Скачать текст произведения

Лотман. Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819—1822)


Источники сведений Пушкина
о Радищеве (1819—1822)

ТемଫПушкин и Радищев» давно уже волнует исследователей. Начиная с появившейся более чем 70 лет назад работы В. Е. Якушкина «Радищев и Пушкин» (М., 1886) она неоднократно рассматривалась в научной литературе, и многое в этом сложном вопросе уже прояснено. Вместе с тем необходимо отметить, что главные усилия исследователей до сих пор были сосредоточены на изучении идеологической стороны вопроса, — фактическая привлекала гораздо меньше внимания, и в этой области мы до сих пор довольствуемся сводкой материалов, сделанной В. П. Семенниковым в 1923 г.1 Настоящая работа, не претендуя на общее решение вопроса, преследует более узкую цель — указать на некоторые возможные источники сведений Пушкина о Радищеве в хронологических рамках 1819—1822 гг.ѓ

Беглого ознакомления с высказываниями Пушкина о Радищеве достаточно для того, чтобы прийти к заключению об его исключительно хорошей информированности в обстоятельствах жизни и творчества автора°«Путешествия из Петербурга в Москву». К концу жизни Пушкин обладал сведениями, которые намного превосходили все, что он мог почерпнуть из скудных печатных источников своего времени, — факт сам по себе в высшей степени примечательный и свидетельствующий об устойчивом и длительном интересе.

Первое обращение Пушкина к Радищеву, по всей вероятности, было связано с общественным резонансом на выход в 1807—1811 гг. посмертного собрания сочинений Аґ Н. Радищева в шести томах. Издание это не включало в себя «Путешествия из Петербурга в Москву», зато впервые ознакомило читателей с теоретическими воззрениями Радищева на пути русской поэзии («Памятник дактило-хореическому витязю») и его опытами практической реформы русского стиха. Не случайно именно эта сторона воззрений Радищева в первую очередь привлекала внимание читателей в 1810-е гг. Именно такой смысл имели ссылки на авторитет Радищева в полемике о русском гекзаметре.

Также Радищева-поэта (и в первую очередь, вероятно,›«Песни, петые на состязании») имел в виду и В. К. Кюхельбекер, когда говорил об усилиях Радищева, Нарежного и Востокова создать национально-самобытную русскую литературу2. Показательно, что и в сознании Пушкина Радищев впервые появляется именно как поэт — автор «Бовы».

Однакоќ«Собрание оставшихся сочинений покойного Александра Николаевича Радищева» включало не только поэзию. Оно впервые познакомило читателей с трудами Радищева-философа. В том же 1809 г. А. Бенитцкий, отрицательно отнесшийся к поэтическому новаторству Радищева, счел необходимым обратить внимание читателей на концепцию трактата «О человеке, его смертности и бессмертии», истолковав его применительно к трагической судьбе автора. В первом же (январском) номере «Цветника» в разделе «Смесь» можно было прочесть: «Счастие и несчастие имеют свои выгоды. Первое знакомит нас с физическими, второе с моральными утехами. Любимец фортуны удобряет тело: злосчастный душу. „Мышлю: следовательно существую!“ — говорил Картезий; „Несчастлив: следовательно бессмертен!“ — говаривал один добродетельный, но злополучный человек»3. В приведенном отрывке Бенитцкий, по существу, воспроизводит основной аргумент в пользу идеи бессмертия, приводимый в трактатеЙ«О человеке»: «Имея толикие побуждения к продолжению жития своего, но не находя способа к продолжению оного, гонимый с лица Земли печалию, грустию, прещением, болезнию, скорбию, человек взоры свои отвращает от тления, устремляет за пределы дней своих, и паки надежда возникает в изнемогающем сердце. Он опять прибегает к своему внутреннему чувствованию и его вопрошает, и луч таинственности проницает его рассудок»4.

Таким образом, для читающей молодежи десятых годов XIЊ в., не принадлежавшей к поколению, зачитывавшемуся «Путешествием из Петербурга в Москву» весной 1790 г., по свежим следам трагического процесса над его автором, Радищев после издания 1807—1809 гг. предстал, в первую очередь, как поэт и философ. Видимо, таким и воспринимал его в лицейские годы Пушкин, сам задумывавшийся над путями русской поэзии.

Не следует забывать, однако, и другого. Издание сочинений Радищева, — вероятно, это входило в расчет издателей-сыновей, — привлекло вновь внимание к его наследию, а следовательно, и к ненапечатанномуо«Путешествию». У нас есть ряд свидетельств оживления интереса к «Путешествию» в эти годы. Летом 1810 г. Н. Ф. Грамматин, взяв книгу у известного сатирика М. Милонова, начинает ее переписывать. Судьба книги беспокоила ее владельца. 9 июля 1810 г. Милонов просил: «Только не забудь и ты прислать мне Радищева». В приписке брату Грамматина Алексею он настаивал: «Понукай братца твоего, чтоб он велел списывать поскорее для себя Радищева и чтоб зимою мне его непременно доставил»5. О том же он напоминал в письмах от 18 августа и 6 октября 181– г. Хотя произведение Радищева, которое подлежит переписке, не названо, ясно, что оно должно было принадлежать к числу не вошедших в издание 1807—1809 гг. и обладать объемом, который соответствовал бы четырехмесячному сроку переписки. Этим условиям отвечает только «Путешествие из Петербурга в Москву».

Явно напомнить о‚«Путешествии» старался и Бенитцкий, когда в рецензии на первый том «Собрания оставшихся сочинений» (том включал стихотворные произведения, к которым Бенитцкий отнесся отрицательно) подчеркивал, что «почтенный г. Радищев» «писал прозою хорошо» и «был хороший вития»6.

К сожалению, у нас нет сведений о том, произошло ли знакомство Пушкина сЁ«Путешествием» уже в лицейский период. Само отсутствие данных заставляет в этом сомневаться. Зато бесспорно, что к исходу лицейских лет у поэта уже проснулся определенный интерес к личности первого русского революционера, вероятно пробужденный знакомством с произведениями издания 1807—1809 гг.

Более основательное знакомство, видимо, относится к периоду 1817— 1819 гг. — времени формирования политических интересов. Еще раз заметим, что мы оставляем в стороне сложный и многократно рассматривавшийся вопрос: как истолковывалось Пушкиным в тот или иной период творчество Радищева, — в нашу задачу входит лишь попытка определения, что, когда и от кого мог Пушкин узнать о Радищеве. Нет оснований сомневаться в том, что в период создания оды «Вольность» Пушкин знал уже одноименное стихотворение Радищева. Вряд ли будет также преувеличением предположить, что частые беседы с Николаем Тургеневым о крепостном праве должны были коснуться и «Путешествия» — книги, известной последнему с детства.

Круг лиц, от которых Пушкин мог почерпнуть сведения о Радищеве, весьма обширен и не поддается точному учету, но вместе с тем ясно, что его в этом смысле особенно могли интересовать беседы с людьми старшего поколения, знавшими Радищева лично или имевшими доступ в близкий к нему круг. В ряду подобных собеседников в первую очередь должен быть назван Николай Михайлович Карамзин. Пушкин имел неоднократно возможность беседовать с Карамзиным. Однако у нас есть основания для попыток более точного приурочения времени интересующих нас бесед.

В 1836 г., написав статью «Александр Радищев», Пушкин сопроводил ее эпиграфом « Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’être pendu» и пояснил: «Слова Карамзина в 1819 году». Вряд ли можно предположить, что Пушкин использовал здесь высказывание Карамзина по другому поводу: приведенные строки слишком бедны содержанием и далеки от пушкинской оценки Радищева. Поэт привел их не в качестве характеристики своего отношения к писателю-революционеру, а как высказывание одного знаменитого человека о другом.

