Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1826-1830. Часть 30.
|
316. Князю П. А. Вяземскому (стр. 77). Впервые напечатано в «Русском Архиве» 1874 г., кн. I, ст. 437 — 439; подлинник был у графа С. Д. Шереметева в Остафьевском архиве; ныне в Центрархиве.
— «Письмо, давно написанное», — вероятно, предыдущее, № 315.
— ПодМ«проектом новой организации» можно подразумевать, вероятно, ходившие тогда слухи об освобождении помещичьих крестьян с землею и о других крупных реформах. По поводу первого П. И. Бартенев говорит: «Этот проект не удался вследствие несогласия великого князя Константина Павловича, которому государь, из братской вежливости, посылал на рассмотрение все важнейшие государственные бумаги...» (см. «Девятнадцатый Век», кн. 2, стр. 176; «Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 437 — 438; 1884 г., кн. I, стр. 306). По этому же поводу Погодин писал Шевыреву 23 марта 1830 г.: «Говорят о больших преобразованиях, уничтожении чинов [т.-е. Петровской «Табели о рангах»] и проч.; но это всё слухи, хотя и достоверные, да без подробностей» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 162). — Князь Вяземский 17 июня 1830 г. писал Ив. Ив. Дмитриеву: «Государя ожидают сюда к 24-му, а вслед за ним — Петергофский праздник и обнародование, столь давно обещанное, новых постановлений и преобразований государственных и гражданских» («Русск. Арх.» 1868, № 4). Слухи эти, не оправдавшиеся на деле (см. ниже, в письме Пушкина № 379, и в объяснениях, стр. 478), имели своим источником деятельность секретного Комитета (обыкновенно называемого Комитетом 6 декабря 1826 г., — по дате его учреждения), состоявшего под председательством гр. В. П. Кочубея и имевшего своею задачею пересмотр всего государственного устройства и управления; его главные работы закончились к концу апреля 1830 года. Все они сосредоточились около двух главных пунктов: около вопроса о высших государственных учреждениях, их взаимоотношениях и об отношениях к ним местных учреждений, и около вопроса о государственных состояниях (сословиях) — отчасти в связи с вопросом о порядке прохождения государственной службы; был, между прочим, выработан проект «дополнительного закона о состояниях». Проекты Комитета предполагалось, по обсуждении в Государственном Совете, облечь в торжественную форму манифеста. «Не изменяя ничего по существу в основах государственного и общественного строя», говорит М. А. Полиевктов: «такою мерою думали, повидимому, удовлетворить общественное мнение, удрученное исходом попытки декабристов и постигшею их суровою карою. В действительности, дальнейшее движение получили лишь проекты дополнительного закона о состояниях и присоединенных к нему указов. 6 марта 1830 г. эти проекты были внесены в Государственный Совет, где и обсуждались до конца июня т. г. В Государственном Совете все эти проекты встретили ряд сильных возражений.. Проект вызвал возражения и со стороны цесаревича Константина Павловича. Представленные им по этому поводу в Государственный Совет две записки имели, повидимому, решающее значение». Между тем, по словам цитированного новейшего историка царствования Николая I, «Европейские события 1830 и 1831 гг., июльская революция во Франции, Бельгийская революция и Польское восстание, отчасти в связи с тяжелыми событиями, происходившими одновременно в самой России (холерная эпидемия, бунт в Севастополе и в военных поселениях), окончательно определили то направление как внешней, так и внутренней политики императора Николая I, которое начало уже складываться в первые годы Николаевского царствования. Все эти события пробудили в нем с новою силою решимость бороться с революционным духом и стать на защиту монархического принципа... Правительственная политика теперь, под влиянием этих событий, принимает большую устойчивость и окончательно складывается в консервативную программу...
Во внутренней политике экстренные меры запретительного характера начала царствования уступают место последовательно развитой и последовательно проводимой охранительной системћ» (М. Полиевктов, «Николай I. Биография и обзор царствования», М. 1918, стр. 85 и 113, 204, 207). — Вопросы сословные, занимавшие Комитет 6 декабря 1826 г. и вскоре получившие разрешение в целом ряде законоположений, касавшихся дворянства и его благосостояния и ограждения, почетного гражданства, крестьянства (см. назв. соч., стр. 291 — 320), в 1830 году очень интересовали и Пушкина; он написал по этому поводу значительное количество заметок, законченных и черновых, в которых касался волновавшего его вопроса о родовой и литературной аристократии (см. Соч., ред. Венгерова, т. IV и V, стр. 903, 904, 906, 911, 913, 917, 918, 922, 923, 925). Это и была та «политическая проза», в которую «пустился» Пушкин. «Литературная Газета» в статьях и других сотрудников также касалась этой темы (см., напр., № 36, стр. 293, № 43, стр. 72 и др.). Ср. также в письмах Погодина к Шевыреву от 23 декабря 1829 г. и кн. П. А. Вяземского к М. А. Максимовичу от 23 января 1831 г. — «Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 125, 126.
— 4 июня 1821 г. Кн. Вяземский был исключен из службы в Варшавской Канцелярии Н. Н. Новосильцова; оскорбленный этим, он подал прошение и о выключке его из придворного звания камер-юнкера, которое носиБ с 1811 г. (См. рассказ самого Вяземского в «Русск. Арх.» 1888 г., кн. III, стр. 172 — 173). «Сей крутой и необыкновенный разрыв со службою запечатлел», по его словам, в глазах многих его «политическое своеволие», поставил его в ряды оппозиции и принудил к почти девятилетнему служебному бездействию. Лишь 18 апреля 1830 г. он снова вступил в службу, быв назначен чиновником особых поручений при Министерстве Финансов (Министром был гр. Е. Ф. Канкрин). — «Моя участь почти решена», писал он А. И. Тургеневу 21 апреля: «Ты знаешь, что всё это время был я целью доносов, предубеждений и прочего. Приехав сюда, увидел я, что никто не может помочь мне: один Бенкендорф имеет доступ, а этот Бенкендорф, по месту своему, именно источник и проточник, через который прибивался прилив и отлив неблагоприятных впечатлений для меня. Как же ожидать от него противодействия в собственном деле?.. Всё, что я мог от него надеяться, это — прекращение враждебного действия, несколько слов слабых и неподсказанных внутренним убеждением, — всё это до первого доноса Булгарина или другого нашего ВидокаН Ничего не мог основать я прочного на таких пособиях и решился написать прямо к государю письмо, в котором говорил, что я был оклеветан перед ним... Государю мое письмо понравилось; он велел мне сказать, что принимает меня в службу обеими руками и хотел, чтобы я определился по Министерству Финансов. Таким образом я при Канкрине чиновником по особыЦ поручениям; ибо я не захотел вице-губернаторского места, не осмотревшись прежде... Приходило так, что непременно должно было мне или в службу, или вон из РоссиЎ» («Остаф. Арх.», т. III, стр. 191 — 192). В столь несвойственную характеру князя Вяземского службу, как Министерство Финансов, он был определен по желанию имп. Николая, хотевшего «отрезвить» князя от «политических мечтаний» (Русск. Арх.» 1906 г. кн. III, стр. 134). Вскоре затем (8 августа 1830 г.) кн. Вяземский был перемещен членом Общего Присутствия Департамента Внешней Торговли и командирован (9 августа) в Москву — в качестве члена Комитета для устройства там Выставки Российских изделий. 5 августа 1831 г. он был пожалован в звание камергера, что означало примирение с ним правительства. Впоследствии кн. Вяземский был Вице-Директором Департамента Внешней Торговли, академиком Отделения Русского языка и словесности Академии Наук (с 19 октября 1841 г.), а затем Товарищем Министра Народного Просвещения.
