Скачать текст произведения

Алексеев М.П. Запись Пушкина о «Трагедии, составленной из азбуки французской»


ЗАПИСЬ ПУШКИНА
О «ТРАГЕДИИ, СОСТАВЛЕННОЙ
ИЗ АЗБУКИ ФРАНЦУЗСКОЙ»

Во всех полных собраниях сочинений Пушкина в отделе «Заметки и афоризмы разных годов» печатается небольшой отрывок, начинающийся следующими словами: «Буквы, составляющие славенскую азбуку, не представляют никакого смысла. Аз, буки, веди, глаголь, добро etc. суть отдельные слова, выбранные только для начального их звука. У нас Грамматин первый, кажется, вздумал составить апофегмы из нашей азбуки». Приведя далее цитату из комментария Н. Ф. Грамматина к «Слову о полку Игореве», Пушкин замечает: «Как это все натянуто! Мне гораздо более нравится трагедия, составленная из азбуки французской», — и приводит затем эту одноактную «трагедию» на французском языке под заглавием «Eno et Ikaël», предпосылая ее тексту перечень «действующих лиц» (XII, 180—181), имена которых составлены из наименований букв французского алфавита: N (эн), O, I, K (ка), L (эль), P (пе), Q (кю) и т. д.:

Le prince Eno.
La princesse Ikaël, amante du Prince Eno.
L’abbé Pécu, rival du Prince Eno.

Ixe
Ygrec 
Zède

 


garde du Prince Eno.

Самая «трагедия любви и ревности» несложна; все ее действие, в котором принимает участие столько персонажей, развивается стремительно, хотя она и уместилась в нескольких строках.

В большинстве изданий сочинений Пушкина эта его запись оставлена без всяких комментариев; остается неясным, из каких источников Пушкин почерпнул эту понравившуюся ему шутку и почему она привлекла его внимание. Правда, Н. О. Лернер остроумно объяснил один стих «Евгения Онегина» (гл. 2, строфа XXXIII), основанный на несовпадении наименования буквы «н» в алфавитах французском и русском «эн» и «наш»,1 и его наблюдение свидетельствует, что Пушкин не один раз задумывался над вопросами о наименовании букв и об их происхождении. Лишь в IX томе академического издания сочинений Пушкина 1929 г. к тексту «Eno et Ikaël» Н. К. Козмин сделал следующее пояснение: «„Трагедия, составленная из азбуки французской“, неизвестная в современных Пушкину изданиях, найдена нами, при любезном содействии Б. В. Томашевского, в книжке: Petite Encyclopédie récréative. Un million de calembours, publié par Hilaire le Gai, Paris, 1851, p. 399... В свое время эта трагедия была довольно популярна, и профессор В. М. Остроградский во время лекций по механике и чистой математике любил рассказывать ее содержание с целью освежить внимание слушателей, перенося их мысли на посторонние предметы. „Вы слыхали, — говорил Остроградский, — что французская азбука — это целое драматическое произведение? Это драма в одном акте; действие ее происходит на востоке“ и т. д. (следует вся цитата, приведенная из «Нового времени», 1898, 11 апреля, стр. 3, — М. А.)».2

Таким образом, в справке, приведенной Н. К. Козминым, вероятный источник Пушкина, собственно, не указан; ссылка на энциклопедию каламбуров издания 1851 г. свидетельствует лишь о том, что несложный текст «Eno et Ikaël» не был забыт во Франции и после того, как он стал известен Пушкину; указание же Н. К. Козмина, что «трагедия, составленная из азбуки французской», не была известна «в современных Пушкину изданиях», необходимо подвергнуть сомнению.