О том, что высказывание Карамзина касалось темы «русские революционеры», свидетельствует интересное обстоятельство: Вяземский, размышляя над итогами декабрьского восстания, в «Старой записной книжке» 20 июля 1826 г. писал: «Карамзин говорил гораздо прежде происшествий 14-го и не применяя слов своих к России: „честному человеку не должно подвергать себя виселице!“. Это аксиома прекрасной, ясной души, исполненной веры к Провидению: но как согласите вы с нею самоотречение мучеников веры или политических мнений? В какой разряд поставите вы тогда Вильгельма Теля, Шарлоту Корде и других им подобных?»7

Выражение «не применяя слов своих к России» не должно нас смущать — оно явно рассчитано на нежелательного читателя. Такая оговорка, даже если она и соответствовала истине, самому Вяземскому, который, естественно, был в курсе содержания разговора, бесспорно, была не нужна. Между тем после арестов и обысков периода следствия и суда над декабристами быть уверенным в неприкосновенности личных бумаг не приходилось. Вяземский не смущался этим там, где дело шло о выражении своих мнений. Более того, известно, что, зная о перлюстрации писем, он использовал их как своеобразную трибуну, выражая перед правительством свое независимое мнение. В 1829 г. он вспоминал: «...я писал часто [письма] в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает, перехвачивая мои письма, что есть, однако же, мнение в России, что посреди глубокого молчания <...> есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего»8. Не стеснялся Вяземский выражать свое мнение в письмах и заметках и в страшное время суда над декабристами. Иное дело, когда приходилось пересказывать чужое мнение — тем более слова только что умершегЦ Карамзина, к которому, как Вяземский был прекрасно осведомлен, Николай I не был расположен и о помощи семье которого шли именно в это время усиленные хлопоты. Естественно, что Вяземскому важно было отвести даже тень подозрения об участии Карамзина в разговорах на столь щекотливую тему.

Из всего сказанного можно сделать некоторые выводы. Разговор, который цитирует Пушкин, происходил, следовательно, в присутствии Вяземского. Это позволяет уточнить хронологию. Вяземский приехал из Варшавы в Петербург в конце января 1819 г. М. А. Цявловский предположительно датирует его приезд 25-м числом9. А 9 февраля Карамзин уже писал Дмитриеву: «Добрый князь Петр уехал в свою Варшаву»10. Во время приезда в Петербург Вяземский особенно близко сошелся с Пушкиным. «Я уверен, что ты с ним бывал не редко», — писал В. Л. Пушкин Вяземскому11. Зная родственную и дружескую привязанность Вяземского к Карамзину, не приходится сомневаться в том, что они посещали его.

Предположение, что деятельность Радищева стала предметом бесед между Вяземским, Пушкиным и Карамзиным зимой 181‘ г., будет еще более вероятным, если мы вспомним, что именно в это время Вяземский, быстро двигавшийся в 1818—1820 гг. в своих политических симпатиях влево, заинтересовался творчеством Радищева и начал собирать материалы, надеясь посвятить автору «Путешествия» специальный биографический очерк. В письме Воейкову от 2/14 ноября 1818 г. из Варшавы он писал: «В переписке ли ты с Радищевым? Мне помнится, что ты ему хороший приятель. У меня рука чешется кое-что написать о его отце. Нельзя ли выпросить материалов и списка знаменитого „Путешествия“ и оды? Сочинения его у Бекетова напечатанные — со мною, но нет ли чего-нибудь неизданного, а более всего известия о жизни и пребывании его в Сибири? Этот кусок очень мне по вкусу, слюнки текут, не худо бы и тебе запрятать его в свою поэму. <...> У нас обыкновенно человек невидим за писателем. В Радищеве напротив: писатель приходится по плечу, а человек его головою выше. О таких людях приятно писать, потому что мыслить можно»12. В 1820 г. Вяземский упомянул Радищева в своем «Послании к М. Т. Каченовскому»:

От Кяхты до Афин, от Лужников до Рима

Вражда к достоинству была непримирима.

Она в позор желез от почестей двора

Свергает Миниха, сподвижника Петра,

И, обольщая ум Екатерины пылкой,

Радищева она казнит почетной ссылкой.

И если упоминание Афин и Рима — литературная условность, то Лужники и Кяхта имели вполне конкретный смысл. Первое напоминало о Каченовском как враге просвещения, второе о судьбе ссыльного Радищева (РадищеЏ в Илимске написал «Письмо о китайском торге», посвященное экономическому значению Кяхты).

Имя Радищева, видимо, поминалось в варшавском кружке Вяземского. По крайней мере, один из членов этого кружка, Фовицкий, в разборе стихотворения–«Негодование» писал Вяземскому: «Волос дыбом становится! Смотрите, не забывайте Радищева!»13 Естественно, чтобы в первое же после этого появление в Петербурге — в январе 1819 г. — Вяземский навел речь в беседе с Карамзиным на судьбу Радищева и уж совсем никаких сомнений не вызывает, что все собранные им материалы стали известны Пушкину.

Постараемся восстановить атмосферу бесед, протекавших в январе — феврале 1819 г. в доме Е. Ф. Муравьевой на Фонтанке, где проживал этой зимой переехавший из Царского Села Карамзин.

Карамзин в это время работал, как он сам писал в цитированном письме Дмитриеву, над эпохой Ивана Грозного («пишу об Ивашке»).

Первые восемь томов «Истории» уже вышли. Карамзин работал над девятым, который был посвящен второй половине царствования Ивана Грозного. «Конец Иоанна будет напечатан особенно, т.е. в IX т., если только удастся мне кончить», — писал он Дмитриеву 11 ноября 1818 г.14 В кружке молодежи, окружавшей Карамзина («Здесь у нас только молодые друзья», — сообщал он Дмитриеву15), чтение этих не опубликованных еще отрывков сразу же вызывало общие политические размышления.

Александр Иванович Тургенев, выслушав чтение Карамзиным глав об Иване Грозном, писал: «Истинно Грозный тиран, какого никогда ни один народ не имел, ни в древности, ни в наше время — этот Иоанн представлен нам с величайшею верностью и точно русским, а не римским тираном». Показательно, что в том же письме Александр Тургенев увидел в «Истории» Карамзина не только источник «монархического чувствования», но и «Бог даст, русской возможной конституции»16.

Настроения Пушкина и Вяземского, принадлежавших, по словам последнего, к «шайке независимых»17, были иными. Беседы с Карамзиным протекали отнюдь не в атмосфере единодушия. Однако, прежде чем анализировать отношение Пушкина к карамзинским оценкам, следует попытаться установить: что именно из сведений о Радищеве мог услышать Пушкин от Карамзина.

У нас нет достоверных сведений в пользу личного знакомства Радищева и Карамзина, хотя В. П. Семенников и считает, что «Радищев мог встречаться с Карамзиным у их общего друга А. М. Кутузова, в Москве, где Радищев, несомненно, бывал <...> Кутузов и Карамзин даже и жили в одном доме»18. Однако еще в период жизни в««енгалычевском» доме московских масонов Карамзин уже слышал о Радищеве. Дружеская связь Карамзина с А. М. Кутузовым — самым близким другом Радищева, которому посвящены и «Житие Федора Васильевича Ушакова», и «Путешествие из Петербурга в Москву», в это время была очень тесной. Карамзин после смерти Кутузова называл его «дражайшим приятелем»19. В «Письмах Русского путешественника» Кутузов назван «добродушнейшим и любезнейшим человеком»; Карамзин вспоминал при этом «о веселых московских вечерах и философских спорах». Приехав в Лейпциг, Карамзин не преминул в беседе с профессором Платнером спросить о русских студентах и с удовлетворением отметил, что «он помнит К<утузова>, Р<адищева> и других русских, которые здесь учились. Все они были моими учениками, — сказал он». Видимо, еще в Москве Карамзин слышал от Кутузова рассказы о студенческих годах в Лейпциге.

