Измайлов Н.В. - Оренбургские материалы Пушкина для "Истории Пугачева". Часть 4.

4

Рассмотренные записи, конечно, не исчерпывают всего народного, устного материала, почерпнутого Пушкиным от современников — очевидцев восстания и их потомков: оба труда Пушкина, посвященные крестьянско– войне XVIII в., — и «История Пугачева», и «Капитанская дочка», — пропитаны элементами пугачевского казачьего и крестьянского фольклора, народных рассказов и устных мемуаров, в записях Пушкина не сохранившихся.⁴⁸ Так, из сообщений Даля и Блиновой мы знаем, что Пушкину в Берде показывали,†«где стояла изба, обращенная в золотой дворец», «золотые» палаты Пугачева, т. е. «обитая медною латунью изба» (Даль), что «дом, где жил Пугачев», «Бунтова повела их (Пушкина и Даля, — Н. И.) показывать. Дом этот стоял на большой улице, на углу, на красной стороне. Он был на шесть око‘» (Блинова в записи Севастьянова). В заметках Пушкина указаний на «золотые палаты» Пугачева нет, и в «Истории Пугачева» он о них не упоминает, но в «Капитанской дочке» (глава XI — «Мятежная слобода») Гринев рассказывает о Бердской ставке Пугачева: «Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки... Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде“ ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — всё было как в обыкновенной избе» (VIII₁, 346—347). Наблюдения и рассказы Бунтовой лежат, как видно, в основе этого описания, так же как личные наблюдения при поездке в Берду дали материал для пейзажа: «Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы», — рассказывает Гринев: так подъезжал к Берде и Пушкин утром 19 сентября 1833 г. Вид меловых гор на берегу Урала, который Пушкин наблюдал по дороге из Оренбурга в Уральск, дал название Белогорской крепости в «Капитанской дочке», исторически неизвестной, но соответствующей по положению Татищевой.

Безусловно к устному рассказу, источник которого нам неизвестен, восходит замечательное описание первой встречи плененного вождя восстания с главным и самым свирепым его усмирителем — Петром Паниным — в восьмой главе «Истории Пугачева» (IX₁, 78). На вопрос Панина — «Как смел ты, вор, назваться государем?» — связанный Пугачев дает иронический и вместе многозначительный ответ: «Я не ворон.., я вороненок, а ворон-то еще летает», — и этот ответ звучит такой грозной, пророческой силой, что екатерининский вельможа не находит иного способа ослабить его действие на стоящий кругом народ, как ударить по лицу своего пленника и вырвать у него клок бороды! Мысль, высказанная в ответе Пугачева, — что подавленное с таким трудом восстание есть не конец, а только начало крестьянской борьбы, — была нестерпимо страшна, но и неотвратима для правителей дворянской монархии.

Итак, известная часть устного, народного материала, вложенного в произведения Пушкина, не содержится непосредственно в его записях. Поэтому в иных случаях, когда нет документов или они до нас не дошли, трудно установить происхождение того или иного эпизода в «Истории» или в романе.

С другой стороны, иные заведомо известные Пушкину рассказы, шедшие не из народной, а из враждебной Пугачеву дворянской среды, были им отвергнуты и не были использованы. Таков «анекдот», рассказанный Пушкину Далем во время поездки в Бёрды: «Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступался в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: „Как я давно не сидел на престоле!“».⁴⁹

«Анекдот», рассказанный Далем, не был использован Пушкиным в «Истории Пугачева». Здесь, в третьей главе, описывая пребывание Пугачева в Бёрдах, поэт лишь кратко отметил, что «Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил». Очевидно, и самый рассказ, подчеркивающий невежество и примитивность мышления Пугачева, и пренебрежительный тон Даля по отношению к «Пугачу» не соответствовали представлениям Пушкина о вожде крестьянского восстания.

Кроме того, и в документальном материале, бывшем в руках у Пушкина, например в той же «Летописи» Рычкова, в записках об обороне Яицкой крепости и об Оренбургской осаде, есть немало живого, мемуарного элемента, воспоминаний очевидцев, отмечающих не только факты, но и легенды и разговоры. Особенно нужно отметить такой источник, как «показания» И. А. Крылова, очень близко напоминающие бёрдские и уральские записи поэта, и — для более позднего момента — рассказ И. И. Дмитриева, почти дословно вошедший в «Историю». Ценными были для Пушкина и официальные записи словесных показаний очевидцев, побывавших у Пугачева в том или ином качестве, — показания Пустовалова и Полуворотова, вошедшие ⶫЛетопись» Рычкова, очень живое и важное показание крестьянина Алексея Кириллова от 6 октября 1773 г. о вступлении Пугачева в Сакмарский городок, вошедшее в литературно обработанных извлечениях в конец второй и в третью главу «Истории»; оно послужило и для соответствующих эпизодов «Капитанской дочки»;⁵⁰ показания И. И. Панова и других лиц о взятии Пугачевым Ильинской крепости, использованные Пушкиным в четвертой главе «Истории Пугачева» (IX₂, 695—700); они замечательны тем, что здесь, у Панова, поэт нашел сведения об одном из офицеров, невольно попавшем в число пугачевцев, капитане Башарине, послужившие для второго варианта плана романа и легшие в основу сцены взятия Пугачевым Белогорской крепости, повешения ее офицеров и помилования Гринева (в седьмой главе «Капитанской дочки»). Эти примеры можно было бы продолжить, но и приведенные данные показывают, какое важное место занимают в творческой работе Пушкина записи устных рассказов участников и очевидцев восстания.⁵¹

Какие же выводы можно сделать из рассмотренных нами устных материалов Пушкина в их сопоставлении с официальными архивными материалами, бывшими у него, и с использованием тех и других в его произведениях?

Во-первых, Пушкин чрезвычайно тщательно и полно использовал как свои записи, так и иной всевозможный материал устных рассказов, опуская из них лишь то, что казалось ему слишком частным и незначительным, или было неприемлемо для цензуры, или противоречило его взглядам и придавало событиям и лицам ложное освещение; во-вторых, устным рассказам он придавал первостепенное значение и вполне им доверял, исправляя их другими, официальными или мемуарными материалами правительственного лагеря лишь в очень редких случаях, там, где считал, что рассказчик заведомо ошибается или знает обстоятельства меньше, чем другие источники; в-третьих, при наличии двух источников сведений об одном и том же предмете — устного рассказа и правительственного документа — Пушкин всегда отдает предпочтение первому, т. е. устному рассказу; в-четвертых, подбирая и вводя в текст «Истории» устные рассказы, он не старается затушевать в них суровых, жестоких сторон восстания, справедливо считая, что народные рассказы, так сказать, говорят сами за себя и никогда не содержат по отношению к восстанию и его вождю той лживой, реакционной тенденциозности, какую проявляют, например, книга Левшина, «Летопись» Рычкова и другие документы правительственного лагеря.⁵²

На этом-то материале, идущем из народных глубин, носящем в значительной степени фольклорный характер, строится Пушкиным картина движения, охватившего широкие массы народа, глубоко закономерного по своему происхождению и отражающего самые характерные стороны народного сознания; строится и образ вождя восстания, человека из народа и кровно связанного с народом, крупного деятеля, чья яркая и героическая личность занимала в течение многих лет мысль и воображение поэта, — образ Емельяна Пугачева, ставшего вместе с Петром Первым одним из двух последних героев творческой жизни Пушкина.