Отметим прежде всего, что именно в конце 20-х — начале 30-х годов прошлого века у нас очень интересовались разнообразными филологическими и педагогическими вопросами, связанными с русской азбукой; возникавшая по этому поводу полемика неоднократно давала повод к многочисленным остроумным откликам, в том числе и стихотворным, и широко освещалась в печати. Можно напомнить, например, спор, который Н. И. Надеждин вел с Н. А. Полевым и Н. И. Гречем о буквах «фита» и «ижица»; буквы эти Греч (в его «Практической грамматике»), по словам Надеждина, вовсе «изгонял из алфавитного Эдема». Надеждин даже напечатал в «Вестнике Европы» большое юмористическое стихотворение, в котором изобразил гонимую всеми «Ижицу», некогда игравшую видную роль под именем «Ипсилона» и «Игрека». В этом стихотворении «Ижица» молит «державного первенца письмен» «Аза» о заступничестве:

В тихой, тихой, скромной доле
Я не сносила головы!
Враги нашли меня — наперли,
Наддали... стиснули, шумят...
Анафемствуют, кричат,
И в азбуке мой лик затерли...
За что?.. сама не знаю я!

...........
И так нет нужды, нет предлога
Из алфавитного чертога
Меня так злобно изгонять!..

............
О Аз! Мой верный брат и друг!
Вступись за честь сестры родимой,
Склони на горький вопль мой слух
И будь защитником гонимой!..3

Пушкину хорошо был известен как этот, так и другой, возникший в то же время юмористическо-филологический спор, с подобной же персонификацией буквенных наименований: находившийся в Петербурге Аѓ Гумбольдт высказал свое мнение о бесполезности буквы «ер» (ъ), на что один из русских литераторов (либо П. А. Вяземский, либо А. А. Перовский) ответил статьей в форме челобитной к немецкому ученому от обиженной им буквы; эта статья, как и заключительное письмо Гумбольдта (от 29 ноября 1829 г.)» была помещена в «Литературной газете».4

Это не единственные примеры. Несомненно, что в эти же годы в литературных кругах широко обсуждались предвидимые реформы системы русской графики и различные предложения о возможном изъятии из русского алфавитґ ряда букв, помимо твердого знака или ижицы.5 Так, А. Буков в статье «Введение в новейшую русскую грамматику»6 задавался вопросом, не следует ли из’«комплекта тридцати пяти букв» исключить некоторые, причислив их «до времени к буквенной герольдии, впредь до определения?». Он вспоминал и о твердом знаке, которому «еще недавно знаменитый Гумбольдт нанес смертельную обиду», и об ижице; буква «э», по его словам, уже несколько дней не дает ему «ни сна, ни покоя»; он писал и о крючковатом «щ», «с которым соединено воспоминание о щепетильных подьячих старого века», и восклицал также: «...кто решится быть рыцарем ф и е?». «Я вижу в буквах совершенно другое, — писал А. Буков далее. — В их звуках — моя философия. Я нахожу в них первое впечатление младенчества, знание, способность говорить — драгоценное преимущество человека... Я усматриваю постепенность, достойную подражания: развитую мысль первоначального существования. Аз — человек родится, буки — страшится всего в младенчестве, веди — начинает познавать, получает глагол (слово) и уверяется, что добро есть, живет на земле».7 О. Евецкий напечатал в «Телескопе» целое рассуждение о славянской азбуке до Кирилла и Мефодия; высказывая совершенно произвольное предположение, что каждая азбука «в первообразе своем» имеет религиозный, мистический смысл, он предлагал следующее связное чтение древнеславянских графических знаков: «Я бог всеведывающий, заповедываю...» и т. д.8 Ему возражал некий К в том же журнале: «Не проще ли открывается ларчик? Что за буки, что за веди, живете, мыслете? Ни первоначально, ни теперь нет в них никакого смысла. Не так ли первоначально читалась азбука, имевшая смысл свой и удобно оставшаяся в памяти: Аз буквы ведай глагол добро есть»9 и т. д.

