Скачать текст произведения

Бонди С.М. - "Моцарт и Сальери". Часть 7.

7

СЦЕНА II

(Особая комната в трактире; фортепиано.)

Моцарт и Сальери  за столом.

Сальери

  Что ты сегодня пасмурен?

Моцарт

                                               Я? Нет!

Сальери

Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.

Итак, с самого начала сцены мы видим грустного, хмурого Моцарта. Вероятно, сцена должна начаться с паузы: Моцарт сидит, задумавшись, а Сальери внимательно следит за его выражением. Они уже пообедали Є выпили («обед хороший, славное вино»)... Чем объясняется молчание, пасмурность и хмурость Моцарта — вполне понятно из предыдущего: он инстинктивно, своей тонкой проницательностью чувствует приближение смертельной опасности и неотложную необходимость понять ее, довести до сознания, но не может этого сделать из-за своей доверчивости и доброжелательности к людям.

Но почему мрачный Сальери, каким мы его видели в первой сцене, недоволен или обеспокоенё«пасмурностью» и молчаливостью Моцарта? Это тоже вполне понятно. Сальери твердо, без колебаний решивший отравить во время обеда Моцарта, все же старается сохранить придуманное им идеологическое обоснование своего преступления. Он должен убить «безумца, гуляку праздного», человека, не понимающего ценности музыки, издевающегося даже над своими гениальными произведениями, весельчака, «недостойного самого себя...». Вот если бы Моцарт хохотал сейчас над искажением его арии или вышучивал свою гениальность («...божество мое проголодалось»), то Сальери тут же бросил бы яд в его стакан, с сознанием своей правоты, совершения долга... Но Моцарт пасмурен, молчит, хмурится... Вот уже и обед их кончился, а Сальери никак не мог до сих пор найти психологически подходящего момента, чтобы «совершить свой долг», — убить Моцарта...

И вот на вопрос: «Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?» — Сальери получает самый неожиданный и потрясающий его ответ:

Моцарт

                                            Признаться,
Мой Requiem63 меня тревожит.

Сальери

                                                     А!
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Он только сегодня решил отравить Моцарта — а тот, оказывается, уже сочиняетЅ«Реквием», готовит себе панихиду!.. Как это могло случиться? Крайнее изумление и даже, может быть, испуг Сальери и здесь могут быть выражены только интонацией, с которой исполнитель роли Сальери произнесет эти слова. При немом чтении в книге выразительность и значительность этой реплики может остаться незамеченной... Много ли говорит читателю словој«А!»? Какой смысл, какое чувство вкладывает Сальери в это восклицание? Только при живом, театральном исполнении оно может прозвучать так, как хотел этого Пушкин.

Моцарт

         Давно, недели три.

Вот сколько времени ужеЃ«музыкальная душа» Моцарта, разгадавшая раньше самого Сальери трагический конец их дружбы, томится мыслями о неминуемой смерти! Впрочем, как увидим дальше, это предчувствие опасности еще раньше начало его мучить.

Моцарт продолжает:

Давно, недели три. Но странный случай...
Не сказывал тебе я?

Сальери

                                    Нет.

Моцарт

                                             Так слушай:
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего — не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в чёрном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас

И стал писать — и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem...

«Странный случай» — приход к Моцарту таинственного «черного человека», как известно, не выдуман Пушкиным. В книжке Игоря Бэлзы «Моцарт и Сальери»... рассказано об этом: «Тайна «черного человека», заказавшего Моцарту «Реквием», давно уже разъяснена. То был Лейтгеб (Leutgeb), управляющий именитого любителя музыки, графа Франца фон Вальзегг цу Штуппах, который устраивал у себя в имении театральные представления и концерты, принимая в них участие в качестве виолончелиста, флейтиста и дирижера. Но граф хотел во что бы то ни стало прослыть и композитором. С этой целью он заказывал крупнейшим мастерам своего времени различные музыкальные произведения (преимущественно квартеты), собственноручно переписывал их и затем исполнял64, выдавая за свои сочинения. Летом 1791 года граф обратился к Моцарту, послав к нему управляющего, который, как всегда, скрыл как свое имя, так и имя своего хозяина, обставил переговоры с композитором обычной таинственностью и предложил ему написать заупокойную мессу, а затем несколько квартетов. Что касается этой мессы, то она понадобилась графу для того, чтобы исполнением ее почтить память своей жены, скончавшейся в феврале того же, 1791 года»65.

