Скачать текст произведения

Цявловский. Тоска по чужбине у Пушкина


ТОСКА ПО ЧУЖБИНЕ У ПУШКИНА1

«С детских лет путешествия были моею любимою мечтою», — говорит Пушкин в «Путешествии в Арзрум».

5 апреля 1823 г. из Кишинева он пишет П. А. Вяземскому:Ґ«Говорят, что Чедаев едет за границу — давно бы так; но мне его жаль из эгоизма — любимая моя надежда была с ним путешествовать — теперь бог знает, когда свидимся». Перед этим Пушкин делал попытки вырваться из своей ссылки хотя бы в Петербург, куда он просился в отпуск месяца на два, на три, но получил отказ, ясно показывавший, что легальным путем он ничего не добьется2. Поэтому у Пушкина является мысль покончить с ссылкой, сменив ее на добровольное изгнание. Тоска по свободной жизни и мечты о побеге прекрасно выражены в стихотворении–«Узник» (Кишинев, 1822). «Вскормленный в неволе орел молодой» зовет из «темницы сырой» узника:

...взглядом  и  криком  своим
И  вымолвить хочет:  «Давай  улетим!

Мы  вольные  птицы;  пора, брат, пора!
Туда,  где  за  тучей  белеет  гора,
Туда,  где  синеют  морские  края,
Туда,  где  гуляем  лишь  ветер... да  я!..»

Определеннее об этом же говорит поэт в L строфе первой главы «Евгения Онегина» (Одесса, октябрь 1823 г.):

Придет  ли  час  моей  свободы?
Пора,  пора! — взываю  к  ней;
Брожу  над  морем,  жду  погоды,
Маню  ветрила  кораблей.

Под  ризой  бурь,  с  волнами  споря,
По  вольному  распутью  моря
Когда  ж  начну  я  вольный  бег?
Пора  покинуть скучный  брег
Мне  неприязненной  стихии,
И  средь полуденных  эыбей,
Под  небом  Африки  моей,
Вздыхать о  сумрачной  России,
Где  я  страдал,  где  я  любил,
Где  сердце  я  похоронил...

— а в январе 1824 г. об этих же планах бегства за границу пишет брату: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича <т. е. государя.— М. Ц­> о своем отпуске чрез его министров — и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно — писать прямо на его имя — такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится не в терпеж. Ubi bene, ibi patria3. А мне bene там, где растет трин-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять? что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться...»4. Наконец, в стихотворении™«К морю», написанном перед отъездом из Одессы 30 июля 1824 г., в обращении к «свободной стихии» поэт опять говорит об этом заветном умысле «бежать» из России и тут же объясняет, почему ему не удалось его выполнить:

            ...Я  был  окован;
Вотще  рвалась душа  моя:
Могучей  страстью  очарован,
У  берегов  остался  я...

Но не только любовь к женщине не позволила Пушкину осуществитьп«поэтический побег». Была и другая причина — прозаическая — безденежье, в котором он пребывал в Одессе. «Живя поэтом — без дров зимой, без дрожек летом», мог ли Пушкин серьезно думать о путешествии в Италию (XLIX строфа I главы «Евгения Онегина»), Константинополь (письмо к брату), Африку (L строфа I главы «Евгения Онегина»)? Все это были романтические мечты, отголоски увлечения Байроном5.

Скоро суровая проза ссылки в Михайловском заставила Пушкина бросить эти неосуществимые замыслы и серьезно заняться планами бегства из России. Обращение от романтизма к реализму сказалось и в этом.Є

30 июля 1824 г., вместо южных стран, столь милых сердцу романтика, поэт должен был уехать сЃ«берегов Эквсинских вод» «в тень лесов Тригорских — в далекий северный уезд», или, говоря языком прозы, «по данному от г-на одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г. гражданскому губернатору»6.

С тяжелым чувством, вопреки данной им подписке минуя Псков, приехал Пушкин 9 августа в Михайловское, где тогда жили его родители, брат и сестра. Впоследствии поэт вспоминал о своем тогдашнем настроении™

                                                        ...я  еще
Был  молод — но  уже  судьба  и  страсти
Меня  борьбой  неравной  истомили.
[Я  зрел  врага  в  бесстрастном <?> судии,
Изменника  в  товарище, пожавшем
Мне  руку  на  пиру, — всяк  предо  мной
Казался  мне  изменник  или  враг.]
Утрачена  в  бесплодных  испытаньях
Была  моя  неопытная <?> младость —
И  бурные  кипели  в  сердце  чувства
И  ненависть и  грезы  мести  бледной7.

На первых порах отец, очевидно еще не зная истинных причин неожиданного приезда сына, принял его ласково. Но скоро их отношения резко изменились. Дело в том, что Воронцов, добившись высылки Пушкина и¤ Одессы, постарался «предуведомить» псковские власти, какой опасный член общества — высылаемый к ним исключенный со службы коллежский секретарь Александр Пушкин. Предписав 24 июля одесскому градоначальнику Гурьеву отобрать подписку от Пушкина об отъезде из Одессы в Псков и уведомить об этом псковского губернатора, Воронцов, с своей стороны, в этот же день посылает Адеркасу, псковскому губернатору, бумагу о Пушкине. К ней прилагает он копию своего предписания Гурьеву, в котором характеризует поэта как человека, который «к несчастию, не только не переменил поведения и дурных правил, кои ознаменовали первые шаги общественной его жизни; но даже распространяет в письмах своих предосудительные и вредные мнения», и извещает, что Пушкин по высочайшему повелению исключен «из списка чиновников Коллегии иностранных дел, и, дабы отвратить, по возможности, от молодого человека всю строгость законов, коей бы он, оставаясь в совершенной независимости, мог легко подвергнуться при ненадежности своего поведения, государь император изъявил высоч‹айшую› волю, дабы он был немедленно отправлен на жительство Псковской губернии в поместья родителей его, где и будет состоять под наблюдением местного начальства»8.

Кроме этого сообщения Воронцова, Адеркас получил от прибалтийского генерал-губернатора Паулуччи предписание (от 15 июля) снестись с г. предводителем дворянства о избрании им одного из благонадежных дворяЗ для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей по прибытии в Псковскую губернию и по взятии от него подписки в том, что он будет вести себя благонравно, не занимаясь никакими неприличными сочинениями и суждениями, находился под бдительным надзором...»9. К этому предписанию Паулуччи приложил еще копию отношения министра иностранных дел гр. Нессельроде к гр. М. С. Воронцову (от 11 июля) аналогичного содержания с приведенным нами сообщением гр. Воронцова Адеркасу.

На основании всех этих предписаний Адеркас, по соглашению с губернским предводителем дворянства, полковником Львовым, для наблюдения за поступками и поведением Пушкина назначил новоржевского помещика коллежского советника И. М. Рокотова.

Последний под предлогом болезни отказался от этого назначения, и тогда Адеркас с предложением быть соглядатаем поэта обратился к отцу его, как к человеку «известному в губернии как по его благонравию, так и честности», и Сергей Львович имел слабость принять это предложение, заверив губернатора, что он будет иметь бдительное смотрение и попечение за сыном своим, а уездному предводителю дворянства Пещурову дал в том же подписку10.

Что получилось из этого, узнаём из письма Пушкина Жуковскому от 31 октября, которое ярко рисует ту нравственную атмосферу, в которой поэту пришлось жить в первые месяцы своего пребывания под родительским кровом. «Милый, прибегаю к тебе, — пишет Пушкин.— Посуди о моем положении. Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу до меня касающуюся. Наконец желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился ‹в черновике: заплакал, закричал›. Я поклонился, сел верьхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé...11. (Жуковский, думай о моем положении и суди). Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых 3 месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня. А. П. 31 окт‹ября›. Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi12. P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идет».

