Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Оренбургские материалы Пушкина для "Истории Пугачева". Часть 2.

2

Записи Пушкина, сделанные во время поездки или после нее, сохранились в двух рукописях: во-первых, в черновом, первоначальном виде в его записной книжке;8 во-вторых, обработанные и переписанные на трех отдельных листах.9

Маленькой записной книжкой Пушкин пользовался во все продолжение своего путешествия в сентябре 1833 г. Записи в ней сделаны карандашом, очень небрежным, местами неразборчивым почерком, отрывочно и кратко… буквально «на ходу». В книжке всего восемь листков и настолько мало записей, что, возможно, часть листков с записями была потом, при обработке, вырвана и не дошла до нас. Что касается текстов на отдельных листах, то, как установил В. Л. Комарович, они хотя и писаны карандашом, но представляют собой, несомненно, не первоначальные записи, сделанные во время посещения Сорочинской, Берды, Татищевой и т. д., но обработку, выполненную уже, вероятно, в дороге, а может быть в Болдине, на основании кратких путевых заметок и с помощью исключительно острой памяти поэта-историка.

Ряд заметок в записной книжке сделан в пути и не относится к Оренбургскому краю — этому главному центру пушкинских наблюдений. Таковы записи преданий о Пугачеве, сделанные еще на правом берегу Волги; – Васильсурске — о казни Пугачевым Курмышского коменданта Юрлова и о спасении его жены (с пометой: «Слышал от старухи, сестры ее, живущей милостыней»); на какой-то станции за Чебоксарами «от смотрителя» — о двух барышнях, спрятавшихся от Пугачева в копне сена и выданных собачкой. Рассказ сестры жены Юрлова был точно воспроизведен Пушкиным в восьмой главе «Истории Пугачева» (IX1, 70). Предание о двух барышнях осталось неиспользованным, очевидно, как слишком частный случай, а также и потому, что Пушкин — в противовес прежним дворянским историкам — не считал характерными для Пугачевќ проявления бесцельной жестокости. Не использованы были и сделанные где-то по дороге, может быть под Самарой, записи народных поговорок («слова Мордвина», помеченные «16 сентября», и др.),10 а также записанное Пушкиным название какого-то племенного (калмыцкого?) бога и заметка о доме Пустынникова в селе Смышляевке, в 20 верстах к северо-востоку от Самары, в котором, по-видимому, останавливалс· командующий правительственными войсками, действовавшими против Пугачева в последний период восстания, гр. П. И. Панин (IX2, 493).11 Где-то, возможно также под Самарой, а возможно в Уральске, Пушкин сделал краткую запись о казни Пугачевым астронома-академика Ловица в Камышине (IX2, 493);12 это сообщение вошло в восьмую главуЃ«Истории» с некоторыми подробностями. Не очень ясны по смыслу и не были использованы заметки о «благородном собрании» в Казани и Саратове, о городе Лаишеве.13 К обратному пути относится, вычисление длины пути из Пензы на Арзамас,14 которое Пушкин делал, по-видимому, соображая свой маршрут.

Остаются лишь очень немногие и очень краткие записи, непосредственно сделанные в оренбургских местах. Записи эти таковы:

«В Берде Пугачев жил в доме Кондратия Ситникова, в Озерно́й у Полежаева».

«Харлова расстреляна» (IX2, 493).15

Эта запись, очевидно, могла быть сделана в Берде, во время разговора Пушкина с современницей Пугачева, старухой-казачкой Бунтовой, от которой он и получил эти сведения; Бунтова до прихода войск Пугачев‹ жила в крепости Нижне-Озерной («Озерно́й») и, вероятно, сохранила с ней связь и потом, так как там жила ее мать — «Бунтиха». Она же рассказывала Е. З. Ворониной, приезжавшей к ней в Берду из Оренбурга уже после посещения ее Пушкиным, и о приездах Пугачева из Берды в Озерную, и о житье его там, и о расстреле Харловой (вдовы коменданта Нижне-Озерной).16

Другая заметка в записной книжке сделана, очевидно, в Уральске:

«Василий Плотников. Пугачев у него работником» (IX2, 493).17

Эта заметка не была использована прямо в «Истории Пугачева». Плотников должен был быть в числе тех «хозяев», о которых в начале второй главы говорится: «В смутное сие время, по казацким дворам шатался неизвестный бродяга,* нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому, и принимаясь за всякие ремесла» (IX1, 13). Но имя В. Плотникова значится в «Сентенции 1775 года января 10. О наказании... Пугачева и его сообщников», в четвертом разделе осужденных (IX1, 189—190).