Достойно внимания утверждение Пушкина о том, что «Радищев попал» в «общество» масонов. «Таинственность их бесед воспламенила его воображение» (XII, 32). Вряд ли можно полагать, что посещение Радищевым в начале 1770-х гг. ложи «Урания» было известно Пушкину. Скорее до него дошли какие-то искаженные слухи о связи Радищева с московскими масонами 80-х гг. Конечно, рассматривать эти слова в качестве исторического свидетельства в пользу масонства Радищева, как это делал В. П. Семенников20, не приходится. Едва ли слух этот дошел до Пушкина от Карамзина, бывшего через Кутузова, Новикова, Лопухина, Тургенева и других московских масонов, бесспорно, в курсе действительного положения вещей. Следует напомнить, что после ареста Радищева слухи о его «мартинизме» приобрели неожиданную и совсем нежелательную для московских «братьев» значимость. Письма их этого времени наполнены опровержением опасной версии о «Путешествии» Радищева как плоде масонских идей. Карамзин был, конечно, в курсе дела, да и как человек осведомленный в идеях масонов, понимал абсурдность подобных утверждений. Возможные пути проникновения этих слухов к Пушкину мы постараемся определить в дальнейшем. Для нас интересно другое: говоря о судьбе Радищева, Пушкин неожиданно проявляет осведомленность в той роли, которую сыграл Прозоровский в разгроме новиковского кружка. Только таким образом может быть истолкована его фраза: «Люди, находившие свою выгоду в коварном злословии, старались представить мартинистов заговорщиками и приписывали им преступные политические виды» (XII, 32). Мысль, близкая к этой, проходит красной нитью через всю переписку масонов 1790—1792 гг. И. В. Лопухин писал А. М. Кутузову 28 ноября 1790 г.: «...здесь охотники до вреда ближним вообще участниками Радищева почитали всех нас, так называемых какими-то мартинистами». 3 февраля 1791 г. он писал ему же, имея уже прямо в виду Прозоровского: «Злобная и безумная клевета разносится по ветру <...> Ненавистное заключение знатного клеветника о подаянии нашем (т. е. о той „практической филантропии“, которую упоминал Пушкин. — Ю. Л.) <...> так уже грубо зло, что все уже слышащие таковое разглашение, видят весь яд и все невежество в таковом толковании»21. Кутузов же в письме Н. Н. Трубецкому прямо говорил о стремлении Прозоровского из карьеристских побуждений раздуть дело: «Ныне все замешаны на отличии и, ежели нет существенности, то прибегают к вымыслам»22. И в другом письме: «Провал возьми твоего знатного клеветника»23. Следующая в тексте Пушкина сразу после приведенной фразы характеристика: «Императрица, долго смотревшая на усилия французских философов, как на игры искусных бойцов, и сама их ободрявшая своим царским рукоплесканием, с беспокойством видела их торжество, и с подозрением обратила внимание на русских мартинистов, которых считала проповедниками безначалия и адептами энциклопедистов» (XII, 32) — находит любопытную параллель в письме А. М. Кутузова к ближайшему другу Карамзина А. А. Плещееву, письме, бесспорно, известном и самому Карамзину: «Монархи веселились сочинениями Вольтера, Гельвеция и им подобных; ласками награждали их, не ведая, что, по русской пословице, согревали змею в своей пазухе; теперь видят следствии блистательных слов, но не имеют уже почти средств к истреблению попущенного ими!»24

Дело, конечно, не в текстуальных совпадениях, сама возможность которых исключается устным характером источников, а в определенной атмосфере, дошедшей до Пушкина, несмотря на длительность промежутка времени и специфику устной передачи.

Есть основания полагать, что деятельность Радищева в начале царствования Александра I привлекла внимание Карамзина25. Особый интерес представляет для нас отношение Карамзина к гибели Радищева, поскольку, как нам кажется, оно отразилось в трактовке этого события Пушкиным.

Как обстоятельства, так и причины этого трагического происшествия остаются до сих пор весьма неясны26. Все известные нам объяснения современников мало убедительны и — что важнее всего — явно тенденциозны. Мы не беремся предлагать каких-либо новых толкований. Постараемся лишь в какой-то мере восстановить общественное впечатление от трагического события 12 сентября 1802 г.

Гибель А. Н. Радищева, крупнейшего русского писателя, автора прославленного на всю Россию «Путешествия», не могла не произвести глубокого впечатления на современников. П. А. Радищев вспоминал, что через час после отравления его отца «весть об этом несчастном происшествии уже разнеслась по городу»27. Достигла она и дворца. Присылка Александром I к одру умирающего писателя доверенного лейб-медика Вилье также не является фактором заурядным: из всех русских писателей эпохи Александра I только лично близкий царю Карамзин был удостоен такого внимания. В данном случае политический смысл лицемерного жеста царя ясен: видимостью милостивого участия он хотел предотвратить возможность истолкования поступка Радищева как акта протеста. Вместе с тем были приняты меры и к предотвращению широкой огласки события 12 сентября 1802 г. Это видно из официальной переписки тех дней, опубликованной Сухомлиновым в его монографии «Радищев»: «В журнале комиссии 16 сентября 1802 г. записано: „По доношению служащего в оной губернского секретаря Николая Радищева, коим показывая, что родитель его, оной комиссии член Александр Радищев, сего сентября 12 дня быв болен, умре“. Уже эта запись содержит сознательное искажение фактов, так как в письме Н. А. Радищева, на которое ссылается журнал, никаких указаний на болезнь как причину смерти нет. Сын писал, что „коллежский советник и кавалер Александр Николаевич Радищев волею Божиею скончался“»28. Совсем откровенное искажение фактов содержит приводимая Сухомлиновым запись в ведомости церкви Воскресенья Христова на Волковом кладбище от 13 сентября 1802 г. «Коллегии советник Александр

Радищев; пятидесяти лет; умер чахоткою»29. Вполне может быть, что факт потери могилы писателя30 не случаен. По крайней мере, настойчивые попытки Ульяновского обнаружить ее следы не увенчались успехом.

Если мы учтем это обстоятельство, то станет ясно, что скудное количество откликов на гибель Радищева отнюдь не может рассматриваться как показатель равнодушия современников к этому событию. Само молчаниџ было тенденциозным, так как в данном случае соответствовало видам правительства. Можно назвать целый ряд свидетельств подобного рода. Так, например, митрополит Евгений в своем словаре писателей, касаясь интересующего нас периода жизни Радищева, утверждал, что автор «Путешествия» «сослан был в Казань (!)», а потом «частно» занимался «разными сочинениями до кончины своей (курсив мой. — Ю. Л.), случившейся в 1802 г.»31, то есть уже с этого времени вокруг имени Радищева начал создаваться заговор молчания.

Кроме откликов такого типа, можно указать еще две группы оценок: резко-отрицательные и восторженные.

Среди враждебно-полемических откликов на смерть Радищева особое место занимает статья, помещенная Карамзиным вЉ«Вестнике Европы». Она является интересным свидетельством борьбы Карамзина с идеями и личным обаянием автора «Путешествия из Петербурга в Москву».

Ввиду значительного интереса этого документа, приводим его полностью.

О самоубийстве32

В Париже недавно вышла книга под титулом: «Разговоры о самоубийстве». Г. Гильон, автор сего полезного сочинения (говорит Гж. Жанлис в своем журнале), взял за эпиграф три строки из приказа, отданного первым консулом 22 флореаля: «Предаваться горести без сопротивления, убивать себя, чтобы избежать ее, есть оставлять поле сражения без лавры победы». Какую силу должны иметь сии прекрасные слова, когда Бонапарте говорит их! Какой философ дерзнет называть самоубийство героическим действием, если первый консул признает его малодушным? Писатели-филантропы исполняют священную должность, восставая против софистов, развратителей народа, но одни герои могут ознаменовать стыдом некоторые дела, служащие иногда предметом удивления. Их мнение должно быть оракулом. Единственная дань признательности, достойная благотворителей человечества, состоит в том, чтобы способствовать им в добре и следовать за ними на славных путях добродетели.

