Скачать текст произведения

Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 3.

ГЛАВА III

1

Цельное и законченное романтическое мировоззрение Пушкина, получившее полное выражение в его поэзии начала двадцатых годов, должно было рано или поздно претерпеть самое серьезное испытание в результатЏ столкновения его с реальной жизнью. Первый удар романтической системе взглядов Пушкина был нанесен в области его политических «вольнолюбивых надежд».

Нельзя недооценивать искренность, глубину и конкретность революционных устремлений Пушкина. Это не была только•«поэзия». Пушкин вполне был убежден в эпоху около 1820 года, что революция в России произойдет в ближайшее время и что ему предстоит принять в ней участие. Эту мысль он старается внушить еще в 1818 году Чаадаеву, очевидно, и тогда несколько скептически настроенному:

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластия
Напишут наши имена!

В 1821 году Пушкин в своей записной книжке с сочувствием записывает чьи-то17 злорадно-торжествующие слова о близящемся падении абсолютистского режима в европейских государствах:ђ«О... говорил в 1820 году: революция в Испании, революция в Италии, революция в Португалии, конституция здесь, конституция там... Господа цари, вы сделали глупость, свергнув с престола Наполеона!»18

В мае 1822 года Пушкин за столом у наместника Бессарабии Инзова, в присутствии его самого, не стесняясь, заявил:Ц«прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх» 19.

Еще раньше, весной 1821 года, по поводу только что начавшегося греческого восстания Пушкин написал кому-то (по-видимому, декабристу В. Л. Давыдову) восторженное письмо, содержащее описание этих событийћ которым он придавал громадное, общеевропейское значение. «Уведомляю тебя, — писал Пушкин, — о происшествиях, которые будут иметь следствия важные не только для нашего края, но и для всей Европы». Далее он говорит оС«восторге духовенства и народа», о «прекрасных минутах Надежды и Свободы», о том, что «восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету — к независимости древнего отечества». «Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен. Он счастливо начал — и, мертвый или победитель, отныне он принадлежит истории — 28 лет, оторванная рука, цель великодушная! — завидная участь», — восторгается Пушкин.

В письме к Вяземскому 1 сентября 1822 года Пушкин, намекая на близкую революцию и, как следствие ее, грядущую свободу печати и широкое развитие публицистики, пишет: «Пиши в тишине самовластья, образуй наш метафизический20 язык, зарожденный в твоих

письмах — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России...»

Однако волна революционных движений на Западе довольно скоро начала спадать. Организованные как военные заговоры, без широкого участия народа, восстания в Испании, в Неаполе, в Пьемонте были подавленЈ одно за другим. Конституции, вырванные у перепуганных в первый момент королей, были отменены победившей реакцией. Начались расправы с участниками восстаний. Греческое восстание против Турции после первых успехов зашло в тупик. После бегства Ипсиланти и гибели Владимиреско, предводителя демократической частя восстания, греки начали терпеть поражения... И у нас резко усилилась реакция. Был арестован Владимир Раевский, умно и осторожно ведший революционную пропаганду среди солдат. Несколько позже был смещен с поста командира дивизии бывший член «Союза благоденствия» генерал Михаил Орлов... Все эти события и на Западе и у нас почти не вызывали отклика в широких массах народа, так как само революционное движение было движением группы военных заговорщиков, совершенно не учитывавших настроение масс...

На Пушкина эти неудачи революции, казавшейся ему неизбежной и, несомненно, победоносной, произвели сильнейшее впечатление. Чем незыблемее у него была уверенность в успехе восстаний, в близком освобождении русского народа от гнета самодержавия и крепостного права, тем сильнее переживал он разочарование вследствие наступившей и все усиливающейся реакции.

Сначала Пушкин, видимо, не хотел верить, что поражения революционных вспышек на Западе носят серьезный, окончательный характер. Он все еще старался сохранить свою романтическую «беспечную веру»21 в то, что дело свободы скоро победит. В конце шутливого послания к декабристу В. Л. Давыдову он говорит о неудачах восстания в Неаполе:

...Но те22 в Неаполе шалят,
А та23 едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет...

«Ужель надежды луч исчез?» — горько спрашивает поэт — и тут же решительно отбрасывает эти безнадежные мысли:

Но нет! — мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся —
И я скажу: Христос воскрес24.

Эти стихи, написанные весной 1822 года, были, кажется, последним выражением°«вольнолюбивых надежд» романтика Пушкина. В стихах и письмах 1823 и 1824 годов прямо уже звучит отчаяние, охватившее Пушкина, видевшего воочию полное крушение этих надежд.

