Скачать текст произведения

Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 6.

ГЛАВА VI

1

Разоблачение романтического идеала свободы составляет одну из двух главных тем последней и лучшей южной поэмы Пушкина —Ј«Цыганы». Другая ее тема — разоблачение романтического героя.

Проблема свободы — сложная и трудная проблема, и Пушкин обнаружил удивительную силу ума и поэтической проницательности, поставив ее с такой глубиной и четкостью вґ«Цыганах», несмотря на то, что правильного ее решения он еще не нашел.

Понятие свободы для нас — вполне конкретное понятие. Нельзя говорить о «свободе» вообще, мы всегда должны знать — свобода от чего, свобода для чего, для какой деятельности, и, наконец, свобода для кого. Свобода не есть фетиш, не всякая свобода (понимая под этим словом беспрепятственную возможность человека делать то, что ему хочется) хороша и нужна. Спекулируя этим фетишизированием понятияТ«свобода», и сейчас на Западе отстаивается свобода пропаганды расовых теорий, свобода для поджигателей войны, свобода распространения лжи и клеветы против лагеря мира...

«Свобода» для романтика — именно фетиш. Это абстрактное, никак не конкретизированное, ничем не ограниченное, овеянное почти религиозным обожанием понятие — «священная свобода», «свобода — мой кумир».

Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном мире
.............
С волненьем песни он внимал,
Одушевленные тобою,
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал...

Такое страстное обожествление свободы было совершенно естественно и вполне закономерно выражало самочувствие лучших представителей дворянской интеллигенции, резко ощущавших гнет — социальный, политическиЭ и религиозный, сковывавший весь русский народ.

Но в описываемый период, в момент, когда все пункты романтического кодекса были подвергнуты Пушкиным разъедающему анализу, пришла очередь и для анализа и разоблачения‚«гордого идола» свободы.

ВЏ«Кавказском пленнике» свобода была показана как недостижимый, отдаленный идеал; за него идет борьба в поэме. Основной мотив «Кавказского пленника» — нарушенная свобода. Герой бежит на Кавказ, надеясь там найти ту свободу, которой нет в культурном обществе, в «свете»:

...Отступник света, друг природы,
Покинул он родной предел
И в край далекий полетел
С веселым призраком свободы...

С самого начала он попадает в плен и только к концу поэмы освобождается. Это поэма не о свободе, а о плене, о «кавказском пленнике».

ВЏ«Цыганах» Пушкин, наоборот, ставит своего героя в идеальные условия: бежав от гнета рабства, сковывающего все культурное европейское общество, он попадает в абсолютно свободную среду. Пушкин ставит своего рода психологически-моральный эксперимент. Он создает в поэме картины идеально свободного общества, черты которого далеко не совпадают с подлинными чертами знакомых Пушкину кочующих бессарабских цыган. Недаром исследователями подчеркиваются отступления Пушкина в «Цыганах» от реальной этнографической правды... Однако и упреки Пушкину в нарушении жизненной правды, и защита его от этих упреков одинаково неверны. Нельзя судить поэму «Цыганы» с позиций реализма. Пушкин не ставил в ней задачи дать реалистическую, верную картину жизни цыганского племени. Его задача была в том, чтобы поместить своего героя в такую среду, где он мог бы вполне утолить свою страстнуЬ жажду свободы. Этим самым Пушкин в художественных образах разрешал важные вопросы: что будет делать романтический герой с этой столь желанной ему свободой? Сумеет ли он сам быть достойным ее? Что такое конкретно эта безусловная свобода, как она проявляется в личных отношениях и в общественной жизни? Пушкин, следуя своей всегдашней системе базироваться на действительности, выбрал цыганский табор как среду, ближе всего подходящую к нужному ему идеалу вполне свободного общества. Но, в сущности, пушкинские цыгане едва ли меньше идеализированы по сравнению с действительностью, чем пушкинские черкесы из‹«Кавказского пленника».

В цыганском таборе Алеко действительно попадает в обстановку полной свободы; он не встречает никакого препятствия своим желаньям и действиям. Вспомним, как этот мотив развит в поэме.

Покинув «неволю душных городов», «презрев оковы просвещенья», Алеко встречает в степи Земфиру и влюбляется в нее. Она приводит его в табор, в свой шатер.

Легко можно было бы представить себе сопротивление отца сближению его единственной любимой дочери с человеком, совершенно ему неизвестным. Да и дочь его только что с ним познакомилась... Естественна ў традиционна была бы ситуация, при которой Алеко в его любви пришлось бы преодолеть препятствия, исходящие от отца, горячо любящего свою дочь. Между тем в свободном обществе пушкинских цыган дело обстоит иначе. Старик нисколько не возражает против сближения Земфиры с Алеко и ни о чем его не спрашивает. Он предлагает Алеко, по его желанию, стать любовником Земфиры на одну ночь или на несколько:

Я рад. Останься до утра
Под сенью нашего шатра
Или пробудь у нас и доле,
Как ты захочешь...

Желанья Алеко не встречают никаких препятствий. И здесь полная свобода. Принимая его в свой табор, старый цыган не требует от него ничего и в отношении общества. Он может делать, что ему угодно:

Примись за промысел любой:
Железо куй иль песни пой
И селы обходи с медведем.