— Солнцев — Матвей Михаилович Сонцов (род. 1779, ум. 1847) — дядя Пушкина, муж его родной тетки Елизаветы Львовны, рожд. Пушкиной (род. 1776, ум. 1848), камергер, Непременный Член Мастерской Оружейноэ Палаты, богатый помещик Зарайского уезда Рязанской губернии. Е. Л. Сонцова, по словам знавшей ее в 1832 г. Е. И. Раевской, рожд. Бибиковой,
«была уже пожилой женщиной, но полна претензиями. Позднее о Пушкине не говорила она иначе, как вздымая очи к потолку: «Mon neveu, pauvre victime!» Невольно, глядя на нее, бывало, вспомнишь Грибоедова:
«Словечка в простоте не скажет, —
Всё с ужимкой»!
Когда однажды дочь Е. Л. Сонцовой заболела, последняя встретила вызванного доктораЧ«в гостиной, лежа на диване в живописной позе и нюхая какие-то соли из флакона. Ломаясь, начала она распространяться ему о своем материнском чувстве... А в сущности двум ее дочерям, прелестным девушкам, было в родительском доме житье очень плохоѕ» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. I, стр. 301). Ольга Матвеевна — пдна из этих двух дочерей Сонцовых; она умерла 21 января 1880 г.; о них см. выше, в письмах №№ 142 и 219 и в объяснениях к ним, т. I, стр. 435 и т. II, 195.
— О Сибилеве см. выше, стр. 75 и 387.
— Приписка на письме Пушкина принадлежит руке графа Федора Ивановича Толстого Ѓ«Американца»), который, как мы упоминали выше (стр. 339), как раз в это время выступал сватом Пушкина перед Натальей Ивановной Гончаровой. При первой публикации письма в «Русск. Архиве» 1874 г. приписка Толстого была означена, как приписка «неизвестного лица»; в Акад. изд. Переписки (а за ним и в издании под ред. С. А. Венгерова, т. VI) неправильно отнесена к П. В. Нащокину; судя по почерку подлинника — вновь нами просмотренного для нашего издания, она несомненно принадлежит гр. Ф. И. Толстому, что и понятно в виду частых свиданий с ним Пушкина в этот приезд его в Москву; через него Пушкин добивался согласия своей будущей тещи на брак с Н. Н. Гончаровой. О графе Ф. И. Толстом см. выше, в т. I, стр. 24, 25, 34, 233 — 234, 248, 430, 433 и книжку С. Л. Толстого: «Федор Толстой Американец», М. 1926.
317. А. Х. Бенкендорфу (стр. 77). Впервые напечатано, в пересказе, вџ«Русской Старине» 1874 г., т. X, стр. 704, в «Русск. Стар.» 1899 г., т. XCVIII, май, стр. 252 (неполно) и в Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 124 — 125 (полностью); подлинник — в Пушкинском Доме Академии Наук.
— Пушкин отвечает на письмо Бенкендорфа от 17 марта 1830 г., за N 993, в котором тот писал следующее:М«К крайнему моему удивлению услышал я, по возвращении моем в Петербург, что вы внезапно рассудили уехать в Москву, не предваря меня, согласно с сделанным между нами условием, о сей вашей поездке. Поступок сей принуждает меня вас просить о уведомлении меня, какие причины могли вас заставить изменить данному мне слову? Мне весьма приятно будет, если причины, вас побудившие к сему поступку, будут довольно уважительны, чтобы извинить оный; но я вменяю себе в обязанность вас предуведомить, что все неприятности, коим вы можете подвергнуться, должны вами быть приписаны собственному вашему поведению» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 121).
— Французская фраза в письме Пушкина означает: «Вы всегда на больших дорогах»... Ответив Бенкендорфу 21 марта, Пушкин 24 марта снова писал к нему по поводу полученного выговора (см. ниже, N 319); на оба письма Бенкендорф ответил ему 3 апреля и старался его успокоить уверениями в томЧ что положение его вовсе не так непрочно и неверно, как ему кажется.
318. Князю П. А. Вяземскому (стр. 78). Впервые напечатано вс«Русском Архиве» 1874 г. кн. I, ст. 439 — 440; подлинник был в Остафьевском архиве гр. С. Д. Шереметева; ныне в Центрархиве. Письмо можно датировать: «не ранее 18 марта» (см. М. А. Цявловский —«Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 103, примеч. 3-е).
