Кирпичников. Пушкин А. С. (Старая орфография)
Кирпичников А. Пушкин А. С.
// Энциклопедический словарь. — СПб.: Изд. Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон, 1898. — Т. 50. С. 826—851.
Пу́шкинъ (Александръ Сер°ѣевичъ) — величайшій русскій поэтъ, род. 26 мая 1799 г., въ четвергъ, въ день Вознесенія Господня, въ Москвѣ, на Нѣмецкой ул. О своихъ предкахъ по отцу онъ пишетъ въ 1830—31 гг.: «Мы ведемъ свой родъ отъ прусскаго выходца Радши или Рачи (мужа честна, говоритъ Ђѣтописецъ, т. е. знатнаго, благороднаго), въѣхавшаго въ Россію во время княженія св. Александра Ярославича Невскаго... Имя предковъ моихъ встрѣчается поминутно въ нашей исторіи. Въ маломъ числѣ знатныхъ родовъ, уцѣлѣвшихъ отъ кровавыхъ опалъ царя Іоанна Васильевича Грознаго, исторіографъ именуетъ и Пушкиныхъ. Григорій Гавриловичъ (ошибка; надо читать Гаврило Григорьевичъ) П. принадлежалъ къ числу самыхъ замѣчательныхъ лицъ въ эпоху самозванцевъ. Другой П., во время междуцарствія, начальствуя отдѣльнымъ войскомъ, одинъ съ Измайловымъ, по словам Карамзина, сдѣлалъ честно свое дѣло. Четверо П. подписались подъ грамотою о избраніи на царство Романовыхъ, а одинъ изъ нихъ, окольничій Матїѣй Степановичъ — подъ соборнымъ дѣяниемъ объ уничтоженіи мѣстничества (что мало дѣлаетъ чести его характеру). При Петрѣ Первомъ сынъ его, стольникъ Ѳедор Матвѣевичъ, уличенъ былъ въ заговорѣ противъ государя и казненъ вмѣстѣ съ Цыклеромъ и Соковнинымъ. Прадѣдъ мой Александръ Петровичъ былъ женатъ на меньшой дочери графа Головина, перваго андреевскаго кавалера. Онъ умеръ весьма молодъ, въ припадкѣ сумасшествія зарѣзавъ свою жену, находившуюся въ родахъ. Единственный сынъ его, Левъ Александровичъ, служилъ въ артиллеріи и въ 1762 г., во время возмущенія, остался вѣренъ Петру III. Онъ былъ посаженъ въ крѣпость, гдѣ содержался два года. Съ тѣхъ поръ онъ уже въ службу не вступалъ, а жилъ въ Москвѣ и въ своихъ деревняхъ. Дѣдъ мой былъ человѣкъ пылкій и жестокій. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломѣ, заключенная имъ въ домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ея связь съ французомъ, бывшимъ учителемъ его сыновей, и котораго онъ весьма феодально повѣсилъ на черномъ дворѣ. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно отъ него натерпѣлась. Однажды онъ велѣлъ ей одѣться и ѣхать съ нимъ куда-то въ гости. Бабушка была на сносяхъ и чувствовала себя нездоровой, но не смѣла отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дѣдъ мой велѣлъ кучеру остановиться, и она въ каретѣ разрѣшилась чуть-ли не моимъ отцомъ. Родильницу привезли домой полумертвую, и положили на постель всю разряженную и въ брилліантахъ. Все это знаю я довольно темно. Отецъ мой никогда не говорилъ о странностях дѣда, а старые слуги давно перемерли» (изд. литер. фонда V, 148—9). Отецъ поэта, Сергѣй Львовичъ (1771—1848), какъ и старшій братъ его, поэтъ Василій Львовичъ (1770—1830), не имѣл по характеру ничего общаго съ дѣдомъ. Получивъ блестящее по тому времени образованіе, т. е. овладѣвъ не только французской прозаической рѣчью, но и стихомъ, и поглотивъ все выдающееся во французской литературѣ XVII и XVIII вѣковъ, онъ на всю жизнь сохранилъ страсть къ легкимъ умственнымъ занятіям и къ проявленію остроумія и находчивости во всякихъ jeux de société
Въ раннемъ ѓѣтствѣ Александръ П. не только не представлялъ ничего выдающагося, но своей неповоротливостью и молчаливостью приводилъ въ отчаяніе мать свою, которая любила его гораздо меньше, нежели сестру его, Ольгу, и младшего брата, Льва (1806—1852). Когда принимались слишкомъ энергично исправлять его характеръ и манеры, онъ ујѣгалъ къ бабушкѣ Марьѣ Алексѣевнѣ Ганнибалъ (послѣ замужества дочери она поселилась съ П.) и прятался въ ея рабочую корзинку, гдѣ его уже не смѣли тревожить. Бабушка была первой наставницей П. въ русскомъ языкѣ; отъ нея же, вѣроятно, наслушался онъ разсказовъ о семейной старинѣ. Въ ея сельцѣ Захаровѣ (или Захарьинѣ), о которомъ П. долго сохранялъ пріятныя воспоминанія, онъ слышалъ пѣсни и видѣлъ хороводы и другія народныя увеселенія (Захарово принадлежало къ приходу богатаго села Вязёма, которое было когда-то собственностью Бориса Годунова и помнило о своемъ царственномъ владѣльцѣ). Другой связью будущаго поэта съ народностью служила известная Арина Родіоновна, когда то вынянчившая мать П., а теперь нянчившая всѣхъ ея дѣтей — женщина честная, преданная и очень умная; она знала безчисленное количество поговорокъ, пословицъ, пѣсенъ и сказокъ и охотно сообщала ихъ своему питомцу. Только съ нею да съ бабушкой и еще съ законоучителемъ своимъ Бѣликовымъ (очень образованнымъ человѣкомъ) П. имѣлъ случай говорить по-русски: отецъ, мать, тетки (Анна Львовна П. и Елизавета Львовна, по мужу Солнцева, тоже имѣли вліяніе въ домѣ), почти всѣ гости, а главное — гувернеры и гувернантки (бо́льшею частью плохіе; объ одномъ гувернерѣ, Шеделѣ, извѣстно, что любимымъ его занятіемъ была игра въ карты — съ прислугой) объяснялись съ дѣтьми исключительно по-французски, такъ что и между собою дѣти пріучились говорить на томъ же языкѣ. П. въ началѣ учился плохо (особенно трудно давалась ему ариѳметика) и отъ гувернантокъ испытывалъ крупныя непріятности, отравившія ему воспоминанія о дѣтскихъ годахъ. Около 9 лѣт отъ роду П. пристрастился къ чтенію (разумѣется, французскому) и, начавъ съ Плутарха и Гомера въ переводѣ Битобе, перечиталъ чуть ли не всю довольно богатую библіотеку своего отца, состоявшую изъ классиков XVII вѣка и изъ поэтовъ и мыслителей эпохи просвѣщенія. Преждевременная начитанность въ произведеніяхъ эротическихъ и сатирическихъ, которыми была такъ богата французская литература XVII и XVIII вв., способствовала преждевременному развитію чувства и ума П., а литературные нравы дома и особая любовь, которую Сергѣй Львовичъ питалъ къ Мольеру — онъ читалъ его вслухъ для поученія дѣтямъ — возбудили въ мальчикѣ охоту пытать свои силы въ творчествѣ, опять таки главнымъ образомъ на франц. яз. Между наиболѣе ранними его произведеніями преданіе называетъ комедію «L’Escamoteur» — рабское подражаніе Мольеру — и шуточную поэму «La Tolyade» (сюжетъ: война между карликами и карлицами во времена Дагоберта), начатую по образцу многочисленных франц. пародій XVIII в. на высокій «штиль» героическихъ поэмъ. Есть еще не совсѣмъ достовѣрное указаніе на цѣлую тетрадку стихотвореній, между которыми были и русскія. Раннее развитіе, повидимому, не сблизило П. съ родителями; его характеръ продолжали исправлять, ломая его волю, а онъ оказывалъ энергическое сопротивленіе. Въ результатѣ отношенія обострились настолько, что 12-лѣтній мальчикъ изо всѣх домашнихъ чувствовалъ привязанность только къ сестрѣ и съ удовольствіемъ покинулъ родительскій домъ. П. думали отдать въ іезуитскую коллегію въ Петербургѣ, гдѣ тогда воспитывались дѣти лучшихъ фамилій, но 11 января 1811 г. было обнародовано о предстоящемъ открытіи царскосельскаго лицея и, благодаря настояніямъ и хлопотамъ А. И. Тургенева, а также дружескимъ связямъ Сергѣя Львовича П. съ директоромъ новаго учебнаго заведенія, В. Ѳ. Малиновскимъ, П. рѣшено было туда помѣстить. Готовясь къ поступленію, П. жилъ у дяди Василія Львовича и у него впервые встрѣтился съ представителями петербургскаго свѣта и литературы. 