Алеко у цыган наслаждается полной свободой. «Теперь он вольный житель мира», «Алеко волен, как они»... Даже когда он совершает двойное убийство, и то цыгане ничем не посягают на его свободу. Они даже не изгоняют его из своего табора, а просто уходят от него.

Для испытания сущности страстной любви Алеко к свободе Пушкин противопоставил свободе Алеко свободу его любимой женщины. Смысл этого испытания и результат его хорошо разъяснены русской критикой и наукой, начиная с Белинского. Романтический герой — свободолюбец оказался эгоистом и насильником. Свобода была его «кумиром» до тех пор, пока он был лишен ее. Добившись свободы для себя, он не способен признавать ее для других, если чужая свобода нарушает его личные, эгоистические интересы. Он отстаивает свои «права» (как неожиданна в устах беглеца от культурной общественности эта юридическая терминология!), он жестоко мстит за их нарушение.

Эта идейная линия поэмыЉ«Цыганы» — глубокое, проницательное разоблачение эгоистической сущности романтического героя, повторяем, в основном правильно разработана в нашей науке и вошла во все учебники51. Следует только, может быть, добавить в разъяснение еще два соображения.

Обычно предполагается (подразумевается или прямо бывает высказано), что разоблачение романтического героя в «Цыганах» ведется Пушкиным с более высоких позиций, как морально-общественных, так и литературных, то есть с позиций реализма и народности. Предполагается обычно, что образ Алеко, в отличие от лирических, субъективных образов романтической поэзии, дан объективно, что поэт ни в какой мере не отождествляет героя с собой, его чувства и страдания со своими. Это неверно. Белинский в этом вопросе был более прав. Свойственная ему критическая чуткость не обманула его. Он ошибался, конечно, когда писал, что «Пушкин думал сказать не то, что сказал в самом деле», что «непосредственно творческий элемент в Пушкине был несравненно сильнее мыслительного, сознательного элемента, так что ошибки последнего, как бы без ведома самого поэта, поправлялись первым, и внутренняя логика, разумность глубокого поэтического созерцания сама собою торжествовала над неправильностью рефлексий поэта»52. Более чем столетнее изучение творчества Пушкина после Белинского точно установило ошибочность этой основной концепции великого критика. Неправ Белинский и в том, что Пушкин изрекал над своими героями «суд неумолимо-трагический и вместе с тем горько-иронический»... «желая и думая из этой поэмы создать апофеозу Алеко»53. Однако в этой последней ошибке высказывается косвенно правильное чувство и верное понимание пушкинской поэмы. Речь идет о внутренней близости героя поэмы к автору. То, что показалось Белинскому««апофеозой» Алеко, было на самом деле предельной лиричностью, субъективностью этого образа, неотделимостью его от самого поэта. Если отрешиться от привычного нам со школьной скамьи представления о том, что Пушкин со стороны, как нечто чуждое, враждебное ему, разоблачает эгоистическое начало в Алеко, и непосредственно воспринимать содержание поэмы, ее мысли и чувства, то сразу бросается в глаза необыкновенная лиричность всех тирад в поэме, говорящих о чувствах и переживаниях Алеко. В этом отношении «Цыганы» ничем не отличаются от «Кавказского пленника», с его максимально субъективным по отношению к автору героем. Даже больше того. О близости образа пленника к самому автору Пушкин сообщает только в частном письме к приятелю («Характер пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения»)54. Между тем о максимальной близости образа Алеко к его автору, почти тождестве их, мы находим указания Пушкина в самом тексте поэмы. Имя героя совпадает с именем поэта, действие поэмы происходит в теЈ местах, где жил в это время Пушкин, даже основная ситуация поэмы — русский образованный юноша живет в цыганском таборе и любит цыганку, — как намекает сам Пушкин в эпилоге, — взят из жизни поэта:

...Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.

Пред нами подлинная, интимная близость, почти отождествление героя с автором, отождествление, которое автор открыто прокламирует. Белинский прав, когда видит в Алеко выражение чувств и мыслей самого поэта, он прав и когда говорит метафорически «о страшной сатире на... подобных ему (Алеко. — С. Б.) людей»55, сделанной Пушкиным в своей поэме. Он ошибается только в том, что эта «сатира» получилась у Пушкина нечаянно, против его воли. Как мы старались показать, эта «сатира», «неумолимо-трагический суд», разоблачение у Пушкина было критическим саморазоблачением и явилось одним из моментов генерального пересмотра всех основ его собственного мировоззрения, вероятно, кульминационной точкой его кризиса.

Второе, о чем следовало бы сказать в связи с идейным смыслом образа Алеко, — это о постановке Пушкиным в «Цыганах» проблемы счастья в связи с проблемой свободы. Для индивидуалиста-романтика это кардинальная проблема. Он считает, что «судьба» обязана предоставить ему счастье (понимаемое как личное счастье), он требует его как нечто само собой разумеющееся. Он знает, что гнет, царящий ⵫образованном обществе», всевозможные нарушения свободы как материальной, так и духовной лишают человека необходимого ему счастья Но если этот гнет отсутствует? Если человек вырвался из «неволи душных городов», если он обрел полную свободу для осуществления своих желаний и потребностей (напомним, что именно так, в плане личной свободы прежде всего, конкретизируется отвлеченный романтический идеал свободы)? Обеспечивает ли свобода человеку счастие? Этот важнейший для романтика вопрос Пушкин смело ставит в «Цыганах» — и разрешает его отрицательно. ПолнаяС«свобода», полное отсутствие препятствий для осуществления своих желаний возможно только ценой подавления чужой свободы, нарушения свободного проявления желаний и потребностей другого. Свобода и счастье Алеко сталкиваются со свободой и счастьем Земфиры. Жестоко наказав нарушителей своего счастья, Алеко тем не менее не возвращает его себе. Он даже, как видно из поэмы, не испытывает наслаждения от осуществленной мести, вопреки тому, что он предполагал сам в разговоре со старым цыганом:

          ...Нет, я не споря
От прав моих не откажусь!
Или хоть мщеньем наслажусь.