В бумаге к губернатору Пушкин просит у царя, «как последней милости» для спокойствия отца и своего собственного, соизволения перевести его в одну из крепостей. П. А. Осипова, принимавшая близкое участие в Пушкине, посылая Жуковскому копию этого странного прошения, просит его помочь Пушкину в надвигающейся на него грозе13. Получив эти письма, добрейший Жуковский, естественно, заволновался и начал было хлопотать за своего молодого друга, но, к счастью, посланный с прошением Пушкина не нашел губернатора в Пскове и через неделю возвратился, никому не отдав его14. Была ли эта счастливая случайность выдумкой Осиповой и Пушкина, чтобы сильнее подействовать на Жуковского, как думает Анненков15, или действительно «Pouschkine fut plus heureux que sage»16, как писала Осипова Жуковскому, как бы то ни было, ссора с отцом не имела тех серьезных последствий, каких ожидал и боялся Пушкин. Тем не менее, разрыв с отцом оставил тяжелый осадок в его душе. «[Милый, чем далее живу, — пишет Пушкин Жуковскому, вспоминая эту ссору, — тем более вязну в] Стыжусь, что доселе ‹живу› не име‹я› духа исполнить пророческую весть, что разнеслась недав‹но› обо мне [и не] [и еще не застрел‹ился›]. Глупо час от часу далее вязнуть в жизненной грязи [ничем к ней не привязанный]» (письмо от 29 ноября 1824 г., черновой текст)17. Но на этих мрачных мыслях недолго останавливался великий поэт, и интересно отметить, что он не внес фраз о самоубийстве в беловой текст письма: мысли о смерти сменились планами бегства из России.ѓ

К этому времени относится стихотворение, известное лишь в черновом тексте:

Презрев  и  голос <?> укоризны,
И  зовы сладос‹тных› надежд,
Иду  в чужбине прах отчизны
С  дорожных отряхнуть одежд.
У[молкни]  сердца шопот сонный,
Привычки  давной  слабый <?> глас,
Прости, предел  неблагосклонный,
Где  свет узрел  я  в  первый  раз!
Простите, сумрачные  сени,
Где  дни  мои <текли> <?> в  тиши,
Исполнены  страстей и лени
И  снов  задумчивых  души.—
Мой  брат, в  опасный  день разлуки
Все  думы  сердца — о  тебе.
В  последний <раз> сожмем  же  руки
И  покоримся мы судьбе.
Благослови  побег  поэта
‡<                                                 >
где-нибудь в  волненьи  < света >  <?>
Мой  глас <?> [вос]помни  иногда
Умолкнет  он  под  небом  дальным
сне <?>,
Один                             печальным
Угаснет  в  чуждой  стороне.
————
Настанет                        час  желанный,
И  благоск<лонный>  <?>  славянин
К  моей  могиле  безъимянной...18

Так просто, без жалоб и упреков, прощался поэт с родиной, готовясь к бегству. Из стихотворения видно, что в планы побега был посвящен брат Лев Сергеевич. Кроме него, об этом знала и П. А. Осипова, писавша› иносказательно, из опасения перлюстрации, Жуковскому 22 ноября 1824 г.: «Я живу в двух верстах от с. Михайловского, где теперь А‹лександр› П‹ушкин› и он бывает у меня всякий день. Желательно бы было, чтоб ссылка его сюда скоро кончилась; иначе я боюсь быть нескромною, но желала бы, чтобы вы, милостивый государь Василий Андреевич, меня угадали. Если Алекс‹андр› должен будет оставаться здесь долго, то прощай для нас русских его талант, его поэтический гений, и обвинить его не можно будет. Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в пламя; — а там поздно будет размышлять о следствиях. Все здесь сказанное не пустая догадка, но прошу вас, чтобы и Лев Серг‹еевич› не знал того, что я вам сие пишу. Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов, — и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет»19. Хотя Осипова и просит Жуковского ничего не говорить об этих планах Льву Сергеевичу, он был уже посвящен в это, как мы видели, самим Пушкиным, который писал ему около 20 декабря 1824 г.: «Вульф здесь, я ему ничего еще не говорил, но жду тебя — приезжай хоть с П‹расковьей› А‹лександровной›20, хоть с Дельвигом; переговориться нужно непременно. ‹...› Мне дьявольски не нравятся п‹етербургск›ие толки о моем побеге21. Зачем мне бежать? здесь так хорошо! Когда будешь у меня, то станем трактовать о банкире, о переписке, о месте пребывания Чедаева. Вот пункты, о которых можешь уже осведомиться»22. Анненков разъясняет эти намеки о банкире, о переписке, о месте пребывания Чаадаева23. Речь идет об устройстве правильной пересылки денег и корреспонденции за границу, вместе с означением места, куда они должны были отправляться: Чаадаев тогда путешествовал по Европе24.

Ни на Рождество, ни позднее, весной 1825 г., Лев Сергеевич в Михайловское не приехал. Как можно думать по некоторым фразам в письмах к нему поэта, его не пустили. В письме от конца января — первой половин› февраля 1825 г. Пушкин пишет: «Твои опасенья на счет приезда ко мне вовсе несправедливы. Я не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания, лишить оного двух братьев была бы жестокость без цели, следств‹енно›, вовсе не в духе нашего времени...»25, а в конце февраля: «Жалею о строгих мерах, принятых в твоем отношении»26.

А. Н. Вульф, о котором упоминает Пушкин в письме к брату, был третьим, кого Пушкин посвятил в свои замыслы. Старший сын П. А. Осиповой, Алексей Николаевич, был тогда студентом Дерптского университета † на рождественские и летние каникулы приезжал в Тригорское. Пушкин очень скоро с ним близко сошелся, и они вместе стали сочинять проекты бегства. Вульф собирался летом за границу (см. приписку Осиповой в письме Пушкина от марта — апреля 1825 г.27) и предлагал Пушкину увезти его с собой, под видом слуги. «Дошло ли бы у нас дело до исполнения этого юношеского проекта, — говорил впоследствии М. И. Семевскому А. Н. Вульф, — не знаю; я думаю, что все кончилось бы на словах»28. Оставив этот смелый план, Пушкин решил добиться разрешения от властей поехать лечиться в Дерпт, а оттуда за границу. Еще в Одессе Пушкин, желая подать в отставку, писал 22 мая 1824 г. управляющему канцелярией наместника А. И. Казначееву: «Вы может быть не знаете, что у меня аневризм. Вот уже 8 лет как я ношу с собой смерть. Могу представить свидетельство которого угодно доктора. Ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая верно не продлится»29. Теперь этот же аневризм был выдвинут как предлог для поездки в Дерпт. Лев Сергеевич должен был рассказать о болезни брата Жуковскому, чтобы тот взялся хлопотать у дерптского хирурга, мужа племянницы Жуковского М. А. Протасовой (тогда уже умершей), Мойера, о приезде Пушкина для операции в Дерпт.

План Пушкина с Вульфом, по рассказам Анненкова, состоял в том, чтобы «согласить Мойера взять на себя ходатайство перед правительством о присылке к нему Пушкина в Дерпт, как интересного и опасного больного, впоследствии, может быть, предпринять и защиту его, если Пушкину удастся перебраться из Дерпта за границу, под тем же предлогом безнадежного состояния своего здоровья. Конечно, дело было не легкое, потому что в основании его лежал все-таки подлог (Пушкин физически ничем не страдал), на который и следовало согласить прямого и честного профессора, но друзья наши не остановились перед этим затруднением. Они положили учредить между собой символическую переписку, основанием которой должна была служить тема о судьбе коляски, будто бы взятой Вульфом для переезда. Положено было так: в случае согласия Мойера замолвить слово перед маркизом Паулуччи о Пушкине, студент Вульф должен был уведомить михайловского изгнанника, по почте, о своем намерении выслать безотлагательно коляску обратно во Псков. Наоборот, если бы Вульф заявил решимость удержать ее в Дерпте, это означало бы, что успех порученного ему дела оказывается сомнительным. Кроме этого, Вульф должен был в Дерпте, где тогда ехавшие из России за границу путешественники подолгу останавливались, сообщая знакомым свежие столичные новости, следить за всем, что относилось в этих новостях до Пушкина собственно, и передавать их по принадлежности, приняв за условную тему корреспонденции проект издания полных сочинений Пушкина в Дерпте. По этому плану, слова главного цензора выражали бы настроение высшей правительственной власти относительно михайловского пленника; заметки первого, второго и т. д. наборщика — мнения того или другого из ее агентов и проч.»30

Рассказы Льва Сергеевича и матери поэта об его болезни встревожили Жуковского, и он пишет Пушкину письмо (середина апреля 1825 г.), в котором умоляет «милого друга» «обратить на здоровье свое то внимание, которого требуют от него его друзья и его будущая прекрасная слава», просит написать ему немедленно об аневризме, чтобы начать хлопотать у Паулуччи, с которым он уже имел разговор об опальном поэте. «Сюда ‹т. е. в Петербург› перетащить тебя теперь невозможно. Но можно, надеюсь, сделать, чтобы ты переехал на житье и леченье в Ригу». Жуковский, очевидно, не подозревал, что аневризм лишь предлог получить позволение выехать из Михайловского, где было душно поэту.

