Скачать текст произведения

Тынянов Ю.Н. - Пушкин и Кюхельбекер. Часть 14.

XIV

С 1824 г. появляются у Пушкина стихотворения, тема которыхђ— социальная позиция поэта. Таковы «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824 г.), «Пророк» (1826), «Поэт» (1827), «Чернь» (1828), «Ответ анониму» (1830) и др.

«Пророк» близок к «Давиду» Грибоедова и к «пророческим одам» Кюхельбекера по самому поэтическому материалу; формула: «поэт-пророк» была очень реальной в годы борьбы высокой поэзии с мелкими лирическими жанрами, годы, непосредственно предшествующие декабрьскому восстанию.

Опасаясь в 1823 г. вместе с Туманским, что новое направление обратит муз в церковных певчих, Пушкин в последующие три года®— время по обе стороны 14 декабря — имел возможность разгадать и другую сторону «библических» тем высокой поэзии.

СтихотворениеЉ«Чернь» долгое время объяснялось на основании свидетельства Шевырева влиянием на Пушкина учения Шеллинга, через посредство молодых московских «любомудров», группировавшихся вокруг Веневитинова и приступивших к изданию «Московского Вестника», с которыми он общался в Москве в 1826/27 г.; Шевырев писал о Пушкине в своих воспоминаниях: «В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедывавшей освобождение искусства, были написаны стихи «Чернь»50.

Это толкование было основано на пониманииђ«черни» как «народной массы». Свидетельство Шевырева взял под сомнение уже опубликовавший его «Воспоминания» Л. Майков, утверждавший при этом, что «Пушкин обращался не к народной толпе, а к пустой толпе светской»51. Плеханов развил аргументацию в пользу этого положения в своей статье «Литературные взгляды Белинского», 1897 г.

Прежде всего «Чернь» есть звено в целом цикле пушкинских стихотворений, связанных между собою общим вопросом о позиции поэта. Как мы видели, вопрос этот возник задолго до знакомства с любомудрами. Самое отношение к направлению любомудров у Пушкина достаточно характеризуется его письмом к Дельвигу от 2 марта 1827 г.: «Милый мой, на днях рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо... Ты пеняешь мне за Моск. Вестник — и за немецкую Метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? Собрались ребяты теплые, упрямые, поп свое, а черт свое — я говорю: Господа, охота вам из пустова в порожнее переливать — все это хорошо для Немцов пресыщенных уже положительными знаниями, но мы... — Моск. Вестник сидит в яме, и спрашивает: веревка вещь какая? (Впрочем на этот метафизический вопрос можно бы и отвечать, да NB). A время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им же хуже, если они меня неслушают»52.

Пушкин не только не испытывал философского влияния любомудров, они были литературно для него чужими и во многом враждебными людьми. Иное дело их журнал, которым Пушкин интересовался.

«Веревка» метафизическая Пушкина не занимала, его занимала веревка, на которой с полгода назад были повешены декабристы. И прежде всего ложно толкование Шевырева. Уже в «лицейском» языке — толпа и чернь — определенные понятия, неравнозначные понятию народ, простонародье, а означающие нечто совершенно противоположное, — чернь и толпу аристократическую. Ср. выписку из Вейса в «Словаре» Кюхельбекера:

«Аристократия. Государь бывает иногда исключением в рассуждении самых даже естественных склонностей; его страсти могут быть великодушны, его сведения превосходны: но многочисленное собрание должно по необходимости приближаться к толпе».

Многочисленное собрание правящей аристократии близко по своим качествам к понятию «чернь», — таков смысл периода. (Вспомним, что впоследствии Пушкин собирался назвать свое стихотворение яснее: «Поэт и толпа», — несомненно с тем, чтобы до конца вытравить возможный в тогдашнем читательском восприятии оттенок слова «чернь»—«простонародье».)

Мы знаем, как часты нападки на «толпу» и «свет» у Кюхельбекера. Столь же часты у него, ученика Лонгина и Шиллера, противопоставления толпе поэта.

Сначала это проповедь уединения и возвышения над «толпою». Сравнить стихотворение «К Пушкину», напечатанное в «Благонамеренном» за 1818 г. (ч. III, стр. 136—137):

Счастлив, о Пушкин, кому высокую душу Природа

Щедрая Матерь — дала, верного друга — мечту,

Пламенный ум и не сердце холодной толпы! Он всесилен

В мире своем; он творец! Что ему низких рабов

Мелких, ничтожных судей, один на другого похожих,

Что ему их приговор? Счастлив, о милый певец,

Даже бессильною завистью Злобы — высокий любимец,

Избранник мощных Судеб. Огненной мыслию он

В светлое небо летит, всевидящим взором читает

И на челе и в очах тихую тайну души!