Еще одна запись относится, вероятно, ко времени поездки Пушкина из Оренбурга в Уральск:

«Карницкий. Илецкий городок» (IX2, 493).18

Запись сделана не Пушкиным, а внесена в его книжку неизвестной рукой, может быть, рукой того, с кем беседовал поэт в Нижне-Озерной и кто, вероятно, рассказывал ему о судьбе Дмитрия Карницкого (Кальминского)‘ Краткая запись была развернута в болдинских заметках, о которых будем говорить дальше.

Наконец, в той же записной книжке находится текст единственной записанной Пушкиным песни, связанной с пугачевским движением. Запись дает такое чтение:

Из Гурьева городка
Протекла кровью река.
Из крепости из Зерной19
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один.
Он нечаянно20 в крепость въехал,
Начальников перевешал,
Атаманов до пяти,
Рядовых сот до шести.
———
Уральские казаки
Были дураки,
Генерала убили
Госуд<...>21

Что это за песня? Пушкин привел из нее четыре строчки в «Истории Пугачева», поместив их в примечание 9-м к главе второй (IX1, 18 и 100) по поводу начальных движений войск Пугачева, в конце сентября 1773 г.: «Из Рассыпной, — говорится здесь, — Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому* комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам». К этому-то месту и сделано примечание: «Нижне-Озерная находится в 19 верстах от Рассыпной и в 82 от Оренбурга. Она выстроена на высоком берегу Яика. — Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне:

Из крепости из Зерной,
На подмогу Рассыпной,
Вышел капитан Сурин
Со командою один, и проч.»

Итак, песняќ«солдатская», а не казачья. Ее антипугачевский, правительственный характер довольно ясен и еще яснее выступает в более полном и точном тексте, записанном известным бытописателем и историком уральского казачества Иоасафом Железновым. Железнову спел эту песню в 1858 г. старик-казак Красноярского форпоста И. М. Бакиров, отец которого лично знал Пугачева.22 Песня довольно длинна, и не стоит приводить ее полностью. В ней говорится о восстании яицких казаков 1771 г., предшествующем Пугачевскому,23 о том, что

Яицкие казаки 24
Бунтовщики были, дураки...
Генерала
25 они убили,
В том не мало их судили;
Государыня простила —
Жить по старому пустила.
Они, сердце свое разъяря,
Пошли искать царя...
Нашли себе царя —
Донского казака.
Донского казака —
Емельяна Пугача!

И далее:

От Яицкого городка
Протекла кровью река...
Илецкие казаки —
Изменщики-дураки —
Без бою, без драки
Предались вору-собаке.

 

В Татищевой побывал,
Всю антилерию забирал.
Антилерию забирал,
Рассыпну крепость разбивал.
Из крепости Озерной,
На подмогу Рассыпной...

Следующие стихи Бакиров, очевидно, не помнил, но это, несомненно, записанные Пушкиным о капитане Сурине, может быть, в иной редакции. Песня, как видно, изображает события противоположно действительности’ поражение и смерть Сурина превращены в его победу. А далее восхваляется некий «инералик молодой» Лопухин (такого не существовало), который убеждает солдат «свинцу-пороху» не жалеть:

Когда мы вора поимам,
Хвалу себе получим...

«Дальше запамятовал, — сказал Иван Михайлович <Бакиров>, кончив пение (рассказывает Железнов, — НИ.). — Да и смолоду-то я не очень любил петь ее: — солдатска она!.. Солдаты же, чтоб их одрало, — прибавил рассказчик, — солдаты же, знамо, и приплели тут

„Донского казака —
Емельяна Пугача!“.

— А по нашему, — продолжал старик, — по нашему, он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович!».

Песня, записанная Пушкиным, действительно «солдатская», распространявшаяся и поощрявшаяся для внушения правительственным войскам, очень ненадежным и неустойчивым, презрения к «вору», самозванцу, донскому казаку «Пугачу». Пушкин, конечно, тотчас разгадал ее смысл и потому, может быть, не стал записывать целиком, а в примечаниях к «Истории Пугачева» дал из нее лишь нейтральные строки о капитане Сурине, снабдив их точным определением «солдатская песня», т. е. не казачья, не пугачевская. Такая песня не могла быть ему особенно нужной.

Но песня о Сурине — единственная, известная в записи Пушкина и напечатанная им в связи с Пугачевским восстанием. Между тем все современники — и Даль, и Кайдалов, и Блинова, и Воронина — согласно говорят о том, что старуха Бунтова в Берде спела Пушкину по крайней мере одну, а может быть, и несколько песен, сложенных про Пугачева. Какие же это песни и где они?