В книге ГО Гильона много прекрасных чувств и рассуждений. Жаль только, что автор мало пользовался историею; он мог бы доказать ею: 1) что те немногие из великих мужей древности, которые убивали себя, следовали единственно движению совершенного отчаяния или порочного самолюбия; что мудрые современники осуждали их, и что сии самоубийства имели гибельные следствия для отечества; 2) что самоубийцы и в древние и в новые времена были почти все или злодеи, или развратные люди, без правил, или юноши, ослепленные страстию; 3) что книги, в которых оправдывается самоубийство, умножали число сих преступников. Несчастный, ненавидя жизнь, легко решится умертвить себя, когда писатели, им уважаемые, хвалят такое дело. Я расскажу здесь примечания достойный анекдот, который доказывает сие бедственное влияние.

Бодчель, остроумный английский писатель, был родственник славного Аддиссона. Он вместе с ним издавал «Зрителя» и другие журналы. Все пьесы, означенные в «Зрителе» буквою X, его сочинения. Аддиссон старался обогатить Бодчеля, но он мотал, разорился после Аддиссоновой смерти и бросился, наконец, в Темзу, оставив в комнате своей следующую записку: What Cato did and Addisson approv’d cannot be wrong; то есть: «что сделал Катон и Аддиссон оправдывал, то не может быть дурно». Известно, что Аддиссон сочинил трагедию «Смерть Катонову». Автор столь нравоучительный не оправдал бы самоубийства в христианине, но дозволил себе хвалить его в Катоне, и прекрасный монолог: Il must be so... Plato, thou reasonft well, избавил несчастного Бодчеля от угрызения совести, которое могло бы спасти его от самоубийства. Хорошие авторы! думайте о следствиях, что вы пишете!

Статья представляет собой перевод из 15-го тома парижского журнала м-м Жанлис «Новая библиотека романов» (Nouvelle bibliotèque des romans33) и является рецензией на книгу «мароккского епископа» Гильона34. Несмотря на сравнительную точность перевода, знакомство с принципами подбора и редактирования материала Карамзиным заставляет нас искать в ней отклики на какие-то события и идеи, волновавшие руссков общество тех дней.

Редакторский подбор статей «Вестника» обладал определенной, строго выраженной целенаправленностью. Все печатаемые в журнале материалы отвечали определенным сторонам программы издателя и являлись результатом стремления Карамзина высказать свое отношение либо к какой-нибудь политической проблеме, либо к конкретному событию общественной жизни.

Анализ материала позволяет предполагать, что в данном случае перед нами — второй случай.

Прежде всего, необходимо произвести сравнение статьи с подлинником, что позволяет обнаружить некоторые характерные отклонения. Если Жанлис, когда она писала: «Quel prilosoph-homme on femme osera dire désormais que le suiside est une acte sublime», имела в виду совершенно определенного адресата — м-м де Сталь, то адресат русского перевода был, вероятно, не менее определенен и упоминание о женщине-философе вычеркнуто переводчиком. Интересно и другое изменение. Фраза оригинала, заостренная против «любовного» самоубийства, была переведена так, что теряла свой специфический характер, а это нацеливало всю статью только против часто встречающегося в литературе XVIII в. самоубийства по политическим мотивам. Во фразе: «Presque tous les suisides, furent de scelerats atroces ou <...> enfin de jeuns femmes, egarees par passions (курсив мой. — Ю. Л.)» окончание переведено как «юноши, ослепленные страстью»35. Это и понятно, если учесть, что «любовное» самоубийство неоднократно изображалось и даже прославлялось в творчестве Карамзина. В «Бедной Лизе», например, читаем: «Тут она бросилась в воду. <...> Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душой и телом. Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза!»36. Лишено отрицательной оценки и самоубийство Раисы. В «Сиерре-Морене» читаем: «„Вероломная! — сказал он Эльвире, — ты клялась быть вечно моею и забыла свою клятву! Я клялся любить тебя до гроба: умираю... и люблю!..“ Уже кровь лилась из его сердца; он вонзил кинжал в грудь свою и пал мертвый на помост храма. <...> Эльвира погребла несчастного (курсив мой. — Ю. Л.) Алонза на том месте, где оплакивала некогда мнимую смерть его»37. В сочувственных тонах изображается аналогичное самоубийство и в новелле–«Самоубийца», помещенной в № 1 «Московского журнала» (с. 56—63) и потом включенной в «Письма русского путешественника». Не увеличивая количества примеров, укажем на программное высказывание Карамзина, являющееся прямой апологией «любовного» самоубийства. В отрывке, написанном в 1797 г. от лица женщины («Quelques idees sur l’amoure»), Карамзин писал: «Вы любите друг друга <...> но земля, восстающая против законов неба, разверзается порой между вами и чудовищные пропасти разделяют вас. Перепрыгните их или погибните вместе (курсив мой. — Ю. Л.). Это тоже означает избежать покушений злобы, быть счастливым вопреки ей. Умереть с тем, кого любишь — так сладко!ґ<...> Если же нет ни вечности, ни Бога <...> умрите все равно; вы жили, вы испробовали чистейшие наслаждения жизни, вам нечего больше делать на земле»38

Таким образом, совершенно ясно, что резкий выпад в «Вестнике Европы» не может относиться к самоубийству, вызванному несчастной любовью. Однако и на Катона, и на подобных ему литературных героев Карамзин нападает несколько неожиданно. Предшествовавшие его произведения не содержат отрицательных высказываний на эту тему.

В «Историческом похвальном слове Екатерине II» он писал: «Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелью великих республиканцев <...> Чье сердце не обливается кровью, воображая Мильтиада в темнице, Аристида, Фемистокла в изгнании, Сократа, Фокиона, пиющих смертную чашу, Катона-самоубийцу». В т. III издававшегося Карамзиным в 1798 г. «Пантеона иностранной словесности» помещено два отрывка (переводы из Лукана и Салюстия), прославляющие гражданские добродетели Катона. В одном из них (Катон в Ливии) Катон призывает «умереть истинным римлянином и не чувствовать ига Цесарева» (с. 2). «Зову с собой единственно тех, которые не думают о жизни и рады всем жертвовать погибающей Республике» (с. 3). Без резкого осуждения изложен также в «Письмах русского путешественника» эпизод с гибелью слуги, который застрелился, начитавшись «опасных произведений философов», и оставил надпись — стихи Вольтера:

Quand on n’ est rien, et qu’on est sans espoir

La vie est un approbre, et la mort un devoir.

«Славная Аддисонова трагедия хороша там, где Катон говорит и действует», — читаем мы в тех же «Письмах русского путешественника»39.

Наиболее развернутое изложение Карамзиным своего отношения к проблеме «героического» самоубийства в период, предшествующий интересующей нас статье, встречаем в критическом разборе постановки «Эмилии Галотти» Лессинга, напечатанном в № 1 «Московского журнала» (1791 г.) и перепечатанной вместе со всем журналом в 1802 г. (при перепечатке статья подверглась некоторой правке стилистического характера). «Республиканец в душе», Карамзин восторгается античной доблестью Эмилии, но вместе с тем не одобряет активного характера ее действий, противопоставляя ей Одоардо, который добровольно отдается в руки властей. Статья содержит напоминание о римской истории и тем самым вводит в мир античного мужества и гражданской добродетели. «Римская история представляет нам пример такого ужасного дела. Одоардо был в таких же обстоятельствах, как и оный Римлянин; имел такой же великий дух, гордую чувствительность и высокое (в первом издании «напыщенное») понятие о чести»40. Далее рассуждения прямо переключаются в систему знакомых нам образов. Эмилия называется «героиней, которая языком Катона говорит о свободе человека». Авторское отношение раскрывается фразою: «Тут Эмилия требует кинжала, почитая в фанатизме своем такое самоубийство за дело святое (курсив мой. — Ю. Л.)41. Поступок Одоардо не вызывает осуждения рецензента: «К законам ли прибегнуть там, где законы говорили устами того, на кого бы ему просить надлежало»42. Он лишь сочувственно отмечает отказ Одоардо покончить с собой:Ї«Не хочет он убить себя. „Вот окровавленный знак моего преступления! — говорит он, бросая кинжал, — я сам пойду в темницу“»43.