—Ч«Доношение» от Бригадира Александра Сумарокова в Государственную Штатс-Контору включено в «состряпанную» князем Вяземским статью «О Сумарокове», вошедшую в № 28 «Литературной Газеты» от 16 мая 1830 г., стр. 222 — 225; статья эта составилась: из вступительной заметки Вяземского (в которой он очертил облик Сумарокова как человека и дал объяснение двум опубликованным в статье документам), из упомянутого «доношения» и из письма Сумарокова к Потемкину-Таврическому с приложением записки о денежном деле с Демидовым; последние — т.-е. письмо и записка — сообщены были по копии с подлинника, находившегося тогда у Сергея Николаевича Глинки. «Две бумаги Сумарокова, здесь предлагаемые», писал, между прочим, Вяземский: «живо отражают его запальчивость, необузданность, сатирические и комические выходки ума его. Достоверность этих фактов не подвержена сомнению. Подлинник жалобы на Ломоносова отыскан в бумагах Миллера надорванный, — вероятно в Присутствии. Сохранен ли он, как лябопытный еокумент, или как свидетельство, могущее повредить Ломоносову? Предоставляем другим решить недоумение, заметив, однако же, что Ломоносов и МиллеА были врагами». В «доношении» своем, или доносе, как называет его Пушкин, не имеющем даты, Сумароков протестовал против взыскания с него денег, издержанных за напечатание его трагедий в типографии Академии Наук, — о чем Ломоносов, как Советник Академической Канцелярии, писал в Штатс-Контору. «Оный Ломоносов», говорит Сумароков: «яко человек, на которого я имею подозрения, по челобитью моему, в силу указов, как известный мне злодей, будет от моих дел отрешен. Оный Ломоносов, может быть, принял дерзновение делать таковые на меня нападения от того, что он часто от пьянства сходит с ума, что всему городу известно и (как уповательно), то он ту промеморию подписал на меня в обыкновенном своем безумстве; ибо Академия причины не имеет взыскивать с меня деньги таковым порядком; понеже я не только от казенных, но и ни от каких никогда не отпирался. Я Государственную Штатс-Контору нижайше прошу, чтобы она не состоящего под своим ведомством человека, по тому только одному, что он от нее жалованье получает, наказывать не благоволила; ибо ежели бы Академия хотела с меня деньги взыскивать, (оскорбляя) так чувствительно и меня, честного человека, то бы должна была она писать не в то место, от которого я жалованье получаю, но где я под ведомством состою; ибо всегда и часто с ума сходящий Ломоносов нБ может повелением своим ни одной полушки удержать из моего жалованья, хотя бы он и в целом уме был... А он, Ломоносов, таковые в пьянстве дерзновения делал неоднократно, за что содержался несколько времени под караулом и отрешен был от присутствия Конференции. А что он не в полном разуме, в том я свидетельствуюсб сочиненною им Риторикою и Грамматикою». Это окончание доноса Сумарокова в Штатс-Контору должно было особенно понравиться Пушкину.
— Гончаров, брат красавицы (т.-е. Натальи Николаевны), — Иван Николаевич, второй из трех братьев будущей жены Пушкина (старший, Дмитрий, был в это время при посольстве в Персии); он родился 22 мая 181М г., 6 января 1829 г. из юнкеров л.-гв. Конно-Пионерного эскадрона был произведен корнетом в л.-гв. Уланский полк и участвовал в Польской кампании 1831 г. (о случае с ним после Остроленкской битвы см. в «Журнале для чтения воспитанн. Военно-Учебных Заведений» 1836 г., т. II, № 8, стр. 421 — 428) и 13 ноября 1831 г. переведен был в л.-гв. Гусарский полк. В сентябре 1833 г. Пушкин в письме к жене упоминал о какой-то неудачной матримониальной истории Ивана Гончарова и высказывал надежду, что свадьба его расстроится. В ноябре 1836 г. он принял участие в улажении первой ссоры поэта с Дантесом, а в январе 1837 г. был свидетелем на бракосочетании последнего со старшею своею сестрою Екатериною Николаевною (см. П. Е. Щеголев, «Дуэль и смерть Пушкина» — «Пушк. и его соврем.», вып. XXV — XXVII). 27 апреля 1837 г., будучи поручиком л.-гв. Гусарского полка, И. Н. Гончаров женился на княжне Марии Ивановне Мещерской (ум. 31 июля 1859 г.), которая, по словам ее племянника, князя А. В. Мещерского, «была с молоду очень красива и соединяла блестящие дарования и остроумие с подкупающей добротой и с необыкновенной пылкостью и отзывчивостью сердца» («Русск. Арх.» 1900, кн. II, стр. 261); ее брат, князь Петр Иванович Мещерский, был с 1828 г. женат на дочери историографа Карамзина —Екатерине Николаевне, которой Пушкин написал
«Акафист»). В апреле 1840 г. Гончаров вышел в отставку гвардии ротмистром (К. Манзей, «История л.-гв. Гусарского полка», ч. III, С.-Пб. 1859, стр. 130), с января 1850 по октябрь 1852 г. был Уездным Предводителем дворянства в Волоколамске (Московской губ.), где у него было знаменитое имение Ярополец, посещавшееся и Пушкиным еще в 1833 году; потом он опять поступил на службу и 6 декабря 1854 г., во время Крымской кампании, произведен в полковники; в 1858 году Гончаров был избран кандидатом в члены от Волоколамского уезда в Московский Комитет для составления проекта положения об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян («Моск. Ведом.» 1858 г., № 58), а в 1860 г. состоял для особых поручений при Рижском Военном, Лифляндском, Эстляндском и Курляндском Генерал-Губернаторе. Овдовев, он в 1861 г. женился снова — на дочери генерал-майора Екатерине Николаевне Васильчиковой (род. 1828). Произведенный в генерал-майоры, он в 1862 — 1863, 1872 — 1875 и 1878 — 1881 гг. был Волоколамским Уездным Предводителем дворянства. Умер 19 ноября 1881 г. и погребен в Волоколамском Иосифовом монастыре. В 1834 — 1837 гг. Гончаров был сослуживцем Лермонтова по л.-гв. Гусарскому полку; акварельный портрет его, в гусарской форме, находится в Пушкинском Доме. По словам хорошо его знавшего, в середине 1830-х годов, Андрея Николаевича Муравьева, это был «весьма блистательный лейб-гусарский офицер, светски образованный» («Русск. Обзор.» 1896 г., т. XXXVII, стр. 513). Имя И. Н. Гончарова не раз упоминается в письмах Пушкина к жене, но от него самого не осталось никаких указаний на его отношения к своему зятю — поэту; об отношениях его с Дантесом см. статью В. С. Нечаевой по материалам Гончаровского архива в сборнике «Московский Пушкинист», под ред. М. А. Цявловского, вып. I, М. 1927.
— Приводя отрывок из настоящего письма в статье своей «А. С. Пушкин, 1826 — 1837, по документам Остафьевского архива», кн. П. П. Вяземский писал: «Пушкин поражен был красотой Н. Н. Гончаровой с зимы 1828 — 1829 года. Он, как сам говорил, начал помышлять о женитьбе, желая покончить жизнь молодого человека и выйти из того положения, при котором какой-нибудь юноша мог трепать его по плечу на бале и звать в неприличное общество. Почти те же выражения, которые приходилось впоследствии слышать от Пушкина, встречаются и в письме к жене его, от 17 апреля 1834 года, когда он говорит о своей временной холостой жизни в Петербурге... Холостая жизнь и несоответствующее летам положение в свете надоели Пушкину с зимы 1828 — 1829 года. Устраняя напускной цинизм самого Пушкина и судя по-человечески, следует полагать, что Пушкин влюбился не на шутку около начала 1829 года. Напускной же цинизм Пушкина доходил до того, что он хвалился тем, что стихи, им посвященные Н. Н. Гончаровой 8 июля 1830 г.:
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец, —
что эти стихи были сочинены им для другой женщины» (Соч., изд. 1893, стр. 520 — 521).