Рассказ Моцарта о «черном человеке» дает возможность нам, а также внимательно слушающему его Сальери узнать еще кое-что о тревожном состоянии души Моцарта, предчувствующего свою гибель. Оказывается, эта тревога возникла в душе Моцарта не «недели три» тому назад, когда он начал писать «Реквием», а уже раньше... В самом деле: узнав, что в его отсутствие к нему кто-то заходил, он почему-то сильнейшим образом забеспокоился, сам не понимая почему.

                                Отчего — не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне?..

Значит, он уже ждал чего-то, какого-то несчастья... И когда на третий день°«человек, одетый в черном», заказал ему заупокойную мессу, — он тотчас же сел и стал писать. Обычно, приняв какой-нибудь заказ извне, художник (особенно композитор, музыкант) должен какое-то время привыкать к этой, новой для него задаче, войти в ее содержание, сродниться с ней, вызвать в своей душе такое состояние, которое получило бы нужное выражение в создаваемой им музыке... А тут ничего этого не было нужно:

                   Сел я тотчас
И стал писать...

Нужное настроение, мысли о смерти, грозящей гибели, видимо, уже давно преследовали Моцарта, и появление «черного человека», его таинственное поведение при заказе «Реквиема»66 — все это вполне совпадало с его душевным состоянием, почему Моцарт и склонен был принять этого посетителя за посланца «с того света» — и смог сразу начать писать свой «Реквием»...

...Можно себе представить, с каким чувством (и с каким видом) выслушивает Сальери этот рассказ!..

После слов «...хоть совсем готов уж «Реквием» Моцарт продолжает:

      Но между тем я... — и замолкает.

Сальери

                                           Что?

Моцарт

    Мне совестно признаться в этом... — и опять молчит.

Сальери

                                           В чем же?

И тут Моцарт откровенно рассказывает, что с ним происходит: свой страх, ощущение грозящей смерти, как-то подсознательно связанное с присутствием Сальери — причину его «пасмурности», «хмурости» за дружеским обедом...

  Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду

  Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Ужас, с каким Моцарт произносит эти слова, его тон, выражение его лица должны потрясти зрителя, готового уже поверить в реальность галлюцинации Моцарта: за столом Моцарт, Сальери — и между ними симвоЄ смерти — черный человек!

Моцарт почти разгадал, почти уже перевел на язык слов то, что он внутренне давно знал и передавал свое знание на привычном ему языке музыки — в «Реквиеме» и в только что показанном Сальери новом гениальном произведении...

А каково Сальери слышать все это! Ведь он-то понимает то, что старается понять Моцарт, уже не «гуляка праздный», не «безумец», а чуткий, проницательный гений, которому его доброжелательность и доверчивость мешает разоблачить страшный замысел его «друга»...

Только на сцене, при правильном и высокохудожественном исполнении актеров, их интонациях, выражении лиц, жестах, можно довести до полной ясности содержание этой необыкновенно напряженной сцены — эту внутреннюю мучительную работу Моцарта, сильнейшим образом ощущающего жизненную необходимость осознать реальное значение его интуитивных переживаний. получивших такое точное выражение в его музыке, а также муки Сальери, слышащего из уст Моцарта не осознанное до конца им самим страшное обвинение!

При правильном исполнении на сцене трагедии Пушкина не нужны будут никакие «комментарии», без которых невозможно обойтись, читая ее в книге...

Как ни мучительны для самого Сальери признания Моцарта, он не показывает этого, преодолевает свои чувства и старается отвести Моцарта от его страшных мыслей. Он должен развеселить Моцарта, превратить его снова в «гуляку праздного» — иначе, как уже сказано, неоправданно будет его убийство.

                            И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».

Вероятно, тут же он наливает вино в стакан Моцарта и свой.

Развеселить Моцарта нетрудно: это ведь его привычное состояние. Да и, видимо, ему самому хочется отвлечься от мучащих его смутных предчувствий и подозрений. Он подхватывает слова Сальери:

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него «Тарара» сочинил.
Вещь славную. Там есть один мотив...
Я все твержу его, когда я счастлив...
Ла ла ла ла...