Получив письмо Жуковского, Пушкин почти признается ему, что дело не в аневризме. Он пишет: «Вот тебе человеческий ответ: мой аневризм носил я 10 лет и с божией помощию могу проносить еще года 3. Следств‹енно› дело не к спеху, но Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу [в Евро‹пу›], то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен. ‹...› Смело полагаясь на решение твое, посылаю тебе черновое к самому Белому; кажется, подлости с моей стороны ни в поступке, ни в выражении нет. Пишу по-франц‹узски›, потому что язык этот деловой и мне более по перу. Впрочем да будет воля твоя; если покажется это непристойным, то можно перевести, а брат перепишет и подпишет за меня» (письмо от 20-х чисел апреля 1825 г.).

В черновом прошении (беловой текст до сих пор не известен) Пушкин пишет, что здоровье его было сильно расстроено в ранней юности и что до сего времени он не имел возможности лечиться. Аневризм, которым он страдает около десяти лет, также требует немедленной операции, легко убедиться в истине его слов. Поэтому он умоляет его величество разрешить поехать куда-нибудь в Европу, где он не был бы лишен всякой помощи (оригинал по-французски)31.

Жуковский с Карамзиным решили, что вместо этого прошения лучше матери Пушкина обратиться к царю, и в конце мая — начале июня 1825 г. Надежда Осиповна подала на имя государя прошение, которое до сих пор не появлялось в печати32. Даем его в переводе с французского оригинала:

«Государь,

Со всей тревогой уязвленного материнского сердца осмеливаюсь припасть с мольбой к стопам вашего императорского величества о благодеянии для моего сына. Моя материнская нежность, встревоженная его болезненныЭ состоянием, позволяет мне надеяться, что ваше величество соблаговолит простить меня за то, что я утруждаю его просьбой о благодеянии. Государь, вопрос идет об его жизни. Мой сын страдает уже около 10 лет аневризмом ноги. Вначале он слишком мало обращал внимания на эту болезнь, и теперь она угрожает его жизни каждую минуту, в особенности потому, что он живет в Псковской губернии, в месте, где совершенно отсутствует врачебная помощь. Государь, не отнимайте у матери предмета ее нежной любви! Благоволите разрешить моему сыну поехать в Ригу или в какой-нибудь другой город, какой угодно будет вашему величеству приказать, чтобы подвергнуться операции, которая одна дает мне еще надежду сохранить его. Смею уверить, что поведение его там будет безупречно. Милосердие вашего величества — вернейшее в этом ручательство, какое я могу предложить»33

В ожидании ответа на это прошение Пушкин пишет П. А. Осиповой:

Быть может,  уж  недолго  мне
В  изгнаньи  мирном  оставаться,
Вздыхать о  милой  старине
И  сельской  музе  в  тишине
Душой  беспечной  предаваться.

Но  и  вдали, в  краю  чужом,
Я  буду  мыслию  всегдашней
Бродить Тригорского  кругом,
В  лугах, у  речки, над  холмом,
В  саду  под  сенью  лип  домашней.

Когда  померкнет  ясный  день,
Одна, из  глубины  могильной,
Так  иногда  в  родную  сень
Летит  тоскующая  тень
На  милых  бросить взор  умильный.

И на этот раз поэт ошибся в своих ожиданиях. Не суждено было ему сменить «изгнанье мирное» на чужие края...

25-м июня 1825 г. помечает приведенное стихотворение Пушкин, а 26 июня в Пскове было получено высочайшее повеление, по которому поэту было позволено приехать в г. Псков и иметь там пребывание до излечения от болезни с тем, чтобы псковский гражданский губернатор имел наблюдение за поведением и разговорами г-на Пушкина34.

Таков был результат патетического прошения матери Пушкина.

Все планы поэта рухнули, и он, получив известие об этой новой царской «милости», пишет полное яда письмо Жуковскому:

«Неожиданная милость его величества тронула меня несказанно, тем более, что здешний губернатор предлагал уже мне иметь жительство во Пскове, но я строго придерживался повелению высшего начальства. Я справлялся о псковских операторах; мне указали там на некоторого Всеволожского, очень искусного по ветеринарной части и известного в ученом свете по своей книге об лечении лошадей.

Несмотря на все это, я решился остаться в Михайловском, тем не менее чувствуя отеческую снисходительность его величества. Боюсь, чтоб медленность мою пользоваться монаршей милостию не почли за небрежение или возмутительное упрямство — но можно ли в человеческом сердце предполагать такую адскую неблагодарность. Дело в том, что, 10 лет не думав о своем аневризме, не вижу причины вдруг об нем расхлопотаться. Я все жду от человеколюбивого сердца императора, авось-либо позволит он мне современем искать стороны мне по сердцу и лекаря по доверчивости собственного рассудка, а не по приказанию высшего начальства» (письмо от начала июля 1825 г.)35.

Раздосадованный Пушкин решил в Псков не ехать. Решение это испугало друзей, хлопотавших за него, и, обескураженные таким результатом своих хлопот, они решили поднять вопрос о передокладе, о чем писал Пушкину Плетнев (18 июля). Против этого решительно восстал поэт. П. А. Осиповой он пишет (25 июля): «Плетнев сообщает мне довольно странную новость: решение его величества показалось им недоразумением, и они решили передоложить обо мне. Друзья мои так обо мне хлопочут, что в конце концов меня посадят в Шлиссельбургскую крепость... (оригинал по-французски)36. Об этом же Дельвигу: «Мне пишет П‹етр› А‹лександрович› ‹Плетнев›, что обо мне намерены передоложить. Напрасно; письмо моей матери ясно; ответ окончателен. Во Пскове, конечно, есть лекаря — чего ж мне более?‹...› Зачем было заменять мое письмо, дельное и благоразумное, письмом моей матери? Не полагаясь ли на чувствительность...? ... Ошибка важная! В первом случае я бы поступил прямодушно, во втором могли только подозревать мою хитрость и неуклончивость» (23 июля)37.

На то, что действительно проект обратиться вторично к царю существовал, указывает другой черновик прошения. В этом втором прошении, также на французском языке, Надежда Осиповна пишет: «Несчастная мать, проникнутая добротой и милосердием вашего величества, решается еще раз повергнуть к стопам своего августейшего монарха покорнейшую просьбу. По сведениям, которым боюсь и верить, болезнь моего сына идет быстрыми шагами. Псковские доктора отказались сделать необходимую для него операцию, и он вернулся в деревню, где находится без всякой помощи в безвыходном положении. Благоволите, государь, разрешить ему переехать в другое место, где он смог бы найти более знающего врача. Соблаговолите простить мать, трепещущую за жизнь своего сына, за то, что она осмелилась во второй раз молить вас об этой милости вашего милосердия. Несчастная мать несет вам свое горе как отцу своих подданных. Только от государя может она надеяться на все; только от его доброты ждет она окончания своим опасениям и мукам»38.

По всей вероятности, это прошение не было подано царю; по крайней мере, ни в переписке самого Пушкина, ни в письмах его друзей мы не нашли указаний на то, чтобы Надежда Осиповна подавала два прошения. Поводом вторичного обращения к царю Н. О. Пушкина (в черновике) выставляет безрезультатную поездку Пушкина в Псков. Но это — неправда, так как Пушкин, наоборот, летом не воспользовался разрешением съездить в Псков. Уверять в своей нежной любви к сыну и в страхе за его жизнь, чего на самом деле не было, Надежда Осиповна, конечно, могла, но утверждать в прошении государю, что ее сын ездил в Псков, когда он отказался туда поехать, она не решилась, а кроме этого нечем было мотивировать второе обращение к царю. Поэтому, как мы думаем, второе прошение матери поэта так и осталось лишь проектом.

Жуковский, очевидно, не придав значения словам Пушкина, что он в Псков не поедет, написал Мойеру, чтобы он приехал в Псков для совершения операции Пушкину. Испуганный этим известием Пушкин пишет Мойеру 29 июля письмо, в котором «умоляет» его «ради бога» не приезжать и не беспокоиться, так как «операция, требуемая аневризмом, слишком маловажна, чтоб отвлечь человека знаменитого от его занятий и местопребывания».

А. Н. Вульфу, который, как мы видели, принимал деятельное участие в приготовлениях к побегу, Пушкин, ликвидируя теперь все это, писал в конце августа 1825 г. на условленном языке; «Я не успел благодарить вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, черт с ними и с цензором и с наборщиком и с tutti quanti39 — дело теперь не о том. Друзья мои и родители вечно со мною проказят. Теперь послали мою коляску к Моэру с тем, чтоб он в ней ко мне приехал и опять уехал и опять прислал назад эту бедную коляску. Вразумите его. Дайте ему от меня честное слово, что я не хочу этой операции, хотя бы и очень рад был с ним познакомиться. А об коляске сделайте милость напишите мне два слова, что она? где она? etc.»40

В неудаче так, казалось, тонко продуманного, плана бегства Пушкин винил друзей и родных и свою досаду по этому поводу излил в письме к сестре, получив которое, она целый день плакала.

