Измайлов Н.В. - Пушкин в работе над "Полтавой". Часть 3.

3

Несравненно менее содержательными, чем источники, послужившие для исторической сюжетной линии поэмы, были материалы, которыми располагал Пушкин для построения е剫новеллистической», или любовной, сюжетной линии — для изображения любовной связи между гетманом и дочерью Кочубея, ставшей первопричиной Кочубеева доноса, его гибели и гибели героини. В построении поэмы эта любовная линия играет чрезвычайно важную и необходимую роль: без нее образы Мазепы и Кочубея были бы не дорисованы, в особенности — психологический образ Мазепы; неполным было бы и крушение, постигшее гетмана после Полтавского боя; поэма потеряла бы человеческие, драматические черты, из художественного произведения превратилась бы в своего рода историческую хронику, изложенную стихами. Поэтому тем больший интерес представляет вопрос — на каких исторических свидетельствах строил Пушкин эту вторую линию поэмы, неразрывно сплетенную с первой.

Материалы, бывшие в распоряжении поэта, немногочисленны, но самая их скудность давала ему возможность, соблюдая психологическую правду, основанную на условиях времени, отступать от известных ему факто‡ и строить по-своему историю отношений между гетманом и дочерью Кочубея, а следовательно, и образы двух важнейших персонажей поэмы — Кочубея и Мазепы.

Какими же материалами располагал поэт?

Иностранные источники XVIII — начала XIX в., излагающие историю Северной войны и занятые военно-политической деятельностью Петра и Карла, — ни Вольтер, ни Лезюр, ни, конечно, шведские историки — не знаюЏ и не упоминают ничего о дочери Кочубея. Некоторые основные факты собраны у Голикова. Отсюда их заимствовал и изложил, дополнив очень существенными архивными документами, Бантыш-Каменский. В начале главы XXX третьей части «Истории Малой России» мы читаем: «Кочубей с давних времен питал ненависть к Мазепе, который в 1704 году обольстил дочь его Матрену, смеялся над упреками обиженных родителей и, пользуясь своим могуществом, продолжал виновную связь с сею несчастною девицею <...> Мазепа был крестный отец Матрены Кочубеевой, а племянник его Обидовский женат на родной ее сестре. Он старался сначала получить руку своей возлюбленной, но благочестивые родители ее с ужасом отклонили сие предложение».⁶⁶ В приложениях (XVI и XVII) к своей «Истории» Бантыш-Каменский⁶⁷ приводит два письма, которыми обменялись Кочубей с Мазепою по поводу увоза гетманом дочери Кочубея. Последний, не обвиняя гетмана прямо, жалуется на свой «горький срам и поношение», постигшие его через дочь; Мазепа, представляясь непонимающим, о чем идет речь, указывает на «гордую, велеречивую» жену Кочубея, которая «а не хто инший печали твоей причиною, ежели якая на сей час в дому твоем обретается...». Но еще Голиков знал о существовании других, более важных документов: «Впрочем, — говорит он, — любовные Мазепины письма к той дочери его были все у Кочубея с прочими взяты....».⁶⁸ Этих писем Голиков не видел или не разобрал их среди архивных документов, так как они сохранились не в подлинниках, а в копиях, современных «делу» Кочубея. Позже Бантыш-Каменский, работая в архивах, ознакомился с ними и пытался — но безуспешно — включить их в 1822 г. в «Историю Малой России».

Был ли Пушкин знаком с этими важными и интересными для него документами ко времени работы над «Полтавою»? Вопрос этот до сих пор неясен, и вот почему.

Во втором издании своей—«Истории», вышедшем в 1830 г. (следовательно, значительно позже создания Пушкиным его поэмы), Бантыш-Каменский напечатал в примечаниях 12 писем Мазепы к дочери Кочубея, написанных после неудавшегося похищения девушки и возвращения ее в родительский дом.⁶⁹ Эта публикация, конечно, не могла быть и не была источником для поэмы Пушкина. Но дело в том, что и в первом издании своего труда, в 1822 г., автор уже пытался опубликовать те же письма, и они были изъяты цензурой. О том, что тексты писем были напечатаны, свидетельствует ссылка (в кратком рассказе об обольщении Мазепой дочери Кочубея, частично приведенном выше) на приложения к III части — XVI, XVII и XVIII. Далее, ссылкою на приложение XVIII подтверждается в другом месте, по поводу отношений Мазепы к княгине Дульской, возможность любовного увлечения у старика.⁷⁰ Из этих трех указанных приложений XVI и XVII составляют письмо Кочубея к Мазепе и ответ последнего, упомянутые нами выше; они занимают с. 187—189. А приложение XVIII, занимавшее четыре страницы (190—193), отсутствует: оно вырезано, и вследствие этого страницы 189 и 194 перепечатаны, составили один лист и подклеены. Приложение XVIII выпущено и в оглавлении к книге, где за приложением XVII идет прямо XIX: цензура, таким образом, удалила из уже отпечатанного издания «непозволительный» документ (через семь-восемь лет ставший, однако, вполне цензурным!). В таком изуродованном виде книга Бантыша-Каменского вышла в свет.