Отметим также, что в 1828 г. П. Л. Яковлев издал анонимно свою бойко написанную брошюру «Рукопись покойного Клементия Акимовича Хабарова, содержащая рассуждения о русской азбуке и биографию его, им самим писанную...», в которой между прочим доказывал, что для русской азбуки достаточно 27 букв вместо 35; эта брошюра обсуждалась в нескольких русских журналах, где рецензенты то условно соглашались с проектом Яковлева — Хабарова, то старались «уговорить наших русских грамотеев ничего не затевать в русской азбуке»,10 ссылаясь на английскую практику.11 В следующем году в «Московском вестнике» появилась статья Д. А. Облеухова об иероглифическом языке, являвшая очень типичный для тех лет пример дилетантского фантазирования на филологическую тему: автор пытается здесь доказать, что в основе древнейших алфавитов лежат графические воспроизведения глаза, уха, рта, носа и руки; так, по его мнению, латинское L весьма сходно с изображением носа, M — с изображением рта, еврейская буква «фе» похожа на ухо; в буквах древнееврейской азбуки он находит и подобие «брови с носом», и подобие «бороды», «подбородка», «пальца» и т. д.12

Такие догадки были не очень далеки от тех™«апофегмат» Грамматина, составленных из наименований церковнославянской азбуки, над которыми смеялся и Пушкин. Тем не менее они были безусловно в моде; в литературных кругах, например, пользовался тогда печальной известностью А. И. Сулакадзев, коллекционер и фальсификатор рукописей, все еще трудившийся над собиранием азбук всех времен и народов; этот его фантастический трактат, названный «Буквозором», дошел и до наших дней.13

Азбука, однако, привлекала к себе внимание не только как предмет для филологических наблюдений или острот, но и как объект педагогических экспериментов. В журнале «Телескоп» в пространной статье 1836 г., озаглавленной «Как прежде учили и как еще учат грамматике?»,14 А§ Галахов между прочим вспоминал о «веселых» и «наглядных» букварях старого времени. Именно с подобными веселыми западноевропейскими азбуками связана была и «трагедия» об Эно и Икаэль — поздний водевильный отклик на педагогическую практику создания веселых, удобных для запоминания при изучении грамоты учебных пособий.

Историческая традиция создания подобных «занимательных» азбук, приспособленных для мнемотехнических целей, чрезвычайно длинна. Следы ее мы находим уже в древнем Риме: Квинтилиан утверждает в своем трактате «Об образовании оратора» («Institutio oratoria», I, 1, 126), что он знал, как можно сделать «игру» из азбуки; о подобных же забавах при изучении начатков грамоты свидетельствуют и христианские писатели средневековья, например св. Иероним в своем послании к Лэту; неудивительно, что подобные же забавы рекомендовал Эразм Роттердамский («De pueris statim ac liberaliter instituendis») и что Монтень сам испытал этот метод в свои детские годы при изучении греческого языка: «...отец имел намерение обучить меня этому языку, пользуясь совершенно новым способом — путем разного рода забав и упражнений. Мы перебрасывались склонениями вроде тех юношей, которые с помощью определенной игры, например шашек, изучают арифметику и геометрию» (Опыты, I, XXVI). В XVIII в. этот метод имел столь широкое распространение в Европе, в особенности при расширившемся изучении иностранных языков, что вызвал даже остроумную пародию Попа, Свифта и Арбетнота под их коллективным псевдонимом «Мартинуса Скриблеруса».15

Действительно, «забавные азбуки» открывали полный простор для сатирических применений; во всех литературах Европы, не исключая и русской, начиная от средних веков тянется длинный ряд разнообразных сатирических азбук, в которых «игра» как простой педагогический прием переосмыслена в целях забавы для взрослых и порой имеет в виду серьезные общественные цели.16 Поздними образцами подобных сатирических азбук явились: на русской почве — детская азбука 1814 г., иллюстрированная И. И. Теребеневым, в которой каждой букве придана иллюстрация-карикатура на французов наполеоновской армии 1812 г. и соответствующее двустишие;17 на английской почве — «Азбука Теккерея» (1833), английский алфавит, в котором Теккерей пояснил каждую букву комическим рисунком и острым двустишием (например, буквы K и Q с гротескными фигурами короля и королевы).18

Среди французских сатирических азбук первой половины XVI в. одной из наиболее известных является «Азбука нашего времени» («L’Alphabet du temps présent»), не без основания приписываемая Клеману Маро. Анализируя это сатирическое произведение французского поэта, издатель его и комментатор Жорж Гиффрей напомнил, что «фантазию, основанную на подобном же принципе», можно найти и в «современном французском театре», и для примера привел сцену из комедии-водевиля Брунсвика, Бартелеми и Лери «Ночной колокольчик», представленного на сцене парижского театра «Gaîté» 27 ноября 1835 г.19 Это и есть искомый нами источник записи Пушкина об Эно и Икаэль. Так как нам известна и дата представления этого водевиля, то она может также служить для нас terminus ante quem для датировки записи Пушкина. Последнюю условно датируют 1835—1836 гг.; очевидно, что она не старше даты, указанной выше.

Приводим в переводе отрывок20 из пятой сцены водевиляњ«Ночной колокольчик», в которой аптекарь Коффиньон, только что женившийся на некоей Серафине, застает на коленях перед нею клерка Давида. На вопрос аптекаря, что тут происходит, Давид объясняет, что он с Серафиной репетировал пьесу. Но какую? «Это немножко старовато, — говорит Давид про себя, — но все же годится для аптекаря», — и продолжает вслух: «Это трагедия в 25 актов с прологом и эпилогом; называется она „Алфавит“. Принц Ижикаэль (IJKL) обожает принцессу Эно (No) и нежно любим ею... К несчастью, у него есть соперник — аббат Пекю (PQ). Принцесса Эно сладострастно возлежит на кушетке, когда входит аббат Пекю; он бросается перед ней на колени и объясняется ей в любви... Появляется принц и велит аббату удалиться (игра слов: абеседе — abbé cédez!). Взбешенный аббат отвечает ему EF (э эф)... Он не произносит это, но все же ясно слышно EF. Принц показывает ему свои руки, говоря: GH (же аш, т. е. приблизительно: изрублю!). Аббат удаляется. Тогда принц Ижикаэль бросается на колени перед принцессой и говорит ей: IJKLMNO (Ижикаэль эм эно, т. е. «Ижикаель любит Эно»). Тише, — отвечает ему принцесса, — PQRST (пе кю эр эс те, или «Пекю э ресте», т. е. «Пекю остался»). Принц кличет UVXY (Ю Be Икс Игрек) — все это его телохранители. Отрубите ему голову... (Зеро)».

Нельзя не обратить внимания на некоторые отличия этого текста от того, который мы находим в записи Пушкина. В водевильной редакции мы находим весь французский алфавит, от A до Z, тогда как у Пушкина отсутствуют некоторые буквы. Имя принца — не Эно, но Ижикаэль (у Пушкина наоборот); Ижикаэль, конечно, правильнее, чем Икаэль, так как в редакции Пушкина исчезает одна буква, J (жи), необходимая при последовательной рецитации всего алфавита. Пушкин отбрасывает также игру словами, т. е. приблизительно сходными звучаниями буквенных наименований (ABCD, GH) и возможных фраз-реплик. Все это может служить свидетельством, что Пушкин не имел перед глазами печатного источника «трагедии», но записал его по памяти или со слуха в чьей-то устной передаче. Эта шуточная «трагедия букв» запомнилась Пушкину не только потому, что у нас в это время были распространены подобные «филологические» остроты и анекдоты, но также и потому, что он понял сатирические намеки французских водевилистов, направленные на разоблачение структуры и характерных особенностей французской романтической драмы.