12 авг. П., вмѣстѣ съ Дельвигомъ выдержалъ вступительный экзаменъ и 19 октября присутствовалъ на торжествѣ открытія лицея. Преподавателями лицея были люди прекрасно подготовленные и бо́льшею частью способные. Программа была строго обдуманная и широкая; кромѣ общеобразовательныхъ предметовъ, въ нее входили и философскія и общественно-юридическія науки. Число воспитанниковъ было ограничено, и они были обставлены наилучшимъ образомъ: никакихъ унизительныхъ наказаній не было; каждый имѣлъ свою особую комнатку, гдѣ онъ пользовался полной свободой. Въ отчетѣ о первомъ годѣ конференція лицея говоритъ, что ученикамъ «каждая истина предлагалась такъ, чтобы возбудить самодѣятельность ума и жажду познанія... а все пышное, высокопарное, школьное совершенно удаляемо было отъ ихъ понятія и слуха»; но отчетъ, какъ говоритъ Анненковъ, больше выражаетъ идеалъ, нежели дѣйствительность. Прекрасные преподаватели, отчасти вслѣдствіе плохой подготовки слушателей, отчасти по другимъ общественнымъ и личнымъ причинамъ, оказались ниже своей задачи — давали зубрить свои тетрадки (не исключая и Куницына); иные, какъ напримѣръ любимецъ лицеистовъ А. И. Галичъ, участвовали въ пирушкахъ своихъ аристократическихъ учениковъ и мирволили имъ въ классахъ и на экзаменахъ. Даже самая свобода или, точнѣе, безнадзорность приносила нѣкоторый вредъ слишкомъ юнымъ «студентамъ», знакомя ихъ съ такими сторонами жизни, которыя выгоднѣе узнавать позднѣе. Къ тому же, на третій годъ существованія лицея скончался его первый директоръ, и почти два года (до назначенія Е. А. Энгельгарта, въ 1816 г.) настоящаго главы въ заведеніи не было; преподаваніе и особенно воспитательная часть пострадали отъ того весьма существенно. Но съ другой стороны, та же свобода, въ связи съ хорошей педагогической обстановкой, развивала въ лицеистахъ чувство человѣческаго достоинства и стремленіе къ самообразованію. Если солидныя знанія и приходилось окончившимъ курсъ пріобрѣтать своимъ трудомъ впослѣдствіи, то лицею они были обязаны охотой къ этому труду, общимъ развитіемъ и многими гуманными, свѣтлыми идеями. Вотъ почему они и относились съ такимъ теплымъ чувствомъ къ своему учебному заведенію и такъ долго и единодушно поминали 19-е октября. Чтеніе римскихъ прозаиковъ и поэтовъ было поставлено въ лицеѣ довольно серьезно: классическую миѳологію, древности и литературу лицеисты, въ томъ числѣ П., знали не хуже нынѣшнихъ студентовъ. Способности П. быстро развернулись въ лицеѣ: онъ читалъ чрезвычайно много и все прочитанное прекрасно помнилъ; больше всего интересовался онъ франц. и русской словесностью и исторіей; онъ былъ однимъ изъ самыхъ усердныхъ сотрудниковъ въ рукописныхъ лицейскихъ журналахъ и однимъ изъ деятельныхъ членовъ кружка лицейскихъ новеллистовъ и поэтовъ (Илличевскій, Дельвигъ, Кюхельбекеръ и др.), которые, собираясь по вечерамъ, экспромтомъ сочиняли повѣсти и стихи. Учился П. далеко не усердно. Кайдановъ, преподававшій географію и исторію, аттестуетъ его такъ: «при маломъ прилежаніи, оказываетъ очень хорошіе успѣхи, и сіе должно приписать однимъ только прекраснымъ его дарованіямъ. Въ поведеніи рѣзвъ, но менѣе противу прежняго». Куницынъ, профессоръ логики и нравственныхъ наукъ, пишетъ о немъ: «весьма понятенъ, замысловатъ и остроуменъ, но крайне не прилеженъ. Онъ способенъ только къ такимъ предметамъ, которые требуютъ малого напряженія, а потому успѣхи его очень не велики, особенно по части логики». Изъ товарищей знавшіе его впечатлительную натуру и отзывчивое, мягкое сердце, искренно любили его; большинство, замѣчавшее только его неумѣренную живость, самолюбіе, вспыльчивость и наклонность къ злой насмѣшкѣ, считало его себялюбивымъ и тщеславнымъ; его прозвали французомъ, преимущественно за прекрасное знаніе французскаго языка — но въ 1811 и сЅѣд. годахъ это былъ во всякомъ случаѣ эпитетъ не похвальный. Раздражительность, принесенная П. еще изъ дому, получила здѣсь новую пищу вслѣдствіе такого отношенія большинства товарищей; будущій поэтъ самъ наталкивался на ссоры, а такъ какъ онъ, не смотря на огромныя способности и остроуміе, не отличался быстрой находчивостью, то далеко не всегда могъ оставаться побѣдителемъ, вслѣдствіе чего раздражался еще болѣе. Предаваясь неумѣренной веселости днемъ, П. часто проводилъ безсонныя ночи въ своем № 14 (здѣсь прожилъ онъ цѣлыя 6 лѣтъ), то обливаясь слезами и обвиняя себя и другихъ, то обдумывая способы, какъ-бы измѣнить къ лучшему свое положеніе среди товарищей. Въ 1814 г. Сергѣй Львовичъ П. вновь поступилъ на службу въ Варшавѣ по комиссаріату (чиновникомъ онъ оказался, конечно, крайне небрежнымъ), а его 15-лѣтній сынъ впервые выступилъ въ печати съ стихотвореніемъ: «Другу-стихотворцу» (4 іюля, въ № 3 «Вѣстника Европы»), за подписью: Александр Н. К. ш. п. Не смотря на подъемъ патріотическаго чувства, которое было естественнымъ слѣдствіемъ событій 1812—1814 гг., первые поэтическіе опыты П. направлялись не въ эту сторону, а являлись подражаніемъ любовной и вакхической лирикѣ и отчасти сатирѣ французскихъ и русскихъ учениковъ и продолжателей Горація. Изъ французскихъ поэтовъ П. больше всего подражалъ Парни, изъ русскихъ — Батюшкову, Жуковскому, Василію П. Но и въ этихъ «полудѣтскихъ пѣсняхъ на чужой голосъ» мѣстами слышится будущій П., то въ искренности чувства, то въ оригинальности мыслей и ощущеній, то въ силѣ и смѣлости отдѣльных картинъ и стиховъ. Въ этихъ пробахъ пера нельзя не замѣтить и умѣнья усваивать отъ каждаго образца лучшее и быстро отдѣлываться отъ его недостатковъ: такъ, псевдоклассическій арсеналъ собственныхъ именъ, очень богатый въ наиболѣе раннихъ стихотвореніяхъ Пушкина, скоро уступает мѣсто умѣренному употребленію утвердившихся формулъ; славянскія выраженія, въ родѣ: пренесенный, взмущенны волны, расточилъ враговъ, черный вранъ стрежетъ, быстро Ѓѣдѣютъ и употребляются только въ наименѣя задушевныхъ его пьесахъ. Въ высшей степени поразителенъ фактъ, что одно изъ произведеній 15-лѣтняго лицеиста, который три года назадъ думалъ по-французски, сдѣлалось почти народною пѣснью и начиная съ 20-хъ годовъ перепечатывалось на лубочныхъ листахъ; это такъ наз. «Романсъ» («Подъ вечеръ осенью ненастной»), отъ котораго потомъ, по забывчивости, отказывался самъ авторъ. Въ первыхъ (1814 г.) стихотвореніяхъ поражаетъ также раннее развитіе чувственности («Къ Натальѣ», «Къ молодой актрисѣ», «Красавицѣ, которая нюхала табакъ»). То обстоятельство, что стихи 15-лѣтняго П. попали въ печать, не могло очень сильно выдвинуть его между товарищами: редакторы того времени очень любили поощрять юные таланты, особенно изъ хорошихъ фамилій, и первое стихотвореніе Дельвига напечатано было еще раньше. Но вотъ наступилъ день публичнаго экзамена 8 января 1815 года (переходнаго въ старшій классъ), на который пріѣхалъ Державинъ. Пушкину велѣли прочесть собственное стихотвореніе: «Воспоминанія въ Царскомъ Селѣ», написанное (по совѣту Галича) въ державинскомъ и даже отчасти ломоносовскомъ стилѣ (но мѣстами съ истиннымъ чувствомъ, сильно и красиво выраженнымъ), во славу Екатерины, ея пѣвца и ея побѣдоноснаго внука. Державинъ былъ растроганъ, хотелъ обнять поэта (который убѣжалъ, вслѣдствіе юношеской конфузливости) и, говорятъ, призналъ въ П. достойнаго себя наслѣдника. Это стихотвореніе, за полной подписью автора, было напечатано въ «Россійском Музеумѣ», который въ томъ же году помѣстіл и еще нѣсколько поизведеній П. Съ этого времени П. пріобрѣтаетъ извѣстность и за стѣнами лицея, что́ заставило смотрѣть на него иными глазами и его самолюбивыхъ родителей, только что переселившихся въ Петербургъ на постоянное жительство. 16-ти лѣтній лицеистъ отдался поэзіи, какъ призванію, тѣм болѣе, что черезъ отца и дядю онъ имѣл возможность познакомиться лично съ ея наиболѣе уважаемыми имъ представителями: къ нему въ лицей заѣзжали Жуковскій и Батюшковъ, ободряли его и давали ему совѣты (особенно сильно и благотворно было вліяніе Жуковскаго, съ которымъ онъ быстро и близко сошелся лѣтомъ 1815 г.; см. стих. «Къ Жуковскому»). Профессора начинаютъ смотрѣть на него какъ на будущую извѣстность; товарищи распѣваютъ хоромъ нѣкоторыя его пьесы, въ лицеѣ же положенныя на музыку. Въ своихъ довольно многочисленныхъ стихотвореніяхъ 1815 г. П. уже сознаетъ силу своего таланта, высказываетъ глубокую благодарность музѣ, которая скрасила ему жизнь божественнымъ даромъ, мечтаетъ о тихой жизни въ деревнѣ, при условіи наслажденія творчествомъ, но чаще представляетъ себя эпикурейцемъ, учеником Анакреона, питомцемъ нѣгъ и лѣни, поэтомъ сладострастія, и воспѣваетъ пирушки, которыя, повидимому, были гораздо роскошнѣе и многочисленнѣе въ его воображеніи, чѣмъ въ дѣйствительности. Въ это время въ П. начинаетъ вырабатываться способность истиннаго художника переселяться всецѣло въ чуждое ему міросозерцаніе, и онъ переходить отъ субъективной