Однако ж по недосмотру ли цензуры или в результате хлопот автора, имевшего большие связи, криминальное приложение в нескольких экземплярах сохранилось. В настоящее время один такой экземпляр хранится в Гос. Исторической библиотеке в Москве.⁷¹ Он был подарен автором, Д. Н. Бантышом-Каменским, известному библиографу и библиофилу П. П. Бекетову. Могли быть и другие экземпляры, до нас не дошедшие. По крайней мере М. А. Максимович в статьеА«О поэме Пушкина Полтава в историческом отношении»,⁷² защищая поэта от упреков в неправдоподобии изображенной им страстной любви старика и молодой девушки, привел две выдержки из писем Мазепы к дочери Кочубея, со ссылкою на приложение к третьей части «Истории» Бантыша-Каменского. Никто из критиков, кроме Максимовича, об этих письмах не говорит; не упоминает о них и Пушкин. Но, если экземпляр «Истории Малой России» с полным текстом приложения был в руках Максимовича в начале 1829 г., то этот или такой же экземпляр мог быть и в руках Пушкина в 1828 г. или еще раньше — только не от самого Бантыша-Каменского, с которым поэт тогда, по-видимому, еще не был знаком⁷³ но, возможно, от П. П. Бекетова или М. П. Погодина. Что же могли дать Пушкину эти письма?

Они написаны после неудачного побега или похищения Кочубеевой дочери и передавались ей — очевидно, тайно от ее родителей — тогда, когда она уже не могла встречаться с Мазепой. Несмотря на витиеватый стиль и тяжелый, невыработанный, со многими полонизмами язык, в них ярко выражается любовь старика-гетмана к своей крестнице, молодой девушке, его страстное чувство, его увлеченность — и вместе с тем известная расчетливость и осторожность, которых он никогда не терял. «Сама знаешь, — пишет он ей, — як я сердечне шалене люблю Вашу Милость; еще никто на свити не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ихала да жила у мене, тилкож я уважив який конец с того может бути а звлаще при такой злости и заедлости твоих родичов, прошу, моя любенька, не одминяйся ни в чем, яко юж непоиднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, поки жив буду, тебе не забуду» (письмо е). На ее упреки, — зачем «при себе не задержалем, але одослал до дому», — он указывает ей на последствия, на огласку и возмущение родичей, на вред для нее самой, невозможность им жить вместе, не навлекая проклятия от церкви и не доставляя ей горя... (письмо в, приведенное и в статье Максимовича). «Моя сердечно коханая, наймилшая, найлюбезнийшая Мотроненько!» — обращается он к ней, обличая этим изысканно-любезным стилем свою «куртуазную» польскую культуру. Таковы же и заключения его писем: «Цилую уста кралевии, ручки биленкие и вси члонки тильции твого биленкого, моя любенко коханая». Он напоминает ей об ее клятвах, показывающих страстную преданность девушки: «хочь любишь, хочь не любишь мене» (говорила она ему) «до смерти тебе <...> любити и кохати не перестану, на злость моим врагам», — и о клятве, данной ею «на тот час, коли выходила есь з покою мурованого од мене <...>: же хочь сяк, хоть так будет, а любовь межи нами не одмінится».⁷⁴ Он говорит о полном разрыве ее с родителями, которые, в гневе за ее поведение, не перестают ее «мучати и катовати», и советует ей: «коли они, проклятии твои, тебя цураются, иди в монастырь...».

Таковы характерные черты этих замечательных писем. Разумеется, Пушкин, если и знал их при создании «Полтавы» (а это более чем вероятно), не мог перенести в свою поэму их конкретное содержание, сохранить их своеобразные стилистические черты. Но они должны были дать ему драгоценный материал для изображения его героини, ее психологии, ее чувства к Мазепе, так же как и его любви к ней. Переработанные соответственно заданиям поэта отражения из приведенных выше и других писем можно видеть в ряде отрывков поэмы.⁷⁵

Но, изменив основное положение, т. е. в отступление от исторических данных изобразив Марию (Матрену) возлюбленной гетмана, в его дворце, в течение нескольких лет, вплоть до казни Кочубея, — Пушкин должен был соответственно переработать материал, углубив чувство гетмана, сообщив его любви к дочери Кочубея, — имевшей в его подлинной биографии, по-видимому, лишь эпизодическое значение, — характер последней, поглощающей страсти, трагический конец которой знаменует для него полное и окончательное крушение. Такое истолкование могло быть ему в известной мере подсказано письмами Мазепы, для которых в тексте поэмы не нашлось места и не было надобности, — но все это заставляет думать, что Пушкин их знал, создавая «Полтаву», и на их материале основывал любовную линию поэмы.