Скептическое отношение Карамзина к идее «гражданственного» самоубийства не помешало ему высоко оценить его носителей. «Эмилия Галотти», видимо, пользовалась широкой популярностью в литературном кругу, к которому принадлежал Карамзин: одним из первых литературных опытов писателя был перевод «Эмилии Галотти», а его друг А. А. Петров писал ему 1 августа 1787 г.: «...Шокеспер был величайший Génie; но я не знаю, для чего его трагедии не так мне нравятся, как Эмилия Галотти»44.

Отношение Карамзина к образу Катона до сентября 1802 г. выступает как закономерно вытекающее из его системы взглядов. Он восторгается добродетелями и героизмом древних республиканцев, но скептически (не осуждающе) относится к их действиям в настоящем, как к несвоевременным, считает их актами благородными, но бесполезными. Тем более неожиданными являются резкие выпады против Катона и самоубийц в приведенной статье «Вестника Европы». Можно предположить, что такая резкая перемена вызвана каким-либо значительным событием. Сопоставление дат убеждает, что этим событием была гибель Радищева.

А. Н. Радищев покончил с собой 12 сентября (все числа приводятся по старому стилю) 1802 г. в Петербурге. Номер 18 «Вестника Европы», предшествующий интересующему нас, раздавался подписчикам в Москве 16 сентября45, то есть набирался, когда известие о гибели Радищева еще не было получено. Таким образом, № 19 был первым номером журнала, который мог откликнуться на это событие. Объявление в «Московских ведомостях» позволяет установить, что содержащий интересующую нас статью № 19 был пущен в печать 27 сентября и через три дня уже раздавался «господам пренумерантам». Печатание этого номера шло, видимо, ускоренным образом, так как обычно первый номер каждого месяца (журнал выпускался два раза в месяц) выходил между 2-м и 10-м числами. Ускоренный выпуск № 19 привел к тому, что в течение сентября подписчикам было роздано вместо двух три номера. Это нарушило обычный порядок выпуска — журнал, до этого времени точно выдерживающий сроки, начинает выходить на 7—10 дней раньше, а в декабре 1802 г. был роздан лишь один, последний номер. Знаменательно и другое обстоятельство: интересующая нас статья представляет, как уже было отмечено, перевод из XV тома «Н. Б. Р.» за 1802 г. Материалы, так или иначе касающиеся вопроса самоубийства, публиковались в ту пору довольно часто в европейской периодической печати. Например, в той же «Н. Б. Р.» в т. XVI этому вопросу была посвящена повесть «Любовь и самоубийство» («Amour et suicide»), а в томе III статья «Deux articles de Journal de Paris», очень близкая по резко отрицательной оценке самоубийства к разбираемой нами и гораздо более яркая по приводимым в ней фактам (речь шла о детях-самоубийцах). Однако ни та ни другая, так же, как и десятки прочих статей по этому вопросу, не заинтересовали Карамзина. Разбираемая нами статья вообще единственная, посвященная этой проблеме, за два года редактирования Карамзиным «Вестника Европы» (так как заметка «О новом способе самоубийства в Англии», помещенная в № 8 за 1802 г., носит чисто развлекательный характер). Сравнение порядка перевода и публикации материалов из «Н. Б. P.», которые Карамзин довольно широко использовал в «Вестнике Европы», с порядком помещения их в парижском журнале позволяет сделать вывод, что интересующая нас статья была опубликована в «Вестнике Европы» вне обычной очередности. Не приводя всего материала по сравнению, отметим лишь, что рецензия на напечатанный в том же XV томе «Н. Б. Р.» — перевод Анри Куафье повести самого Карамзина «Фрол Силин»46, пущенная в порядке общей очередности, попала лишь в № 3 (февральский) «Вестника Европы» за 1803 г.

Все это вместе взятое может вызвать предположение, что статья «О самоубийстве», напечатанная в конце сентября 1802 г. в «Вестнике Европы», представляет полемический отклик Карамзина на гибель Радищева.

Резкий тон выступления Карамзина был, видимо, вызван боязнью широкого общественного сочувствия памяти гонимого писателя. Карамзину, бесспорно знакомому с произведениями Радищева, была известна роль образа Катона Утического в творчестве автора «Путешествия»47. Для него не мог пройти незамеченным тот факт, что именно под влиянием Радищева образ этот начал приобретать в русской литературе широкое распространение. Так, например, герой повести Сушкова «Российский Вертер», покончив с собой, оставляет на столе «Катона» Аддиссона, раскрытого на листе, процитированном в главе «Бронницы». Сергей Николаевич Глинка, которого сын писателя назвал одним «из величайших приверженцев Радищева» и который в своих записках пишет, что из трех книг, составлявших его багаж при возвращении на родину в 1795 г., две были «Вадим» Княжнина и «Путешествие из Петербурга в Москву», также в молодости испытал влияние этих идей. В своих записках он так описывает свое заключение на гауптвахту во время обучения в корпусе: «Подвиг Катона, поразившего себя кинжалом, когда Юлий Цезарь сковал его цепями, кружился у меня в голове, я готов был раздробить ее об стену»48.

Не без влияния идей Радищева образ Катона широко привлекал внимание радикально настроенных писателей тех лет. Так, например, книга VIII журнала «Иппокрена» за 1801 г. содержит чрезвычайно любопытную подборку материала. Кроме полного прозаического перевода (Гарта) «Катона» Аддиссона, озаглавленного «Смерть Катона, или Рождение римского единоначалия. Трагедия, сочиненная славным Аддиссоном», в ней содержатся отрывки «Брут» и «Гамлетово размышление о смерти». Первый из них содержит развернутое обоснование мысли о том, что страх смерти рождает рабов, а готовность гибели — борцов за свободу: «Некоторые из строгих твоих (т. е. Брута. — Ю. Л.) правил заключают, что ты погрешил в крови Цезаря; но сии честные люди ошибаются. Какую милость должна заслужить жизнь похитителя излишней власти от того, который лучше умертвил себя, нежели согласился раболепствовать?» И далее: «Можно ли сносить и видеть нашу матерь ограбленную, связанную и похищенную, и при этом не подвигнуться к ее избавлению»49. Второй отрывок — монолог Гамлета — является развитием проблемы связи готовности к гибели с бессмертием души. Интересно, что само размещение в непосредственной близости монологов Гамлета и Катона перекликается с отрывком из книги 3 философского трактата Радищева, где помещенные в «Иппокрене» монологи Катона и Гамлета упоминаются рядом50.

Читателю, встретившему в первом же номере после известия о гибели Радищева резкие нападки на Катона, не нужно было теряться в догадках для выяснения причин появления статьи.

Резкий и бестактный выпад Карамзина против «софистов, развратителей народа» и дел их, «служащих иногда предметом удивления», был, как мы предполагаем, попыткой помешать росту популярности Радищева и предотвратить распространение идей, враждебных консервативно настроенному писателю.

Не лишено интереса в данной связи и то, что очень скоро, как только впечатление от известия о самоубийстве автора «Путешествия» улеглось в обществе, Карамзин печатно пересмотрел свою оценку образа Катона. Опубликованная в трех первых номерах «Вестника Европы» за 1803 г. повесть «Марфа Посадница» осуждение самоубийства дает уже в более спокойном тоне. Правда, и здесь еще устами Марфы, «Катона своей республики», автор пытается развенчать «героев древности», упрекнув их в малодушии. «Герои древности, побеждаемые силою и счастием, лишали себя жизни; бесстрашные боялись казни (курсив мой. — Ю. Л.): я не боюсь ее. Небо должно располагать жизнию и смертию людей: человек волен только в своих делах и чувствах»51, — говорит она, отправляясь на казнь.