Алеко несчастлив. Но немногим более счастлив и старый цыган, испытавший в молодости ту же драму в любви, что и Алеко. Он показан как подлинно свободный человек, он органически неспособен выступить как насильник, как нарушитель чужой свободы. Однако и для него любовь оборачивается своей «горестной» и «трудной» стороной. Его отношение к уходу от него страстно любимой жены неизмеримо человечнее, выше, нравственнее, чем у Алеко, — но сам он от этого не испытывает никакого удовлетворения. Он несчастлив так же, как и Алеко:

  Тоскуя плакала Земфира,
И я заплакал — с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил...

Итак, как бы ни решался естественный конфликт между двумя свободными проявлениями своих чувств и желаний, эгоистически или альтруистически, сама по себе свобода не обеспечивает счастия — вот что хочет сказать Пушкин в поэме «Цыганы»...

2

Идейный смысл «Цыган», как документа мировоззренческого кризиса Пушкина, раскрывается не только в образе Алеко. Не менее важен с этой точки зрения и образ свободного цыганского общества и его представителей — старого цыгана и Земфиры.

Надо сказать, что обычный распространенный взгляд на идейный смысл этих образов представляется мне совершенно неверным. Считается, что осуждаемому Пушкиным эгоисту-насильнику Алеко он противопоставляет как воплощение своего собственного идеала свободной жизни в обществе цыганский табор и его представителя — старого цыгана, а как воплощение своего идеала свободной любви — Земфиру. К этому нередко присоединяется мысль о том, что, рисуя свободное цыганское общество, Пушкин дает (хотя и несколько идеализированное) изображение народа (см., например, в «Программе по литературе для педагогических институтов» пункт: «Изображение народа в «Цыганах» как новаторство Пушкина»56). Эта идея вызывает самые решительные возражения. Что общего между изображенными в поэме цыганами и народом, тем русским народом, о котором молодой Пушкин столько думал, хотя как романтик не понимал еще его подлинного значения и роли в истории? Если Пушкин в поэме заведомо игнорировал крепостное состояние бессарабских цыган, то как он мог забыть о таком же положении русского народа? Крепостное право, рабство — это первое, что приходило в голову при мысли о народе. У Пушкина в поэзии так это и есть. Говорит ли он с глубоким сочувсгвием о народе в «Деревне» 1819 года, он говорит о «рабстве тощем, влачащемся по браздам неумолимого владельца», сердится ли он и негодует на «мирные народы» в стихотворении «Свободы сеятель пустынный...» — он и тут понимает проклятое

Наследство их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич.

Народ, страдающий под ярмом рабства, — таково представление Пушкина о народе. Оно далеко выходит за пределы русской крепостной действительности. Таковы в его изображении и другие европейские народы:

Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет, —

это сказано уже не о русских крепостных крестьянах. Как же можно видеть «изображение народа» в картинах цыганского, «вольного» житья, в образах цыган, «смиренной вольности детей», бродящих «ленивыми толпами», варящих «нежатое пшено»? Нужно ли еще раз напоминать, что Пушкин все время подчеркивает в поэме, что его цыганы свободны, вольны и не трудятся. «Как вольность, весел их ночлег», старый цыган предлагает Алеко привыкнуть к цыганской доле — «бродящей бедности и воле»; Алеко живет с цыганами — «теперь он вольный житель мира», он уподобляется «птичке божией», которая «не знает ни заботы, ни труда»; «презрев оковы просвещения, Алеко волен, как они»; он, как и они, упивается «вечной ленью»... Какой неправдоподобной в устах Пушкина клеветой на народ (то есть крестьян) было бы отождествление с ним ленивых и вольных цыган!

Пушкин в своей поэме давал не «изображение народа», а нарочитое противопоставление ему, искусственно созданное поэтом свободное общество, живущее без труда и общественного порядка («Мы дики, нет у нас законов»).

Пушкинские цыгане вольны, дики, то есть свободны от «оков просвещенья», они ленивы, не трудятся57. Но не только. Пушкин рисует их трусливыми, робкими. Когда утром цыгане узнали, что пришедший в их табор чужой человек убил двух юных их товарищей — красавицу Земфиру и красавца молодого цыгана, — они почти никак не реагируют на это страшное преступление: они только встревожились и оробели.

                     ...Алеко за холмом
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на камне гробовом.
Два трупа перед ним лежали;
Убийца страшен был лицом.
Цыганы робко окружали
Его встревоженной толпой..

Робость — характерная черта пушкинских цыган. Эту характеристику их Пушкин повторяет еще раз устами старого цыгана, прямо противопоставляющего робких и добрых цыган смелому, гордому и злому Алеко.

Оставь нас, гордый человек!
Мы дики; нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним —
Не нужно крови нам и стонов —
Но жить с убийцей не хотим...
..............
Ужасен нам твой будет глас:
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел —
оставь же нас...

У пушкинских цыган нет законов, поэтому они не организуют суда над Алеко. Но если ониш«дики», им было бы естественно просто, без суда расправиться с ним. Однако они не только не убивают Алеко, они пальцем не касаются его, они даже не бранят, не упрекают его... И это вовсе не по каким-нибудь высоким принципиальным соображениям (у Пушкина нет и намека на это!), а просто потому, что они «робки и добры душою». Им до такой степени чуждо насилие, что они даже не изгоняют Алеко из своей среды, а просто сами уходят от него. Дважды повторяющиеся слова старого цыгана —µ«Оставь нас, гордый человек» и «оставь же нас» — обозначают, очевидно, не требование к Алеко уйти из табора, а просьбу не следовать за ними, когда они уйдут от него:

                    «...оставь же нас,
Прости, да будет мир с тобою».

Сказал — и шумною толпою
Поднялся табор кочевой
С долины страшного ночлега.

Пушкинские цыгане — это анархическая община непротивленческого характера. Пушкин обнаружил удивительную глубину, ясность и проницательность мысли, когда именно такими чертами рисует общество, где царит полная, ничем не ограниченная свобода для действия его членов. Люди, ставящие выше всего личную свободу, могут объединяться в группу, в коллектив только при тех условиях, которые показывает Пушкин в своей поэме: во-первых, если требования личности у них очень невелики, примитивны, и, во-вторых, если чье-нибудь посягательство на их свободу, на их счастье, даже на их жизнь не встречает активного сопротивления с их стороны, если их свобода, вольность — «смиренная вольность»58, если они робки и добры душою... В противном случае ничем не ограниченные свободные требования одного из членов общества непременно сталкивались бы с такими же требованиями других, и общество представляло бы собой арену непрекращающейся свирепой борьбы его членов, отстаивающих каждый свою свободу, неизбежно ограничиваемую самым фактом жизни в коллективе...

Верно подчеркнуто Пушкиным и отсутствие трудовой деятельности у его безгранично свободных цыган. Как только их общество стало бы трудовым обществом (а труд при этом неминуемо стал бы коллективным трудом) — сейчас же возникли бы общественные связи между членами коллектива, возникли бы те или иные обязанности каждого члена, непременно была бы ограничена идеальная свобода действий каждого, и сочиненная поэтом анархическая община превратилась бы в реальное общество, подчиненное неумолимым законам социальной жизни.

Таким образом, Пушкин в своих «Цыганах» показал, как выглядела бы в действительности та идеальная среда, где царит полная, неограниченная свобода для каждого и куда так жадно стремился его романтический герой, покидая «неволю душных городов».

Неужели же эта среда, эта «толстовская» непротивленческая, анархическая община была для Пушкина в 1824 году положительным идеалом общественности? Неужели же Пушкин, осудивший злого и смелого Алеко как эгоиста, собственника и насильника, противопоставлял ему как положительный идеал добродушных и робких непротивленцев — цыган?

Надо сказать, что никому из современников, первых читателей «Цыган», не приходила в голову эта мысль. Никто из них не понимал идею (или «цель», по тогдашней терминологии) поэмы в том смысле, что в ней, развенчав романтического героя — эгоиста и «неволю душных городов», Пушкин создает апофеоз «цыганской» свободы. Правда, современные читатели-романтики вообще неправильно понимали идею поэмы, видя в ней обычное (то есть возвышающее, идеализирующее) изображение традиционного романтического изгнанника. Отсюда и упреки Рылеева (в письме к Пушкину) и Вяземского (в статье в «Московском телеграфе») по поводу того, что «характер Алеко несколько унижен» его прозаическим ремеслом поводыря медведя. Романтики советовали Пушкину дать Алеко более поэтическое, более пристойное для возвышенного романтического героя занятие — кузнеца (Рылеев), лошадиного барышника (Вяземский).

Во всяком случае, в самом цыганском обществе они не видели «положительного» противопоставления «отрицательному» Алеко. Даже Жуковскому, который, видимо, один только понял глубоко трагический идейный смысл поэмы, не пришла эта мысль в голову. Ведь если бы в образе старого цыгана и всего цыганского общества (людей всепрощающих, никого не терзающих и не карающих, добрых душой) он увидел новый положительный идеал Пушкина, то он бы обрадовался: Пушкин переходит на его позиции, отходит от своеволия, «злобы», насилия, борьбы и воспевает кротость, робость, непротивление!.. Еще шаг — и он придет к чисто религиозному осмыслению и освящению этой морали. Так должен был бы думать Жуковский, большой поэт и глубокий ценитель поэзии, если бы он нашел у Пушкина то, что приписывают ему современные интерпретаторы его поэзии.

А между тем Жуковский вынес из знакомства с «Цыганами» совершенно противоположное впечатление. «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! — писал он Пушкину. — Но, милый друг, какая цель (то есть идея. — С. Б.)? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое?.. Как жаль,что мы розно

Нечего и говорить о том, что Белинский, видевший в поэме замысел «апофеозы» Алеко, не приписывал Пушкину этой общественной и моральной идеализации цыган.

