Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 4.
ГЛАВА IV
1
Теме поэзии посвящено стихотворениеТ«Разговор книгопродавца с поэтом» (1824). Здесь в роли «демона», «вливающего хладный яд» в душу поэта, выступает книгопродавец, добивающийся у него, чтобы тот продал ему рукопись новой поэмы. Книгопродавец — пошляк, обыватель, он ценит поэзию только с точки зрения дохода, который она приносит автору (и книгопродавцу). О самой поэзии он отзывается в высшей степени пренебрежительно:
Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть
.............
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим...
Резкую противоположность этим словам представляет собой вдохновенная речь поэта, выражающего типично романтическое отношение к искусству:
Я видел вновь приюты скал
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Там слаще голос мой звучал;
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья
..............
Тогда, в безмолвии трудов,
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом...
Поэт готов вовсе отказаться от своего дара:
Блажен, кто молча был поэт.
Книгопродавец тщетно уговаривает поэта писать ради славы — поэт ею гнушается, ради успеха у женщин — поэт их презирает, ради любви — поэт знает только неразделенную любовь... Если не считать недостижимогЯ идеала любви, у поэта остается незыблемым только один романтический идеал — свобода. На вопрос книгопродавца:
Теперь, оставя шумный свет,
И муз, и ветреную моду,
Что ж изберете вы?
— Свободу, — отвечает поэт. Книгопродавец, истолковывая это понятие в своем духе, то есть лишая его всякого общественного значения, покровительственно разъясняет поэту, что такое свобода в буржуазноў обществе:
Прекрасно. Вот же вам совет;
Внемлите истине полезной:
Наш век — торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что слава? — Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
.............
Спор кончается полной победой циника книгопродавца над романтиком-поэтом. В ответ на лапидарную формулу расценивающего все на деньги дельца:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать,
— поэт не находит уже возражений. Он вполне соглашается с ним. При этом удивительное пушкинское чутье формы, точно соответствующей содержанию, запрещает ему отказ поэта от романтически-возвышенного взглядµ на поэзию, согласие с прозаически-обывательским отношением к искусству выражать в стихах. Заключительная реплика поэта звучит в прозе: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся».
Среди писем Пушкина этой эпохи есть одно, в котором те же мысли, те же настроения выражены еще резче. Это письмо к брату 1824 года (январь — начало февраля) вообще отличается каким-то озлобленным, горько-циническим тоном. Вот что мы читаем в этом письме: «...что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться... Mais pourquoi chantais-tu?37 — на сей вопрос Ламартина отвечаю — я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет38, лекарь морит — за деньги, за деньги, за деньги — таков я в наготе моего цинизма».
Это заявление Пушкина настолько противоречит тому, что Пушкин постоянно говорил на эту тему как раньше, так и позже, что мы в нем должны видеть еще одно подтверждение особого скептически-озлобленного состояния духа поэта, сопровождавшего утрату им его романтических идеалов39. Стоит только обратить внимание на это злобно-настойчивое троекратное повторение слов: «за деньги, за деньги, за деньги»! — подобное аналогичному повторению в «Разговоре книгопродавца с поэтом»:
Нам нужно злата, злата, злата...
Так разделывается Пушкин с романтическим представлением о высокой ценности поэзии.
2
Разоблачение романтического идеала истинной, вечной любви является темой другого стихотворения Пушкина, очень напоминающего по форме только что разобранное. Мы говорим оґ«Сцене из Фауста»40. Здесь снова диалог между романтиком и скептически разоблачающим его мечты «демоном». Эти две противоборствующие стороны души поэта воплощены в ставшие традиционными со времен Гете образы Фауста и Мефистофеля. Пушкинский Фауст — бывший романтик, разочаровавшийся не только в жизни, но и в самих романтических идеалах, «великодушных мечтах» его прошлого. Он испытал в своей жизни все то, что Пушкин приписывал своему лирическому герою: он когда-то «розами венчал благосклонных дев веселья и в буйстве шумном посвящал им пыл вечернего похмелья», он желал славы — «и добился, хотел влюбиться — и влюбился» — и все это кончилось для него отвращением к жизни и скукой. Когда Мефистофель напоминает ему эту его историю, Фауст испытывает страдание:
Перестань,
Не растравляй мне язвы тайной.
В глубоком знанье жизни нет —
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон...
Из всех своих идеалов Фауст сохранил только один — он верит, как в истинное, «прямое» благо, в высокую, вечную любовь.
Но есть
Прямое благо: сочетанье
Двух душ...
И эта-то последняя вера «цинично» разоблачается Мефистофелем. Он напоминает Фаусту все подробности сближения его с Маргаритой; подобно книгопродавцу, он сводит с небес на землю высокие чувства и переживания Фауста. Резким контрастом восторженным излияниям Фауста: «О сон чудесный! О пламя чистое любви» — звучат слова Мефистофеля:
Не я ль тебе своим стараньем
Доставил чудо красоты?
И в час полуночи глубокой
С тобою свел ее?..
Мефистофель разъясняет Фаусту, что вся возвышенная романтика его любви представляет собою простое стремление к удовлетворению физиологической потребности, неминуемо разрешающееся пресыщением, скукой и тоской. Вот о чем, по его словам, думал Фауст «в такое время, когда не думает никто»:
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал! —
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной!..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем...
..............
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Фауст, будучи не в силах дольше выслушивать разоблачения его романтических верований (а возразить Мефистофелю ему нечего), в гневе и отчаянии гонит его прочь, давая ему попутно поручение утопить приближающийсњ «корабль испанский трехмачтовый» с несколькими сотнями плывущих на нем людей — матросов и пассажиров.
Эта последняя деталь также очень существенна в концепции Пушкина. Он здесь подчеркивает особую психологическую черту в облике разочаровавшегося во всем бывшего романтика — его антигуманный, даже больше, общественно опасный характер. Иногда сознательно, как в данном случае, иногда нечаянно, от эгоистического невнимания к людям, такой озлобленный скептик, готовый цинически издеваться над своими прошлыми мечтами и идеалами, всегда при соприкосновении с людьми несет им зло, гибель, несчастья. Сам Пушкин позже, а за ним и другие русские писатели подробно разработали эту характерную черту разочарованного романтика. Близок к этому типу Евгений Онегин, «чудак печальный и опасный», убийца своего молодого друга, сделавший на всю жизнь несчастной полюбившую его девушку; таковы герои Лермонтова — Печорин, убивший Грушницкого, погубивший двух любящих его женщин, Демон, который «сеял зло без наслажденья», Арбенин, повторивший историю Демона в условиях петербургского «света»... В ослабленном виде те же губительные для окружающих черты мы находим в «эпигонах» этого типа — «лишних людях» 1840-х годов в произведениях Тургенева и Герцена.
В «Сцене из Фауста» эта черта дана в символически обобщенном, схематическом виде.