Окончательно успокоенный насчет последствий самоубийства Радищева, Карамзин к концу 180» г. вернулся к своей старой оценке «героического» самоубийства. В «Чувствительном и холодном» (Вестник Европы. 1803. № 19) он называл Катона «добродетельным самоубийцей», а в альбоме, составленном им в 1811 г. для великой княгини Екатерины Павловны, он писал, цитируя Руссо: «Осмелился противопоставить Катону самого Сократа: один был больше философ — другой — гражданин <...> Добродетель Сократа — добродетель мудрейшего из людей, но между Цезарем и Помпеем Катон кажется богом среди смертных. Первый обучал частных лиц, сражался с софистами и умер за истину; второй защищал государство, свободу, законы против завоевателей вселенной и покинул, наконец, землю, когда не видел уже больше отечества, которому мог бы служить»52

Если принять во внимание, что в приведенном примере главным средством дискредитации Радищева в глазах современников было обвинение его в малодушии, то нам станет ясно, что и сообщенная Пушкиным легенда о побудительных причинах самоубийства автора «Путешествия» не является объективной. Внимательно вчитываясь в ее текст, можно обнаружить совершенно определенную тенденцию: Радищев испугался, и боязнь его была вызвана не реальной угрозой, а болезненной мнительностью. Трагическая гибель одного из величайших людей в истории России низводится до трагикомического поступка странного «мизантропа»: «Граф З<авадовский> удивился молодости его седин и сказал ему с дружеским упреком: „Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по прежнему! или мало тебе было Сибири?“ В этих словах Радищев увидел угрозу. Огорченный и испуганный, он возвратился домой, вспомнил о друге своей молодости, об лейпцигском студенте, подавшем ему некогда первую мысль о самоубийстве... и отравился» (XII, 34). Весь подбор слов, выделенный мною курсивом, вплоть до недоумевающего многоточия в конце рассказа рассчитан на снижение значения описываемого события. Подчеркивается испуг Радищева и отсутствие реальной угрозы в дружеском замечании Завадовского. Не может быть сомнения, что тенденциозная легенда, которая не могла быть почерпнута Пушкиным из документальных материалов, стала известна поэту со слов человека, принадлежавшего к лагерю идейных противников Радищева. Не лишено вероятности предположение, что человеком этим был Н. М. Карамзин.

У нас есть все основания полагать, что оценка Карамзиным деятельности Радищева во время бесед 1819 г. не встретила сочувствия у Пушкина, именно в это время переживавшего сближение с Никитой Муравьевым и «молодыми якобинцами» в политическом отношении и с Катениным — в литературном. О том, что «парадоксы» Карамзина не встречали симпатии у Пушкина и беседы протекали в обстановке острой полемики, свидетельствовал сам поэт: «...я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара<мзин> вспыхнул и назвал меня своим клеветником» (XII, 306).

Более того, если беседы о Радищеве следует, как мы полагаем, датировать концом января — началом февраля 181Ґ г., то это позволяет уточнить некоторые детали взаимоотношений Пушкина и Карамзина в этот период. Б. В. Томашевский, комментируя слова Пушкина: «...К<арамзин> меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об этом хладнокровно вспомнить» (XIII, 285—286), заключает: «...произошло какое-то обострение в личных отношениях Пушкина и Карамзина. Это могло быть ив 1819 году, и в самом начале 1820 года»53. Между тем мы имеем возможность сузить границы датировки. Осенью 1818 г. Пушкин — постоянный гость Карамзина54. Посещение Карамзина Вяземским и Пушкиным в январе — феврале 1819 г. хотя и не зафиксировано в источниках, но устанавливается, как мы указывали, записью ими одних и тех же слов Карамзина. Затем мы не имеем уже никаких данных о встречах Пушкина с Карамзиным. Посещения возобновляются лишь в середине августа 1819 г. после возвращения из Михайловского, с тем чтобы снова сделаться регулярными осенью 1819 г. В записке Жуковскому, датируемой обычно, правда без достаточно точных оснований, ноябрем — декабрем 1819 г., посещения Карамзиных упоминаются как обычное времяпрепровождение:

Скажи мне, будешь ли сегодня

С Карамзиным, с Карамзиной?

Не следует ли связать перерыв в общении Пушкина и Карамзина, наступивший после интенсивных политических бесед (в том числе и о Радищеве), с тем временным охлаждением, о котором мы говорили выше? Если да, то это проливает дополнительный свет на причины этого охлаждения и на эпиграммы Пушкина, вызванные отрицательным отношением не только к концепции «Истории государства Российского», но и ко всей политической доктрине ее автора в целом.

То, когда Пушкин ознакомился с текстом «Путешествия», имеет первостепенное значение для интересующей нас темы. Не менее любопытно и другое — когда поэт приобрел хранившийся в его библиотеке экземпляр книги. В настоящее время мы не имеем материалов, полностью разъясняющих этот вопрос.

В записной книжке известного библиографа В. Г. Анастасевича читаем: «1 декабря [1809]. Видел у Ив<ана> П<етровича> Колос<ова> книгу „Путешествие из С. Пб. в Москву“, сочин<ение> Радищева, за которую он был сослан, с отметками или отчерками на стороне красным карандашом, рукою Екатерины»55.

Описанный Анастасевичем экземпляр «Путешествия» хорошо известен в науке. Это, конечно, тот экземпляр, который «переплетен в красный сафьян с золотыми тиснениями и обрезом», «в тексте многие места отмечены, по строчкам и на полях, красным карандашом»56 и имеет знаменитую надпись: «Экземпляр, бывший в тайной канцелярии, заплачен двести рублей. А. Пушкин»57. Книга нам любопытна уже потому, что ее, видимо, сопровождала устная легенда: ни то, что красные пометы сделаны Екатериной, ни то, что экземпляр был в тайной канцелярии, из непосредственного рассмотрения его не явствует. Когда же он мог попасть к Пушкину? Не решая, за неимением данных, этого вопроса окончательно, укажем лишь на некоторые материалы. Иван Петрович Колосов, упоминаемый Анастасевичем, это управляющий делами комитета министров, работавший под непосредственным наблюдением самого Аракчеева58. Временем работы его на этой должности Сердонин считает 1818—1820 гг.59 Последняя дата, видимо, неточна, ибо в самом начале этого года «по смерти Колосова назначен был (1820 г. янв. 21) на его место Сухопрудский»60. Вероятно, более точен В. А. Бильбасов, когда называет в качестве года смерти И. П. Колосова 1819-й61. Итак, в конце 1819 г. Колосов умер, и библиотека его поступила в другие руки. Если дальнейшие разыскания подтвердят предположение, что именно тогда книга была приобретена Пушкиным, то сам факт покупки можно рассматривать как любопытный итог роста интереса к Радищеву, характерного, как мы старались показать, для 1819 г.

Новый круг знакомств, новые впечатления ждали Пушкина на юге. В Кишинев Пушкин прибыл уже обладая определенными сведениями о Радищеве. Здесь он получил возможность их пополнить. Определенные сведения ему мог сообщить и Инзов — давний друг Пнина62, были, вероятно, и другие источники. Из них наибольший интерес для нас представляет Сергей Алексеевич Тучков — генерал и «брат» Пушкина по масонской ложе «Овидий».

Дата вступления Пушкина в ложу не документируется, имени его в списках ложи нет, однако последнее обстоятельство объясняется особым положением ссыльного поэта и тем, что дошедшие до нас списки составлялись для представления начальству («Астрея» представляла все списки лож ее союза на утверждение властей и публиковала в печати). Авторитетное свидетельство самого Пушкина в известном письме Жуковскому делает бесспорным его участие в ложе. Показательно и то, что в первом же правительственном запросе о кишиневской ложе имя Пушкина фигурирует на одном из центральных мест. Вступление в ложу, конечно, должно было сопровождаться знакомством и беседами с ее руководящими деятелями. С. А. Тучков занимал в ложе ответственный пост «казначея» — одну из почетнейших должностей по масонской символике. Когда в декабре 1821 г. Пушкин выехал в Измаил, проживавший там Тучков «неотменно пожелал» его видеть. Тучков посетил дом, в котором остановились Пушкин и Липранди. «Пушкин был очарован умом и любезностью Сергея Алексеевича Тучкова, который обещал что-то ему показать, и отправился с ним после обеда к нему. Пушкин возвратился только в 10 часов». Вернувшись, Пушкин сказал, что «он остался бы здесь на месяц, чтобы просмотреть все то, что ему показывал генерал»63. Тучков был, действительно, человеком, беседы которого могли быть исполнены захватывающего интереса: опытный военный и администратор, человек, лично знакомый с большинством выдающихся военных и государственных деятелей конца XVIII в., участник войн со Швецией, Турцией, в Польше и на Кавказе, довольно одаренный литератор, Тучков лично знал Радищева. Именно из мемуаров Тучкова мы знаем о деятельности Радищева в «Обществе друзей» и об участии его в «Беседующем гражданине». В своих мемуарах, написанных в конце царствования Александра I, Тучков приводит значительные отрывки из оды «Вольность», свидетельствующие, что стихотворения Радищева он хранил в памяти, а возможно, и в списках.