Столь неверная мысль попала в советское литературоведение от писателей и критиков, стоявших на реакционных позициях, боровшихся с революционными идеями в литературе и политике. У Достоевского в его реч’ о Пушкине этой мысли, правда, еще нет. Он не переоценивает (даже со своей точки зрения) пушкинских цыган, не видит в них идеала, говорит о них довольно пренебрежительно. Обращаясь кќ«русскому скитальцу» (то есть революционному деятелю), воплощение которого он видел в образе Алеко, Достоевский прямо говорит: «Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин...»59 «Не вне тебя правда, а в тебе самом»60. «Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель...»61 Впрочем, рядом с этим, в продолжении той же фразы звучит высокая оценка Достоевским морального лица пушкинских цыган: «...и они выгоняют его — без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:

  Оставь нас, гордый человек;

  Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним»62.

И тут же у Достоевского оговорка: «Все это, конечно, фантастично...»63, то есть ничего общего не имеет с подлинными цыганскими нравами, выдумано Пушкиным.

Ближе всего разбираемая неверная интерпретация «Цыган» Пушкина должна была быть, конечно, Л. Н. Толстому, который, так понимаяС«Цыган», увидел в Пушкине своего идейного предшественника. И мы знаем, что действительно «Цыганы» были у Толстого одним из любимейших пушкинских произведений. Старший сын Л. Н. Толстого, Сергей Львович, в своих воспоминаниях об отце пишет: «Отец мало ценил поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Анджело», «Полтаву», но восхищался «Цыганами»64. Есть и другие свидетельства о таком же отношении Толстого к этой поэме.

Поэт Вячеслав Иванов, один из основоположников и теоретиков русского символизма, написал блестящую статью о «Цыганах» Пушкина65. В этой статье, необыкновенно богатой по содержанию, написанной с большой серьезностью и искренним воодушевлением, полной глубоких интересных мыслей и тонких поэтических наблюдений (Вячеслав Иванов бы’ поэт и ученый-филолог), основным недостатком, делающим всю его статью неверной, является стремление представить Пушкина выразителем идей, близких самому автору статьи. Недостаток этот, как известно, свойствен очень многим (и притом вполне добросовестным) работам о Пушкине.

По В. Иванову выходит, что Пушкин в «Цыганах» развивает идеи «мистического анархизма», религиозно-политической теории, которую проповедовал в своих статьях сам В. Иванов. Поскольку пушкинский текст, пушкинские образы, его отношение к своей поэме уж слишком явно в ряде случаев противоречили такому толкованию, на помощь автору приходили спасительные рассуждения о том, что Пушкин сам не вполне понимал свою идею, не знал, о чем пишет: «он впервые оказался не вполне понятным самому себе», «он словно куда-то позвал, но сам не знал, куда», он «не знал, почему откололся (от поэзии Байрона. — С. Б.), ни куда идти», «так неуверен он в своем новом слове» и т. д.

«Новое слово» Пушкина В. Иванов формулирует так: «Можно сказать, что старый цыган учит Алеко какой-то свободной и кроткой религии»; «Пушкин прямо противопоставляет богоборству абсолютно самоутверждающейся личности идею религиозную, идею связи и правды вселенской и в этой одной видит основу истинной и цельной свободы: «птичка божия не знает ни заботы, ни труда». В религиозном решении проблемы индивидуализации мы и усматриваем величайшую оригинальность и смелость пушкинской мысли». «Анархия, если она не мятеж рабов, должна утверждаться как факт в плане духа»; «Анархический союз может быть воистину таковым только как община, объединенная одним высшим сознанием, одною верховною идеей, и притом идеей в существе своем религиозной. Такова идеальная община идеальных пушкинских цыган, и только потому осуществляется в ней истинная вольность. Этот глубочайший анализ анархического идеала определенно намечен в проникновенном творении великого поэта».

«...Что пушкинский табор — община анархическая, не подлежит сомнению», — продолжает В. Иванов, и в этом он совершенно прав, как мы показали выше. И как раз это простое и несомненное положение отвергается нашими литературоведами. Зато другое положение В. Иванова о том, что для Пушкина эта цыганская община является общественным идеалом, который он противопоставляет индивидуализму Алеко — прочно вошло в наше литературоведение, хотя нет никаких оснований ни в самой поэме, ни в других высказываниях Пушкина считать, что он когда-нибудь мог видеть в ничем общественно не организованной, лишенной законов, трудовой деятельности общине ленивых, робких и добрых цыган — идеал общественного устройства!

Мысль Пушкина, как уже сказано, совершенно иная. Он показывает, что в реальной действительности, а не в романтической мечте должна была бы представлять собой эта «свобода» в ее полном осуществлении. Совершенно не предполагая, конечно, что кто-нибудь из его читателей будет делать из его поэмы религиозные выводы или, не лучше того, увидит в ней «изображение народа», рассчитывая на внимательного читателя, и притом доверяющего способности автора сознательно ставить и решать нужные ему вопросы, сводить концы с концами, Пушкин показал в своей поэме, что не только любимый его романтический герой не способен к истинной свободе, что он «для себя лишь хочет воли», но что и эта «свобода» (в ее романтическом понимании) ничего привлекательного в себе не заключает: она осуществима только в среде добрых, робких, ленивых, бездельных и примитивных по своим потребностям людей, да и им она вовсе не гарантирует счастья.