«Ma bonne amie, — писал Пушкин сестре, — je vous crois arrivée. Mandez moi quand vous comptez partir pour Moscou et donnez moi votre adresse. Je suis bien triste de ce qui m’est arrivé, mais je l’avais prédit, ce qui est très consolant comme vous savez. Je ne me plains pas de ma mère, au contraire je lui suis reconnaissant, elle a cru me faire du bien, elle s’y est prise chaudement, ce n’est pas sa faute si elle s’est trompée. Mais mes amis — ils ont fait expressément ce que je les avais conjuré de ne pas faire. Quelle rage de me prendre pour un sot et de me pousser dans un malheur que j’avais prévu, que je leur avais indiqué? On aigrit S. M., on prolonge mon exil, on se moque de mon existence, et lorsqu’on est étonné de toutes ces bévues, on me fait ses compliments sur mes beaux vers et l’on va souper. Que voulez vous, je suis triste et découragé — 1’idée d’aller à Pskoff me parait souverainement ridicule, mais comme on sera bien aise de me savoir hors de Михайловское j’attends qu’on m’en signifie l’ordre. Tout cela est d’une légéreté, d’une cruauté inconcevable. Encore un mot: ma santé demande un autre climat, on n’en a pas dit un mot à S. M. Est-ce sa faute s’il n’en sait rien? On me dit que le public est indigné; je le suis aussi, mais c’est de l’insouciance et de la frivolité de ceux qui se mèlent de mes affaires. O, mon dieu, délivrez-moi de mes amis!»41.

С братом Пушкин в это время рассорился. Выше мы видели, как трогательно прощался с ним поэт в стихотворении «Презрев и голос ‹?› укоризны...». В одном из вариантов говорится даже, что он «в опасный день разлуки забыл для брата о себе». Но он не оправдал этих слов. У Пушкина не было денег на поездку за границу, и Лев Сергеевич должен был добыть их, издав сочинения поэта. Но беззаботный Левушка оказался никуда негодным комиссионером в таких делах. Получив тетрадь стихотворений для издания, он не только не потрудился в течение четырех месяцев переписать их для представления в цензуру42, но вместо этого читал стихотворения на ужинах и украшал ими альбом Воейковой, полученные же на уплату долгов брата деньги тратил на себя43; наконец, он же вероятно разболтал приятелям о плане брата бежать за границу. Та же Воейкова, альбом которой он украшал произведениями Александра Сергеевича, писала Жуковскому, что Плетнев «думает, что Пушкин хочет иметь 15 тысяч, чтобы иметь способы бежать с ними в Америку или Грецию. Следственно не надо их доставлять ему. Он просит тебя как единственного человека, который может на него иметь влияние, написать к Пушкину и доказать ему, что не нужно терять верные 40 тысяч — с терпением»44. О замысле Пушкина бежать из России Плетнев мог слышать только от Льва Сергеевича. Таким образом, вследствие непростительной халатности и болтливости легкомысленного брата Пушкин в нужную минуту вместо 15 000 руб., на которые он рассчитывал, не имел ни копейки (письмо к брату от 28 июля 1825 г.)45.

Между тем Жуковский, побуждаемый друзьями удерживать «неуимчивого» Пушкина от выходок, которые могли бы повредить ему, продолжает настаивать на поездке Пушкина в Псков (письмо Жуковского к Пушкину от 9 августа)46. Вяземский, проведший лето в Ревеле вместе с Пушкиными (отцом, матерью и дочерью), приехав 21 августа в Петербург, 28 августа — 6 сентября пишет Пушкину громадное письмо, в котором убеждает его «плыть по воде», так как он «довольно боролся с течением» (сам Вяземский в это время уже начинал «плыть по течению»), «покориться силе обстоятельств и времени», потому что «ты ли один терпишь, и на тебе ли одном обрушилось бремя невзгод, сопряженных с настоящим положением не только нашим, но вообще европейским». «Положим, — пишет дальше Вяземский, — что поездка в Псков не улучшит твоего политического положения, но она улучшит твое здоровье — это положительный барыш, а в барышах будет и то, что ты уважил заботы друзей, не отвергнул, из упрямства и прихоти, милости царской, и не был снова на ножах с общим желанием, с общим мнением»47.

Пушкин еще до получения этого письма сдался и обещал Жуковскому съездить в Псков (письмо от 17 августа 1825 г.), а получив письмо Вяземского, пишет ему 13 сентября в более спокойном тоне48, как бы подводя итоги всей этой истории: «Очень естественно, что милость царская огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться — а Псков для меня хуже деревни, где, по крайней мере, я не под присмотром полиции. Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего боже упаси) на моем месте, так может быть пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче. Аневризмом своим дорожил я пять лет как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis49 — и вдруг последняя моя надежна разрушена проклятым дозволением ехать лечиться в ссылку! Душа моя, поневоле голова кругом пойдет. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но черт ли в эдакой жизни. Гораздо уж лучше от нелечения умереть в Михайловском. По крайней мере, могила моя будет живым упреком, и ты бы мог написать на ней приятную и полезную эпитафию. Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Моера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! — Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все проччие, но оно есть в природе вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои об общем мнении, о суете гонения и страдальчества (положим) справедливы, — но помилуй... это моя религия; я уже не фанатик, но все еще набожен. Не отнимай у схимника надежду рая и страх ада». В заключение Пушкин делает такое, как он сам называет, «résumé»: «Вы находите, что позволение [мне] ехать во Псков есть шаг вперед, а я думаю, что шаг назад, — но полно об аневризме, — он мне надоел, как наши журналы»50.

Итак, планы бегства из России потерпели полное фиаско, и Пушкин, которому надоела вся эта история с прошением матери, аневризмом, коляской, как будто примирился со своей ссылкой. 22 сентября он пишет А. П. Керн: «Ваш совет написать его величеству тронул меня, как доказательство того, что вы обо мне думали — на коленях благодарю тебя за него, но не могу ему последовать. Пусть судьба решит мою участь; я не хочу в это вмешиваться...» (оригинал по-французски)51.

Но недолго поэт был в этом состоянии фаталистического отношения к своему положению. Получив письмо от Жуковского опять с настойчивой просьбой съездить в Псков (письмо от второй половины сентября 1825 г.)Л Пушкин, «увидя в окошко осень, сел в тележку и прискакал во Псков»52. Губернатор принял его «очень мило» и «обещался отнестись, что лечиться во Пскове» Пушкину «невозможно». Это обещание снова дает надежду поэту на изменение его положения, и он уже пишет Жуковскому: «...итак погодим, авось ли царь что-нибудь решит в мою пользу ‹...› Милый мой, посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтобы Гудунов со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня...» (письмо от 6 октября)53.

Эта же, столь характерная для Пушкина, уверенность в том, что «день веселья» настанет, хотя «настоящее уныло», выражена в стихотворении на лицейскую годовщину 1825 г.— «19 октября», — написанном в это время. В нем есть строфа:

Пора  и  мне... пируйте, о  друзья!
Предчувствую  отрадное  свиданье;
Запомните  ж  поэта  предсказанье:
Промчится  год, и  с  вами  снова  я,
Исполнится  завет  моих  мечтаний;
Промчится  год, и  я  явлюся  к  вам!
О  сколько  слез  и  сколько  восклицаний,
И  сколько  чаш,  подъятых  к  небесам!

А пока «затворник опальный» в «забытой сей глуши, в обители пустынных вьюг и хлада» предлагает и такой тост:

Полней, полней!  и  сердцем  возгоря,
Опять до  дна, до  капли  выпивайте!
Но  за  кого?  о  други, угадайте...
Ура, наш  царь!  так!  выпьем  за  царя.
Он  человек!  им  властвует  мгновенье.
Он  раб  молвы, сомнений  и  страстей;
Простим ему  неправое  гоненье:
Он  взял  Париж, он  основал  Лицей.

ИстинноЏ«не помня зла», поэт прощает царю «неправое гоненье» и ждет такого же великодушного отношения и к себе. Незадолго до этого Пушкин набрасывает вчерне на первый взгляд очень странное по содержанию прошение Александру I54.

Даем его в переводе: «Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли — мне было 20 лет в 1820ґ‹году› — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В~55.

В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором — я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, котороЭ я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение.

Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной.— Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации — я чувствовал бесполезность этого.

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести.

Великодушный и мягкий образ действий власти глубоко тронул меня и с корнем вырвал смешную клевету. С тех пор, вплоть до самой моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установленный порядок, если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, все же могу утверждать, что как в моих писаниях, так и в разговорах, я всегда проявлял уважение к особе вашего величества.