Моцарт напевает веселый мотив из оперы Сальери™«Тарар»... Но надолго отбросить гнетущее его беспокойство ему не удается, оно снова овладевает им. Имя Бомарше вызывает в нем новые, страшные ассоциации, и он невольно делает еще один шаг к прояснению и уточнению своих опасений...

                          Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?

Моцарт говорит о смерти первой, а затем второй жены Бомарше, который, по слухам, отравил их. «Бомарше публично защищался от этих обвинений...»67

Моцарт постепенно приближается к правде. Он уже думает не просто о смерти, но — об отравлении... А Сальери должен все это слушать... Да к тому же сопоставление отравителя Сальери с предполагаемым отравителем Бомарше он воспринимал почти как оскорбление: Бомарше из-за своей пронырливости, ряда нЄ очень чистых денежных афер не пользовался уважением у современников... Что может быть общего между ним и «Сальери гордым», готовящимся отравить гения из принципа, защищая судьбу музыки, восстанавливая справедливость, нарушенную богом («правды нет и выше!»)? Он презрительно отвергает как неправдоподобную мысль о Бомарше-отравителе:

Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Моцарта, который все ближе и ближе подходит к пониманию ситуации, не удовлетворяет такое объяснение

(ведь Сальери-то не «смешон»!) — и он почти прямо задает вопрос: а способен ли Сальери на такое преступление:

                    Он же гений68,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Ему нужно, чтобы Сальери подтвердил это положение и тем самым снял с души Моцарта мучащее егпостыдное» подозрение о готовящемся злодействе его друга... Повторяю еще раз, что Моцарт, с его гениальной наблюдательностью, впечатлительностью и железной логикой ума, уже давно понял Сальери и даже выразил это на своем обычном языке — музыке. Но сейчас этого мало! Чтобы спастись от гибели, надо перевести это музыкально выраженное знание на обычный человеческий язык слов, понятий. Он и пробивается инстинктивно к такому пониманию, борясь с собственной доверчивостью, доброжелательностью к людям, отсутствием осторожной подозрительности. Сейчас он почти довел до сознания свои смутные чувства — и хочет, чтобы Сальери сам опроверг его подозрения, согласившись с тем, что «гений (каким он считает и Сальери, так же как и Бомарше и себя) и злодейство — //Две вещи несовместные69. Не правда ль?» — спрашивает он и ждет ответа. Для Сальери этот вопрос и эта со всей убедительностью высказанная мысль Моцарта — последний удар, которого он уже не может вытерпеть. Он больше не в состоянии дожидаться нужного ему для совершения его «долга» веселого настроения «праздного гуляки»...

Ты думаешь?70
      (Бросает яд в стакан Моцарта.)
                        Ну, пей же.

После этой кульминационной точки до крайности напряженного с обеих сторон диалога Моцарт, словно «опомнившись», отбрасывает свои подсознательные подозрения, словно стыдясь их, и возвращается к своему обычному, дружескому, светлому настроению. Ему так и не удалось довести до сознания то, что он давно уже понял своей музыкальной душой!..

Моцарт

                                             За твое
   Здоровье, друг, за искренний союз,
   Связующий Моцарта и Сальери,
   Двух сыновей гармонии.

Сильнейшее впечатление на зрителей должна произвести эта картина: Моцарт держит в руке стакан со смертельным напитком — и в это время произносит трогательный тост за здоровье своего убийцы. Одна-две секундо — и все для него будет кончено...

(Пьет.)

И тут впервые Сальери приходит в ужас от того, что он сделал, и пытается остановить Моцарта:

                                           Постой,
           Постой, постой!..

Но уже поздно. С отчаянием и ужасом он восклицает:

           Ты выпил!..

Моцарт, видимо, с удивлением смотрит на Сальери, не понимая, чем вызвана эта вспышка. И Сальери, опомнившись, придумывает объяснение — и договаривает:

           ...без меня?

И наливает вино в пустой стакан Моцарта.

            Моцарт (бросает салфетку на стол).

Довольно, сыт я71.
(Идет к фортепиано.)
               
Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
            (Играет.)

Страшное напряжение, сопровождающее мучительный для обеих сторон диалог Моцарта и Сальери — Моцарта, изо всех сил пробивающегося к пониманию ужасной правды, и Сальери, для которого каждый вопрос Моцарта“ каждое его признание было сильнейшим ударом, — это напряжение прошло, кончилось. Убийство уже совершилось... Речи действующих лиц прекратились, взволнованные движения их — тоже. И в тишине и неподвижности со сцены начинает звучать потрясающая музыка «Реквиема» Моцарта, на наших глазах отпевающего самого себя.

...Римский-Корсаков ввел в свою оперу только начало «Реквиема» Моцарта, первые четырнадцать тактов: короткое вступление и первую фразу хора «Requiem aeternam dona eis, Domine». Это совершенно правильно: именно такая музыка, самое начало «Реквиема», с его необыкновенной выразительностью, должно звучать в этом месте трагедии Пушкина72. Римский-Корсаков вводит здесь к тому же одну явную условность: хотя у Пушкина «Реквием» играет на фортепьяно Моцарт, у Корсакова звучит эта музыка в оркестре и с хором (за сценой) — так, как она задумана Моцартом... Эта вполне приемлемая условность может быть осуществлена и при исполнении пушкинской пьесы... А может быть, Моцарт сам поет партии хора... Впрочем, это все дело режиссера данного спектакля. Нам нужно только ясно представить себе, что такое начало «Реквиема», которое играет перед нами уже отравленный Моцарт и слушает его убийца — Сальери.

В музыке нет ни резкой взволнованности, ни выражения отчаяния, ни мук при мысли о смерти. Это почти спокойная, но притом глубоко горестная музыка. Начинается она с медленных и тихих ударов в аккомпанементе — словно каких-то медленных, важных шагов или тихих, сдержанных вздохов... На фоне их начинает звучать медленная, грустная мелодия, сначала в одном инструменте, затем ее повторяет с более высокой ноты другой инструмент, затем вступает в соединении с ней еще выше третий — и после общего подъема мелодия снова спускается вниз. Здесь резко меняется характер музыки: вместо тихого плавного звучания — три громких удара как будто всплески горестного чувства. Тут начинает петь хор под аккомпанемент жалобных возгласов оркестра (или фортепьяно). Начинают басы — «Reguiem aeternam». Они продолжают дальше, к ним присоединяются тенора, повторяющие ту же мелодию, но с другой, более высокой ноты. За ними вступают с еще более высокой ноты альты, с той же мелодией и теми же словами. Уже поют три голоса. Наконец приступает и четвертый, самый высокий голос — сопрано, и весь хор поет чудесную мелодию на слова молитвы: «Вечный покой подай им, господи...»

Трудно представить себе, чтобы зрители, испытавшие все напряжение этой сцены и слушающие после нее величавые звуки моцартовского «Реквиема», могли бы удержаться от слез... И Сальери не выдерживает...

Ты плачешь? — спрашивает Моцарт, прерывая свою музыку.

...Здесь естественно было бы предположить, что слезы Сальери — слезы раскаяния, он страдает от совершенного им преступления, ему жалко приговоренного к смерти Моцарта... Так, вероятно, и построил бы это место какой-нибудь другой драматург. Но Пушкин был реалист, жестокий реалист. Он до самой глубины проникает в психику своих героев и показывает то, что в них заключено, — иногда самое неожиданное.

Слезы Сальери — почти чисто физиологическое разрешение того тяжелого состояния, в котором он находился до этого. Сколько времени он страдал от «глубокой, мучительной» зависти и ненависти к Моцарту, которую должен был скрывать, каким небывало трудным оказалось осуществление его решения отравить Моцарта, какие психологические муки он пережил во время их последнего разговора! Но вот все кончилось. Моцарт отравлен, муки сомнения, терзавшие Сальери, прекратились, так же как и зависть (можно ли завидовать «мертвому»?), «душевные мускулы», столько времени напряженные, ослабли. И в это время начинает звучать, «наполнять его душу» новая гениальная музыка Моцарта...

Об этом всем совершенно откровенно говорит Сальери, отвечая на вопрос Моцарта: «Ты плачешь?»