Сноски

1 Н. О. Лернер. Пушкинологические этюды. (4. «Русский наш»). «Звенья», т. V. М. — Л., 1935, стр. 65. Эту же цитату из «Евгения Онегина» («И русский Н, как N французский») еще в 1904 г. приводил В. Шульце в статье об истории наименования букв латинского алфавита для доказательства устойчивости различий названий в азбуках и абецедариях «des slavischen naš und der französischen enne» (Wilhelm Schulze. Die lateinischen Buchstabennamen. Sitzungsberichte d. kgl. Preussischen Akademie der Wissenschaften, XXIII—XXIV, 28 April, Berlin, 1904, S. 760).

2 А. С. Пушкин. Сочинения, т. IX, ч. 2 (Примечания). Л., 1929, стр. 882—884.

3 Н. Н. [Надеждин]. Уполномоченный от Ижицы. Ижица к Азу.©«Вестник Европы», 1828, ч. CLXII, № 23, стр. 187, 193, 194. Прием персонификации буквенных обозначений в сатирических целях был применяем в русской литературе еще в XVIII в. Можно напомнить, например, юмористическую сценку М. В. Ломоносова, написанную в 50-х годах, — «Суд российских письмен, перед Разумом и Обычаем от Грамматики представленных», впервые напечатанную в издании Ф. О. Туманского: Лекарство от скуки и забот, ч. II. 1787, № 45 (по авторской рукописи опубликовано в кн.: М. В. Ломоносов. Полное собрание сочинений, т. 7. М. — Л., 1952, стр. 381—388). В этой сценке Грамматика представляет на суд Разуму и Обычаю буквы российского алфавита, которые™«вражду имеют» и спорят друг с другом. «Они, — по словам Грамматики, — давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств... Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, а почти все старинною своею фамилиеЉ». Когда же судьи соглашаются рассмотреть их тяжбы, Грамматика осведомляется, «в каком образе» они желают их видеть: «Ежели вам угодно перекликать их на улице, то станут они для нынешней стужи в широких шубах, какие они носят в церковных книгах, а ежели в горнице пересматривать изволите, предстанут в летнем наряде, какие они надевают в гражданской печати. Буде же за благо рассудите, чтобы они пришли к окнам на ходулях, явятся так, как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают». Далее «А» спорит с «О», «Ять» с «Е», согласные недовольны первенством гласных, «Ф» жалуется на «Фиту» и т. д. Ср.: А. Будилович. МЂ В. Ломоносов как натуралист и филолог. СПб., 1869, стр. 77—78. Добавим, что Н. Надеждин, бывший хорошим эллинистом, несомненно, знал не только «Суд российских письмен» Ломоносова, но и его возможные античные образцы, например «Суд гласных букв» Лукиана, а также позднейшие западноевропейские ему подражания вроде «Apologia pro littera Т» С. Calcagnini (Базель, 1539) или поэмы Никольса (Nicols. De litteris inventis. London, 1711). См.: Сочинения М. В. Ломоносова с пояснительными примечаниями акад. М. И. Сухомлинова, т. IV. СПб., 1898, стр. 260—262.

4 Литературная газета, 1830, 16 апреля, стр. 172—177. Подробности см. в статье: Л. А. Черейский. Пушкин и Александр Гумбольдт. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I. М. — Л., 1956, стр. 254—255. Установить, кто был автором редакционного предисловия к этой «тяжбе о букве ъ», довольно затруднительно. Л. А. Черейский указывает на три перепечатки данной статьи из «Литературной газеты»: в сочинениях Перовского-Погорельского (1853), в «Русском архиве», 1865, стб. 1128—1138 (без указания автора) и в собрании сочинений П. А. Вяземского (т. II, 1879); со своей стороны укажем еще на перепечатку в журнале «Маяк» (1842, кн. VIII, отд. V, смесь, стр. 54—75). По мнению Л. А. Черейского, «авторство Вяземского исключается»; однако Е. М. Блинова («Литературная газета» А. А. Дельвига и А. С. Пушкина, 1830—1831. Указатель содержания. М., 1966, стр. 162) с этим не соглашается и, со своей стороны, указывает, что на экземпляре «Литературной газеты», принадлежавшем А. И. Тургеневу, имеется пометка Вяземского: «Новая тяжба о букве ъ — моя, а письмо — Перовского». Отметим также, что в книге «Переписка Александра Гумбольдта с учеными и государственными деятелями России» (М., 1962, стр. 95—96) статья Гумбольдта из «Литературной газеты» перепечатана под заглавием «Гумбольдт — Д. Н. Блудову» на том основании, что письмо о значении «ер» (твердого знака), на которое ответил Гумбольдт, написано именно Блудовым.