Государь, меня обвиняли в том, что рассчитываю на великодушие вашего характера; я сказал вам всю правду с такой откровенностью, которая была бы немыслима по отношению к какому-либо другому монарху.

Ныне я прибегаю к этому великодушию. Здоровье мое было сильно подорвано в молодые годы; аневризм сердца требует немедленной операции или продолжительного лечения. Жизнь в Пскове, городе, который мне назначен, не может принести мне никакой помощи. Я умоляю ваше величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц или же назначить мне какую-нибудь местность в Европе, где я ‹мог бы› позаботиться о своем здоровьи» (письмо от начала июля — сентября (до 22) 1825 г. Оригинал по-французски)56.

Выше мы видели, что Пушкин замену своего прошения царю, «дельного и благоразумного», прошением матери, рассчитанным на то, чтобы разжалобить Александра I, считал ошибкой. По мнению Пушкина, царь в подаче прошения матерью, а не самим поэтом мог увидеть «хитрость и неуклончивость»57 нераскаявшегося преступника. Теперь, в этом проекте прошения, исключительной откровенностью поэт хочет обезоружить царя, действуя на его чувство великодушия. Поэт как бы хочет сказать: «Будьте, государь, со мной столь же великодушны, как я откровенен с вами». Вот, по нашему мнению, смысл этого необычного прошения, в котором подданный пишет царю, что он хотел его убить.

Но посылать свое прошение Александру I Пушкин не стал. 19 ноября 1825 г. царь умер. Узнав об этом, поэт воспрянул духом и, надеясь, что при новом правительстве изменится к лучшему и его положение, снова шлет в письмах к друзьям просьбы вызволить его из ссылки и добиться разрешения о въезде в столицы или в чужие края (письма к Плетневу от 4—6 декабря 1825 г., от второй половины января 1826 г., от 7 (?) марта 1826 г.)58. Не ограничиваясь этими просьбами, Пушкин пишет Жуковскому письмо «в треугольной шляпе и в башмаках», где вкратце излагает историю своей опалы (7 марта 1826 г.)59. Это письмо Жуковский должен был показать кому нужно. Но обращаться Пушкину к Николаю I с просьбой об освобождении и даже о позволении выехать за границу, пока велось следствие над декабристами, было по меньшей мере преждевременно. Об этом и писал Пушкину Жуковский: «В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя остаться покойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени. Я никак не умею изъяснить, для чего ты написал ко мне последнее письмо свое. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для того, что бы его показать, то безрассудно. Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находят стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством» (письмо от 12 апреля60; см. еще письмо Плетнева от 14 апреля61). Несмотря на это, Пушкин скоро получает от петербургских друзей совет подать прошение на высочайшее имя62. Для этого он едет в мае в Псков, где и подает через губернатора Адеркаса прошение, в котором, ссылаясь опять на аневризм, просит позволения ехать для лечения в Москву, или в Петербург, или в чужие края63. К прошению были приложены подписка о непринадлежности к тайному обществу и медицинское свидетельство Псковской врачебной управы, в котором сказано, что «по предложении гражданского губернатора за № 5497, ею освидетельствован был коллежский секретарь А. С. Пушкин, и оказалось, что он действительно имеет на нижних конечностях, а в особенности на правой голени повсеместное расширение крововозвратных жил (Varicositas totius cruris dextri), отчего г. коллежский секретарь Пушкин затруднен в движении вообще»64. Как бы в дополнение к этому свидетельству Пушкин писал Вяземскому: «Я теперь во Пскове, и молодой доктор спьяна сказал мне, что без операции я не дотяну до 30 лет. Не забавно умереть в Опоческом уезде» (письмо от 27 мая 1826 г.)65.

Теперь, казалось, все было учтено и сделано для получения желанного разрешения. Время для просьбы по совету друзей было выбрано самое подходящее: прошению был дан ход в июле, по окончании суда над декабристами и перед коронацией, в день которой ожидали амнистии; при прошении было представлено авторитетное медицинское свидетельство, а в приложенной к прошению подписке и в самом прошении Пушкин определенно выражал свои верноподданнические чувства.

Естественно, что поэт почти не сомневался в том, что его просьбу удовлетворят, и мыслью был уже в Западной Европе. Вяземскому он пишет: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, англ‹ийские› журналы или парижские театры и ‹ ------- ›, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство. В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его, и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? в нем дарование приметно — услышишь, милая, в ответ: он удрал в Париж и никогда в проклятую Русь не воротится — ай да умница!» (27 мая 1826 г.)66.

Теперь мы знаем, как наивны были эти мечты Пушкина. Вместо Запада ему можно было собираться в поездку на Восток, более или менее дальний.

Уже генерал-губернатор Паулуччи, пересылая гр. К. В. Нессельроде прошение Пушкина «полагал мнением не позволять Пушкину выезда за границу»67. Но Николай I не нуждался в таком совете, так как именно в это время Пушкин его интересовал как автор распространявшихся в рукописном виде стихов, якобы сочиненных на события 14 декабря, и, конечно, царь и не думал отпускать такого «сочинителя» за границу. По высочайшему повелению (от 28 августа) Пушкин должен был прибыть в Москву прямо к царю «в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта» для дачи объяснений по делу о стихах «Андрей Шенье»68.

«Свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта», так в сущности живет Пушкин с сентября 1826 г. до самой смерти. «Обласканный» государем поэт не имел полной свободы передвижения даже внутри империи. 30 сентября 1826 г. Бенкендорф пишет Пушкину: «...государь император не только не запрещает приезда вам в столицу ‹Петербург›, но предоставляет совершенно на вашу волю с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо»69.

Когда Пушкин во исполнение этого условия 24 апреля 1827 г.

«приемлет смелость просить» у Бенкендорфа разрешения на поездку в Петербург «по семейным обстоятельствам»70, то шеф жандармов считает нужным сообщить ему:®«Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.-Петербург, высочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано» (письмо от 3 мая 1827 г.)71.

Этот ответ давал ясно понять Пушкину, что его·«благонадежность» в глазах царя сомнительна. И тем не менее недели через две по получении письма Бенкендорфа поэт пишет брату из Москвы: «завтра еду в П‹етер›Б‹ург› увидеться с дражайшими родителями, comme on dit72, и устроить свои денежные дела. Из П‹етер›Б‹урга› поеду или в чужие края, т. е. в Европу, или во-свояси, т. е. во Псков, но вероятнее — в Грузию...» (18 мая 1827 г.)73.

За границу Пушкин собирался со своим приятелем С. А. Соболевским. Об этом агенты Бенкендорфа донесли ему 23 августа 1827 г.: «Известный Соболевский (молодой человек из московской либеральной шайки) едет в деревню к поэту Пушкину и хочет уговорить его ехать с ним за границу. Было бы жаль. Пушкина надобно беречь как дитя. Он поэт, живет воображением, и его легко увлечь. Партия, к которой принадлежит Соболевский, проникнута дурным духом...»74.

Соболевский ни в деревню к Пушкину, ни за границу в 1827 г. не поехал, и совместное путешествие туда с Пушкиным так и осталось в области одних предположений: поэт в этом году даже и не просился у БенкендорфЭ за границу...

В апреле 1828 г. Пушкин с Вяземским просят разрешение у Бенкендорфа об определении в действующую против турок армию75, но получают 20 апреля отказ «поелику все места в оной заняты»76. Причина отказа ясна из письма вел. кн. Константина Павловича к Бенкендорфу. «Поверьте мне, любезный генерал, — пишет великий князь, — что в виду прежнего поведения, как бы они ‹Пушкин и Вяземский› ни старались выказать теперь свою преданность службе его величества, они не принадлежат к числу тех, на кого можно бы было в чем-либо положиться...». В другом письме Константин Павлович пишет: «Поверьте мне, что в своей просьбе они не имели другой цели, как найти новое поприще для распространения с большим успехом и с большим удобством своих безнравственных принципов, которые доставили бы им в скором времени множество последователей среди молодых офицеров»77. С этим, конечно, был согласен и царь с Бенкендорфом, и Пушкина в армию не пустили.

Отказ этот сильно обидел Пушкина, и он от огорчения даже заболел. На другой же день по получении письма Бенкендорфа с отказом, поэт, как бы не желая еще верить, что он на таком плохом счету у царя, пишет Бенкендорфу письмо: «Искренне сожалея, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность вашему превосходительству за снисходительное ваше обо мне ходатайство. Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне уже не удастся. Если ваше превосходительство соизволите мне испросить от государя сие драгоценное дозволение, то вы мне сделаете новое, истинное благодеяние» (письмо от 21 апреля 1828 г.)78.