Отчаяние звучит и в стихотворном наброске 1823 года, оставшемся недоработанным:

Кто, волны, вас остановил?
Кто оковал ваш бег могучий?
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Чей жезл волшебный поразил
Во мне надежду, скорбь и радость
И душу бурную25
Дремотой лени усыпил?
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот!
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод!

Среди досоветских исследователей Пушкина шла полемика относительно того, на политическую ли тему написано это стихотворение. Дело в том, что в рукописи нет слов «символ свободы», — Пушкин или сделал описку, или же для конспирации написал вопреки рифме (и смыслу) «символ стихии». Основываясь на этом, а также на второй строфе наброска, Н. О. Лернер считал, что в стихотворении говорится о внутреннем состоянии поэта, а не о политических событиях. И «волны», и «мятежный поток», и «ветры», и «гроза» — все это символы «бурной души» поэта, так же как образы «безмолвный пруд», «невольные воды», «гибельный оплот» обозначают наступившую в душе его «дремоту лени»...

Между тем в этом наброске на самом деле прекрасно выражена уже указанная выше глубокая интимность революционных переживаний Пушкина. И в более раннее время, в 1818 году, Пушкин не знал конфликта между личным чувством и общественным долгом (основной конфликт драматургии классицизма), для него не было выбора между личным и общественным, революционным. Об этом ясно и отчетливо говорит то смелое сравнение, которым он выразил силу и непосредственность своей мечты о свободе отчизны в стихах к Чаадаеву:

Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья
.

И в стихотворении «Кто, волны, вас остановил...» то же самое: превращение в безмолвный и дремучий пруд мятежного потока революции, гибельный оплот, остановивший, «сковавший» его, — все это имеет самое близкое отношение к душе поэта, в ней поражены все чувства — «надежда, скорбь и радость», душа засыпает «дремотой лени»...

Но и в этом стихотворении Пушкин еще взывает к грозе революции, к ветру, могущему «взрыть воды» и разрушить «гибельный оплот». Скоро он окончательно разочаровывается в такой возможности.

Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет,

— эти слова становятся его горьким убеждением. Романтик Пушкин, не умеющий и не желающий разобраться в настоящих причинах наступившего спада революционной волны, взваливает всю вину на «народы», которые не поддерживают в нужный момент своих вождей, героев, борцов за их свободы. Интересно сравнить два его письма о греческом восстании, одно — начала 1821 года и другое — лето 1824 года (оба предположительно адресованы декабристу В. Л. Давыдову). Первое, восторженное письмо о начале восстания мы уже цитировали. В 1824 году, после ряда неудач повстанцев, Пушкин отзывается о повстанцах с величайшим пренебрежением и явной досадой и обидой (письмо написано по-французки, сохранился отрывок черновика). «...Толпа трусливой сволочи, воров и бродяг, которые не могли выдержать даже первого огня дурных турецких стрелков... Что касается офицеров, то они еще хуже солдат. Мы видели этих новых Леонидов на улицах Одессы и Кишинева — со многими из них лично знакомы, мы можем удостоверить их полное ничтожество, они умудрились быть болванами даже в такую минуту, когда их рассказы должны были интересовать всякого европейца — ни малейшего понятия о военном деле, никакого представления о чести, никакого энтузиазма — французы и русские, которые здесь живут, выказывают им вполне заслуженное презрение; они все сносят — даже палочные удары, с хладнокровием, достойным Фемистокла...»

Пушкину даже пришлось оправдываться в том, что он будто бы стал враждебно относиться к греческому восстанию. Приведенное письмо заканчивается словами: «Я не варвар — и не проповедник Корана, дело Греции вызывает во мне горячее сочувствие, именно поэтому-то я и негодую, видя, что на этих ничтожных людей возложена священная обязанность защищать свободу». А в наброске одного из писем, написанного также летом 1824 года к неизвестному адресату (предположительно к тому же Давыдову), он пишет: «С удивлением слышу я, что ты почитаешь меня врагом освобождающейся Греции и поборником турецкого рабства. Видно, слова мои были тебе странно перетолкованы...» Однако в письме к Вяземскому от 24—25 июня 1824 года Пушкин выражается гораздо резче и решительнее о тех же событиях: «Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братьи негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорожденный их потомок и наследник их школьной славы. Ты скажешь, что я переменил свое мнение. Приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада, и ты бы со мною согласился».