Сальери

                                                         Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг...

Здесь он вспоминает придуманное им идейное оправдание своей преступной зависти... Он продолжает:

    Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член!..

Очень точное сравнение! Убийство Моцарта, как целебный нож хирурга, причинив краткую боль, освобождает больного от длительных страданий.

                                    ...Друг Моцарт, эти слезы...
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу...

«Друг Моцарт» — это сказано вполне искренне: ведь он ему больше не завидует! Он знает, что жить Моцарту осталось считанное время, и со свойственным ему жестоким эгоизмом боится только того, что он не успеет насладиться новой музыкой Моцарта: «...спеши еще наполнить звуками мне душу».

Моцарт всего этого, по обыкновению, не замечает. Его поразили слезы Сальери, он понимает их совершенно иначе, как «эстетические» слезы, невольно появляющиеся иногда у людей, способных сильно воспринимать искусство — музыку, поэзию... Он восхищен такой чувствительностью Сальери, опытнейшего музыканта, крупного композитора — так глубоко и сильно реагирующего на чужую музыку.

    Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! — с восхищением говорит он.

                          Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству,
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль?

Где же тут «безумец, гуляка праздный», человек, не умеющий ценить искусство, способный профанировать его, издеваться над ним? Все, что он говорит, выражает самые глубокие, заветные мысли самого Сальери: творец музыки — жрец (служитель и поклонник) прекрасного, непохожий на обычных людей, «избранный», находящий счастье только в искусстве, пренебрегающий во имя искусства житейскими выгодами, «презренной пользой», заботами «о нуждах низкой жизни». «Счастливцем праздным» называет их Моцарт именно в этом смысле (они не заботятся о «нуждах низкой жизни»), а не в том, который придает этим словам Сальери, называя Моцарта «гулякой праздным», то есть не работающим над своими произведениями. Моцарт очень много и усердно работал — и Пушкин, конечно, знал это...

Этот короткий монолог Моцарта окончательно рушит придуманное Сальери обоснование, оправдание его зависти и совершенного им преступления... Какой же «долг» совершил он, убивая Моцарта, который не только творит гениальные произведения, но и высоко ценит, обоготворяет музыку, ставит ее выше всех «нужд низкой жизни»? Где же тут несправедливость, неправота бога, одарившего его «священным даром», «бессмертным гением»? Почему же не только «нет правды на земле, но правды нет и выше», и Сальери «избран», чтобы восстановить эту правду? От утешительной концепции Сальери ничего не осталось...

Моцарт продолжает:

                         ...Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело...

Яд начинает действовать.

                    ...пойду, засну.
        Прощай же!

Сальери

        До свиданья.

Моцарт уходит. Нельзя не обратить внимание на этот многозначительный обмен короткими репликами. Моцарт, не сомневаясь, что он в ближайшее время снова встретится со своим другом, говорит ему тем не менељ «прощай!», а Сальери, знающий, что они больше не увидятся, что Моцарт приговорен к смерти, отвечает ему: «До свиданья».

Сальери

 (Один.)

                                                      Ты заснешь
      Надолго, Моцарт!

Ни следа раскаянья, жалости к Моцарту! Он думает только о себе.

                                ...Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные.

Если Моцарт прав, то, значит, Сальери — не гений. А тогда какое же он имеет право решать судьбу Моцарта, будущую судьбу искусства?

Вся концепция Сальери, все его высокое, принципиальное самооправдание, идея об его «избранности» («Я избран, чтоб его остановить...») для совершения «тяжкого долга» — все это рушится... Остается — жалкий «презренный завистник», уничтоживший из зависти гения.

Сальери пытается спорить с этой, уже очевидной для него истиной:

               Неправда...

Он цепляется за легенду о Микеланджело Буонарроти, якобы убившего во имя искусства своего натурщика.

               А Бонаротти?

Но он уже сам не верит в правдивость этой легенды.

                    или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы — и не был
Убийцею создатель Ватикана?

На этих мучительных сомнениях Сальери, крушении всех его идеологических самооправданий (мы должны все это увидеть в выражении его лица на сцене) заканчивается пьеса Пушкина.

Преступление, голое преступление совершено — начинается для Сальери многолетнее душевное наказание...