Как отнесся к этой просьбе Бенкендорф, видно из рассказа его подчиненного А. А. Ивановского, который был знаком с Пушкиным.њ«На другой день по получении письма Пушкина, — рассказывает Ивановский, — Бенкендорф, готовясь отправиться в Зимний дворец и отдавая мне это письмо Пушкина, сказал: — Ведь ты, mon cher, хорошо знаком с Пушкиным? Он заболел от отказа в определении его в армию, и вот чего теперь захотел... Пожалуйста, повидайся с ним; постарайся успокоить его и скажи, что он сам, размыслив получше, не одобрит своего желания, о котором я не хочу доводить до сведения государя. Впрочем пусть он повидается со мною, когда здоровье его позволит».

«Не без удивления прочел я письмо Пушкина», — замечает Ивановский. Действительно, с точки зрения жандармов, просьба поэта пустить его в Париж после того, как не позволили ему поехать на Балканы, была дикой, нелепой выходкой.

Во время свидания с Пушкиным Ивановский высокопарно доказывал поэту, что отказ в просьбе отправиться в Турцию не означает немилости государя, что, наоборот, государь, ценя жизнь «царя скудного царства родной поэзии и литературы, для пользы и славы этого царства» не хотел «бросить поэта в дремучий лес русской рати и предать на произвол случайностей войны, не знающих различия между исполинами и пигмеями...».

Пушкин уже готов был поверить всей этой жандармской лжи и уже ухватился за мысль, поданную Ивановским, проситься в Персию.

«Итак, теперь можно быть уверену, что вы решительно отказались от намерения своего ехать в Париж?» — закончил свои тирады Ивановский.

«Здесь печально-угрюмое облако пробежало по его челу», — рассказывает Ивановский.

«Да, после неудачи моей, — сказал Пушкин, — я не знал, что делать мне с своею особой, и решился на просьбу о поездке в Париж».

Заметив мою улыбку, он спросил: «А вы что думаете об этом намерении?»

«Александр Христофорович ‹Бенкендорф› уверен, что вы сами не одобрите этого намерения. Что же касается до меня, я думаю, что оно, выраженное прежде просьбы вашей об определении в армию, не имело бы ничего особенного и, так сказать, не бросалось бы в глаза; но после... Впрочем, зачем теперь заводить речь о том, что уже не существует...» .79

Как видим, данное Бенкендорфом Ивановскому поручение — убедить Пушкина отказаться от его намерения ехать в Париж — было исполнено прекрасно. Жандармский чиновник «заговорил», даже растрогал поэта, который после этого свидания не настаивал на докладе царю своей просьбы.

Почти через год после этого, 9 марта 1829 г., Пушкин, не испросив разрешения Бенкендорфа, выехал из Петербурга в Тифлис, откуда поехал в действующую армию. Узнав об этой самовольной поездке, царь положил 20 июля резкую резолюцию: «Потребовать от него объяснений. Кто ему разрешил отправиться в Арзрум, во-первых, это за границей, а, во-вторых, он забыл, что обязан предупреждать меня обо всем, что он делает, по крайней мере, касательно своих путешествий. Дойдет до того, что после первого же случая ему будет определено место жительства» (оригинал по-французски)80. Сообщая Пушкину это высочайшее повеление, Бенкендорф прибавляет: «Я же, с своей стороны, покорнейше прошу вас уведомить меня, по каким причинам не изволили вы сдержать данного мне слова и отправились в закавказские страны, не предуведомив меня о намерении вашем сделать сие путешествие» (письмо от 14 октября 1829 г.). В ответ на это Пушкин объясняет свою поездку одним лишь легкомыслием, так как не допускает мысли, чтобы его поведение можно было объяснить другими мотивами. «Я скорее хотел бы подвергнуться самой строгой немилости, чем прослыть неблагодарным в глазах того, кому я всем обязан, которому я готов пожертвовать жизнью, и это не фразы» (письмо от 10 ноября. Оригинал по-французски)81.

Не проходит и двух месяцев после этого письма, как «легкомысленный» поэт пишет «элегический отрывок»:

Поедем, я  готов;  куда  бы  вы, друзья,
Куда  б  ни  вздумали, готов за вами  я
Повсюду  следовать, надменной  убегая:
К  подножию  ль стены  далекого  Китая,
В  кипящий  ли  Париж, туда  ли, наконец,
Где  Тасса  не  поет  уже  ночной  гребец,
Где  древних  городов  под пеплом  дремлют  мощи,
Где  кипарисные  благоухают рощи,
Повсюду  я  готов. Поедем... но, друзья,
Скажите:  в  странствиях  умрет  ли  страсть моя?
Забуду  ль гордую, мучительную  деву,
Или  к  ее  ногам, ее  младому  гневу,
Как  дань  привычную,  любовь  я  принесу?
................
23  декабря  1829 г.

«Надменная», «гордая дева» это — Н. Н. Гончарова, к которой Пушкин в это время сватался, но получил отказ, не решительный и дававший надежду. Влюбленный поэт теряет спокойствие духа, переходит от надежды к отчаянию, томимый тоскою едет из Москвы на Кавказ. Вернувшись с Кавказа в Москву, он встречает холодный прием у Гончаровых и уезжает в деревню «со смертью в душе». «В Петербурге тоска, тоска», — пишет поэт Киселеву 15 ноября; 23 декабря написано стихотворение «Поедем, я готов...», а 7 января 1830 г.— письмо к Бенкендорфу. «Пока я не женат и не занят службою, — пишет в нем Пушкин, — я бы желал отправиться путешествовать во Францию или в Италию: в случае же, если на это не будет согласия, я бы просил милостивого дозволения посетить Китай вместе с миссиею, которая туда едет...»82. Таким образом, намерение ехать в Китай или Париж и Италию, выраженное в стихах, не было поэтическим вымыслом. Поэт действительно думал заглушить тоску любви впечатлениями путешествия по Западной Европе и даже в Китай.

Но и на этот раз Пушкину, конечно, отказали. 17 января Бенкендорф писал: «Государь император не изволил снизойти к вашей просьбе о разрешении посетить иностранные земли, думая, что это слишком расстроит ваши денежные дела и в то же время отвлечет вас от ваших занятий. Ваше желание сопровождать нашу миссию в Китай точно также не может осуществиться, так как все чиновники уже назначены, и никто из них не может быть замещен без уведомления о том Пекинского двора» (оригинал по-французски)83.

После этого отказа Пушкин, хотя уже и не делал более попыток получить разрешение на поездку за границу, но расстаться с мечтой побывать в Западной Европе не мог.

                                                             ...Никому
Отчета  не  давать, себе  лишь самому
Служить  и  угождать;  для  власти,  для  ливреи
Не  гнуть ни  совести, ни  помыслов, ни  шеи;
По  прихоти  своей скитаться  здесь и  там,
Дивясь божественным  природы  красотам,
И  пред созданьями  искусств  и  вдохновенья
Трепеща  радостно  в  восторгах  умиленья.
—  Вот   счастье!  вот   права...
(1836)84

Наконец, этой же тоске по чужбине поэт посвятил замечательные строки в своем «Путешествии в Арзрум» (глава вторая):

«Вот и Арпачай, сказал мне казак. Арпачай! Наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван; я все еще находился в России».

1915 г.

Сноски

1 Напечатаяо в журн. «Голос минувшего», 1916, № 1, стр. 35—60.— Т. Ц.

2 См. письмо Пушкина к Нессельроде от 13 января 1823 г.; «Летопись», стр. 377 и 379; письмо к Вяземскому от 5 апреля 1823 г. (т. XIII, стр. 55 и 61).— Т. Ц.

3 Где хорошо, там и отечество (лат.).

4 Т. XIII, стр. 85—86.

5 Впрочем, кое-что предпринимал поэт для осуществления своих замыслов. Приятель гр. М. С. Воронцова, А. Я. Булгаков, спустя год после высылки Пушкина из Одессы, летом 1825 г., писал брату:™«Воронцов очень сердит на графиню <жену свою> и княгиню Вяземскую <жену писателя кн. П. А. Вяземского?>, особливо на княгиню, за Пушкина, шалуна-поэта, да и поделом. Вяземская хотела покровительствовать его побегу из Одессы, искала ему денег, гребное судно...» («Русский архив», 1901, № 6, стр. 187).