Глубоко пессимистический вывод из этой поэтически доказанной «теоремы» Пушкин дает в заключительных стихах эпилога:

      Но счастья нет и между вами,
Природы бедные сыны!
И под издранными шатрами
Живут мучительные сны,
И ваши сени кочевые
В пустынях не спаслись от бед,
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.

Критики, не понявшие подлинного смыслаЏ«Цыган», упрекали Пушкина за эти стихи как противоречащие содержанию поэмы. Вяземский в своей статье в «Московском телеграфе» говорит о последнем стихе, что он «слишком греческий», то есть неуместно вводит в поэму идею неумолимого Рока — основу древнегреческой трагедии. Между тем в этом стихе как раз и сосредоточена главная тогдашняя мысль Пушкина о том, что нет никакого выхода из трагических противоречий жизни, что бегство романтического героя от городской жизни в природу, к простым, свободным племенам бесполезно; и там то же самое!

Белинский говорил резче Вяземского, он считал, что все эти заключительные стихи, весь конец поэмы «пришелся совершенно не кстати к содержанию поэмы, в явном противоречии с ее смыслом». Приведя далее эти стихи, он продолжает: «К чему тут судьбы и к чему толки о том, что счастья нет и между бедными детьми природы? Несчастие принесено к ним сыном цивилизации, а не родилось между ними и через них же»66. В своем увлечении Белинский забыл о судьбе старого цыгана, о несчастье всей его жизни (хотя и не разрешившемся убийством), несчастье, несомненно, типичном в среде, где мужчины любят «горестно и трудно», «а сердце женское — шутя».

Критики несомненно ошибались, и конец эпилога, задуманный Пушкиным как подведение идейного итога всей поэме, точно соответствует ее содержанию.

3

Другая распространенная ошибка в понимании поэмы касается образа Земфиры. Пушкин будто бы рисует ее как свой идеал подлинной свободной любви, противопоставляемой эгоистической, собственнической любви Алеко. Стоит только внимательно прочитать «Цыган», чтобы стало ясно, как малоправдоподобна эта мысль.

В поэме Пушкина параллельно с судьбой Земфиры рассказывается устами старого цыгана судьба другой цыганки — ее матери Мариулы. Каков же характер их любви, будто бы выставляемой Пушкиным как идеал отношений между женщиной и мужчиной? Земфира за курганом встретила юношу и зазывает его на ночь в табор. Она становится его подругой. У них родится ребенок. Счастье Алеко, страстно любящего Земфиру, продолжается два года. А затем Земфира разлюбила его. Не потому, что он изменился в чем-нибудь, разочаровал ее; просто она соскучилась, и ей хочется любить кого-нибудь другого. На слова отца:

Тебя он ищет и во сне,
Ты для него дороже мира —

Земфира отвечает:

Его любовь постыла мне,
Мне скучно, сердце воли просит,
Уж я...

— и не договаривает. Она уже полюбила молодого цыгана и тайком ходит к нему на свиданье. Они встретились днем и уговариваются встретиться еще раз ночью. На этом ночном свидании их застает Алеко и убивает обоих.

История Мариулы менее трагическая (для нее), но поведение обеих женщин одинаковое. Старик рассказывает в назидание Алеко, что произошло с ним самим в молодости. Он долго добивался любви красавицы Мариулы...

                     Долго ею,
Как солнцем, любовался я,
И наконец назвал моею...

Его счастье было еще короче, чем у Алеко:

              ...только год
Меня любила Мариула.

Она также родила ему ребенка, а затем ей понравился какой-то цыган из чужого табора.

  Цыганы те, свои шатры
Разбив близ наших у горы,
Две ночи вместе ночевали.
Они ушли на третью ночь, —
И, брося маленькую дочь,
Ушла за ними Мариула.

И точно так же, как у Земфиры, здесь нет никаких колебаний, сомнений, угрызений совести. Достаточно двухдневного знакомства, чтобы спокойно уйти с человеком, бросив горячо любящего мужа и маленького грудного ребенка.

Старый цыган считает такое положение естественным, нормальным. Но Пушкин вовсе не хочет сказать, что любовь у свободных цыган вообще носит такой чисто животный характер, никак не связывает любящих, не вызывает никаких страданий. Ведь у самого старика любовь была совершенно иной, человеческой. Потеряв Мариулу и не желая, в отличие от Алеко, ни силой возвращать себе ее любовь, ни мстить за измену, он сохраняет свое чувство к Мариуле до конца жизни:

                  ...с этих пор
Постыли мне все девы мира;
Меж ими никогда мой взор
Не выбирал себе подруги,
И одинокие досуги
Уже ни с кем я не делил.

Так любит мужчина, а женщины, по мысли старого цыгана, созданы совершенно иначе. Он старается объяснить это Алеко, чтобы утешить его. Вспомним их замечательный разговор.

Старик

О чем, безумец молодой,
О чем вздыхаешь ты всечасно?

Это он спрашивает уже после того, как слышал от дочери, что ей постыла любовь Алеко! И тем не менее он называет АлекоЄ«безумцем», то есть человеком, действующим и чувствующим неразумно.

