Свиньин. Бакчисарайский дворец (Из путевых записок издателя "От<ечественных> зап<исок>" 1825 года
П. П. СВИНЬИН
Бакчисарайский дворец
(Из путевых записок издателя
«От<ечественных> зап<исок>» 1825 года)
<Отрывки>
Покинув север — наконец,
Пиры надолго забывая,
Я посетил Бакчисарая
В забвенье дремлющий дворец.
Среди безмолвных переходов
Бродил я там, где, бич народов,
Татарин буйный пировал
И после ужасов набега
В роскошной лени утопал.
Еще поныне дышит нега
В пустых покоях и садах;
Играют воды, рдеют розы,
И вьются виноградны лозы,
И злато блещет на стенах.
Я видел ветхие решетки,
За коими, в своей весне,
Янтарны разбирая четки,
Вздыхали жены в тишине.
Я видел ханское кладбище,
Владык последнее жилище;
Сии надгробные столбы,
Венчанны мраморной чалмою,
Казалось мне — завет судьбы
Гласили внятною молвою.
А. Пушкин
Если искусное перо прозаика может переносить сердца и воображение читателей в избранные или созданные им миры, может заставлять полюбить его героев, то одной поэзии, одному вдохновенному поэту принадлежиЪ волшебство — в немногих словах живописать верную картину исторического места, врезывать ее в память читателя глубокими чертами. Это мы видим из приведенных выше стихов, которые всяк читавший «Бакчисарайский фонтан» помнит наизусть; но надобно быть на месте, надобно с сим прелестным произведением Пушкина в руках обойти развалины дворца Гиреев, подобно как с «Енеидою» осматривать остатки Трои, чтоб почувствовать всю силу гения, согласиться, что истинная поэзия заключает в себе совершенное волшебство. Ах! какими сладкими миногами я обязан таланту Пушкина, особенно в сем таинственном саду*, где я провел несколько часов в упоении мечтаний, им мне показанных. Несмотря что было уже за полночь, как я приехал в Бакчисарай, мне хотелось непременно увидеть любопытный фонтан, столь прелестно ињ описанный. Седой привратник отпер железную дверь; робкими шагами вступил я в сие святилище тайны и тишины; светлая луна не проникала сквозь густоту вьющегося повсюду винограда и розмарина; но плески падающей воды указали мне путь к предмету моего любопытства. Я присел на мраморном подножии фонтана и — глазам моим открылся бассейн, покрытый серебряною пеленой, а с тем вместе, казалось, ниспадала какая-то завеса, скрывавшая от меня новый мир, мир волшебный — очаровательный! То, облекшись в броню-невидимку, я проникал в сокровенности гаремов, бесстрашно встречал страшных евнухов, следовал за грозным Гиреем в Золотую палату его — место таинственных дум и свиданий, и за решетку — подслушивать решения дивана; то невольно содрогался, вспомня, что сад сей был некогда святилищем, в которое взор смертного не смел проникнуть, под страхом неминуемой казни, кроме нескольких получеловеков и самого хана, любовавшегося втайне из небольшого окошка своего киоска, как,
Раскинув легкие власы,
Ходили пленницы младые
Купаться в жаркие часы;
И льются волны ключевые
На их волшебные красы...
<...> В Алупке странствующий татарский бард пел мне подвиги Керим-Гирея в Гурию — сей рассадник магометанских гаремов, для исхищения прелестной Зюлейки из рук корыстолюбивого армянина, хранившего благоуханнейший цветок Кавказа — в угодность мощному и щедрому Баязету2! Поистине, гений Пушкина мог бы составить превосходную поэму из сей любопытной баллады, дышащей всеми страстями, всеми отличительностями пиитического Востока.
И здесь прелестные стихи его были моим руководителем; и здесь, бродя по развалинам пышного гарема, я предавался магии поэта, изобразившего сокровенности оного в сих неподражаемых стихах:
Там жены робкие Гирея,
Ни думать, ни желать не смея,
Цветут в унылой тишине;
Под стражей бдительной и хладной,
На лоне скуки безотрадной,
Измен не ведают оне.
В тени хранительной темницы
Утаены их красоты:
Так аравийские цветы
Живут за стеклами теплицы.
Для них унылой чередой
Дни, месяцы, лета проходят,
И неприметно за собой
И младость и любовь уводят...
Меж ними ходит злой эвнух,
И убегать его напрасно!
Его ревнивый взор и слух
За всеми следует всечасно.
Его душа любви не просит;
Как истукан, он переносит
Насмешки, ненависть, укор,
Обиды шалости нескромной,
Презренье, просьбы, робкий взор,
И тихий вздох, и ропот томный...
О! какую прелесть, какое очарование придают сии мечты прогулке по развалинам Бакчисарайского дворца: от их благодетельного талисмана все предметы животворятся в вашем воображении, все дышит правдоподобиемЫ Сойдите в сад — и иссохшие фонтаны, уединенные деревья — припоминают, как красавицы
... при шуме вод живых,
Над их прозрачными струями,
В прохладе яворов густых
Гуляют легкими роями...
Смотришь на остатки бань — и думаешь, как
Младые жены, как-нибудь
Желая сердце обмануть,
Меняют пышные уборы,
Заводят игры, разговоры...<...>
Сноски
* См. приложенную при сем картинку1.
Примечания
П. П. СВИНЬИН
Бакчисарайский дворец. (Из путевых записок
издателя «От<ечественных> зап<исок>» 1825 года)
<Отрывки>-
ОЗ. 1827. Ч. 29. № 81 (выход в свет после 6 дек. 1826 г. даты ценз. разр.) С. 3—7, 17—19. Подпись: П. С.
1 К этому номеру журнала прилагалась гравюра с рисунка Свиньина «Вид ханского сада в Бахчисарае».
2 Татарскую балладу Свиньин, очевидно, слышал через переводчика. Подобный сюжет обнаружить не удалось. Очевидно, речь шла о некоем походе крымского хана в Гурию (область в Западной Грузии; с XIV в. на еЉ территории существовало Гурийское княжество), предпринятом им по повелению своего сюзерена, турецкого султана Баязета (видимо, Баязида II Дервиша, 1481—1512).