5 Уже десятилетием раньше над доморощенными реформаторами русской азбуки забавлялся М. Н. Загоскин. В одном из его сатирических очерков выведен некий литератор, сочиняющий «разговоры на русском и французском языках» и «русскую азбуку». «А что вы хотите переменить в азбуке?» — спрашивают его. «Говорите тише! — отвечает он. — Я хочу... Но нет, я не смею вам поверить этой тайны. Почему знать, вы не остережетесь, откроете ее другим, и тогда, чего доброго, прежде, нежели моя книга выйдет в свет, какой-нибудь любитель ижицы убьет меня из-за угла камнем» (Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, кн. I, № VII, стр. 71—72). Приблизительно в то же время Загоскин обещал прислать М. Е. Лобанову для прочтения в Обществе любителей российской словесности небольшую статью, озаглавленную «Торжественное заседание преобразователей российской азбуки» (см.: А. О. Круглый. М. Е. Лобанов и его отношения к Гнедичу и Загоскину. Исторический вестник, 1880, август, стр. 688).

6 Молва, 1831, № 19, стр. 1—9.

7 Там же, стр. 7.

8 О. Евецкий. Гипотетический ход человеческого ума, изображающего графику. Телескоп, 1832, ч. VIII, Б 7, стр. 324—341. Эта статья харьковского молодого ученого, впоследствии приятеля И. И. Срезневского, показалась настолько правдоподобной, что была включена в текст переведенного с французского труда: А. Жарри де Манси. История древних и новых литератур, наук и изящных искусств, ч. II. Пер. с франц. И. Милашевич. М, 1832, стр. 118—122.

9 [К.] О русской азбуке (отрывок из письма). Телескоп, 1832, ч. XII, Џ 23, стр. 430—432. В. Г. Анастасевич еще в начале века, рассуждая о буквах русской азбуки, их расположении и графическом сходстве с греческими, замечал, что «российский алфавит» имеет «особенный порядок», «а потому думать надобно, что он принят произвольно, хотя некоторые и находят в нем какой-то нравственный смысл» («Нечто о Российской абевеге». Улей, 1811, ч. I, № II, стр. 96).

10 Московский телеграф, 1828, ч. XXI, № 11, стр. 503—506; Сын отечества, 1828, ч. 120, № XIII, отд. V, стр. 81—84; Московский вестник, 1828, ч. II, стр. 69—73.

11 ВЂ«Московском телеграфе» Н. А. Полевой писал, например: «Доказывайте, что угодно, но что перешло много поколений, то сделалось почти природою. Испытайте заставить англичан отказаться от их нелепой азбуки, и вы увидите, что легче помирить тори с радикалами, нежели убедить в ненужности букв [sic] oo, ee и проч.» (стр. 504). Касаясь тех страниц брошюры П. Л. Яковлева, где идет речь «об усовершенствовании русской азбуки», рецензент «Московского вестника» также писал: «Замечания отчасти справедливые, но usus tyrannus. Нам еще грех пожаловаться на свою азбуку. Какова французская, английская?» (стр. 73). Отметим также, что среди переводов молодого Белинского находится статья «Изобретение азбуки», помещенная им в «Молве» (1833, №№ 47—48); здесь рассказывается об одном из индийских племен Северной Америки, которое пыталось добиться возможности употреблять «говорящие листы»: это был «целый ряд остроумных покушений создать для своего употребления систему письма и усвоить ее своему наречию» (эта переводная статья перепечатана в «Полном собрании сочинений» В. Г. Белинского под редакцией С. А. Венгерова — т. I, СПб., 1900, стр. 160—162).