лирики къ объективной (см. стихотв. «Лицинію») и даже къ эпосу («Бова», «Казакъ»). Судя по отрывку его лицейскихъ записокъ (изд. фонда, V, 2), написанное имъ въ этомъ году представляетъ собою только малую часть задуманнаго или начатаго: онъ обдумываетъ героическую поэму («Игорь и Ольга»), начинаетъ комедію и пишетъ повѣсть въ родѣ фантастико-тенденціозныхъ повѣстей Вольтера, котораго изучаетъ весьма серьезно. Стихъ П. становится еще болѣе изящнымъ и легкимъ; мѣстами образность выраженій доходитъ до небывалой въ нашей новой словесности степени («Мечтатель»); за то мѣстами (особенно въ похвальныхъ, псевдоклассическихъ стихотвореніяхъ, напр. «На возвращеніе государя изъ Парижа») даже свѣжая, оригинальная мысль поэта еще не умѣетъ найти себѣ яснаго выраженія. Въ 1816 г. извѣстность П. уже на столько велика, что старѣющійся лирикъ Нелединскій-Мелецкій, которому императрица Марья Ѳедоровна поручила написать стихи на обрученіе великой княжны Анны Павловны съ принцемъ Оранскимъ, прямо отправляется въ лицей и заказываетъ пьесу П., который въ часъ или два исполняетъ заказъ вполѕѣ удовлетворительно. Извѣстные свѣтскіе поэты (кн. П. А. Вяземскій, А. А. Шишковъ) шлютъ ему свои стихи и комплименты, и онъ отвѣчаетъ имъ, какъ равный. Дмитріевъ и Карамзинъ выражаютъ очень высокое мнѣніе объ его дарованіи (послѣдній лѣтомъ этого года жилъ въ Царскомъ, и П. былъ у него въ домѣ своимъ человѣкомъ); съ Жуковскимъ, котораго послѣ смерти Державина считали первымъ поэтомъ, Пушкинъ уже сотрудничаетъ («Боже царя храни!»). Кругъ литературнаго образованія П. значительно расширяется: онъ перечитываетъ старыхъ поэтовъ, начиная съ Тредьяковскаго, и составляетъ о нихъ самостоятельное сужденіе; онъ знакомится съ нѣмецкой литературой (хотя и во французскихъ переводахъ). Анакреонтическіе мотивы Батюшкова начинаютъ, въ произведенияхъ П., уступать мѣсто романтизму Жуковскаго. Въ наиболѣе задушевныхъ стихотвореніяхъ П., господствуетъ элегическое настроеніе, которое въ самомъ концѣ пьесы своеобразно заканчивается примиряющимъ аккордомъ (напримѣръ «Посланіе къ Горчакову»). Вообще послѣднія строчки стихотвореній П. уже теперь пріобрѣтаютъ особую полноту мысли, рельефность и звучность. Крупный фактъ внутренней жизни поэта за это время — юношеская, поэтическая любовь къ сестрѣ товарища, К. П. Бакуниной, которая жила въ Царскомъ Селѣ лѣтомъ и иногда посѣщала лицей зимою; самые тонкіе оттѣнки этого идеальнаго чувства, то пережитые, то вычитанные у другихъ лириковъ (Парни и Вольтеръ по прежнему остаются его любимцами), П. въ состояніи выразить своимъ мягкимъ и нѣжнымъ стихомъ, которымъ онъ иногда позволяетъ себѣ играть, подобно трубадурамъ или мейстерзингерамъ (см. стихотвореніе «Пѣвецъ»). Идеальная любовь П., повидимому, не мѣшала увлеченіямъ иного рода; но и для нихъ онъ умѣлъ находить изящное выраженіе, то въ полународной формѣ романса — пѣсенки въ тонѣ Дмитріева и Нелединскаго («Къ Наташѣ», горничной княжны Волконской), то съ привнесеніемъ оригинальной идеи (напр. «Къ молодой вдовѣ»). Умныя мысли, искреннее чувство и изящные пластичные образы находимъ мы у П. даже въ имянинныхъ поздравленіяхъ товарищамъ и въ альбомныхъ стихотвореніяхъ, которыя онъ писалъ имъ передъ выпускомъ и копіи съ которыхъ сохранялъ: видно, что и тогда уже онъ дорожилъ каждымъ стихотворнымъ словомъ своимъ и никогда не брался за перо только для того, чтобы наполнить пустую страницу. Въ языкѣ его теперь чаще прежняго встрѣчаются смѣлыя для того времени, чисто народныя выраженія (въ родѣ: частехонько, не взвидѣлъ и пр.), до эѣхъ поръ освященныя примѣромъ одного Крылова (его П. изучалъ уже съ 15-лѣтняго возраста; см. «Городокъ»). Благодаря лицейской свободѣ, П. и его товарищи близко сошлись съ офицерами лейбъ-гусарскаго полка, стоявшаго въ Царскомъ Селѣ. Это было не совсѣмъ подходящее общество для 17-ти лѣтнихъ «студентовъ», и вакхическая поэзія П. именно здѣсь могла перейти изъ области мечтаній въ дѣйствительность; но не слѣдуетъ забывать, что среди лейбъ-гусаръ П. встрѣтилъ одного изъ самыхъ просвѣщенныхъ людей эпохи (притомъ убѣжденнаго врага всякихъ излишествъ), П. Я. Чаадаева, который имѣл на него сильное и благотворное вліяніе въ смыслѣ выработки убѣжденій и характера; да и прославившійся своими проказами и «скиѳскою жаждою» П. П. Каверинъ учился въ геттингенскомъ университетѣ, и не даромъ же П. видѣл въ немъ живое доказательство того,
Что –ѣзвыхъ шалостей подъ легкимъ покрываломъ
И умъ возвышенный и сердце можно скрыть
(см. «Посланіе къ Каверину», въ первонач. видѣ).
Дружескія отношенія съ лейбъ-гусарами и с‡ѣжая память о войнахъ 1812—15 г. заставили и П. передъ окончаніемъ курса мечтать о блестящемъ мундирѣ; но отецъ, ссылаясь на недостатокъ средствъ, согласился только на поступленіе его въ гвардейскую пѣхоту, а дядя убѣждалъ предпочесть службу гражданскую. П., повидимому безъ особой борьбы и неудовольствія, отказался отъ своей мечты и въ стихахъ сталъ подсмѣиваться надъ необходимостью «красиво мерзнуть на парадѣ». Его гораздо болѣе прельщала надежда «погребать покойную академію и Бесѣду губителей россійскаго слова» (письмо кн. Вяземскому отъ 27 марта 1816 г.); онъ рвался въ бой, но въ бой литературный. По родственнымъ и дружескимъ связямъ, а еще болѣе по личному чувству и убѣжденію онъ былъ всецѣло на сторонѣ послѣдователей Карамзина и Жуковскаго и вообще всего новаго и смѣлого въ поэзіи. Еще на лицейской скамьѣ онъ былъ пылкимъ «арзамасцемъ», въ самыхъ раннихъ стихотвореніяхъ воевалъ съ «Бесѣдой» и кн. Шаховскимъ, и на нихъ впервые оттачивалъ свое остроуміе. «Арзамасъ» (см.) оцѣнилъ его талантъ и рвеніе и считалъ его заранѣе своимъ дѣйствительнымъ членомъ. На публичномъ выпускномъ экзаменѣ П. читалъ свое написанное по обязанности (въ духѣ времени), но мѣстами глубоко искреннее стихотвореніе «Безвѣтріе». 9 іюня 1817 г. государь явился въ Лицей, сказалъ молодымъ людямъ рѣчь и наградилъ ихъ всехъ жалованьемъ (П., какъ окончившій по 2-му разряду, получилъ 700 р.). Черезъ 4 дня П. высочайшимъ указомъ опредѣленъ въ коллегію иностранныхъ дѣлъ и 15 іюня принялъ присягу. Въ началѣ іюля онъ уѣхалъ въ отпускъ въ Псковскую губ., въ село Михайловское, гдѣ родные его проводили лѣто. Позднѣе П. вспоминалъ, какъ онъ «обрадовался сельской жизни, русской банѣ, клубникѣ и пр.; но — продолжаетъ онъ — все это нравилось мнѣ недолго. Я любилъ и донынѣ люблю шумъ и толпу». Уже за 2 недѣли до конца отпуска П. былъ въ Петербургѣ и писалъ въ Москву кн. Вяземскому, что «скучалъ въ псковскомъ уединеніи». Однако, и изъ кратковременнаго пребыванія въ деревнѣ П. вынесъ нѣсколько плодотворныхъ воспоминаній (знакомство съ родственниками Ганнибалами и поэтическая дружба съ обитательницами сосѣднего Тригорскаго). Жизнь, которую велъ П. въ Петербургѣ въ продолженіе трехъ зимъ (1817—1820), была очень пестрая, на глаза людей, дурно расположенныхъ къ нему — даже пустая, безпорядочная и безнравственная, но во всякомъ случаѣ богатая разнообразными впечатлѣніями. Онъ скорѣе числился на службѣ, чѣмъ служилъ; жилъ со своими родителями на Фонтанкѣ близъ Покрова, въ небольшой комнатѣ, убранство которой соединяло «признаки жилища молодого свѣтскаго человѣка съ поэтическимъ беспорядкомъ ученаго». Дома онъ много читалъ и работалъ надъ поэмой «Русланъ и Людмила», задуманной еще въ Лицеѣ, а внѣ дома жегъ «свѣчу жизни» съ обоихъ концовъ. Онъ проводилъ вечера и цѣлыя ночи съ самыми неистовыми представителями «золотой молодежи», посѣщалъ балетъ, участвовалъ въ шутовскомъ «оргіальномъ» обществѣ «Зеленой лампы», изобрѣталъ замысловатыя, но не невинныя шалости и всегда готовъ былъ рисковать жизнью из-за ничтожныхъ причинъ. «Молодыхъ повѣсъ счастливая семья» состояла, однако, изъ людей развитыхъ и въ умственномъ, и въ эстетическомъ отношеніи; на ихъ веселыхъ ужинахъ смѣло обсуждались политическія и экономическія теоріи и литературно-художественные вопросы. Съ другой стороны, пылкое агрессивное самолюбіе П., усиленное ранними успѣхами, нѣкоторыя лицейскія связи и семейныя преданія (Серг. Льв. былъ очень тщеславенъ въ этомъ отношеніи), влекли его въ такъ наз. большой светъ, на балы гр. Лаваля и др., гѣ его больше всего привлекали красивыя и умныя женщины. Петербургская жизнь Евгенія Онѣгина есть поэтически-идеализированное (очищенное отъ прозаическихъ мелочей, въ родѣ недостатка денегъ и др. неудачъ) воспроизведеніе этихъ двухъ сторонъ жизни П. по выходѣ изъ лицея. Существенное различіе въ томъ, что у поэта, помимо удовольствій, было серьезное дѣло, которымъ онъ мечталъ возвеличить не только себя, но и Россію: было еще третье общество, г”ѣ онъ отдыхалъ и отъ кутежей, и отъ свѣта. Въ концѣ сентября или въ октябрѣ 1817 г. П. въ первый разъ (и въ последній, за прекращеніемъ засѣданій) посѣтилъ Арзамасъ, этотъ «Іерусалимъ ума и вкуса», и завязалъ прочныя, на всю жизнь, сношенія съ его членами. Но Арзамасъ, при всей свѣжести идей своихъ, все же былъ только литературной партіей, кружкомъ, и П. скоро переросъ его. Уже въ 1818 г. онъ является къ П. А. Катенину, взгляды котораго довольно далеко расходились съ принципами Арзамаса, съ словами: побей, но выучи. Катенинъ, какъ признавал П. впос¤ѣдствіи, принесъ ему великую пользу: «ты отучилъ меня отъ односторонности въ литературныхъ мнѣнияхъ, а односторонность есть пагуба мысли» (письмо 1826 г. № 168). П. находитъ время часто видаться съ Дельвигомъ и Кюхельбекеромъ, съ которыми его прежде всего соединяеъ любовь къ литературѣ; онъ постоянный посѣтитель субботъ Жуковскаго, частый гость въ домѣ Карамзина. Когда онъ, послѣ 8 мѣсяцевъ такой слишкомъ переполненной жизни, схватилъ гнилую горячку и долженъ былъ потомъ отлеживаться въ постели, онъ «съ жадностью и со вниманіемъ» проглатываетъ только что вышедшіе 8 т. «Исторіи» Карамзина и всецѣло овладѣваетъ ихъ сложнымъ содержаниемъ. Онъ все умѣет обращать на пользу своему великому дѣлу: любовные интриги дали ему въ 19 лѣт такое знаніе психологіи страсти, до котораго другіе доходятъ путемъ долгаго наблюденія (см. стих. «Мечтателю», I, 192—3); съ другой стороны, вѣра въ высокое призваніе спасала его отъ сѣтей низкопробнаго кокетства развратницъ (см. «Прелестницѣ», I, 191). Въ эту пору стихи для него — единственное средство изливать свою душу; какъ далеко шагнулъ онъ въ нихъ впередъ въ смыслѣ красоты формы и силы выраженій, видно изъ невольнаго восторга друзей-соперниковъ, которые тонко понимали это дѣло (кн. Вяземскій пишетъ Жуковскому 25 апр. 1818 г.: «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши. Въ дыму столѣтій — это выраженіе — городъ. Я все отдалъ-бы за него движимое и недвижимое. Какая бестія! Надобно намъ посадить его въ желтый домъ: не то этотъ ™ѣшеный сорванецъ насъ всехъ заѣстъ, насъ и отцовъ нашихъ»). По мысли и содержанію многія изъ нихъ («Къ портрету Жуковскаго», «Уныніе», «Деревня», «Возрожденіе») справедливо считаются классическими; въ нихъ передъ нами уже настоящій П., величайшій русскій лирикъ, для котораго вся наша предшествующая поэзія была тѣм же, чем англійская драма XV—XVI вв. для Шекспира. Настроенія, въ нихъ выражаемыя, такъ-же разнообразны, какъ жизнь самого поэта, но къ концу періода грустный тонъ беретъ явный перевѣсъ: П. недоволенъ собою и часто «объятъ тоской за чашей ликованья». Только въ деревнѣ онъ чувствуетъ себя лучше: больше работаетъ, сближается съ народомъ, горячо сочувствуетъ его тяжелому положенію; тамъ онъ возвращается къ видѣньямъ «первоначальныхъ чистыхъ дней». Немногіе друзья П. цѣнили по достоинству эти многообѣщающія минуты грусти и просвѣтленія; другіе, огорчаясь его «крупными шалостями» и не придавая значенія его «мелкимъ стихамъ», возлагали надежды на публикацію его поэмы: «увидѣвъ себя — писалъ А. И. Тургеневъ (П. по документамъ Ост. арх. I, 28) — въ числѣ напечатанныхъ и, слѣдовательно, уважаемыхъ авторовъ, онъ и самъ станетъ уважать себя и нѣсколько остепенится». Надъ «Русланомъ и Людмилой» П. работалъ 1818 и 1819 гг., по мѣрѣ отдѣлки читалъ поэму на субботахъ у Жуковскаго и окончилъ написанное весною 1820 г. Происхожденіе ея (еще не вполнѣ обслѣдованное) чрезвычайно сложно: все, что въ этомъ и сходныхъ родахъ слышалъ и читалъ юный П. и что производило на него впечатлѣніе, какъ и многое, имъ пережитое, отразилось въ его первомъ крупномъ произведеніи. Имя героя и нѣкоторые эпизоды (напр. богатырская голова) взяты изъ «ународившейся» сказки об Ерусланѣ Лазаревичѣ, которую онъ слыхалъ въ дѣтствѣ отъ няни; пиры Владиміра, богатыри его взяты изъ Кирши Данилова, Баянъ — изъ Слова о Полку Игоревѣ; самъ П. указываетъ (пѣснь IV и соч., V, 120—1) на «Двѣнадцать спящихъ дѣвъ» Жуковскаго, котораго онъ дерзнулъ пародировать, и на «смягченное подражаніе Аріосту», изъ котораго взяты нѣкоторыя подробности (напр. битва Руслана съ Черноморомъ) и даже сравненія. Еще ближе связь «Руслана» съ знаменитою «Pucelle» Вольтера, котораго П. уже въ «Бовѣ» называетъ своею музою; изъ нея взялъ П. и самую идею обличить идеальную «лиру» Жуковскаго «во лжи прелестной»; черезъ нее онъ впервые познакомился и съ манерой Аріосто и Пульчи (Morgante Maggiore); изъ нея и ея образцовъ онъ заимствовалъ (тоже въ смягченномъ видѣ) ироническій тонъ, частыя отступленія, длинныя лирическія введенія и манеру мгновенно переносить читателя съ мѣста на мѣсто, оставляя героя или героиню въ самомъ критическомъ положеніи; изъ нея же взяты и отдѣльныя мысли и образы. Чтеніе волшебныхъ сказокъ Антуана Гамильтона и рыцарскихъ романовъ, которые въ прозаическомъ изложеніи «Bibl. des romans» должны были быть извѣстны П. съ дѣтства, равно какъ и близкое знакомство съ «Душенькой» Богдановича, также имѣли вліияніе на «Руслана и Людмилу». Еще важнѣе и несомнѣннѣе, какъ доказалъ профессоръ Владиміровъ, непосредственныя заимствованія изъ «Богатырскихъ повѣстей» въ стихахъ («Аліоша Поповичъ» и «Чурила Пленковичъ»), сочиненныхъ Н. А. Радищевымъ (М. 1801) и основанныхъ на «Русскихъ Сказкахъ» М. Чулкова (1780—1783), откуда взято и имя героини, и многія подробности. Историко-литературное значеніе первой поэмы П. основано не на этихъ подробностяхъ (которыя самъ поэтъ называетъ «легкимъ вздоромъ»), не на мозаически составленном сюжетѣ и не на характерахъ, которыя здѣсь отсутствуютъ, какъ и во всякомъ сказочномъ эпосѣ, а на счастливой идеѣ придать художественную форму тому, что считалось тогда «преданьемъ старины глубокой», и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмѣшливой, то искренней, трогательной и глубоко продуманной, но всегда живой, легкой и въ то же время эффектной и пластичной до осязательности. Въ такой формѣ все получаетъ новую выразительность и красоту; такъ напр. вымыселъ о живой и мертвой водѣ, едва достойный, повидимому, вниманія умнаго ребенка, въ обработкѣ П. всѣмъ показался полнымъ смысла и поэзіи. Откуда бы ни взял П. эпизодъ о любви Финна къ Наинѣ, но только знаменитый стихъ: Герой! я не люблю тебя сєѣлалъ его сильнымъ и высоко художественнымъ. Самъ П. считалъ впослѣдствіи свою первую поэму холодной (Соч. V, 120) — и въ ней, ¤ѣйствительно, мало чувства и теплоты душевной, сравнительно съ «Кавказскимъ Плѣнникомъ», «Бахчисарайскимъ Фонтаномъ» и пр. И въ этомъ отношеніи, однако, она несравненно выше всего, что было написано до нея въ подобномъ родѣ. Національный элементъ въ ней крайне слабъ и весь состоитъ изъ именъ, полушутливыхъ восхваленій русской силы, да изъ полудюжины простонародныхъ образовъ и выраженій; но в 1820 г. и это было неслыханной новостью. Добродушный, но умный юморъ поэмы, сЮѣлое соединеніе фантастики съ реализмомъ, жизнерадостное міровоззрѣніе поэта, которымъ волей-неволей проникается каждый читатель, ясно показали, что съ этого момента русская поэзія навсегда освобождается отъ формализма, шаблонности и напускного паѳоса и становится свободнымъ и искреннимъ выраженіемъ души человѣческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное впечатлѣніе; оттого П. для своихъ современниковъ и оставался прежде всего пѣвцомъ Руслана, который уже въ 1824 г. попалъ на театральныя подмостки (кн. А. А. Шаховской составилъ волшебную трилогію…«Финнъ», а Дидло всю поэму обработалъ въ большой балетъ).