— Елиза — Елизавета Михайловна Хитрова (см. выше, стр. 249 и др.), питавшая к Пушкину чувства пламенной дружбы и в это время, повидимому, уже знавшая о его решении свататься на Н. Н. Гончаровой. Как толькБ он уехал из Петербурга, она стала писать ему письма; за две недели она послала ему четыре письма, из коих до нас сохранилось лишь одно, писанное как раз в то время, когда Пушкин писал о ней Вяземскому, — от 18 — 21 марта; приводим его здесь в переводе, для обрисовки тогдашнего отношения Хитрово к Пушкину: «Едва я начинаю успокаиваться по поводу вашего пребывания в Москве, как опять мне приходится дрожать за ваше здоровье — меня уверяют, что вы больны в Торжке. Ваша бледность — одно из последних впечатлений, оставшихся от вас у меня. Я беспрестанно вижу вас у этой двери, близ которой я на вас смотрела с блаженством, полагая, что, может быть, увижу вас на другой день, — а вы, бледный, расстроенный, несомненно сознавали ту горесть, которая мне предстояла в тот же вечер, — вы уже тогда заставили меня трепетать за ваше здоровье. Не знаю, к кому обратиться, чтобы узнать правду. Вот уже четвертый раз, что я вам пишу; завтра пятнадцатый день, как вы уехали: совершенно непонятно, что вы не написали ни одного слова; вы слишком хорошо знаете всю мою нежность, столь для меня тревожную и раздирающую; это не в вашем великодушном характере оставлять меня без известий о себе. Запрещайте мне говорить вам о себе, но не лишайте меня счастия быть вашим коммиссионером. Я буду говорить вам о большом свете, об иностранной литературе, о предположениях относиуельно перемены министерства во Франции. Увы, я у источнила всякого рода вещей, но я одного лишена — счастия. Я сообщу вам, что радость третьего дня вечером была у меня полная. Великий князь Михаил Павлович приехал провести вечер с нами, и при виде вашего или, правильнее, ваших портретов,64 сказал мне: «Знаете ли, что я никогда не видал Пушкина совсем близко? У меня были против него большие предубеждения; но по всему, что до меня доходит, я весьма желаю его узнать и особенно —желаю иметь с ним продолжительный разговор». Он кончил тем, что попросил у меня «Полтаву». Как я люблю, чтобы вас любили! — Хотя я с вами (не смотря на то, что знаю, как вы того не терпите) и тиха, и безобидна, и безропотна (resignée), все же, по крайней мере, уведомляйте меня время от времени о получении моих писем. Я буду в восторге от одного вида вашего почерка. Я также желала бы узнать от вас самого, мой дорогой Пушкин, осуждена ли я свидеться с вами лишь через несколько месяцев. Сколько тягостного, раздирающего в одной мысли об этом. Но, видите ли вы, во мне есть внутреннее убеждение, что, если бы вы знали, до какой степени мне необходимо вновь видеть вас, вы сжалились бы надо мною и вернулись бы ко мне на несколько дней!! Спокойной ночи, — я ужасно устала.
«20-го. Я только что вернулась от Филарета; он рассказал мне о недавнем происшествии в Москве, о котором ему ныне доносят; он присовокупил: расскажите это Пушкину. Я написала это на моем плохом Русском языке, точно так, как эта история была мне рассказана, и посылаю вам ее, не смея его ослушаться. — Благодарю бога: говорят, что вы благополучно прибыли в Москву; позаботьтесь о себе, будьте благоразумны. Как можно такую прекрасную жизнь бросать за окошко!
«21. Вчера вечером на репетиции каруселя, много говорили о вашей Седьмой песни [«Онегина»; ср. выше, стр. 269]: она имела общий успех. — Императрица не ездит больше верхом. — Итак, пишите мне правду, как бы она ни была прискорбна. Увижу ли я вас к Пасхе«» (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 122 — 123; перевод — в сб. П. И. Бартенева: «Пушкин», вып. II, стр. 44 — 45; см. еще в сб. Писем Пушкина к Е. М. Хитрово, Лгр. 1927, стр. 174 — 176, в статье Н. В. Измайлова: «Пушкин и Е. М. Хитрова».
— Княгиня Мещерская — Екатерина Николаевна (род. 22 сентября 1806, ум. 10 ноября 1867), дочь Карамзина, которой Пушкин в 1827 г. посвятил «Акафист», — см. выше, стр. 392. Она была сердечно расположена к Пушкину, и смерть его очень ее огорчила; известно письмо ее о смерти поэта, получившее широкое распространение в копиях: см., напр., «Архив «Раевских» под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II, С.-Пб. 1909, стр. 344 — 348, и «Пушк. и его соврем.», вып. VI, стр. 94 — 97. По ее заказу П. Ф. Соколов сделал автокопию с своего известного акварельного портрета Пушкина, которая до революции принадлежала графине Е. П. Клейнмихель, а ныне (1927) принадлежит Пушкинскому Дому Академии Наук. Выдержки из ее Дневников 1820 — 1826 гг. см. в «Стар. и Новизне», кн. XIII, стр. 3 — 26; об «Акафисте» ей и ее портрет см. в статьях Б. Л. Модзалевского в «Русск. Библиофиле» 1916 г. и в сборн. «Пушк. и его соврем.», вып. XXVIII.