Необходимо отметить еще одно обстоятельство: в исследовательской литературе неоднократно ставился вопрос о преемственной связи идеи радищевской «Беседы о том, что есть сын отечества» и патриотических тенденций дворянских революционеров 20-х гг. XIX в. Однако статья эта была опубликована без подписи в малораспространенном журнале, авторство Радищева было раскрыто лишь в 1908—1909 гг., и мы не располагаем никакими данными о том, попала ли эта работа в поле зрения деятелей 20-х гг. Между тем Тучков, мемуары которого являются основанием для атрибуции этой статьи Радищева, хорошо помнил ее как «сочинение, писанное с <...> вольностью духа»64. Тучков мог знать ряд подробностей о жизни и деятельности Радищева и из другого источника: как свидетельствуют его «Записки», в 1793 г. он служил в Вильне вместе с полковником Челищевым, а позже заместил его, приняв «начальство над артиллериею, оставшеюся в Вильне, и расположился на его квартире»65. Упоминаемый Тучковым полковник (потом генерал) Алексей Иванович Челищев — родной брат известного Петра Ивановича Челищева — «Ч.» из главы «Чудово» «Путешествия из Петербурга в Москву», которого Екатерина одно время подозревала даже в авторстве этой книги. Тучков еще недавно счастливо избежал неприятностей в связи с делом Радищева66; видимо, для Челищева эти события тоже не прошли бесследно. Все это, естественно, могло стать предметом беседы двух заброшенных в провинциальный гарнизон офицеров.

Таким образом, Пушкин мог получить сведения по этому вопросу, а о том, что его в кишиневский период заинтересовала судьба Радищева, свидетельствуют «Заметки по русской истории XVIII в.», обнаружившие информированность более полную, чем та, которой располагали большинство из современников Пушкина. Формулировки «Заметок по русской истории XVIII века» (2 августа 1822 г.) перекликаются с «Записками» Тучкова. У Пушкина: «...тайная канцелярия процветала под ее [Екатерины II] патриархальным правлением» (XI, 16). У Тучкова: Радищев «был взят и отвезен в тайную канцелярию, которая в царствование Екатерины II самыми жестокими пытками действовала во всей силе». «Хотя император Петр III уничтожил тайную канцелярию, но при Екатерине учрежден был подобный оной трибунал под названием „секретной комиссии“»67, и т. д. Пушкин снабжает фамилию Шешковского пояснением: «Домашний палач кроткой Екатерины». У Тучкова: «Облаченный в генеральское достоинство, самый хладнокровный мучитель». «Человек самых жестоких свойств, которого имени все трепетали».

От Тучкова к Пушкину могли поступить сведения о масонстве Радищева. Вспомним, что оба собеседника были «братьями» по ложе. Истолкование Пушкиным масонства в это время известно:

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода! (II, 204)

В свою очередь, и Тучков мог верить в масонство Радищева. Под влияние масонов Тучков попал рано. Еще мальчиком он столкнулся в доме отца с «некоторыми из молодых офицеров», которые «любили стихотворство», «приносили с собою разные сочинения и читали оные вслух один другому». Из всех стихотворений мальчику Тучкову более всего понравились «сочинения Ломоносова и масонские песни»68. Четырнадцати лет он узнал, что «в Киеве существует ложа», членом которой был его учитель69. В Москве Тучков вступил в студенческое литературное общество, находившееся под влиянием кружка Новикова, и, переехав в Петербург, получил «письма в другое такого же рода, общество, основанное в Петербурге»70. Таким образом, «Общество друзей словесных наук» осмыслялось Тучковым как дочерняя организация московского кружка масонов. Такая мысль могла укрепиться после того, как он увидал во главе этой организации масона, выученика московских мартинистов Антоновского, масонов Лубяновского и Боброва71. Подлинный же смысл участия Радищева в этой организации мог укрыться от еще весьма неискушенного наблюдателя, каким был в эту пору Тучков.

Беседа с Тучковым — другом Сперанского72 и противником Аракчеева — могла иметь для Пушкина широкий политический интерес.

Тучков, конечно, не был, как это иногда представляют, «радищевцем». По своим воззрениям он был близок к так называемой военной оппозиции. Тучков глубоко ненавидел Павла и особенно Александра I, о «жестокости и злопамятстве»73 которого он не устает говорить в своих записках. Особое место он уделяет привязанности императора к муштре. «При Александре, — пишет Тучков в своих «Записках», — двор его сделался почти совсем похож на солдатскую казарму»74. В царе, по его словам, «виден был дух неограниченного самовластия, мщения, злопамятности, недоверчивости, непостоянства в обещаниях, обманов и желание наказывать выше законов»75.

Особенно могли заинтересовать Пушкина рассказы об убийстве Павл› I — событие, которому поэт в Кишиневе проявлял живой интерес, — и факты, приводимые Тучковым в доказательство участия Александра I в заговоре 11 марта 1801 года76.

Наконец, Тучков мог интересовать Пушкина и с другой стороны: генерал, много лет воевавший на Кавказе, он хорошо знал нравы горцев и драматические перипетии политической борьбы в Грузии. В его неопубликованных письмах к генералу М. М. Философову содержится интересное описание судьбы русского офицера, попавшего в плен к горцам. Следует напомнить, что Пушкин именно в этот период перерабатывал «Кавказского пленника», и беседы на подобные темы могли его, естественно, интересовать77.

Таким образом, есть основания полагать, что сведения Пушкина о Радищеве в кишиневский период значительно расширились. В этом смысле не представляется случайным ни то, что по прибытии в Одессу он сразу же обратился к поискам радищевских материалов в библиотеке Воронцова78, ни известные слова: «...как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить?» в письме А. Бестужеву из Кишинева от 13 июня 1823 г. (XIII, 64).

1962

Сноски

1 См.: Семенников В. П. Радищев. Очерки и исследования. М.; Пг., 1923. С. 241—318.

2 См.: Мордовченко Н. И. В. К. Кюхельбекер как литературный критик // Учен. зап. ЛГУ. Серия филол. наук. Л., 1948. Вып. 13. С. 62. Нарежный, бесспорно, упоминается как автор «Славянских вечеров».

3 Цветник. 1809. № 1. С. 114. Форма «говаривал» намекает на личное знакомство и частое общение Радищева и Бенитцкого.

4 Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1941. Т. 2. С. 72.

5 РГБ. Ф. 67. № 3080.

6 Цветник. 1809. № 2. С. 272—276.

7 Вяземский П. А. Записные книжки (1813—1848). M., 1963. С. 129.

8 Там же. С. 161.

9 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. 1799—1826 / Сост. М. А. Цявловский. 2-е изд. Л., 1991. С. 174.

10 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 257.

11 Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 175.

12 ЦГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1234. Л. 4—4 об.

13 Там же. Ед. хр. 2951. Л. 40.

14 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 252.

15 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 246.

16 ИРЛИ. Ф. 309. ‹ 124. Л. 272. Необходимо иметь в виду, что термин «монархический» в подобном словоупотреблении противостоял самодержавно-деспотическому строю. Монархия подразумевала наличие твердых «законов» и не отождествлялась с государственным порядком России.

17 Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб., 1899. Т. 1. С. 198.

18 Семенников В. П. Указ. соч. С. 452.

19 Карамзин Н. М. Соч. СПб., 1848. Т. 2. С. 55—56.

20 Семенников В. П. Указ. соч. С. 84.