Читая эти озлобленные строки обиженного и оскорбленного в своих чувствах и надеждах поэта, мы начинаем понимать то состояние его души, которое диктовало Пушкину самое горькое и несправедливое из всех стихотворений того мрачного периода его жизни — стихотворение «Свободы сеятель пустынный...». Пушкин сообщает его текст в письме к А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 года. В том же письме он помещает, между прочим, отрывок из своей оды «Наполеон». Приведя последнюю строфу:

Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала!.. он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал,

— он пишет далее: «Эта строфа ныне26 не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем, это мой последний либеральный бред27, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа («Изыде сеятель сеяти семена своя»):

      Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

      Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич28.

В 1824 году были написаны Пушкиным два незаконченных стихотворения, в которых с необыкновенной силой

звучит горечь от сознания окончательной, как ему казалось, победы реакции во всех европейских странах.

В первом стихотворении изображен Александр I, «владыка севера», глава европейской реакции, обдумывающий в ночной тишине судьбы порабощенной Европы.

1

Недвижный страж дремал на царственном пороге,
Владыка севера один в своем чертоге
Безмолвно бодрствовал, и жребии земли
В увенчанной главе стесненные лежали,
Чредою выпадали
И миру тихую неволю в дар несли, —

2

И делу своему владыка сам дивился.
Се благо29, думал он, и взор его носился
От Тибровых валов до Вислы и Невы,
От сарскосельских лип до башен Гибралтара:
Все молча ждет удара,
Все пало — под ярем склонились все главы.

Следующая строфа была написана Пушкиным, очевидно, настолько политически нецензурно, что он даже не решился ее записать в своей тетради, где находится беловик всего стихотворения (черновики его до нас не дошли). Вот как выглядит текст этой строфы в тетради Пушкина:

«Свершилось! — молвил он. — Давно ль народы мира
Паденье славили великого кумира,
.......................
.......................
.......................
.......................

Далее стихотворение продолжается так:

4

  Давно ли ветхая Европа свирепела?
Надеждой новою Германия кипела,
Шаталась Австрия, Неаполь восставал,
За Пиренеями давно ль судьбой народа
Уж правила свобода,
И самовластие лишь север укрывал?

5

Давно ль — и где же вы, зиждители свободы?
Ну что ж? витийствуйте, ищите прав природы,
Волнуйте, мудрецы, безумную толпу —
Вот Кесарь — где же Брут? О грозные витии,
Целуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу».

Вторая половина стихотворения описывает появление перед Александром грозящего призрака Наполеона. Какое значение имеет это появление и что должен был сказать Наполеон торжествующему‡«владыке полуночи» — сказать трудно: стихотворение осталось недописанным.

В другом отрывке неоконченного стихотворения того же 1824 года Пушкин такими резкими и гневными словами рисует картину общества в эпоху политической реакции (приводим последние строки отрывка):­

...Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,
Мечи да цепи зазвучали.

И горд и наг пришел Разврат,
И перед ним сердца застыли,
За власть Отечество забыли,
За злато продал брата брат.
Рекли безумцы: нет Свободы,
И им поверили народы.
И безразлично, в их речах,
Добро и зло, все стало тенью —
Все было предано презренью,
Как ветру предан дольный прах30.

Здесь явно высказывается глубокое убеждение Пушкина, что политическая реакция влечет за собой упадок нравственности, забвение чести, любви к родине, полное моральное безразличие.

2

У самого Пушкина разочарование в близком достижении идеала свободы в народе сопровождалось разочарованием и в других идеалах его романтического мировоззрения: и в идеальной дружбе, и в вечной любви, ў в поэзии, и в самом романтическом герое, гении, стоящем неизмеримо выше «толпы»... Это общее разочарование в жизни, нарастание горько-скептического, озлобленного, «цинического», по выражению самого Пушкина, отношения ко всему окружающему и к самому себе звучит в ряде стихотворений и стихотворных набросков этого времени (1823—1824 гг.). В набросках стихотворного ответа декабристу — поэту В. Ф. Раевскому Пушкин сначала вспоминает о своем прошлом, когда он наслаждался «дарами природы благосклонной», досугом, ленью, «красами Лаис», пирами, дружбой, любовью, поэзией, о которой он говорит чудесными стихами:

Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье...

Этому прошлому поэт противопоставляет свое мрачное настоящее (цитирую эту часть стихотворенья не полностью) :

Но все прошло! — остыла в сердце кровь,
В их наготе я ныне вижу
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь
И мрачный опыт ненавижу.
..................
Разоблачив пленительный кумир,
Я вижу призрак безобразный.
Но что ж теперь тревожит хладный мир
Души бесчувственной и праздной?
..................
Ужели он казался прежде мне31
Столь величавым и прекрасным,
Ужель в его позорной глубине
Я наслаждался сердцем ясным!
..................
Что ж видел в нем, безумец молодой,
Чего искал, к чему стремился,
Кого ж, кого возвышенной душой
Боготворить не постыдился!
..................
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.
..................
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный...