...Так — от дыханья толпы все небесное вянет!..

Здесь очень характерен самый поэтический словарь; слова: «толпа», «рабы», вовсе не имеющие прямого значения; эти выражения, а также и стиховая формула53: «холодная толпа» таким образом в этом особом, не буквальном смысле были близки уже в ранние годы Пушкину.

Последующее развитие этой темы у Кюхельбекера, вызванное эпохой,®— столкновение высокого поэта со светской чернью, и здесь он находит новую связь для союза «высоких поэтов». Таково его стихотворение «К Евгению», обращенное к Баратынскому и относящееся к началу 20-х годов:

«Все в жизни суета, и наш удел терпенье!»

В просонках говорит жиреющий Зенон —

И дураку толпа приносит удивленье,

Для черни прорицатель он!

А я пою тебя, страдалец возвышенный,

Постигнутый Судьбы железною рукой,

Добыча злых глупцов и зависти презренной,

Но вечно пламенный душой...

Ср. также стих. «Поэты»:

   И что  жь? Пусть презрит  нас толпа:

   Она безумна и слепа.

Такова же «толпа» в послании к А. П. Ермолову от 1821 г., когда для Кюхельбекера вырисовывается уже не только «союз поэтов», но и

                  ...союз прекрасный

Прямых героев и певцов, а задачи поэзии — под влиянием Грибоедова — он видит уже не только в «возвышении над землею»:

Но кто же славу раздает,

Как не любимцы Аполлона?

Мгновенный обладатель трона

Царь не поставлен выше их.

В потомстве Нерона клеймит бесстрашный стих.

Да смолкнет же передо мною

Толпа завистливых глупцов,

Когда я своему Герою —

Врагу трепещущих льстецов —

Свою настрою смело лиру

И расскажу о нем внимающему миру.

Анализ языка пушкинской «Черни» доказывает родство именно с этим строем мыслей и словоупотребления. У него не просто «народ», а «народ непосвященный» — прямой перевод выражения «profani» из эпиграфа Горациева стиха — и «народ бессмысленный». Характеристика этого «народа» — «хладный и надменный» — подчеркивает социальный смысл словоупотребления.

Вместе с тем конкретная направленность пьесы — против современной Пушкину официальной журнальной критики: таковы нападки на требования прямой дидактики, исходившие главным образом от Булгарина; заявление «не для корысти» было подготовлено шумной полемикой о материальной стороне издания «Бахчисарайского фонтана» и т. д.

Таким образом «Чернь» правильнее всего считать полемически направленной не только против «светской черни», но и против официозной журналистики последекабрьского периода.

«Чернь», когда Кюхельбекер знакомится с этим стихотворением в крепости по двум томам издания 1829 г., вызывает его решительный восторг: «Если уж назначить какой-нибудь отдельной его пиэсе первое место между соперницами (что впрочем щекотливо и бесполезно), — я бы назвал «Чернь»; по крайней мере это стихотворение мне в нынешнем расположении духа как-то ближе, родственне всех прочих» (письмо племяннику Н. Г. Глинке от 16 сентября 1834 г.).

Кюхельбекер теоретически был противником дидактики в поэзии. Вместе с тем многозначительное выражение «в теперешнем расположении духа» указывает на перекличку пушкинской «Черни» с отношением Кюхельбекера к официозной журналистике последекабрьского периода.

Разумеется не с молодыми «архивными юношами» любомудрами, для которых никогда не стоял во всей конкретной социальной глубине вопрос о позиции поэта по отношению к «светской черни», с одной стороны, официозно-журнальной — с другой, было связано такое стихотворение, как «Чернь». Оно было связано теснее и ближе всего с Кюхельбекером, давшим Пушкину прототип «высокого поэта» в «Евгении Онегине»; к этой позиции Пушкин, пересматривая вопрос накануне декабря 1825 г., склонялся; в пьесе «19 октября 1825 года» он называет Кюхельбекера «братом родным по музе, по судьбам» и дает поэтическую формулу:

Служенье Муз не терпит суеты,

Прекрасное должно быть величаво.