Д. Н. Соколов предполагал,26 что спетая Бунтовой песня и есть песня о капитане Сурине, «так как она касается ее родины — крепости Нижне-Озерной». Однако ввиду «солдатского» происхождения песни такое предположение сомнительно. Пушкин мог слышать эту песню и в Уральске, и в других местах.27 В воспоминаниях Даля, Ворониной, Кайдалова, особенно Блиновой речь идет о других песнях, пугачевских в собственном смысле. Блинова приводит даже стих, сохранившийся в ее памяти и весьма выразительный:

Не умела ты, ворона, ясна сокола поймать.

Это — насмешка над царским генералом, не умевшим поймать «ясна сокола» Пугачева, т. е. произведение, обратное по смыслу песне о капитане Сурине. К сожалению, мы не знаем об этой подлинно народной «пугачевской» песне ничего более. Среди напечатанных в знаменитом сборнике П. В. Киреевского28 такой песни нет, и невозможно вообще установить, что из этих песен могло быть известно Пушкину, кроме той же песни о капитане Сурине (одну из песен, где говорится о том же Красноярском форпосте, откуда был И. М. Бакиров, но без прямого отношения к Пугачеву, сообщил Киреевскому В. И. Даль).29

Чем же объяснить этот факт? Прежде всего несомненно, что, как уже было указано, записи Пушкина сохранились не полностью. Но он не использовал записей песен и в печати: не значит ли это, что их и не было вовсе? Н. О. Лернер видит причины «скудости пушкинской песенной жатвы в краях Пугачевщины» в кратковременности его поездки, в «наивности его собирательских приемов», в том, что «он подходил к народу как барин, да еще иногда в сопровождении местного начальства, а это и подавно не внушало доверия к расспросчику», наконец в особенностях самого материала, касающегося Пугачева, о котором «люди боялись говорить откровенно».30 Последняя причина, разумеется, очень веская, и трудность бесед о Пугачеве Пушкин сам отмечал. Но с указаниями на «наивность» его собирательских приемов, на то, что он «подходил к народу как барин», никак нельзя согласиться. Пушкин умел как никто беседовать с людьми из народа, научившись этому давно, в путешествиях по южной России и особенно в Михайловском, когда (например, по сведениям, собранным секретным полицейским агентом Бошняком, посланным в июле 1826 г. проверить поведение поэта и узнать, не возмущает ли он крестьян) он бывал «на ярмонке Святогорского Успенского монастыря» «в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железною тростью в руке», причем «дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними»; он — «отлично добрый господин, который <...> ведет себя весьма просто и никого не обижает», а его люди «не могут нахвалиться своим барином».31 Из воспоминаний жены очень близкого к Пушкину человека, П. В. Нащокина, мы знаем о том, как любил и умел поэт беседовать с крестьянами: «... Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем».32 Наконец, умение Пушкина собирать фольклорные материалы доказывается лучше всего теми многочисленными песнями, которые он записал в Михайловском в 1824—1826 гг. (конечно, со слов не одной только Арины Родионовны), в Болдине и в других местах.33 Глубокий интерес Пушкина к песенному к сказочному фольклору хорошо известен и не требует подтверждений.

Но пугачевский фольклор был материалом особого рода и собирание его безусловно представляло большие трудности, а опубликование — трудности, пожалуй, непреодолимые. Н. О. Лернер справедливо замечает, что Пушкин «едва ли имел возможность дать в своей „Истории“ место песням, выражавшим сочувствие восстанию и его вождю и исходившим из подлинно народных, в частности казачьих кругов».34 Действительно, если в 1827 г. ему было «высочайше» запрещено печатать песни о Ст. Разине, причем замечено, что «церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 336), то едва ли можно было рассчитывать и в 1833 г. на разрешение гораздо более острых, по-видимому, песен о Пугачеве. Притом помещение их в историческом труде, конечно со ссылками на их источники, могло, возможно, повредить самим исполнителям этих бунтарских, противоправительственных песен. Пушкин, если их и записывал, не стал вводить в «Историю», но тем не менее иными путями ввел в нее немало фольклорных элементов, народных предании и мнений. А в «Капитанской дочке», где песни о Пугачеве были бы хронологически невозможны, — ведь рассказ ведется о времени самого восстания, даже о первых его месяцах, — в одной из важнейших сцен романа — за ужином в Белогорской крепости, вечером в день ее взятия, где присутствует полупленником-полугостем Гринев, — Пугачев и его товарищи поют одну из самых поэтических и значительных разбойничьих песен — «Не шуми, мати зеленая дубравушка».35

«Невозможно рассказать, — замечает Гринев, — какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясло меня каким-то пиитическим ужасом» (VIII1, 331).

Так, через образы фольклора Пушкин осуществляет одну из главных задач своего романа — поэтическую героизацию руководителей крестьянской войны. С несравненно большим «пиитическим ужасом», чем Петруша Гринев, должен был воспринимать сам Пушкин трагические или мрачно-сатирические песни о Пугачевском восстании.36