— Выходка Булгарина — помещение им в № 30 «Северной Пчелы» 1830 г., от 11 марта, пасквиля на Пушкина, в виде «Анекдота», будто бы взятого из английского журнала. Пасквиль был вызван, ближайшим образом, появлением, в № 14 «Литературной Газеты» от 7 марта, анонимного критического отзыва о новом романе Булгарина «Дмитрий Самозванец»: отзыв, написанный бароном Дельвигом, Булгарин приписал Пушкину — и решил отомстить ему «Анекдотом», который приводим полностью, в виду значения его в биографии Пушкина (в это время Булгарин из восторженного почитателя сделался врагом поэта): «Путешественники гневаются на нашу старую Англию (Old England), что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет название иноземного народа. Но подобные невежды есть везде, и даже в классе людей, имеющих притязание на образованность. Tous les Gascons ne sont pas en Gascogne! — Известно, что в просвещенной Франции иноземцы, занимающиеся Словесностью, пользуются особенным уважением туземцев. Мальте-Брун, Деппинг, Гофман и другие служат тому примером. Надлежало иметь исключение из правила, и появился какой-то Французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за Критику и разбранил новое сочинение Гофмана самым бесстыдным образом. Чтобы уронить Гофмана во мнении Французов, злой человек упрекнул Автора тем, что он не природный француз, и представляет в Комедиях своих странности Французов с умыслом для возвышения своих земляков, Немцев. Гофман, вместо ответа на ложное обвинение и невежественный упрек, напечатал к одному почтенному Французскому Литератору письмо следующего содержания: «Дорожа вашим мнением, спрашиваю у вас, кто достоин более уважения из двух Писателей: перед вами предстают на суд, во первых: природный Француз, служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели Музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова — род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая, бросающим камнями в небеса, бросает рифмами во всё священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство — суетность. Во-вторых, — иноземец, который во всю жизнь не изменял ни правилам своим, ни характеру, был и есть верен долгу и чести, любил свое отечество до присоединения оного к Франции и после присоединения любит вместе с Франциею, который за гостеприимство заплатил Франции собственною кровью на поле битв, а ныне платит ей дань жертвою своего ума, чувствований и пламенных желаний видеть ее славною, великою, очищенною от всех моральных недугов, который пишет только то, что готов сказать каждому в глаза, и говорит, что рад напечатать. Решите, М. Г., кто достоин более уважения?» — На сие Французский Литератор отвечал следующее: «В семье не без урода. Трудитесь на поле нашей Словесности и не обращайте внимание на пасущихся животных, потребных для удобрения почвы. Пристрастная критика есть материал удобрения; но этот материал, согнивая, не заражает ни зерна, ни плода, а напротив утучняет ниву». Утешься, Джон Буль! [подстрочное примечание: «Название Английского народа в переносном смысле. Изд.»] не ты один бросаешь камнями и грязью в добрых иноземцев (Из Англ. Журнала)» (Ср. «Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 163 — 165). Не довольствуясь этим выпадом против Пушкина, Булгарин в №№ 35 (от 22 марта) и 39 (от 1 апреля) «Северной Пчелы» поместил еще рецензию на только что перед тем вышедшую в свет Седьмую главу «Онегина» (см. там же, стр. 165 — 171), — рецензию, полную глумления, издевательств и придирок, — настолько резких, что Николай I, прочтя первую статью (в № 35), писал Бенкендорфу (по-французски) записку следующего содержания: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере Пчелы находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение: поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения: и, если возможно, запретите его журнал». («Стар. и Новизна», кн. IV, стр. 7 — 8). Бенкендорф доложил государю: «Приказания вашего величества исполнены: Булгарин не будет продолжать свою критику на Онегина. — Я прочел ее, государь, и должен сознаться, что ничего личного против Пушкина не нашел; эти два автора, кроме того, уже два года в довольно хороших отношениях между собой. Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние года, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того Московские журналисты ожесточенно критикуют Онегина. Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, чтобы ваше величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы ваше величество прочли это сочинение, то вы нашли бы в нем много очень интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы желал, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинения — совесть писателей» (там же, стр. 8 — 9). — «Однако эта горячая защита Булгарина с лукавым обвинением самого Пушкина», говорит П. А. Ефремов: «хотя и выгородила первого, но не вызвала ему поощрения. Государь написал: «Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе (j’ai fait pour moi même ou en moi même) размышлял точно так же. История эта, сама по себе, более чем достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому с этой стороны критика мне кажется справедлива. — Напротив того в критике на Онегина только факты и очень мало смысла, хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде» (там же, стр. 9 — 10). Еще не прочтя статьи Булгарина об «Онегине», Пушкин обратился, 24 марта, с письмом к Бенкендорфу (см. ниже, № 319), заранее желая оградить себя от новых возможных выступлений своего врага, в № же 20 «Литературной Газеты» от 6 апреля появилась (стр. 162) известная статья Пушкина «О Записках Видока»; написанная еще в первой половине марта, она предназначалась для помещения в «Московском Вестнике», но Погодин уклонился от этого (см. «Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 109; Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 17); статья Пушкина (без подписи) была послана из Москвы, вероятно, одновременно с письмом поэта к Бенкендорфу от 24 марта (ниже, № 319; ср. Соч., изд. Суворина, ред. Ефремова, т. VIII, стр. 607), но должна была пройти еще через цензуру, почему несколько и запоздала появлением в свет; по словам барона А. И. Дельвига, Пушкин особенно хотел, чтобы она появилась именно 6 апреля, в день св. Пасхи, в виде «красного яичка» Булгарину («Мои воспоминания», т. I, стр. 101 — 102). Она, действительно нанесла жестокий удар Булгарину (он, по выражению Дельвига, даже «поглупел» от нее), на критику которого на «Онегина» Дельвиг в том же № ответил (стр. 161) остроумною заметкой.65 О дальнейшей полемике см. ниже, в объяснениях к письму № 330, и в статье А. Г. Фомина
«Пушкин и журнальный триумвират 30-х годов» — в Соч. Пушкина, под ред. Венгерова, т. V, стр. 464 и след. В то же время, когда Булгарин сердился на Пушкина, он причинял неприятности и Жуковскому, — повидимому, наклеветав на него, — и Жуковский вынужден был оправдываться перед самим Николаем I (см. в письме его от 30 марта 1830 г. — «Русск. Арх.» 1896 г., кн. I, стр. 112 — 113).