Въ чис—ѣ пріятелей П. было не мало будущихъ декабристовъ. Онъ не принадлежалъ къ союзу благоденствія (не по нежеланію и едва ли потому, что друзья не хо„ѣли подвергнуть опасности его талантъ: во-1-хъ, въ то время еще никакой серьезной опасности не предвидѣлось, а во-2-хъ политическіе дѣятели крайне рѣдко руководствуются подобными соображеніями, — а скорѣй потому, что П. считали недостаточно для этого серьезнымъ, неспособнымъ отдаться одной задачѣ), но вполнѣ сочувствовалъ его вольнолюбивымъ мечтамъ и энергично выражалъ свое сочувствіе и въ разговорахъ, и въ стихахъ, которыя быстро расходились между молодежью. При усилившемся въ то время реакціонном настроеніи, П. былъ на дурномъ счету у представителей власти. Когда П. былъ занятъ печатаніемъ своей поэмы, его ода «Вольность» (т. I, стр. 219) и нѣсколько эпиграммъ (а также и то, что онъ въ театрѣ показывалъ своимъ знакомымъ портретъ Лувеля, убійцы герцога Беррійскаго) произвели въ его судьбѣ неожиданную и насильственную перемѣну. Г. Милорадовичъ — конечно, не безъ разрѣшенія государя, — призвалъ П. къ себѣ и на квартирѣ его велѣлъ произвести обыскъ. Говорятъ (пока мы не имѣемъ документальныхъ свѣдѣній объ этомъ дѣлѣ и должны довольствоваться рассказами современниковъ), П. заявилъ, что обыскъ бесполезенъ, такъ какъ онъ успѣлъ истребить все опасное; затѣмъ онъ попросилъ бумаги и написалъ на память почти всѣ свои «зловредныя» стихотворенія. Этотъ поступокъ произвелъ очень благопріятное впечатлѣніе; тѣмъ не менѣе доклад былъ сдѣланъ въ томъ смыслѣ, что поэтъ долженъ былъ подвергнуться суровой карѣ; увѣряютъ, будто ему грозила Сибирь или Соловки. Но П. нашелъ многихъ заступниковъ: Энгельгардтъ (по его словамъ) упрашивалъ государя пощадить украшеніе нашей словесности; Чаадаевъ съ трудомъ, въ неприемные часы, проникъ къ Карамзину, который немедленно началъ хлопотать за П. передъ императрицей Маріей Ѳедоровной и графомъ Каподистріей; усердно хлопоталъ и Жуковскій, ходатайствовали и другія высокопоставленныя лица (А. Н. Оленинъ, президентъ академіи художествъ, князь Васильчиковъ и др.), и въ концѣ-концовъ ссылка была замѣнена простымъ переводомъ «для пользы службы» или командировкой въ распоряженіе генерала Инзова, попечителя колонистовъ южнаго края. Между тѣм по Петербургу распространились слухи, будто П. былъ тайно подвергнутъ позорному наказанію; эти слухи дошли до поэта и привели его въ ужасное негодованіе, такъ что онъ, по его словамъ, «жаждалъ Сибири, какъ возстановленія чести», и думалъ о самоубійствѣ или о преступленіи. Высылка хотя отчасти достигала той же цѣли, и 5-го мая П., въ очень возбужденномъ настроеніи духа, на перекладной, помчался по Бѣлорусскому тракту въ Екатеринославъ. Вотъ что писалъ Карамзинъ черезъ полторы недѣли послѣ его отъѣзда князю П. А. Вяземскому: «П. былъ нѣсколько дней совсѣмъ не въ піитическомъ страхѣ отъ своихъ стиховъ на свободу и нѣкоторыхъ эпиграммъ, далъ мнѣ слово уняться и благополучно поѣхал въ Крымъ (sic) мѣсяцевъ на 5. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Онъ былъ, кажется, тронутъ великодушіемъ государя, дѣйствительно, трогательнымъ. Долго описывать подробности; но если П. и теперь не исправится, то будетъ чертомъ еще до отбытія своего въ адъ» («Русск. Архивъ», 1897, № 7, стр. 493). Многіе пріятели П., а позднѣе его біографы считали это выселеніе на югъ великимъ благодѣяниемъ судьбы. Едва-ли съ этимъ можно безусловно согласиться. Если новыя и разнообразныя впечатлѣнія слѣдуетъ признать благопріятными для художественнаго развитія молодого поэта, то для него столько же было необходимо общеніе съ передовыми умами времени и полная свобода. Геній П. съумѣлъ обратить на великую себѣ пользу изгнаніе, но послѣднее не перестаетъ отъ этого быть несчастіемъ. Печальное и даже озлобленное (насколько была способна къ озлобленію его добрая и впечатлительная натура) настроеніе П. въ 1821 и послѣдующіе годы происходило не только отъ байронической міровой скорби и отъ грустныхъ условій тогдашней внутренней и вўѣшней политики, но и отъ вполнѣ естественнаго недовольства своимъ положеніемъ поднадзорного изгнанника, жизнь котораго насильственно хо©ѣли отлить въ несимпатичную ему форму и отвлечь отъ того, что онъ считалъ своей высшей задачей. П. везъ съ собою одобренное государемъ письмо графа Каподистріи, которое должен былъ вручить Инзову: составитель его, очевидно на основаніи словъ Жуковскаго и Карамзина, старается объяснить проступки П. несчастными условіями его домашняго воспитанія и выражаетъ надежду, что онъ исправится подъ благотворнымъ вліяніемъ Инзова и что изъ него выйдет прекрасный чиновникъ «или по крайней мѣрѣ перворазрядный писател‚». Еще характернѣе отвѣтъ Инзова на запросъ гр. Каподистріи изъ Лайбаха отъ 13 апрѣля 1821 г.; добрый старикъ, очевидно, повинуясь внушеніямъ сверху, рассказываетъ, какъ онъ занимаетъ П. переводомъ молдавскихъ законовъ и пр., вслѣдствіе чего молодой человѣкъ замѣтно исправляется; правда, въ разговорахъ онъ «обнаруживаетъ иногда піитическія мысли; но я у‡ѣрен — прибавляетъ Инзовъ — что лѣта и время образумятъ его въ семъ случаѣ». Первые мѣсяцы своего изгнанія П. провелъ въ неожиданно пріятной обстановкѣ; вотъ что пишетъ онъ своему младшему брату Льву: «пріѣхавъ въ Екатеринославъ, я соскучился (онъ пробылъ тамъ всего около двухъ недѣль), поѣхалъ кататься по Днѣпру, выкупался и схватилъ горячку, по моему обыкновенію. Генералъ Раевскій, который ѣхалъ на Кавказъ съ сыномъ и двумя дочерьми, нашелъ меня въ жидовской хатѣ, въ бреду, без лѣкаря, за кружкою обледенѣлаго лимонада. Сынъ его (младшій, Николай)... предложилъ мнѣ путешествіе къ кавказскимъ водамъ; лѣкарь, который съ ними ѣхалъ, обѣщалъ меня въ дорогѣ не уморить. Инзовъ благословилъ меня на счастливый путь — я легъ въ коляску больной; черезъ недѣлю вылѣчился. Два мѣсяца жил я на Кавказѣ; воды мнѣ были очень полезны и чрезвычайно помогли, особенно сѣрныя горячія... (слѣдуетъ рядъ живыхъ впечатлѣний кавказской природы и быта). Съ полуострова Тамани, древняго Тмутараканскаго княжества, открылись мнѣ берега Крыма. Моремъ пріѣхали мы въ Керчь (слѣдуетъ краткое описаніе древностей Пантикапеи). Изъ Керчи пріѣхали мы въ Кефу (т. е. Ѳеодосію)... Отсюда моремъ отправились мы, мимо полуденныхъ береговъ Тавриды, въ Юрзуфъ (иначе Гурзуфъ, тогда принадлежавшій герцогу Ришелье), гдѣ находилось семейство Раевскаго. Ночью на кораблѣ написалъ я элегію («Погасло дневное свѣтило»), которую тебѣ присылаю; отошли ее Гречу (въ «Сынъ Отечества») безъ подписи... Корабль остановился въ виду Юрзуфа. Тамъ прожилъ я три недѣли. Мой другъ, счастливѣйшія минуты жизни моей провелъ я посреди семейства почтеннаго Раевскаго. Я не видѣлъ въ немъ героя, славу русскаго войска; я въ немъ любилъ человѣка съ яснымъ умомъ, съ простой, прекрасной душою, снисходительнаго попечительнаго друга, всегда милаго, ласковаго хозяина. Свидѣтель екатерининскаго вѣка, памятникъ 12-го года, человѣкъ безъ предразсудковъ, съ сильнымъ характеромъ и чувствительный, онъ невольно привяжетъ къ себѣ всякаго, кто только достоинъ понимать и цѣнить его высокія качества. Старшій сынъ его (Александръ, имѣвшій сильное вліяніе на П.) будетъ болѣе, нежели извѣстенъ. Всѣ его дочери — прелесть; старшая — женщина необыкновенная. Суди, былъ ли я счастливъ; свободная, безпечная жизнь въ кругу милаго семейства, жизнь, которую я такъ люблю и которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край...» Тамъ П. вновь испыталъ идеальную привязанность; тамъ онъ пополнилъ свое литературное развитіе изученіемъ Шенье и особенно Байрона; тамъ же онъ началъ писать «Кавк. Плѣнника». Изъ Гурзуфа, вмѣстѣ съ генераломъ и его младшимъ сыномъ, П. чрезъ Бахчисарай отправился въ Кіевскую губ., въ Каменку, имѣніе матери Раевскаго, а оттуда на мѣсто службы въ Кишиневъ, такъ какъ во время странствованій П. Инзовъ временно былъ назначенъ намѣстникомъ Бессарабской области. П. поселился сперва въ наемной мазанкѣ, а потомъ перебрался въ домъ Инзова, который оказался гуманнымъ и «душевнымъ» человѣкомъ, способнымъ понять и оцѣнить П. Поэтъ пользовался почти полной свободой, употребляя ее иногда не лучше, чѣмъ въ Петербургѣ: онъ посѣщалъ самое разнообразное общество какъ туземное, такъ и русское, охотно и много танцовалъ, ухаживалъ за дамами и дѣвицами, столь же охотно участвовалъ въ дружественныхъ пирушкахъ и сильно игралъ въ карты; изъ-за картъ и женщинъ у него было нѣсколько «исторій» и дуэлей; въ посѣднихъ онъ держалъ себя съ замѣчательнымъ самообладаніемъ, но въ первыхъ слишкомъ рѣзко и иногда буйно высказывалъ свое неуваженіе къ кишиневскому обществу. Это была его внѣшняя жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрамъ) состояла въ усиленномъ чтеніи (съ выписками и заљѣтками), не для удовольствія только, а для того, «чтобъ въ просвѣщеніи стать съ вѣкомъ наравнѣ», и въ энергичной работѣ мысли. Его занятія были настолько напряженнѣе и плодотворнѣе петербургскихъ, что ему казалось, будто теперь онъ въ первый разъ позналъ «и тихій трудъ, и жажду размышленій («Посланіе Чаадаеву» 182 г.). Результатомъ этого явилась еще небывалая творческая дѣятельность, поощряемая успѣхомъ его первой поэмы и со дня на день усиливающеюся любовью и вниманіемъ наиболѣе живой части публики (такъ, черезъ полтора мѣсяца по пріездѣ въ Кишиневъ П., на основаніи пѣсни трактирной служанки, написалъ балладу «Черная Шаль», а въ декабрѣ того же года, задолго до ея напечатанія, по разсказу В. П. Горчакова, ее уже твердили наизусть въ Кіевѣ). Уже въ первые полтора года послѣ изгнанія П., не смотря на частыя поѣздки въ Кіевъ (гдѣ Раевскій командовалъ корпусомъ), въ Каменку, въ Одессу и пр., написалъ болѣе 40 стихотвореній, поэму «Кавказскій Плѣнникъ» и подготовилъ «Братьевъ-разбойниковъ» и «Бахчисарайскій Фонтанъ». Но все это едва ли составитъ третью часть творческихъ работъ, занимавшихъ его въ Кишиневѣ. Онъ работаетъ надъ комедіей или драмой, обличающей ужасы крѣпостного права (баринъ проигрываетъ въ карты своего стараго дядьку-воспитателя), надъ трагедіей во вкусѣ Алфіери, героемъ которой долженъ былъ быть Вадимъ, защитникъ новгородской свободы, потомъ обдумываетъ поэму на тотъ же сюжетъ; собираетъ матеріалъ и вырабатываетъ планъ большой національной поэмы «Владиміръ», въ которой онъ хотѣлъ воспользоваться и былинами, и «Словомъ о Полку Игоревѣ», и поэмою Тассо, и даже Херасковымъ. Подъ впечатлѣніями аракчѣевско-голицынскаго режима онъ пишетъ рядъ стихотвореній (въ томъ числѣ довольно обширную, но мало достойную его поэму «Гавриліада» ( послѣдній отзвукъ его преклоненія передъ «Дѣвственницей» Вольтера) не для печати. Кромѣ того, П. ведетъ свои записки, ведетъ журналъ греческаго возстанія, которымъ интересовался болѣе нежели многіе греки и успѣхъ котораго предугадалъ одинъ изъ первыхъ въ Европѣ: пишетъ «Историческія замечанія» и производитъ безъ посторонней помощи цѣлый рядъ историческихъ, историко-литературныхъ и психологическихъ небольшихъ изысканій, о степени оригинальности которыхъ мы можемъ судить по немногимъ случайно дошедшимъ до насъ указаніямъ (напр. о гербѣ Россіи, опредѣленіе западнаго источника сказки о Бовѣ Королевичѣ, франц. письмо брату № 3 и пр.) Энергія П. въ работѣ тѣмъ поразительнѣе, что въ продолженіе всѣхъ 1/2 Џѣтъ своего пребыванія въ Кишиневѣ, онъ не хотѣлъ и не могъ примириться съ мыслью о продолжительности своего изгнанія, жилъ какъ на бивакахъ, мечталъ не нынче-завтра увидѣться съ петербургскими друзьями и постоянно переходилъ отъ надежды къ отчаянію. 13 янв. 1823 г. онъ просился въ непродолжительный отпускъ, о чемъ довели до свѣдѣнія государя, но высочайшаго разрѣшенія не послѣдовало. Это усиливало оппозиціонное настроеніе П., которое къ тому же поддерживалось демагогическими спорами «конституціонныхъ друзей» его въ Кіевѣ и Каменкѣ. Самымъ крупнымъ событіемъ художественной жизни П. за этотъ періодъ было созданіе и появленіе «Кавказскаго Плѣнника», котораго онъ окончилъ въ Каменкѣ 20 февр. 182 г. (эпилогъ и посвященіе написаны въ Одессѣ 1 мая того же года) и который вышелъ въ СПб. въ августѣ 1822 г. (изд. Н. И. Гнѣдичъ, печат. въ типогр. Греча). Въ поэмѣ самъ авторъ различаетъ (письмо № 18) двѣ части, по его мнѣнію плохо связанныя между собою: описательно-этнографическую (лучше удавшуюся) и романтическо-психологическую; во второй онъ хотѣлъ изобразить «это равнодушіе къ жизни и ея наслажденіямъ, эту старость души (старость молодости, какъ выражается онъ о себѣ въ письмахъ), которыя сдѣлались отличительными чертами молодежи XIX в.». По преданію, въ основу поэмы положенъ разсказъ нѣкоего Нѣмцова (слышанный П. еще до ссылки) о томъ, какъ его будто-бы освободила изъ плѣна влюбившаяся въ него черкешенка. Первая мысль обработать этотъ сюжетъ пришла П. въ авг. 1820 г., на Кавказѣ; основная идея и характеръ героя, списаннаго П. съ самого себя (не съ такого, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, а съ такого, какимъ ему хотѣлось быть), выяснились автору подъ вліяніемъ изученія Байрона. Внѣшнюю отдѣлку, при всей своей строгости къ себѣ и «Плѣннику», онъ не могъ не признать шагомъ впередъ противъ «Руслана».