6 Подписка, данная Пушкиным 29 июля 1824 г. в Одессе.— «Русская старина», 1887, январь, стр. 247; < «Рукою Пушкина», стр. 837—838.— Т. Ц.>

7 Отрывок, исключенный из окончательного текста стихотворения «Вновь я посетил...» <Т. III., кн. 2, стр. 996.— Т. Ц.>

8 «Псковские губернские ведомости» 1868, № 10, стр. 68; «Матеріали до біографіï О. С. Пушкіна».— «О. С. Пушкін. (Статті та матеріали)». Киïв, 1938, стр. 203.

9 «Русская старина», 1908, октябрь, стр. 111—112.

10 Там же, стр. 112—114; «Псковские губернские ведомости», 1868, № 10, стр. 68.

11 С этим чудовищем, с этим выродком-сыном (франц.).

12 Я вне закона (франц ).— Т. XIII, стр. 116—117.

13 «Русский архив», 1872, № 12, стб. 2358.

14 Письмо П. А. Осиповой к Жуковскому от 22 ноября 1824 г.— Там же, стб. 2360.

15 П В. Анненков. Пушкин в александровскую эпоху. СПб., 1874, стр. 272.

16 Пушкин был более счастлив, чем мудр (франц.).

17 Т. XIII, стр. 401—402.

18 Стихотворение датируется концом октября — ноябрем 1824 г.— Т. II, кн. 1, стр. 349; кн. 2, стр. 1147.— Т. Ц.

19 «Русский архив», 1872, № 12, стб. 2361—2362.

20 Что под П. А. нужно понимать не Петра Александровича Плетнева, как было сначала предположено М. А. Цявловским (при первой публикации настоящей статьи) и Б. Л. Модзалевским ’«Пушкин. Письма», т. I. М.— Л., 1926, стр. 382), а Прасковью Александровну Осипову, замечено М. А. Цявловским на полях академического издания «Переписки Пушкина» (под ред. В. И. Саитова, т. I. СПб., 1906, стр. 164): «Вероятно с Праск. Ал-др. Осиповой. См. П. и его совр. I». М. А. Цявловский имел в виду помету в календаре П. А. Осиповой на 1825 г., 31 января: «Приехала из Петербурга в Псков» («Пушкин и его современники», вып. I. СПб., 1903, стр. 140). Так раскрыты эти инициалы и в Акад. изд.— Т. XIII, 1937, стр. 130.— Т. Ц.

21 Об этих слухах писал Л. С. Пушкин Вяземскому в январе 1825 г.— П. И. Бартенев. А. С. Пушкин, вып. II. М., 1885, стр. 28.

22 Т. XIII, стр. 130—131.

23 П. В. Анненков. Указ. соч., стр. 286.

24 Чаадаев, приехав из Лондона в Париж в конце 1823 г., прожил тут до осени 1824 г., когда поехал в Швейцарию (М. О. Гершензон. П. Я. Чаадаев. СПб., 1908, стр. 52).

25 Т. XIII, стр. 142.

26 Т. XIII, стр. 146.— Вероятно об этом писал Лев Сергеевич брату в письме от 16 февраля 1825 г. («Русская старина», 1907, январь, стр. 85).

27 Т. XIII, стр. 163.

28 М. С. <М. И. Семевский>. Прогулка в Тригорское.— «Санкт-Петербургские ведомости», 1866, № 146, от 31 мая.

29 Т. XIII, стр. 93—94.

30 П. В. Анненков рассказывает это, очевидно, со слов Вульфа (Указ. соч., стр. 288—289). М. И. Семевскому об этом плане А. Н. Вульф так подробно не рассказывал.

31 Т. XIII, стр. 164, 166—167 и 535 (перевод).

32 Об этом писал Пушкину Вяземский 28 августа 1825 г.:Ѓ«Твоя мать узнает, что у тебя аневризм в ноге, она советуется с людьми, явно в твою пользу расположенными: Карамзиным и Жуковским. Определяют, что ей должно писать к государю...» (т. XIII, стр. 220).

33 Подлинник хранится в Отделе рукописей Румянцовского музея (N 1254) и находится вместе с другим проектом прошения, о котором речь дальше, в качеств姫приложения» в книге переплетенных писем Пушкина к брату Льву Сергеевичу <ныне в ПД — Т. Ц.>. Черновик этого (первого) прошения помещен после второго, чем и объясняется надпись на полях:¶«Еще проект письма Надежды Осиповны к императору. Вероятно сочинено А. Пушкиным». Подлинник написан неизвестной нам рукой на листке бумаги с водяным знаком: «J. Whatman Turkey Mill. 1822» и читается:

Sire

«’est avec toute la sollicitude du coeur ulceré d’une Mère que j’ose implorer aux pieds de V. M. I. un bienfait paur mon fils! ma tendresse maternelle allarmée par sa situation douloureuse peut seule me faire espérer que V. M. daignera me pardonner de solliciter Sa bienfaisance. Sire, il s’agit de sa vie. Mon fils est attaqué depuis près de 10 ans de l’anevrisme à la jambe [mon fils] ayant trop négligé ce mal dès son principe ses jours en sont ménacés à tout moment, surtout se trouvant dans le gouvernement de Pskov dans un lieu dénué de tout secours. Sire, ne privez pas une mère de l’objet de toute sa tendresse! Daignez permettre à mon fils de se rendre à Riga ou dans quelque autre Ville qu’Elle daignera ordonner pour subir une Opération qui seule me donne encore 1’espoir de pouvoir le conserver. J’ose l’assurer que sa conduite y sera irréprochable. La Clémence de V. M. en est garant le plus sûr que je puisse lui en offrir.

34 «Псковские губернские ведомости», 1868, № 10, стр. 68. В связи с прошением Н. О. Пушкиной был сделан запрос о Пушкине Канцелярии начальника Главного штаба 21 июня. Здесь же и ответ на запрос канцелярии Коллегии иностранных дел (22 июня) <ныне в ПД — Т. Ц.>.

35 Т. XIII, стр. 186—187.

36 Т. XIII, стр. 193—194 и 540 (перевод).

37 Т. XIII, стр. 191—192.

38 Этот проект находится там же, где и первый. На полях этого прошения неизвестной нам рукой карандашом написано:’«Проект письма матери Пушкина к государю», а чернилами: «Проект письма Надежды Осиповны Пушкиной к императору. Вероятно сочинено А. Пушкиным». Письмо написано (неизвестной рукой) на листке белой тонкой бумаги с золотым обрезом без водяных знаков:

Sire.

C’est une Mère malheureuse, mais pénétrée des bontés, et de la Clémence de V. M. I. qui ose se jetter encore aux pieds de son Auguste Souverain pour réitérer sa très humble prière. D’apèrs les renseignemens que je crains de recevoir la Maladie de mon fils fait des progrès, rapides, les médecins de Pskow se sont refusés à lui faire l’opération nécessaire, et il est retourné à la Campagne où il se trouve sans secours et dans un état de dépérissement total. Daignez Sire lui permettre d’aller dans un autre lieu où il puisse trouver un médecin plus habile, daignez pardonner à une Mère tremblante pour les jours de son fils d’avoir osé une seconde fois implorer cette grace de votre Clémence. C’est dans le soin du Père de ses sujets qu’une mère infortunée épanche sa douleur, c’est de son souverain qu’elle ose tout espérer, c’est de sa bonté illimitée qu’elle attend la fin de ses craintes et des ses angoisses.

<В «Летописи» (стр. 643 и 781) М. А. Цявловский передатировывает этот проект 15... 30 октября 1825 г.— Т. Ц.>

39 всеми прочими (лат.).

40 Т. XIII, стр. 195 и 219.

41 Милый друг, думаю, что ты уже приехала. Сообщи мне, когда рассчитываешь выехать в Москву, и дай мне свой адрес. Я очень огорчен тем, что со мной произошло, но я это предсказывал, а это весьма утешительно, сама знаешь. Я не жалуюсь на мать, напротив, я признателен ей, она думала сделать мне лучше, она горячо взялась за это, не ее вина, если она обманулась. Но вот мои друзья — те сделали именно то, что я заклинал их не делать. Что за страсть — принимать меня за дурака и повергать меня в беду, которую я предвидел, на которую я же им указывал? Раздражают его величество, удлиняют мою ссылку, издеваются над моим существованием, а когда дивишься всем этим нелепостям, — хвалят мои прекрасные стихи и отправляются ужинать. Естественно, что я огорчен и обескуражен, — мысль переехать в Псков представляется мне до последней степени смешной; но так как кое-кому доставит большое удовольствие мой отъезд из Михайловского, я жду, что мне предпишут это. Все это отзывается легкомыслием, жестокостью невообразимой. Прибавлю еще: здоровье мое требует перемены климата, об этом не сказали ни слова его величеству. Его ли вина, что он ничего не знает об этом? Мне говорят, что общество возмущено; я тоже — беззаботностью и легкомыслием тех, кто вмешивается в мои дела. О господи, освободи меня от моих друзей!» (письмо от 10—15 августа 1825 г.).— Т. XIII, стр. 208—209 и 544—545 (перевод).