— Граф Панин — Александр Никитич (род. 1791, ум. 1850) (а не граф Виктор Никитич, который в 1830 г. был Поверенным в делах в Греции), бывший «архивный юноша» (1809 — 1812), участник Отечественной войны, контуженный под Лейпцигом, кирасир, а затем кавалергард (1817 — 1820) и снова кирасир, с мая 1825 г. был в отставке, в которой провел около 5 лет, — до 27 апреля 1830 г., когда, по предложению Николая I, занял место чиновника для особых поручении при Попечителе Московского Учебного Округа кн. С. М. Голицыне, при чем его надзору был вверен Университет и частные мужские учебные заведения. Формалист и «деспот» в отношений к студентам и к профессорам, никогда не говоривший с первыми, а лишь повелительно кричавший на них своим густым басом, он в кругу родных и знакомых слыл за человека кроткого нрава и возвышенных чувств. Князь П. А. Вяземский знал его очень близко в период Московской своей жизни, о чем свидетельствует граф М. Д. Бутурлин («Русск. Арх.» 1897 г., кн. II, стр. 205), который рассказывает о нем такой случай: «Граф А. Н. Панин был чрезмерно высокого роста. Во время занятия Парижа в 1814 году, он..., сидя однажды в первых рядах партера, заслонял собою сидевших позади его, которые воображали, что впереди их стоит, а не сидит зритель, и потому начался крик: «assis, m-r l’officier, assis!» («Садись, г. офицер, садись!»). Тогда граф Панин встал на ноги и, обернувшись к публике, сказал во всеуслышание: «Messieurs, me voilà debout» («Теперь, господа, я стою») и затем, опустившись на кресло, добавил таким же громким голосом: «et maintenant, messieurs, me voilà assis!» («A теперь, господа, я сижу»). «Bravo, m-r l’officier!» — был ответ на эту находчивость» (там же, стр. 430). — Впоследствии Панин был Помощником Попечителя Харьковского Учебного Округа (1833 — 1838) и Членом Главного Правления Училищ (1838 — 1839), последние же годы жизни провел частным человеком, ревностно работая в Обществе Сельского Хозяйства и в своих имениях. Его биографию см. в Сборнике биографий кавалергардов, т. III, С.-Пб. 1906, стр. 314 — 317 (статья Н. П. Чулкова). Гр. М. В. Толстой, бывший студентом Московского Университета в 1830 и след. годах, пишет про гр. А. Н. Панина, что, будучи помощником кн. С. М. Голицына по Управлению Московским Учебным Округом, он «почти ежедневно ходил по аудиториям и особенно занимался исправностью в одежде и прическе студентов... Необыкновенно высокий ростом, гр. Панин, глядя сверху вниз, очень внимательно осматривал головы казенных студентов и если замечал длинные или мало остриженные волосы, тотчас же приказывал остричь по солдатскому образцу, для чего постоянно имелся в готовности цирульник» («Русск. Арх.» 1881 г., кн. II, стр. 51).
— Дядя — Василий Львович Пушкин.
— Дмитриев — Иван Иванович. Часто с отрицанием относясь к новым течениям в русской литературе и представляя этот период ее как «анархию, рабское обезьянство новизнам иностранным, холопской язык, мечтание о мечтательности или бессильное стремление производить в читателях судороги, отрицание принятых правил и вкуса и наглое презрение к предшествовавшим авторам» (письмо от 6 ноября 1830 г.), Дмитриев, в то же время, признавался, что «из всех наших романтиков уважает и любит и ум, и талант, и сердце Пушкина и князя Вяземского» («Стар. и Новизна», кн. II, стр. 162 и 163).
— Зубков — Василий Петрович, о коем см. выше, в письме № 226 и в объяснениях к нему; он был избран тогда, вероятно, в члены Московского Английского Клуба; служил он в ту пору в Московской Палате Уголовного Суда и вскоре принял энергичное и самоотверженное участие в борьбе с ужасною первою холерною эпидемиею в Москве (см. «Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 174, 175 — 176; Б. Л. Модзалевский, «В. П. Зубков и его Записки» — «Пушк. и его соврем.», вып. IV, стр. 109 — 110).
— Ушаков — писатель Василий Аполлонович Ушаков (род. 1795, ум. 27 марта 1838), приятель Полевого и Булгарина, отставной военный (воспитанник Пажеского Корпуса), ветеран Отечественной войны, автор повести «Киргиз-Кайсак» и др., сотрудник «Московского Телеграфа». «Друг Видока — Булгарина, его достойный, Адольф Жермани из третьего действия «Жизни Игрока» и наружностью и душою, — одним словом Ушаков написал на меня такой гнусный пасквиль за перевод «Скупого», — писал С. Т. Аксаков С. П. Шевыреву в мае 1830 г., — «которого я не желаю читать вам, ибо вы, любя меня, оскорбитесь. Естьлиб не куча детей, то надобно бы драться с ним или просто бить его. И в добавок никто из журналистов ни слова!» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. II, стр. 53). Князь Вяземский, вторя И. И. Дмитриеву в его насмешливых выражениях про Полевого и Ушакова (см. сборн. «Стар. и Нов.», кн. II), спрашивал его 19 июля 1832 г.: «Что́ делает кривой романист и слепой историк?» («Русск. Арх.» 1868 г., ст. 622), имея в виду, несомненно, двух Московских друзей Булгарина — Ушакова и Полевого. Портрет Ушакова, на котором обращают внимание какие-то странные, косые глаза, — помещен в III томе сборника «Сто русских литераторов». Об Ушакове см. в Записках Кс. Полевого, а также заметку Н. О. Лернера в «Русской Старине» 1909 г., № 11. Впрочем, может быть, в письме Пушкина имеется в виду другой Ушаков — Николай Васильевич, отец Екатерины и Елизаветы Николаевны, с которыми был так дружески-близок Пушкин с зимы 1826 —1827 гг.: судя по его портрету, переданному в Пушкинский Дом Николаем Петровичем Киселевым в 1927 году, Ушаков на одном глазу имел большое бельмо, которое делало его «кривым» (вспомним эпиграмму Пушкина на кривого на один глаз Гнедича: «Крив был Гнедич-поэт»...).
— Погодин мечтал тогда — и уже не в первый раз — о путешествии заграницу, — в Италию (к С. П. Шевыреву), Германию, Грецию, Египет, Иерусалим, Константинополь... 2 июля 1830 г. он вошел в Совет Московского Университета с просьбою об исходатайствовании ему позволения отправиться в чужие края на один год, — но последовавшие политические события (Июльская революциЫ во Франции, а затем Польское восстание) и разразившаяся в Москве холера помешали осуществлению этого желания Погодина, о котором он сообщал и Пушкину, прося его содействия; в краткой записи в Дневнике Погодина под 18 марта читаем («Пушк. и его соврем.», вып. XXIII — XXIV, стр. 103): «Из Университета к Пушкину. — «Я думал, что вы сердитесь на меня»; обещал исходатайствовать всё, что хочу. — Вот разве при путешествии. — Рассказывал о скверности Булгарина, Полевого хочет в грязь втоптать и пр. — Давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булг.), и взял. — Советовал писать роман...»
— Дмитрий Николаевич Блудов, бывший «Арзамасец», тогда уже статс-секретарь, Член Государственного Совета, Главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий, большой приятель кн. Вяземского, был в 1828 — 1832 гг. Товарищем Министра Народного Просвещения (при министре кн. К. А. Ливене). О нем см. выше, т. I, в объяснениях к письму № 146, стр. 445.
