь, скребущий сердце»: сколько «великих людей» были властолюбцами, сколько страшных преступлений они совершали во имя этой страсти! Пушкинский барон хочет уверить себя, что собирание, накопление денег — это не цель всей его жизни, а только средство, дающее возможность осуществить главную его цель — власть над целым миром.

...Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм — и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу...

Он может построить себе великолепные чертоги и сады, прекрасные женщины сбегутся к нему, искусство ему подчинится, «вольный гений» «поработится» ему, он может купить «и добродетель и бессонный труд»; если он захочет, то и «окровавленное злодейство» будет послушно ждать знака его воли...

Мне все послушно, я же — ничему...

Так объясняет себе барон смысл своих действий, своей трудной жизни, полной «горьких воздержаний, обузданных страстей, тяжелых дум, дневных забот, ночей бессонных», страшных угрызений совести... Его сын Альбер совершенно иначе характеризует отношение барона к его громадным сокровищам. В ответ на слова профессионального ростовщика, еврея Соломона,

                            ...деньги
Всегда, во всякий возраст нам пригодны;
Но юноша в них ищет слуг проворных

И не жалея шлет туда, сюда.
Старик же видит в них друзей надежных
И бережет их, как зеницу ока, —

Альбер отвечает:

О! мой отец не слуг и не друзей
В них видит, а господ; и сам им служит.
И как же служит? как алжирский раб,
Как пес цепной. В нетопленной конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, все бегает да лает.
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе...

Альбер совершенно прав. Мечты о власти над всем миром, которую дает ему накопленное им богатство, — это утешительная подмена подлинной, постыдной страсти накопительства, скупости. Все действия и слова барона показывают это.

Ведь он уже накопил почти шесть сундуков золота (не маленьких шкатулок, а больших сундуков!) и имеет полную возможность наконец удовлетворить свою страсть — непомерное властолюбие! Почему же он этого не делает? Он объясняет это так:

...Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою; с меня довольно
Сего сознанья..
.

Это совершенно неправдоподобно. Можно ли представить себе такое: человек охвачен страстной любовью к женщине, которая его не любит и добиться любви которой он не может. Он долго мучается, совершает дл™ достижения своей цели преступления, губит своего счастливого соперника и наконец добивается своего — она готова ответить на его любовь. И тут он вдруг отступает, отказывается от своей идеи: он спокоен, он знает мощь свою, с него довольно сего сознанья. Возможно ли это? Или честолюбец, всеми средствами добивающийся высокого поста — интригами, клеветой на соперников, подкупами — и наконец получающий желанное назначение, вдруг отказывается от него, потому что он знает мощь свою, с него довольно сего сознанья... Все это психологически невероятно.

Есть еще большее противоречие убеждению барона, словам его о том, что деньги для него лишь средство для того, чтобы спокойно сознавать свою мощь, возможность властвовать над целым миром. Это его мучительные размышления о том, что будет с накопленными им сокровищами после его смерти. Казалось бы, если деньги для него действительно только средство, а цель — гордое сознание своего могущества, — то не все ли равно, что будет с этими сокровищами, когда его самого не будет, когда некому будет сознавать свою мощь при помощи их?.. А между тем эти мысли о судьбе его денег вне зависимости от целей, для которых якобы он их собирал и копил, имеют для него громадное значение. Из-за них он родного сына возненавидел, считает его своим врагом...

...Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных,
Украв ключи у трупа моего13
Он сундуки со смехом отопрет,
И потекут сокровища мои
В атласные диравые14 карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит...

Еще раз хочется спросить, какое ему дело, куда пойдут накопленные им деньги, если они служили только средствами для его гордого самоутверждения, — а его самого уже нет на свете?

Нет! Собирание денег было не средством, а целью всей его трудной жизни. Он мог открывать свои сундуки только для того, чтобы прятать в них свои деньги, но никак не для того, чтобы брать их оттуда. Правильно писал Белинский в своем разборе «Скупого рыцаря», приведя слова барона о непомерном могуществе его богатства («Лишь захочу — воздвигнутся чертоги» и т. д.). «Да, в словах этого отверженца человечества, к несчастию, все истинно, кроме того, что не в его воле пожелать многое из того, что мог бы он выполнить»15. Действительно, «лишь захочет», — он все может сделать. Он не может только одного — захотеть.

В самом деле, барон «не слуг и не друзей» видит в деньгах, а господ и сам им служит, как раб. С каким почти религиозным благоговением он говорит о них: он уподобляет их «священным сосудам», «царскому елею», то есть освященному в церкви маслу, которым «помазывают на царство» вступающего на престол... Высыпая в сундук накопленные им за несколько дней деньги, он говорит, почти повторяя слова Альбера («...а золото спокойно в сундуках лежит себе»):

Ступайте, полно вам по свету рыскать,
Служа страстям и нуждам человека.
Усните здесь сном силы и покоя,
Как боги спят в глубоких небесах...

Этой болезненной любовью к деньгам, к накоплению их объясняются и те странные переживания, которые сопровождают скупого рыцаря при соприкосновении со своими сокровищами. Свое свидание с ними он сравнивае† с любовным свиданьем, отпирая сундук, он испытывает какое-то особо странное психологическое (вернее, психопатологическое) состояние.

Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне мой меч; за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая нож: приятно
И страшно вместе...

И последние его слова, когда он внезапно умирает, потрясенный драматической встречей с сыном во дворце герцога: «Ключи, ключи мои!» — говорят о том же — не о спокойном сознании своего могущества, а о болезненной страсти к деньгам.

Я считал необходимым подробно рассказывать об этих, казалось бы, само собою разумеющихся вещах потому, что нередко мы встречаемся с неверным пониманием психологического конфликта пушкинской трагедии. Есть читатели, критики, историки литературы, актеры — исполнители роли барона, которые верят его словам, его попытке подменить позорную страсть скупости более «рыцарской» страстью властолюбия и видят в нем трагический противоречивый образ человека, идущего на всевозможные преступления во имя утверждения своего потенциального могущества.

Подобную ошибку в толковании смысла подлинной психологической проблемы произведения мы находим и в обычных объяснениях смысла «Моцарта и Сальери».