 Алеко

Отец, она меня не любит.

Старик

Утешься, друг...

Какое же утешительное объяснение может дать страдающему Алеко старик?

Утешься, друг: она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А сердце женское — шутя.

Вот в чем безрассудство Алеко: он не знает или не хочет знать, что женщина — это ребенок, в отличие от мужчины она любит не серьезно и не глубоко — шутя. Он объясняет Алеко, что это закон природы, возмущаться против которого, сердиться — «безрассудно», «безумно». Он сравнивает изменчивое по природе сердце женщины с луной, ненадолго озаряющей то одно, то другое облако:

Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот уж перешла в другое;
И то недолго посетит.

Пытаться изменить этот неумолимый порядок — бесполезно, обижаться на него — бессмысленно.

Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься...

В подтверждение своего тезиса о неспособности женщины по своей натуре любить долго и глубоко старый цыган рассказывает грустную историю своей любви к Мариуле. На возмущенные вопросы Алеко, эгоиста и злогЭ насильника в душе, —

Да как же ты не поспешил
Тотчас вослед неблагодарной
И хищникам и ей коварной
Кинжала в сердце не вонзил? — он отвечает недоуменным вопросом:

К чему? вольнее птицы младость;
Кто в силах удержать любовь?

Сам он утешается безропотным примирением с судьбой: вечного счастья не бывает, что уже прошло, того не вернешь.

Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь...

Нет никакого сомнения, что для Пушкина (даже в мрачную эпоху его кризиса) поведение старого цыгана по отношению к изменившей жене выше с моральной точки зрения, чем поведение Алеко. Но какие у нас основаниґ считать, что любовь Земфиры (и Мариулы), не создающая никаких духовных связей между любящими, не налагающая на них никаких моральных обязательств, что эта «цыганская любовь» была для Пушкина идеалом свободной любви, а Земфира — идеалом свободно любящей женщины?

Как и в отношении общественной жизни, Пушкин показывает в поэме, что полная «свобода» любви, то есть возможность легко и без всяких препятствий внешних и внутренних отдаваться непосредственному чувству, осуществима только для общества примитивного, живущего почти животной жизнью. Абсолютная «свобода» в любви, говорит Пушкин своими «Цыганами», несовместима с подлинно человеческими отношениями, она отвергает всякие взаимные обязанности между любящими, всякие связи между ними — духовные, моральные, интеллектуальные, кроме физических.

Белинский (в статье о «Цыганах») в своем горячей обвинительном акте против ревности как животной страсти тут же изображает характерные для новой морали революционных демократов нормальные отношения в любви, полные взаимного уважения, искренности и самоотверженности, лишенные эгоизма, подозрительности, злобы. Нападая на Алеко (и подобных ему), протестуя против принуждения разлюбившей женщины к любви насильно и отстаивая ее право на свободное чувство, Белинский так описывает душевное состояние женщины, разлюбившей человека, который продолжает ее любить: «Чувство оскорбления для такого человека... невозможно, ибо он знает, что прихоть сердца67, а не его недостатки причиною потери любимого сердца, и что это сердце, перестав любить его, не только не перестало его уважать, но еще сострадает, как друг, его горю, и винит себя, не будучи в сущности виновато»68. «И разве не случается, что сердце, охладевшее к вам, не терзается сознанием этого охлаждения, словно тяжкою виною, страшным преступлением? Но не помогут ему ни слезы, ни стоны, ни самообвинения, и тщетны будут все усилия его заставить себя любить вас по-прежнему»...69 Все это очень верно в психологическом и моральном отношении. Можно подумать даже, что именно эти рассуждения Белинского развивал Чернышевский и романе «Что делать?», когда изображал переживания Веры Павловны, разлюбившей своего мужа и полюбившей другого. Но какое это имеет отношение к «Цыганам» и чувствам Земфиры и Мариулы? Ведь им, как видно из поэмы, совершенно чужды и незнакомы какие бы то ни было терзания, слезы, стоны, самообвинения, страдания, уважение по отношению к обманутому ими человеку! Земфире скучно, «сердце воли просит» — и тут же она удовлетворяет это желание; Мариула легко и без всяких терзаний и самообвинений, бросив маленькую дочь, уходит с полюбившимся ей цыганом... Неужели Пушкин такую любовь считал идеальным образцом свободной любви и женщину, подчиняющую все свои действия одной животной страсти, которая берет верх у нее даже над материнским чувством, рисовал как идеал женщины? Это совершенно неправдоподобно!..

Земфира никак не могла быть для Пушкина воплощением положительного идеала свободной любви. Да и вообще в поэме Пушкина нет ни одного «положительного», идеального образа. Она вся целиком критическая. В ней Пушкин с громадной лирической силой подвергнул «неумолимому суду», по выражению Белинского, и свой вчерашний идеал — образ романтического героя, и идеал романтической свободы как в общественной жизни, так и в любви. И приговор этого суда, окончательный вывод из поэмы был самый мрачный и безнадежный: романтический свободолюбивый герой — эгоист и нарушитель свободы; романтическая свобода в реальном осуществлении — удел ленивых, робких и добрых примитивных существ: абсолютная свобода в любви — это животные отношения, при которых неминуемо страдает сторона, любящая не «шутя», глубоко, по-человечески; счастья нигде нельзя найти, «и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет».