12 Д. Облеухов. Отрывки из письма к N о гиероглифическом языке. Московский вестник, 1829, ч. IV, стр. 105—134. Отметим, кстати, интерес Пушкина к древнееврейской азбуке; начертания и обозначения ее букв записаны им в той тетради, которая была при нем во время занятий в библиотеке Вольтера в марте 1832 г. (запись еврейского алфавита см. в книге: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М. — Л., 1935, стр. 60—63; см. также сделанную Пушкиным запись арабских букв — там же, стр. 108—110). Воспроизведя эти «учебные пушкинские записи древнееврейского алфавита», Д. П. Якубович заметил: «Первая запись, мне кажется, свидетельствует, что Пушкин хотел проделать с еврейским алфавитом тот же занимательный эксперимент, что и в его известной заметке „Форма цифров арабских“... Таблицы еврейского алфавита имелись в библиотеке Пушкина... Однако записи Пушкина восходят, видимо, к устному источнику, как видно из перевода еврейских букЌ» («Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 918—919, 920, 922). Укажем, в свою очередь, что в своеобразной книге А. Ф. Вельтмана «Странник» (ч. III, M., 1832) одну главу (гл. CCLXII) занял фантастический рассказ-сновидение, все действующие лица которого говорят только названиями букв древнееврейского алфавита (в его транскрипции: алеф, бет, гиммель, далет, хэ, вув и др.).

Персонификацию русских буквенных наименований мы также нередко встречаем в литературе этой поры. См., например, в юмористической повести Н. Бобылева «Графиня и коза»: «Я начал тем, что вывел заглавие самыми крупными, самыми вычурными буквами! Хвастливый ферт, словно барин на ярмарке, чопорно подпер руками бока свои; вертлявое како заботливо выбрасывало вперед крючковатую ножку, не хуже другого записного щеголя..., земля, будто приказный после дарового завтрака, сгибалось в два крючка» и т. д. (Невский альбом. Опыты в стихах и прозе Н. Бобылева. СПб., 1838, стр. 116).

13 См.: М. Н. Сперанский. Русские подделки рукописей в начале XIX века. «Проблемы источниковедения», т. V. М., 1956, стр. 72.

14 Телескоп, 1836, ч. XXXIII, № 11, стр. 339—374.

15 Memoirs of a Extraordinary Life, Works and Discoveries of Martinus Scriblerus, ed. by Ch. Kerby Miller. New Haven, 1950, p. 108, 211—212.