Усєѣхъ поэмы въ публикѣ былъ огромный; в глазахъ молодой Россіи того времени именно послѣ нея П. сталъ великимъ поэтомъ («Русланъ сдѣлалъ его только известнымъ и возбудилъ ожиданія), да и Россія стаЋѣющаяся должна была признать за «либераломъ» П. «талантъ прекрасный» (Карамзинъ, «Письма къ Дмитріеву», стр. 337). Прежде всего подкупала читателей форма поэмы, изящество и сила стиховъ (изъ которыхъ иные немедленно стали поговорками), затѣмъ поразительный по соединенію простоты и эффективности планъ поэмы и глубокоправдивое чувство; она, дѣйствительно, «тайный гласъ души» поэта, тѣмъ болѣе понятный читателямъ, что и они переживали ту же «болѣзнь вѣка», болѣе разнообразно и разносторонне, но едва ли болѣе рельефно и сильно выраженную Байрономъ. Характеръ и судьба черкешенки (недостатокъ «мѣстнаго колорита» въ ея изображеніи не могъ быть въ то время замѣтенъ) всѣмъ внушали глубокую симпатію и даже возбуждали у лучшихъ критиковъ (князя Вяземскаго) наивную досаду на поэта, который не выразилъ состраданія къ такому великодушному и благородному существу. Позднѣйшая критика замѣтила въ сюжетѣ мелодраматичность и въ отдѣльныхъ мѣстахъ излишнюю приподнятость тона во вкусѣ Державина, но современники не могли считать это недостатками. Примѣчанія П., объясняющія, что такое шашка, аулъ, кумысъ и пр., осязательно показываютъ, чтоЪ«Плѣнникъ» былъ родоначальникомъ всей нашей весьма обширной и важной кавказской поэзіи и прозы. Въ 20-хъ годахъ онъ вызывалъ и непосредственныя подражанія («Киргизскій Плѣнникъ», «Московскій Плѣнник») и уже въ 1823 г. былъ передѣланъ въ балетъ, въ свое время очень популярный. Въ 1821 г. П. написалъ или, вѣрнѣе, набросалъ поэму изъ русской жизни: «Братья-Разбойники». Онъ былъ очень недоволенъ ею, и сжегъ набросокъ, но одинъ отрывокъ, въ основу котораго было положено дѣйствительное происшествіе ( бѣгство двухъ закованыхъ арестантовъ вплавь, случившееся въ Екатеринославѣ при П., — онъ отдѣлалъ и послалъ въ печать въ 1823 г. (появился въ «Полярной Звѣздѣ» за 1823 г.), а другими воспользовался много позднѣе для очень красивой баллады «Женихъ». «Братья-Разбойники» въ настоящемъ своемъ видѣ интересны въ историко-литературномъ отношеніи, какъ свидѣтельство о стремленіи П. соединить байроническое сочувствіе сильнымъ натурамъ, извергнутымъ изъ общества, съ изображеніемъ, пока еще очень несовершеннымъ, русскаго народнаго быта. Въ формѣ нельзя не замѣтить пестроты и неровности: сильныя, исконно русскія выраженія, свидѣтельствующія о внимательномъ изученіи народной поэзіи, стоятъ рядомъ съ выраженіями слишкомъ искусственными, даже вычурными. Въ Кишиневѣ П. работалъ также надъ «Бахчисарайскимъ Фонтаномъ» и задумалъ поэму «Цыганы», одинъ изъ мотивовъ и краски для которой дала ему жизнь. Въ концѣ 1822 г., во избѣжаніе непріятныхъ послѣдствій «исторіи» за картами, Инзовъ послалъ поэта въ командировку въ Измаилъ; въ Буджакской степи П. встрѣтился съ цыганскимъ таборомъ и бродилъ съ нимъ нѣкоторое время. Въ Кишиневѣ же, въ маѣ 1823 г., начатъ Евгеній Онѣгинъ. Изъ прозведеній меньшаго объема этого періода особое значеніе и вліяніе иҐѣли стихотворенія: «Наполеонъ», в которомъ (особенно въ послѣдней строфѣ) поэтъ проявилъ такое благородство чувства и силу мысли, что всѣ другіе русскіе лирики должны были показаться передъ нимъ пигмеями, и «Пѣснь о Вѣщемъ Олегѣ» (1 марта 1822 г.), далеко не первый по времени, но первый по красотѣ и силѣ продуктъ національнаго романтизма въ Россіи. Въ концѣ кишиневскаго періода П., все яснѣе и яснѣе сознававшій свое значеніе, вступаетъ въ дѣятельную переписку съ двумя молодыми критиками: Плетневымъ и Бестужевымъ-Марлинскимъ. Въ дек. 1822 г. вышла 1-я книжка «Полярной Звѣзды», имѣвшей цѣлію руководить общественнымъ мнѣніемъ; для этого нужно было произвести, такъ сказать, серьезную ревизію немногому сдѣланному и объединить лучшихъ дѣлателей. Теперь П. больше чѣмъ когда-нибудь огорчается изгнаніемъ, лишавшимъ его возможности принять непосредственное участіе въ важномъ дѣлѣ, и рвется изъ полудикаго Кишинева въ культурную Россію. Такъ какъ ему не дозволили даже и на время съѣздить въ Петербургъ, то онъ обрадовался случаю переѣхать въ ближайшій цивилизованный городъ — Одессу. Вотъ какъ П. въ письмѣ къ брату отъ 25 авг. 1823 г. описываетъ свое переселеніе: «Здоровье мое давно требовало морскихъ ваннъ; я насилу уломалъ Инзова, чтобы онъ отпустилъ меня въ Одессу. Я оставилъ мою Молдавію и явился въ Европу (въ перыхъ числахъ іюня); рестораціи и итальянская опера напомнили мнѣ старину и, ей Богу, обновили мнѣ душу. Между тѣмъ пріѣзжаетъ Воронцовъ, принимаетъ меня очень ласково, объявляетъ мнѣ, что я перехожу подъ его начальство, что остаюсь въ Одессѣ». Этотъ переводъ устроилъ А. И. Тургеневъ. Въ началѣ поэтъ чувствовалъ только отрадныя стороны одесской жизни; онъ увлекался европейскими удовольствіями, больше всего театромъ, внимательно присматривался ко всему окружающему, съ неослабнымъ интересомъ слѣдилъ за ходомъ греческаго возстанія, знакомился съ интеллигентными русскими и иностранцами и скоро увлекся женой мѣстнаго негоціанта, красавицей Ризничъ. На одесскую молодежь, какъ человѣкъ, онъ производилъ двоякое впечатлѣніе: для однихъ онъ былъ образцомъ байронической смѣлости и душевной силы, отъ подражанія которому ихъ насильно удерживали заботливые родители (см. «Записки» гр. Бутурлина, «Русскій Архивъ», 1897, кн. V); другіе видѣли въ немъ «какое-то бретерство, suffisance и желаніе осмѣять, уколоть другихъ» («Записки» Н. В. Басаргина, «XIX в.» Бартенева, стр. 89); но какъ передъ поэтомъ, передъ нимъ преклонялись всѣ цѣнившіе поэзію. Медовый мѣсяцъ жизни П. въ Одессѣ былъ, однако, непродолжителенъ: уже въ ноябрѣ 1823 г. онъ называетъ Одессу прозаической, жалуется на отсутствіе русскихъ книгъ, а въ январѣ 1824 г. мечтаетъ убѣжать не только изъ Одессы, но и изъ Россіи; весною же у него начались на столько крупныя непріятности съ начальствомъ, что онъ чувствуетъ себя въ худшемъ положеніи, чѣмъ когда-либо прежде. Дѣло въ томъ, что графъ Воронцовъ и его чиновники смотрѣли на Пушкина съ точки зрѣнія его пригодности къ службѣ и не понимали его претензій на иное, высшее значеніе; а П., теперь болѣе одинокій, чѣмъ въ Кишиневѣ (друзей въ ўѣловой Одессѣ трудно было пріобрѣсти), озлоблялся и противопоставлялъ табели о рангахъ то демократическую гордость ума и таланта, то даже свое шестисотлѣтнее дворянство, и мстилъ эпиграммами, ѣдкость которыхъ чувствовалъ и сам графъ, имѣвшій полную возможность «уничтожить» коллежскаго секретаря П. Если одесскій годъ былъ одинъ изъ самыхъ непріятныхъ для поэта, онъ былъ зато одинъ изъ самыхъ полезныхъ для его развитія: разнообразные одесскіе типы расширили и углубили его міросозерцаніе, а дѣловое общество, дорожившее временемъ, давало ему больше досугу работать, чѣмъ пріятельскіе кружки Кишинева, и онъ пользовался этимъ, какъ никогда прежде. Онъ доучился англійскому яз., выучился итальянскому, занимался, кажется, испанскимъ, пристрастился къ пріобрѣтенію книгъ и положилъ начало своей, впослѣдствіи огромной библіотекѣ. Онъ читалъ всѣ новости по иностранной литературѣ и выработалъ себѣ не только совершенно опредѣленные вкусы и взгляды (съ этихъ поръ онъ отдаетъ предпочтеніе англійской и даже нѣмецкой литературѣ передъ французской, на которой былъ воспитанъ), но даже даръ предвидѣнія будущихъ судебъ словесности, который поражаетъ насъ немного позднѣе (см., напр., письмо № 11). По новой русской литературѣ онъ столько прочелъ за это время, что является теперь первымъ знатокомъ ея и задумываетъ рядъ статей о Ломоносовѣ, Карамзинѣ, Дмитріевѣ и Жуковскомъ. Въ тоже время, не безъ вліянія коммерческаго духа Одессы, гдѣ честный заработокъ ни для кого не считался позорнымъ, и того случайнаго обстоятельства, что «Бахчисарайскій Фонтанъ», благодаря князю Вяземскому, далъ поэту возможность выбраться изъ сѣти долговъ, П. приходитъ къ отрадному убѣжденію, что литература можетъ доставить ему матеріальную независимость (сперва такой взглядъ на поэзію онъ называетъ циничнымъ, позд—ѣе же онъ говоритъ: «Я пишу подъ вліяніемъ вдохновенія, но разъ стихи написаны, они для меня только товаръ»). Въ основу «Бахчисарайскаго Фонтана» положенъ разсказъ Екатерины Николаевны Раевской о княжнѣ Потоцкой, бывшей женою хана Керимъ-Гирея. Самъ П. и князь Вяземскій (предпославшій поэмѣ «Разговоръ между издателемъ и классикомъ съ Выборгской стороны или съ Васильевскаго Острова») видѣли въ немъ какъ-бы манифестъ романтической школы, что выразилось въ отсутствіи опредѣленности и ясности сюжета, элегическомъ тонѣ и яркости мѣстнаго колорита. Въ послѣднемъ отношеніи образцомъ для поэта служилъ Байронъ (см. письмо № 110), вліяніе котораго очевидно также и во многихъ частностяхъ, и въ обрисовкѣ титаническаго характера Гирея; но противоположеніе двухъ одинаково живыхъ и рельефныхъ женскихъ характеровъ, эффектная и