Соответственно изменению роли дочери Кочубея, Пушкин должен был изменить, но в обратную сторону, роль другой женщины, исторически связанной с Мазепой, — княгини Дульской. По словам Бантыша-Каменского, «Феофан Прокопович и Голиков романически приписывают действию любви возвышение и падение сего удивительного человека (т. е. Мазепы, — Н. И.), утверждая, что в бытность его в Польше, 1706 года, познакомился он с княгинею Дульскою, родственницей короля Лещинского, и для получения ее руки согласился снова привесть Малороссию в Польское подданство...».⁷⁶ Сам же Кочубей в своем доносе на Мазепу сообщал, что однажды гетман, радуясь успеху шведско-польского отряда, «в доказательство своей радости начал пить <...>, причем пил за здоровье княгини Дульской».⁷⁷ Пушкин отбросил романические причины, которыми историки объясняли участие Дульской в заговоре Мазепы; он оставил за нею лишь политическую роль и ввел один мелкий штрих — здравицу за нее гетмана — в ревнивуЬ речь Марии во время ее ночной беседы с Мазепой.⁷⁸

Ревность Марии, ее подозрительное внимание к знакомствам и отношениям гетмана в кругу польских магнатов, особенно к женщине, имя которой как-то дошло до нее, — подчеркивают и страстную, исключительну§ привязанность любящей девушки к тому, кого она полюбила, и позволяют в реплике гетмана показать, что он не охладел к ней, но делит свои помыслы между своей возлюбленной и своими политическими замыслами. Другой вопрос — насколько он искренен. Во всяком случае Пушкин, пользуясь именем Дульской и ее трансформированной исторической ролью для углубления психологии обоих главных героев любовной линии своей поэмы, — не погрешал против исторической и психологической правды.

В заключение обзора исторических реалий, послуживших Пушкину для построения любовной (или новеллистической) сюжетной линии «Полтавы», нужно остановиться еще на одном вопросе, имеющем свое значение и требующем разъяснения: на вопросе о том, почему поэт, в отступление от документальной точности, которой он везде старался следовать в поэме (и вменял это в особую себе заслугу), назвал свою героиню вымышленным, а не историческим именем.

Дочь Кочубея, как известно, звалась Матреной (Мазепа, в письмах к ней, употребляет украинские уменьшительные или ласкательные формы — Мотря, Мотренько, Мотроненко). Но это имя было очевидно неприемлем‡ в поэме, особенно в ее лирических и драматических местах, где еще очень явственны приемы байронического стиля, с его идеальными, даже экзотическими героинями, носящими соответственно поэтические имена. Если даже имя Татьяны, введенное в современный социально-психологический, реалистический роман (но роман в стихах), казалось нарушением установленных канонов и потребовало специальной, ироничной мотивировки,⁷⁹ то имя «Матрена» в качестве имени героини поэмы звучало бы для читателей пародически, было бы диссонансом, нарушающим цельность образа. Это имя — подобное тем, о которых упоминает Пушкин в примечании к имени «Татьяна»: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами».⁸⁰

Пушкин в черновой рукописи «Полтавы» назвал однажды свою героиню ее подлинным именем — Матрена (V, 186) — и тотчас от этого отказался. Но новое имя было окончательно найдено лишь после некоторых колебаний. Мелькнувшее однажды в черновике другое имя — Анна⁸¹ было также отклонено — потому, возможно, что поэт вспомнил, что Анной звали другую дочь Кочубея, бывшую замужем за племянником Мазепы Обидовским,⁸² а может быть, также и потому, что оно не подходило ритмически к четырехстопному ямбу.⁸³ Некоторое время удерживается в черновой рукописи другое имя — Наталья.⁸⁴ Но — быть может потому, что оно в звуковом отношении слишком далеко от подлинного, — Пушкин и от него отказался и предпочел ему и всем прочим то имя, которое и утвердилось в поэме, — Мария.

Это имя было издавна им любимо. Он назвал Марией (правда, следуя и легендарной традиции) героинюЩ«Бахчисарайского фонтана»; в форме «Мариула» упомянул его в «Цыганах»; особенно часто стал применять после «Полтавы», в позднейших прозаических вещах — в «Романе в письмах», «Метели», «Выстреле», «Романе на Кавказских водах», «Дубровском», «Капитанской дочке».⁸⁵

То, что Пушкин остановился на имени «Мария», можно объяснить, помимо ритмико-фонетических соображений,⁸⁶ помимо давнего «пристрастия» к нему, еще другими, даже важнейшими, быть может, основаниями. Во-первых, тем, что Марией была названа дочь Кочубея в «исторической повести» «Кочубей» Е. Аладьина, к которой мы вернемся дальше. Отказаться от имени, уже известного читателям из «Невского альманаха», можно было очевидно не ради другого, тоже вымышленного, но только — вернувшись к подлинному ее имени — Матрене, — а этого Пушкин не хотел. А во-вторых — если верно предположение, высказанное когда-то П. Е. Щеголевым, — о том, что «Полтава» посвящена Марии Волконской (Раевской), и даже создавалась с мыслью об этой героической женщине, — о чем подробнее нам придется говорить в своем месте, — то желание поэта дать своей героине ее имя становится еще естественнее и понятнее.⁸⁷