— Строев — Павел Михайлович (род. 1796, ум. 1876), известный археограф и историк, с 1826 г. член-корреспондент Академии Наук, а с 1841 г. адъюнкт и затем академик по Отделению Русского языка и словесностЫ Академии, сотрудник «Московского Вестника» Погодина. Он еще в 1824 году сделал самому Карамзину предложение «составить ключ к его Истории. Историограф согласился на это предложение. С того времени Строев посвящал этому по-истине египетскому труду всё свое свободное от других занятий время». «Помню», писал М. А. Максимович Н. П. Барсукову в 1870 г.: «когда, бывало, ни зайдешь к П. М. Строеву, жившему в доме Селивановского на Дмитровке [в Москве], — вечно застаешь его над Ключом к Истории Карамзина». Об этом труде своем сам Строев писал следующее: «Сей тяжелый, чрезмерно утомительный труд, сия мелкая, но неоцененно важная критика, сводящая в едино раздельные мнения и суждения Историка, обнаруживающая обширность или тесные пределы его знаний, подстерегающая его ошибки и промахи и вместе выясняющая блеск его гения, — сей труд и сия критика едва было не истощили мое терпение». Однако, ни ходатайство Пушкина через Вяземского, ни просьбы гр. Ф. А. Толстого (известного собирателя рукописей) не достигли успеха: «Хотел добиться от Ливена толку на счет Ключа твоего», — писал Толстой Строеву: «но добился не в пользу твою, — он решительно отказался, в нынешнее военное время, беспокоить государя побочными расходами» (Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 116; ср. его же: «Жизнь и труды П. М. Строева», С.-Пб. 1878, стр. 95 — 97). Ю. Венелин 22 февраля 1830 г. писал Погодину, что «Строев после-завтра едет в Москву, не кончив ничего. Индекс его к Истории Карамзина он выпросил обратно» (Н. Барсуков, «Жизнь и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 123). С своей стороны, Погодин, сообщая С. П. Шевыреву, 8 марта 1830 г., что «Строев отправился на 2 года [в «археографическую экспедицию»], прибавлял: «Index к Карамзину, раздраженный, принужден был взять назад, и теперь он не печатается» («Русск. Арх.» 1882 г., кн. III, стр. 139). Ключ Строева (или «Table des matiéres», как охарактеризовал Пушкин этот «циклопический», по выражению Н. П. Барсукова, труд) вышел в свет только в 1836 году, в двух частях (398+300 стр., с 15 таблицами), при чем Пушкин, почитатель Карамзина и его заслуг, поместил в своем «Современнике» (т. IV, стр. 306) следующую заметку: «Издав сии два тома. Г. Строев оказал более пользы Русской Истории, нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые. Те из них, которые не суть еще закоренелые верхогляды, принуждены будут в том сознаться. Г. Строев облегчил до невероятной степени изучение Русской истории». «Ключ составлен по второму изданию «Истории Государства Российского», самому полному и исправному», пишет Г. Строев. Издатели «Истории Государства Российского» должны будут поскорее приобрести право на перепечатание «Ключа», необходимого дополнения к бессмертной книге Карамзина».
— «В доносе» — т. е. Сумарокова на Ломоносова (см. выше, стр. 395 — 396, в тексте «доноса»).
— Поэт К. Н. Батюшков, после неудачных попыток излечить его сумасшествие при помощи заграничных врачей, в 1828 г. был привезен сперва в Петербург, а потом в Москву и водворен здесь в небольшом домике в Грузинах, под наблюдением умного и внимательного доктора Дитрихса и под любящим надзором старой покровительницы своей — Е. Ф. Муравьевой (матери декабристов и вдовы товарища Министра Народного Просвещения и писателя М. Н. Муравьева), проживавшей тогда в Москве. Болезнь его не поддавалась лечению, — и все усилия были направлены лишь на облегчение участи и состояния больного и на успокоение бурных проявлений душевного недуга. Батюшкова навестил в это время Погодин, который в Дневнике своем писал: «Говорят, Батюшков очень дурен. Неужели он умрет?», а в другом месте, под 14 марта, отмечал: «В роковые idus Martii к нему [Батюшкову] с Дитрихсом. Чрез окно. Лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукою, мнет воск [он занимался скульптурной лепкой]. И так лежит он два месяца. Боже мой! Где ум и чувство? Одно тело чуть чуть живое. Страшно!» (Н. Барсуков, «Жизнэ и труды М. П. Погодина», кн. III, стр. 36). Слух о смерти Батюшкова был, однако, не верен: он проболел еще 25 лет и умер лишь 7 июля 1855 г. О его болезни Пушкин говорит еще и в позднейшем письме — от 4 июня 1832 г. — к кн. В. Ф. Вяземской.
319. А. Х. Бенкендорфу (стр. 79). Впервые напечатано в «Историческом Вестнике» 1884 г., № 3, стр. 482 (отрывок) и в изд. Суворина под ред. Ефремова, т. VII, стр. 336 (полностью); подлинник (на листе почтовой бумаги большого формата, без вод. зн. и со следами почтового штемпеля) — в Пушкинском Доме Акадении Наук.
Перевод: «Генерал! Письмо, коим вы меня почтили, причинило мне истинное огорчение; умоляю вас уделить мне минуту снисхождения и внимания. Несмотря на четыре года поведения безупречного, я не смог приобрести доверия власти! С огорчением вижу я, что всякий шаг мой возбуждает подозрение и недоброжелательство. Простите мне, генерал, свободу, с которою я высказываю свои сетования, но ради неба, удостойте хоть на минуту войти в мое положение и посмотрите, как оно затруднительно. Оно так непрочно, что каждую минуту я чувствую себя накануне несчастия, которого я не могу ни предвидеть, ни избегнуть. Если до сего времени я еще не претерпел какой-либо немилости, то я обязан этим не сознанию своих прав, своего долга, но единственно вашей личной благосклонности ко мне. Однако, перестань Вы завтра быть министром, — я после-завтра же буду упрятан. Г-н Булгарин, который, по его словам, пользуется у вас влиянием, сделался одним из наиболее жестоких моих врагов, — из-за критической статьи, которую он приписал мне. После гнусной статьи, которую он напечатал обо мне, я считаю его способным на всё. Я считаю невозможным не предупредить вас о моих отношениях к этому человеку, так как он в состоянии причинить мне чрезвычайное зло. Я предполагал из Москвы проехать в Псковскую деревню, но если Николай Раевский приедет в Полтаву, убедительно прошу Ваше Превосходительство разрешить мне отправиться к нему туда. Примите, генерал, свидетельство моего высокого почтения и совершенной преданности. Вашего Превосходительства нижайший и покорнейший слуга Александр Пушкин. 24 марта 1830. Москва».