42 См. письмо Пушкина к брату и Плетневу от 15 марта 1825 г., письмо к Дельвигу от 23 июля и письмо к брату от 28 июля (т. XIII, стр. 153—154, 191—192, 194—195).

43 См. письмо Пушкина к брату от 28 июля 1825 г., письмо Плетнева к Пушкину от 29 августа 1825 г., письмо Пушкина к Вяземскому от конца ноября — начала декабря 1825 г. (т. XIII, стр. 194—195, 216—218, 244).

44 «Пушкин и его современники», вып. VIII. СПб., 1908, стр. 86.

45 Т. XIII, стр. 194—195.

46 Т. XIII, стр. 203—204.

47 Т. XIII, стр. 220—224.— Письмо это чрезвычайно интересно для характеристики не только Вяземского, но и вообще того направления, в каком влияли петербургские друзья на Пушкина. Через полгода поэт напишеЖ Жуковскому, что «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (письмо от 7 марта 1826 г.— Т. XIII, стр. 266).

48 Непосредственной реакцией Пушкина на письмо Вяземского явилась эпиграмма «Заступники кнута и плети...».— См. Т. Зенгер. Из черновых текстов Пушкина. 1. Политическая эпиграмма.— Сб. «Пушкин — родоначальник новой русской литературы». М., 1941, стр. 31—36.— Т. Ц.

49 последним доводом за освобождение (лат.).— Любопытно отметить, что мысль воспользоваться аневризмом как предлогом к освобождению явилась у Пушкина еще в 1820 г., т. е. в самом начале ссылки.

50 Т. XIII, стр. 211, 225—226 и 227.

51 …«Votre conseil d’écrire à S<a> M<ajesté> m’a touché comme une preuve de ce que vous avez songé à moi — je t’en remercie à genoux, mais je ne puis le suivre. II faut que le sort décide de mon existence je ne veux pas m’en mêler...» — Т. XIII, стр. 229 и 550 (перевод).

52 Т. XIII, стр. 236.

53 Т. XIII, стр. 236—237.

54 Черновик находится в тетради Пушкина № 2370 (Румянцовский музей), л. 69 об.— 70 <ныне ПД.— Т. Ц.>. Впервые отрывок из него в переводе напечатал Анненков ѓ«Пушкин в александровскую эпоху», стр. 142—143). Полный текст по-французски дал В. Е. Якушкин в описании тетради («Русская старина», 1884, июль, стр. 33—34). П. О. Морозов счел этот набросок за первую редакцию прошения, посланного к Жуковскому (Собр. соч. Пушкина, изд. Литературного фонда, т. VII, 1887, стр. 131), с чем согласились П. А. Ефремов (Сочинения Пушкина, изд. Суворина, т. VII, 1903, стр. 185) и В. И. Саитов (акад. изд. переписки Пушкина, т. I, 1906, стр. 223).

55 В. Е. Якушкин это место печатает: «ou d’assassiner V»; П. О. Морозов: «ou d’assassiner Votre Majesté»; В. И. Саитов: «ou d’assassiner Vor.»; П. В. Анненков, давший только перевод: «или...». В автографе слово не дописано: после V — волнистая черта. <М. А. Цявловский присоединялся к П. О. Морозову и читал в переводе: «умертвить Вас». Следует очевидно: «убить ваше величество».— Т. Ц.>

56 Т. XIII, стр. 227—228 и 548—549 (перевод).

57 Письмо Пушкина Дельвигу от 23 июля.— Т. XIII, стр. 192.— Слово «неуклончивость» здесь, очевидно, нужно понимать в смысле «непреклонность», «закоренелое упрямство». <В «Словаре языка Пушкина» (т. II, М., 1957, стр. 852) слово «неуклончивость» объяснено словами: «неуступчивость, строптивость».— Т. Ц.>.

58 Т. XIII, стр. 248—249, 256 и 266.

59 См. письмо к Плетневу от 7 (?) марта 1826 г., — т. XIII, стр. 265—266.

60 Т. XIII, стр. 271.

61 Т. XIII, стр. 272.

62 П. В. Анненков. Указ. соч., стр. 315.

63 Т. XIII, стр. 283—284.•<Здесь прошение Николаю I датировано: «11 мая — первая половина июня 1826 г. Михайловское — Псков». В «Летописи» (стр. 708) М. А. Цявловский датировал это прошение: 6—8 июня (обоснование этой датировки см. там же, стр. 788—789).— Т. Ц.>

64 П. В. Анненков. Пушкин в александровскую эпоху, стр. 315—317; см. еще — т. XIII, стр. 284.

65 Т. XIII, стр. 280.

66 Т. XIII, стр. 280.

67 П. В. Анненков. Указ. соч., стр. 319—320.

68 Мы считаем убедительной гипотезу П. Е. Щеголева ‰«Император Николай I и Пушкин» в его кн.: «Пушкин», 1912, стр. 258—260), что увоз Пушкина из Михайловского был связан с делом о стихах на 14 декабря. О том, что Пушкина привезли из Михайловского больного и в ранах — см. «Русскую старину», 1899, август, стр. 310 (в статье Л. Н. Майкова «Пушкин в изображении барона М. А. Корфа»).

69 Т. XIII, стр. 298.

70 Т. XIII, стр. 328.

71 Т. XIII, стр. 329.

72 как говорится (франц.).

73 Т. XIII, стр. 329.

74 М. И. Сухомлинов. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению, т. II. СПб., 1889, стр. 391.— Вероятно, на эту же совместную поездку Пушкин намекает в письме к Соболевскому от 15 июля 1827 г.:Џ«Приезжай в П<етер>Б<ург>, если можешь. Мне бы хотелось с тобою свидеться да переговорить о будущем» (т. XIII, стр. 332).

75 См. письмо Пушкина к Бенкендорфу от 18 апреля 1828 г.— т. XIV, стр. 10.

76 Т. XIV, стр. 11 (письмо Бенкендорфа к Пушкину).

77 «Русский архив», 1884, № 6, стр. 319, 322; М. К. Лемке. Николаевские жандармы и литература. 1826—1855 гг. СПб., 1908, стр. 488—489.

78 Т. XIV, стр. 14.

79 «Русская старина», 1874, февраль, стр. 393—399.

80 Подлинное написано рукой Бенкендорфа. См. «Дела III Отделения об А. С. Пушкине». СПб., 1906, стр. 91.

81 Т. XIV, стр. 49 и 51.— Т. Ц.

82 Т. XIV, стр 56.

83 Т. XIV, стр. 58.

84 Этими стихами я позволила себе заменить цитату из тогда еще не разоблаченногоЇ«дневника» А. О. Смирновой, приведенную в первой публикации статьи. Там сообщалось, что в 1836 г. Смирновы уезжали за границу и Пушкин будто бы говорил, что ему «безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароход...». Не говоря уже о том, что год отъезда Смирновых за границу неверен (М. А. Цявловский приписал на оттиске своей статьи замечание к дате «1836»: «Это вранье — Смирновы уехали за границу не то в марте, не то в июне 1835» (см. «Остафьевский архив князей Вяземских», т. III. СПб., 1899, стр. 267), «Записки Смирновой» были разоблачены, как фальсификация ее дочери, О. Н. Смирновой рядом исследователей: <В. В. Каллашем> («Записки А. О. Смирновой...» — «Русская мысль», 1897, октябрь, стр. 447—450), П. Е. Щеголевым «Дуэль и смерть Пушкина».— «Пушкин и его современники», вып. XXV—XXVII. Пг., 1916, стр. XVI), М. А. Цявловским («Рассказы А. О. Смирновой в записи Я. П. Полонского» — «Голос минувшего», 1917, № 11-12, стр. 142—143 и в кн. «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым». М., 1925, стр. 113, 115, 116), В. Ф. Саводником («Дневник А. С. Пушкина». М.— Пг., 1923, стр. 290—291), Л. В. Крестовой («К вопросу о достоверности так называемых „Записок А. О. Смирновой“» — в кн.: А. О. Смирнова. Записки, дневник, воспоминания, письма. Со статьями и примечаниями Л° В. Крестовой. Под ред. М. А. Цявловского. М., 1929, стр. 355—393), С. Н. Дурылиным («Русские писатели у Гете в Веймаре», гл. IV, «Николай I и Гете».— «Литературное наследство», т. 4-6, 1932, стр. 173—180) и др.— Т. Ц.