Другой отрывок того же времени представляет собой начало стихотворения, где поэт высказывает свое разочарование в идеале героя, великого человека,”«избранной души». Стихотворение прервано в самом начале, но направление мысли поэта совершенно ясно:

Бывало, в сладком ослепленье
Я верил избранным душам,
Я мнил — их тайное рожденье
Угодно властным небесам,
На них указывало мненье —
Едва приближился я к ним...

Еще в одном черновом стихотворении Пушкин попробовал художественно объективировать свое новое состояние духа, представить его как какое-то демонское наваждение, омрачившее душу поэта:

Мое беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он мое существованье
С своим навек соединил.
Я стал взирать его глазами,
Мне жизни дался бедный клад32,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.

Дальнейшие слова являются перефразировкой или повторением сказанного в набросках послания В. Ф. Раевскому:

Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нем искал? к чему стремился?
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?

Конец стихотворения — град жестоких упреков, направленных на обманувших верования поэта людей, на толпу, на «народы»:

И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких, ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.

Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородной,
Напрасен опыт вековой.
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы вольный клич?
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич.

Последние шесть стихав, как мы видели, Пушкин перенес в стихотворениеЋ«Сеятель», где выделилась и получила оформление одна из нескольких тем этого стихотворения: разочарование в способности народов к революционной борьбе и в собственной революционно-поэтической деятельности. Начало только что приведенного стихотворения Пушкин развил несколько по-иному в «Демоне», единственном из стихотворений этого цикла, которое Пушкин не только вполне доработал, но и напечатал.

Прежде чем напомнить читателю текст этих стихов, надо сказать, что для самого Пушкина они имели особое значение.

Можно думать, что в них он считал наиболее точно и верно сформулированными для него его новые настроения. По крайней мере, когда «Демон» был напечатан с опечаткой в альманахе «Мнемозина», Пушкин в письме к брату 4 декабря 1824 года восклицал с упреком: «Не стыдно ли Кюхле напечатать ошибочно моего «Демона»! моего «Демона»! после этого он и «Верую»33 напечатает ошибочно!» Эти слова достаточно ясно показывают неверность распространенного среди друзей и знакомых Пушкина и даже проникшее (в виде намека) в тогдашнюю печать34 мнения о том, что в стихотворении «Демон» Пушкин изобразил своего приятеля, скептика и циника Александра Раевского и свои разговоры с ним. Позже, в 1825 году, когда переживания, выраженные в этих стихах, сделались для него уже прошлым, он даже написал (и, видимо, думал напечатать) заметку, опровергающую это ходячее мнение.

В ней Пушкин указывает, что «цель» его стихотворения была «нравственная», то есть, говоря по-современному — психологическая. Вот как он объясняет истинное содержание стихов — утерю молодых, романтических, «легковерных» идеалов, «надежд» и «предрассудков» и мучительное состояние души, охваченной сомнением и отрицанием всего положительного в жизни: «В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало-помалу вечные противуречня существенности рождают в нем сомнения, чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души...» (О стихотворении «Демон», VII, 37).

В первой части этого удивительного стихотворения Пушкин с необыкновенной ясностью и четкостью рассказывает о содержании своего (уже прошлого) романтического мировоззрения. Он перечисляет те главные романтические идеалы, которые волновали его как поэта в то время: возвышенные чувства, свобода, слава, любовь, поэзия...

В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья, —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь...

Далее в стихотворении рисуется в образе злобного гения — демона — новое, обуявшее поэта настроение, — скептицизм, холодное разочарование во всем, язвительная переоценка всех идеалов: высокого смысла жизни, красоты, поэзии, любви и свободы...

Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд35,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;36
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Последние восемь стиховЉ«Демона» сделались для Пушкина как бы программой дальнейшей поэтической деятельности. Разочарование в поэзии («...он звал прекрасное — мечтою, он вдохновенье презирал»), в любви, в свободе — каждой из этих тем Пушкин посвятил отдельное, и притом крупное, значительное произведение. К этому следует присоединить еще одну тему из того же круга идей, не названную в «Демоне», — тему окончательного разочарования в романтическом герое, главном объекте изображения Пушкина-романтика.