Перевод пометы Бенкендорфа: «Отвечать ему, что Булгарин никогда не говорил мне о нем, — по той простой причине, что я вижу его 2 — 3 раза в год, — и то лишь для того, чтобы его побранить, а один раз и для того, чтобы отправить его на гауптвахту [см. выше, стр. 366 и 370]. Что его, Пушкина, положение вовсе не непрочно, но что, действительно, его последний, крайне поспешный отъезд в Москву не мог не возбудить подозрения». — В этом смысле и было составлено ответное письмо Бенкендорфа к Пушкину — от 3 апреля 1830 г. за № 1310: он писал, что не считает положение поэта непрочным, но что от него самого зависит сделать его еще более устойчивым, что никто не оказывает на него, Бенкендорфа, влияния во вред Пушкину, и т. д.; что же касается просьбы о поездке к Раевскому в Полтаву, то государь определенно запрещает эту поездку, так как имеет основание быть недовольным поведением Раевского в последнее время (Акад. изд. Переписки, т. II, стр. 129).
— Письмо Пушкина служит вторым ответом на письмо Бенкендорфа от 17 марта за № 993 (см. выше, в объяснениях к письму № 317) и вызвано желанием обезопасить себя от каких-нибудь новых выпадов Булгарина указанием Бенкендорфу, что он, поэт, на-стороже, на-чеку. А. Г. Фомин справедливо указывает, вопреки мнению Н. О. Лернера («Труды и дни Пушкина», стр. 207), что в письме этом, «собственно, Пушкин вовсе не прибегает к защите Бенкендорфа и не думает просить его, чтобы он заставил Булгарина замолчать. Это важно оттенить.... Сам Пушкин в статье «Отрывок из литературных летописей» в «Северных Цветах на 1830 год» резко осудил Каченовского за то, что тот, задетый статьями о нем Полевого, подал в Цензурный Комитет прошение, в котором просил оградить его... от нападок Полевого. И выходит, что, спустя короткое время, поэт сам яко бы прибег к аналогическому средству. Но на самом деле тут только самозащита, а не желание насильственно заградить уста противнику» (Соч., ред. Венгерова, т. V, стр. 462). Письмо Бенкендорфу, по мнению П. А. Ефремова, «показывает, в каком положении находился Пушкин, если даже Бенкендорфа считал своим защитником и заявлял ему, что, в случае его смены, самого поэта на другой же день упрячут. Между тем, сам же Бенкендорф, как видно, из.... записки его от 20 июля 1829 г. по поводу поездки поэта на Кавказ, своевременно зная все подробности и тотчас же распорядившись о надзоре жандармском и аеминистративном, повидимому, доложил государА о ней, как о какой-то неожиданности (о которой будто бы узнал только из газет), в надежде, может быть, что Пушкина действительно упрячут (on lui assignera un endroitЄ» (Соч., изд. Суворина, ред. Ефремова, т. VIII, стр. 607 — 608). Критическая статья, которую Булгарин приписал Пушкину, и которая была на самом деле написана бароном Дельвигом, — касалась романа Булгарина «Дмитрий Самозванец» (см. выше, в объяснениях, стр. 398 — 401).
— ОЗ«гнусной статье» Булгарина о Пушкине см. выше, в объяснениях к письму № 318, стр. 398 — 401. Один из Петербургских приятелей С. П. Шевырева писал ему в Италию, 18 апреля 1830 г., сообщая о литературных новостях: «Журнальные партии всё те же: Полевой и Булгарин закадышные приятели, но... произведения их [«История Русского Народа» и «Дмитрий Самозванец»], а пуще всего дерзость, с которою нападают они на всех истинно достойных людей, — наложили на них какую-то всеобщую и утешительную печать отвержения. Вообразите, что эти собаки, для которых ничего нет священного, залаяли и на Пушкина, растерзавши сперва Дельвига. Недавно Булгарин в Северной Пчеле своей смешал Пушкина с грязью: величал его и бессмысленным, и злодеем, развращающим народ, и даже подлецом, шмыгающим в передних, чтоб добиться шитого мундира!! Каково вам это кажется!? Честное слово, я не преувеличиваю нисколько. Разумеется, что всё это он говорил иносказательно, но так, что всякий мужик поймет, о коим дело идет» («Русск. Арх.» 1878 г., кн. II, стр. 49).
— Николай Николаевич Раевский, бывший командиром Нижегородского драгунского полка, по доносу Н. А. Бутурлина (адъютанта Военного Министра гр. А. И. Чернышева) о «предосудительных» сношениях его с некоторыми из сосланных в Кавказские войска декабристами, был, по высочайшему повелению, 10 декабря 1829 г. арестован домашним арестом, с выражением ему строжайшего выговора за нарушение порядка службы, и затем, согласно желанию Паскевича, назначен к переводу на службу в Россию (см. «Архив Раевских», под ред. Б. Л. Модзалевского, т. I, С.-Пб. 1908, стр. 495 — 498 и т. II, стр. 43 —74). После этого Раевский, 14 декабря 1829 года назначенный состоять при начальнике 5 Уланской дивизии, долго не мог уехать с Кавказа, задерживаемый формальностями сдачи своего бывшего полка новому командиру: только в июле 1831 года он покинул Тифлис (там же, т. II, стр. 83). В Полтаву он собирался ехать потому, что там в 1830 г. проживал, с матерью и двумя незамужними сестрами, его старший брат, А. Н. Раевский («демон» Пушкина), высланный в Полтаву в 1828 г. по жалобе на него графа М. С. Воронцова (см. выше, в письме № 279, и в объяснениях к нему, стр. 308 — 309). Естественно, что Николай I не хотел допустить свидания трех «неблагонадежных» в его глазах людей.
— Об аресте Булгарина на гауптвахте см. выше, в объяснениях к письму № 310, стр. 366 и 370.
Сноски
64 Судьба этих портретов Пушкина — без сомнения живописных — неизвестна. Б. М.
65 По сопоставлению времени появления критики Булгарина (1 апреля) и ответаф«Литературной Газеты» (6 апреля) видно, что Пушкин не мог принимать участия в составлении этого ответа, как ошибочно полагает Н. О. Лернер («Пушк. и его соврем.», вып. XII, стр. 11 — 13).