4

Есть еще один мотив, который первоначально входил в замысел «Цыган», — мотив резко отрицательного отношения к просвещению, Пушкин, разочаровавшись во всех высоких идеалах, воодушевлявших его в период романтизма, разочаровался и в просвещении, культуре, науке. Для Пушкина эти понятия и прежде и после были самыми важными, близкими, поэтически переживаемыми.

В 1821 году в послании Чаадаеву он чудесными стихами писал об этом:

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений.
...................
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.

Позже, в 1825 году, он написал свой знаменитый гимн разуму, знанию, как всегда, теснейшим образом связав его с личными чувствами и настроениями, включив его в застольную «Вакхическую песню»:

            .............
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость70 мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Среди набросков 1830-х годов мы находим начало стихотворения, где с таким же поэтическим воодушевлением, с таким же подъемом снова прославляется просвещение, наука:

О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух!..

Пушкин никогда не разделял руссоистской ненависти к наукам и просвещению, хотя произведения Ж.-Ж. Руссо он прекрасно знал еще с детства и много раз перечитывал.

А в 1824 году просвещение для Пушкина стало враждебным понятием. В стихотворении «К морю» он сетует, что почти не осталось на земле уголка, где бы мы не сталкивались с угнетением человека человеком или с просвещением, приравнивая, таким образом, эти два «зла»:

            Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага — там на страже
Уж просвещенье иль тиран.

В «Цыганы» Пушкин хотел включить особый эпизод — приветствие Алеко своему новорожденному сыну, где герой радуется, что его сын, живя среди цыган, избегнет зла, приносимого образованием, просвещеньем.

............
Расти на воле, без уроков;
Не знай стеснительных палат
И не меняй простых пороков

На образованный разврат;
Под сенью мирного забвенья
Пускай цыгана бедный внук
Лишен и неги просвещенья,
И пышной суеты наук —
.............
От общества, быть может, я
Отъемлю ныне гражданина, —
Что нужды, — я спасаю сына,
И я б желал, чтоб мать моя
Меня родила в чаще леса,
Или под юртой остяка,
Или в расселине утеса.
О, сколько б едких угрызений,
Тяжелых снов, разуверений
Тогда б я в жизни не узнал...

Этот эпизод Пушкин не доработал в рукописи и не включил в поэму. Но мотив враждебного отношения к просвещению сохранился в двух строчках поэмы, говорящих о жизни Алеко у цыган:

Презрев оковы просвещенья,
Алеко волен, как они...

***

«Цыганы» были окончены в октябре 1824 года, а напечатаны впервые только через три года, в 1827 году. Почему Пушкин так задержал издание своей поэмы, которую, уже оповещенные журналами, так ждали читатели? Друзья Пушкина, познакомившиеся с «Цыганами» (в чтении Льва Пушкина, знавшего поэму наизусть и охотно читавшего ее в гостиных), упрашивали поэта скорее напечатать ее. Но он медлил. В 1825 году было опубликовано только несколько отрывков, а вся поэма ждала напечатания еще два года. Нет оснований думать, что Пушкин откладывал ее опубликование потому, что был недоволен ею с художественной стороны. Он получал от всех своих друзей и знакомых самые восторженные отзывы: поэмой восхищались Жуковский, Вяземский, Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Николай Раевский. Сам Пушкин, написав в день окончания поэмы Вяземскому: «Не знаю, что об ней сказать. Она покамест мне опротивела» (X, 101), — через два с лишком месяца писал ему же: «Я, кажется, писал тебе, что мои «Цыганы» никуда не годятся: не верь — я соврал — ты будешь ими очень доволен» (X, 119).

Можно, кажется, высказать такое предположение. Если содержание «Цыган» отражает, как уже было сказано, едва ли не самую глубокую фазу пушкинского мировоззренческого кризиса, то надо помнить, что уже в начале 1825 года мы видим явное преодоление этого кризиса (о чем будет сказано подробнее ниже). С 1825 года Пушкин начинает писать произведения, являющиеся манифестом нового, созданного им направления — реализма, — светлого, оптимистического и тесно связанного с мыслью о народе («Борис Годунов», средние главы «Евгения Онегина», «Граф Нулин», реалистическая лирика). Можно предположить, что Пушкину не хотелось в это время выступать перед читателями с таким поэтически мощным, с таким безнадежно мрачным произведением, притом уже не отражающим идейной позиции Пушкина в этот момент. Во всяком случае, когда в 1827 году «Цыганы» вышли отдельной книжкой, на обложке и на титульном листе тотчас вслед за заглавием было напечатано крупным шрифтом: «(Писано в 1824 году)». Пушкин тем самым подчеркивал, что это для него уже прошлое71.

Современники, как уже сказано, не поняли вовсе «Цыган» Пушкина (исключая, может быть, Жуковского). Романтики-декабристы увидели в ней ортодоксальную романтическую поэму, с обычным романтическим сюжетом и романтическим героем, мрачным, преступным и страдающим. Можно думать, что Пушкину хотелось разъяснить читателям смысл своей поэмы. Он жалел, что нельзя ему самому написать на нее критику. «Ах, какую рецензию написал бы я на своих «Цыган»!» — сказал он однажды М. Погодину72.