21 Барсков Я. Л. Переписка московских масонов XVIII-го века. Пг., 1915. С. 46, 88—89. (Курсив Ю. М. Лотмана. — Ред.)

22 Там же. С. 96.

23 Там же. С. 99.

24 Там же. С. 196.

25 См.: Лотман Ю. Эволюция мировоззрения Карамзина (1789—1803) // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1957. Вып. 51. (Труды историко-филол. фак-та). С. 151—155.

26 Что-либо интересное по этому вопросу можно было бы, вероятно, обнаружить в бумагах Вилье — последнего человека, разговаривавшего с Радищевым и расспрашивавшего его о причинах рокового решения. Предприняты† нами попытки в этом направлении не дали результатов. Архив Вилье не сосредоточен в каком-либо одном хранилище, и основная его часть осталась для нас вне досягаемости.

27 Цит. по: Семенников В. П. Указ. соч. С. 235.

28 Сухомлинов М. И. Исследования и статьи. СПб., 1889. Т. 1. С. 635.

29 Сухомлинов М. И. Указ. соч. С. 635.

30 См.: Семенников В. П. Указ. соч. С. 38.

31 Цит. по: Сухомлинов М. И. Указ. соч. С. 639.

32 Вестник Европы. 1802. № 19. С. 207—209.

33 В дальнейшем обозначаем сокращенно: «Н. Б. P.»

34 Entretiens sur le suicide, ou... ћéfutation des principes de J.-J. Rousseau, de Montesquieu, de M-me de Staël, etc., en faveur du Suicide. Par M.-N. S. Guillon, Paris, 1802.

35 Не следует забывать, что в терминологии тех дней «страстями» именовались всякие душевные устремления, в том числе и политические.

36 Карамзин Н. М. Соч. T. 3. С. 24.

37 Там же. С. 143—144.

38 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 88.

39 Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 306—307, 369.

40 Московский журнал. 1791. Ч. 1. С. 63.

41 Там же. С. 67—68.

42 Там же. С. 65.

43 Там же. С. 70—71.

44 Цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. С. 505.

45 См.: Московские ведомости. 1802. 13 сент.

46 ћ«Н. Б. Р.» неоднократно помещала переводы повестей Карамзина. Так, например, в т. II опубликованы «Natalie ou la fille du boiard», в т. 14: «La pauvre Lise», в т. 15 «Flor (!) Silin». Несколько позднее была переведена «Юлия». Все переводы подписаны Henri С***. Переводчик Анри Луи Куафье де Версе (Henri Louis Coitrier de Verseux) иногда, например в справочнике Ларусс, его путают с его братом Симоном Куафье де Море. В 1808 г. переводы эти были переизданы в Париже в серии «Romans du Nord».

47 Ср.: «А Катон себя не видит; / Рим спасти Катон желает, / Зане любит он свободу» (Радищев А. Н. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 103); «Не с охотою ли Катон отъял у себя жизнь из любви к Отечествуё» (Там же. С. 197). В наставлении крестицкого дворянина: «Если ненавистное щастие, изтощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли не останется, если доведенну до крайности, не будет тебе покрова от угнетения; тогда вспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся. — Умри. — В наследие вам оставлю слово умирающего Катона (курсив мой. — Ю. Л.©» (Там же. С. 295), то есть монолог Катона из трагедии Аддиссона, на который Радищев сослался в конце главы «Бронницы». В трактате «О человеке» он упоминает «веселящегося Катона, когда не оставалося ему ни вольности, ни убежища от победоносного Юлиева оружия» и «единословие Катона Утикского у Аддисона» (Там же. Т. 2. С. 71 и 98).

48 Глинка С. Н. Записки. СПб. 1895. С. 103.

49 Иппокрена. 1801. Ч. 8. С. 52—53.

50 Радищев А. Н. Полн. собр. соч. T. 2. С. 97—98.

51 Карамзин Н. М. Соч. T. 3. С. 234.

52 Летописи русской литературы и древности. 1859. Кн. 2. С. 167.

53 Томашевский Б. В. Эпиграммы Пушкина на Карамзина // Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1956. Т. 1. С. 210—211.

54 См.: Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. С. 164—166.

55 РНБ. ФЌ 18. Ед. хр. 4. Л. 54 (по верхней авторской нумерации — 93). Позже к этому тексту Анастасевич сделал сбоку приписку: «1827 году видел список оной у Дейрен<?>».

56 Модзалевский Б. Библиотека А. С. Пушкина // Пушкин и его современники. Спб., 1910. Вып. 9—10. С. 17.

57 Анучин Д. Н. Судьба первого издания «Путешествия» Радищева. М., 1918. С. 24; Рукою Пушкина. М.; Л., 1935. С. 603—604.

58 См.: Сердонин С. М. Исторический обзор деятельности комитета министров. Спб., 1902. Т. 1. С. 41—42.

59 Там же. С. 604.

60 Сердонин С. М. Указ. соч. С. 42.

61 Русская старина. 1896. № 5. С. 298.

62 См.: Рябинин И. С. Письма И. Н. Инзова к Пнину, Тейльсу, Гине и Херасковой. 1794 г. // Чтение в О-ве Истории и Древностей Российских при Московском ун-те. 1906. Кн. 4. Смесь. С. 16—23.

63 Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний // Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1974. Т. 1. С. 311.

64 Тучков С. А. Записки. СПб., 1908. С. 42. Время писания Тучковым его мемуаров хронологически совпадает с посещением их автора Пушкиным.

65 Там же. С. 83.

66 Там же. С. 43. Впрочем, сообщаемый здесь Тучковым эпизод нам представляется малодостоверным. Как мы уже писали, никто из членовО«Общества друзей», вопреки Тучкову, преследованиям не подвергся. Видимо, участие Радищева в этой организации вообще правительству осталось неизвестно (см.: Радищев: Статьи и материалы. Л., 1950. С. 100).

67 Там же. С. 43, 125.

68 Тучков С. А. Записки. С. 6—7.

69 Там же. С. 7—8.

70 Там же. С. 20.

71 См.: Лотман Ю. Из истории литературно-общественной борьбы 80-х гг. XVIII в. // Радищев. Статьи и материалы. С. 99—101.

72 См.: Русская старина. 1895. ї 7. С. 188. В дружеском письме, написанном в январе 1808 г., Тучков извиняется, что целый месяц не писал. Другие письма не сохранились, но переписка, видимо, была оживленной. Свободолюбивые традиции были сильны в семье Тучковых — его племянником был связанный с декабристами А. А. Тучков, дядя Н. А. Огаревой-Тучковой (См.: Козьмин Б. П. А. А. Тучков в деле декабристов // Учен. зап. СГУ. Саратов, 1957. Т. 56 (Вып. филол.).

73 Тучков С. А. Записки. С. 271.

74 Тучков С. А. Записки. С. 266.

75 Там же. С. 260.

76 Там же. С. 219.

77 4 марта 180Љ г. Тучков писал Философову из Георгиевска: «Словом главнейшее затруднение состоит в переходе хребта Кавказских гор, ибо оной населен людьми, не имеющими ни веры, ни закону, и всякий чужестранец, им попавшийся, становится их рабом; я имею в моем полку одного офицера, испытавшего сию участь» (РНБ. Ф. 815. Ед. хр. 34. Л. 4 об.). Еще В. П. Семенников обратил внимание на сообщение в «Друге просвещения» за 1804 г. (№ 10. С. 35—36) о напоминающей судьбу героя пушкинской поэмы участи офицера Радищева (родственника писателя). Не тот ли это офицер, о котором упоминает Тучков? В этом случае перед нами новый источник сведений Тучкова о Радищеве и еще одна возможность перехода беседы Пушкина и Тучкова на тему об авторе «Путешествия из Петербурга в Москву».

78 См.: Алексеев М. П. Пушкин и библиотека Воронцова // Пушкин: Статьи и материалы. Одесса, 1926. Вып. 2. С. 92—98. Ср. ссылку на интересное устное сообщение В. П. Семенникова (Там же. С. 95).