16 Ряд подобных азбук, вродеІ«Alphabete von den bösen Weibern» (XV в.), или пародических «Азбук пьяниц» («A bis M des Trinkers»), или юмористической «Das ABC cum notis variorum» (Leipzig, 1703) и др. перечислен в книге: Franz Dornseiff. Das Alphabet in Mystik und Magie. 2-te Aufl. Leipzig — Berlin, 1925, S. 149—151. В русской письменности также были известны подобные произведения, см. опубликованную Вґ П. Адриановой-Перетц «Азбуку о голом и небогатом человеке» в издании: Русская демократическая сатира XVII века. М. — Л., 1954, стр. 30—36, 233—235, или позднейшие стихотворные «автобиографии» в форме азбук (В. Ф. Покровская. Стихотворная автобиография подьячего XVIII века. Труды Отдела древнерусской литературы, т. II, Л., 1935, стр. 292—300; Б. И. Ярхо. Ритмика так называемого «романа в стихах». «Ars poetica», т. II, М., 1928, стр. 9—36; S. Mathauserová. Rusќý «Román ve veršich» XVIII stoleti. Ceskoslovenská rusistika, 1959, № 1 s. 1—14). В многочисленных произведениях старой русской литературы старинные наименования букв также нередко получали юмористические или сатирические применения. Можно вспомнить, например, об известном в рукописях XVIII в. «Сказании — как волка грамоте учили», где волк подает реплики на каждую из называемых ему шести первых букв русской азбуки (В. Д. Кузьмина. Русский демократический театр XVIII века. М., 1958, стр. 99—100); немало комических эффектов из подобных же созвучий извлек также Фонвизин (Г. П. Макогоненко. Денис Фонвизин. М. — Л., 1961, стр. 67). В рукописном°«Магазине достопамятных и любопытных бумаг, появившихся в народе» А. Т. Болотова на стр. 46, среди сатирических произведений, направленных против французской революции 1789 г., находится «Alphabet du Royaume François», начало которого читается так: «Le trône est ABC, le clergé DCD, le parlement КС» etc. (т. е. если раскрыть наименования отдельных литер: «Le trône est abaissé, le clergé décédé, le parlement casse: трон унижен, духовенство умерло, парламент разрушен»), см.: Отчет имп. Публичной библиотеки за 1892 г. СПб., 1895, стр. 121. Ср. также статью Ю. Тувима «Abecadł z pieca spadło» с примерами забавных азбук и причудливых толкований отдельных литер, извлеченными из произведений польской литературы (J. Tuwim. Cicer cum caula, czyli groch z kapusta. Panoptikum i archiwum kultury. Warszawa, 1958, s. 77—78).

17 Подарок детям в память 1812 года. СПб., 1814; Г. Геннади. Справочный словарь о русских писателях и ученых, т. III. М., 1906, стр. 157; В. Верещагин. Русская карикатура. Отечественная война. СПб., 1912, стр. 143—145; А. Каганович. И. И. Теребенев. М., 1956, стр. 140.

18 The Thackeray Alphabet. Written and illustrated by W. M. Thackeray. London, 1929.

19 La Sonnete de Nuit. Comedie-vaudeville en 1 acte par M. M. Brunswick, Berthélemy et Lheri. Цит. по: Les œuvres de Clément Marot... Le tout mieux ordonné comme l’on voirra ci-après et soigneusement revue par Georges Guiffrey, t. II. Paris, 1875, p. 500. И. М. Тронский довольно подробно пересказал сюжет этого нескромного водевиля со ссылкой на «Le Magazin théâtral», t. XI, 1836, и сообщил также, что под псевдонимами Brunswick и Lheri скрылось одно лицо — Léon Lévi, под псевдонимом Barthélemy — другое: Mathieu — Barthélemy Troin (см.: И. М. Тронский. Грамматическая трагедия Каллия. В кн.: Русско-европейские литературные связи. М. — Л., 1966, стр. 334—335).

20 Для лучшего понимания текста приведенной цитаты в скобках даются пояснения переводчика. И. М. Тронский в указанной выше статье, основываясь на словах героя водевиля Давида — «Это немножко старовато...» и т. д. («C’est un peu vieux...»), справедливо замечает, что из этих слов можно заключить, что «шуточная азбука, использованная составителем водевиля, существовала уже до них» (стр. 335). Что касается «Грамматической (т. е. буквенной) трагедии» древнегреческого комедийного поэта, афинянина Каллия (середина V в. до н. э.), дошедшей до нас во фрагментах, то это, несомненно, один из самых ранних образцов того же рода. «Служила ли пьеса Каллия для пропаганды ионийского алфавита или представляла собой пародию на увлечение им, — из фрагментов не ясно, — замечает И. М. Тронский. — Исследователи разрешали этот вопрос по-разному в зависимости от того, видели ли они здесь пособие для обучения, веселую азбуку или комедийную насмешку». Отметим, кстати, что фрагменты «Грамматической трагедии» Каллия сохранились лишь в X книге «Пирующих софистов» Афинея, произведении, вызвавшем к себе особое внимание Пушкина (см. в настоящей книге выше, стр. 394, прим. 5).