полная искренняго чувства сцена между Заремой и Маріей и зедушевный лиризмъ послѣдней части — неотъемлемая собственность П. «Фонтанъ», сравнительно съ «Плѣнникомъ», представляетъ важный шагъ впередъ полнымъ отсутствіемъ «элемента высокости» (Бѣлинскій), который еще связывалъ П. съ предшествующимъ періодомъ. Число лирическихъ произведеній П., написанныхъ в Одессѣ, невелико: онъ былъ слишкомъ поглощенъ самообразованіемъ и работой надъ двумя большими поэмами — «Онѣгинымъ» и «Цыганами». «Онѣгина» авторъ называетъ сперва романомъ въ стихахъ «в родѣ Донъ-Жуана»; в немъ онъ «забалтывается до-нельзя», «захлебывается желчью» и не надѣется пройти съ нимъ черезъ цензуру, отчего и пишетъ «спустя рукава»; но постепенно онъ увлекается работой и, по окончаніи 2-ой главы, приходитъ къ убѣжденію, что это будетъ лучшее его произведеніе (VII, 70). Уѣзжая изъ Одессы, онъ увозитъ съ собою 3-ью главу и «Цыганъ», безъ окончанія. Отъѣздъ П. былъ недобровольный: графъ Воронцовъ, можетъ быть съ добрымъ намѣреніемъ, далъ ему командировку «на саранчу», но П., смотрѣвшій на свою службу какъ на простую формальность, на жалованье — какъ на «паекъ ссыльнаго», увидѣлъ въ этомъ желаніе его унизить и сталъ повсюду рѣзко выражать свое неудовольствіе. Графъ Воронцовъ написалъ 23 марта 1824 г. графу Нессельроде (буквальный смыслъ его письма — въ пользу П., но въ немъ нельзя не видѣть сильнаго раздраженія вельможи противъ непочтительнаго и самомнительнаго подчиненнаго), что, по его мнѣнію, П. слѣдовало бы перевести куда нибудь вглубь Россіи, гдѣ могли-бы на свободѣ отъ вредныхъ вліяній и лести развиться его счастливыя способности и возникающій (sic) талантъ; въ Одессѣ же много людей, которые кружатъ ему голову своимъ поклоненіемъ будто бы отличному писателю, тогда какъ онъ пока «только слабый подражатель далеко не почтеннаго образца», т. е. Байрона. Этотъ отзывъ Воронцова не имѣл-бы особенно печальныхъ послѣдствій для П., если бы приблизительно въ тоже время не вскрыли на почтѣ письма самого поэта къ кому-то въ Москву (№ 6), въ которомъ онъ пишетъ, что беретъ «уроки чистаго аѳѣизма... система не столь утѣшительная, какъ обыкновенно думаютъ, но, къ несчастію, болѣе всего правдоподобная». Тотчасъ же П. былъ отрѣшенъ отъ службы и сосланъ въ Псковскую губ., въ родовое имѣніе, при чемъ ему былъ назначенъ опредѣленный маршрутъ безъ заѣзда въ Кіевъ (гдѣ проживали Раевскіе). 30 іюля 1824 г. П. выѣхалъ изъ Одессы и 9 августа явился въ Михайловское-Зуево, гдѣ находились его родные. Сначала его приняли сердечно (письмо № 7), но потомъ Надежда Осиповна и Сергѣй Львовичъ (имѣвшій неосторожность принять на себя оффиціально обязанность надзирать за поведеніемъ сына) стали страшиться вліянія опальнаго поэта на сестру и брата. Между отцомъ и сыномъ произошла тяжелая сцена (которой много позднѣе П. воспользовался въ «Скупомъ рыцарѣ»): «отецъ мой, воспользовавшись отсутствіемъ свидѣдетелей, выбѣгаетъ и всему дому объявляетъ, что я его билъ, потомъ ( что хотелъ бить. Передъ тобой (пишетъ П. Жуковскому) я не оправдываюсь, но чего же онъ хочетъ для меня съ уголовнымъ обвиненіемъ? Рудниковъ сибирскихъ и Њѣчнаго моего безчестія? Спаси меня!» Въ концѣ концовъ родные П. уѣхали въ Петербургъ и Сергѣй Львовичъ отказался наблюдать за сыномъ, который остался въ вѣдѣніи мѣстнаго предводителя дворянства и настоятеля Святогорскаго монастыря. Въ одиночествѣ П. развлекался только частыми визитами въ сосѣднее Тригорское, къ П. А. Осиповой, матери нѣсколькихъ дочерей, у которой, кромѣ того, проживали молодыя родственницы (между другими — и г-жа Кернъ). Жительницы Тригорскаго, повидимому, больше интересовались поэтомъ, нежели интересовали его, такъ какъ его серьезная привязанность была направлена къ одесской его знакомой. Какъ ни значительна была напряженность работы П. въ Кишиневѣ и въ Одессѣ, въ Михайловскомъ, въ особенности въ зимнее время, онъ читалъ и думалъ по крайней мѣрѣ вдвое больше прежняго. Книгъ, ради Бога, книгъ! — почти постоянный его припѣвъ въ письмахъ къ брату. Съ ранняго утра до поздняго обѣда онъ сидитъ съ перомъ въ рукахъ въ единственной отопляемой комнаткѣ михайловскаго дома, читаетъ, дѣлаетъ замѣтки и пишетъ, а по вечерамъ слушаетъ и записываетъ сказки своей няни и домоправительницы. Подъ вліяниіемъ обстановки теперь онъ больше, чѣмъ прежде, интересуется всѣмъ отечественнымъ: исторіей, памятниками письменности и народной живою поэзіею; онъ собираетъ пѣсни (для чего иногда переодѣвается мѣщаниномъ), сортируетъ ихъ по сюжетамъ и изучаетъ народную рѣчъ, чѣмъ пополняетъ пробѣлы своего «проклятаго» воспитанія. Но это изученіе родины идетъ не въ ущербъ его занятіямъ литературой и исторіей всемирной. Онъ вчитывался въ Шекспира, въ сравненіи съ которымъ Байрон, какъ драматургъ, теперь кажется ему слабымъ и однообразнымъ. Въ тоже время онъ воспроизводитъ съ удивительной точностью поэтическій стиль и объективное міросозерцаніе Магометова Корана. Востокъ, Шекспиръ и изученіе историческихъ источниковъ, вмѣстѣ съ годами и одиночествомъ, заставляютъ его спокойнѣе смотрѣть на міръ Божій, больше вдумываться, чѣмъ чувствовать, философски относиться къ прошлому и настоящему, если только послѣднее не возбуждало страстей его. Въ янв. 1825 г. П. посѣтилъ будущій декабристъ И. И. Пущинъ, который привезъ ему «Горе отъ ума»; онъ замѣтилъ въ поэтѣ перемѣну къ лучшему: П. сталъ «серьезнѣе, проще, разсудительнѣе». Мелькомъ прослушанная комедія вызвала извѣстное письмо П. къ Бестужеву (№ 95), показывающее необыкновенную тонкость и зрѣлость критическаго сужденія (написанное двумя мѣсяцами позднѣе письмо къ тому-же Бестужеву № 103 ( примѣняетъ такую же критику ко всему ходу современной ему литературы и совпадаетъ во многомъ съ наиболѣе свѣтлыми идеями Бѣлинскаго). Умственная и художественная зрѣлость, ясно сознаваемая поэтомъ (немного позднѣе П. пишетъ Н. Н. Раевскому: «я чувствую, что духъ мой вполнѣ развился: я могу творить») и твердо установившееся міросозерцаніе, проявляющееся въ стихотвореніяхъ этого періода, не мѣшали ему страшно томиться одиночествомъ и выдумывать довольно несбыточные планы для своего освобожденія изъ «обители пустыныхъ вьюгъ и хлада». Съ братом Львомъ и дерптскимъ студентомъ Вульфомъ, сыномъ Осиповой, онъ составилъ нѣчто въ родѣ заговора съ цѣлью устроить себѣ побѣгъ за границу, черезъ Дерптъ, и одно время настолько вѣрилъ в возможность этого дѣла, что прощался съ Россіей прекраснымъ (неоконченнымъ) стихотвореніемъ (I, 333; ср. I, 349). Въ тоже время онъ испыталъ и легальное средство: подъ предлогомъ аневризма онъ проситъ позволенія ѣхать для операціи и лѣченія въ одну изъ столицъ или за границу. Планъ бѣгства не осуществился, а для лѣченія П. былъ предоставленъ г. Псковъ. Весною Пушкина посѣтилъ бар. Дельвигъ. На осень онъ остался совсѣмъ одинъ, за временнымъ отъѣздомъ сосѣдокъ. Отъ этого усиливается и жажда свободы, и творческая производительность: къ зимѣ онъ оканчиваетъ IV главу «Онѣгина», «Бориса Годунова» и поэму Графъ Нулинъ. Узнавъ о 14 дек., П. сперва хоЎѣлъ ѣхать въ Петербургъ, за тѣмъ вернулся, чтобы подождать болѣе положительныхъ извѣстій, а получивъ ихъ, сжегъ свои тетради. Съ крайне тяжелымъ чувствомъ слѣдилъ онъ за ходомъ арестовъ. Успокоившись и одумавшись, онъ рѣшилъ воспользоваться отсутствіемъ своего имени въ спискахъ заговорщиковъ и началъ хлопотать о своемъ возвращеніи, сперва частнымъ образомъ, потомъ оффиціально. Въ іюлѣ 1826 г. П. послалъ черезъ губернатора письмо государю, съ выраженіемъ раскаянія и твердаго намѣренія не противорѣчить своими мнѣніями общепринятому порядку. Вскорѣ послѣ коронаціи онъ былъ съ фельдъегеремъ увезенъ въ Москву и 8 сент., прямо съ дороги, представленъ государю, съ которымъ имѣлъ довольно продолжительный и откровенный разговоръ, послѣ чего получилъ позволеніе жить гдѣ угодно (пока еще кромѣ Петербурга, куда доступъ былъ ему открытъ въ маѣ 1827 г.), при чемъ императоръ вызвался быть его цензоромъ.
Напряженная работа мысли Пушкина въ михайловскій періодъ наглядно выразилась «ѣмъ, что съ этого времени онъ началъ писать и прозаическія статьи: въ 1825 г. онъ напечаталъ въ «Московскомъ Телеграфѣ» очень ѣдкую замѣтку «O M-me Сталь и Г-нѣ М.» (за подписью Ст. Ар., т.-е. старый арзамасецъ), гѣ выразилъ свое уваженіе и благодарность знаменитой писательницѣ за симпатію, съ которой она отнеслась къ Россіи, — и статью: «О предисловіи г-на Лемонте къ переводу басенъ И. А. Крылова», въ которой онъ даетъ глубоко обдуманный очеркъ исторіи русскаго языка и такую умную и точную характеристику Ломоносова, что ее и до сихъ поръ смѣло, съ великою пользою, можно вводить въ учебникъ словесности. Эти два года — изъ самыхъ плодотворныхъ и для лирики П. Въ началѣ онъ обработываетъ мотивы привезенные съ юга, яркія краски котораго видны въ «Аквилонѣ», «Прозерпинѣ», «Испанскомъ романсѣ» и др. Затѣмъ проявляются въ его пьесахъ вновь созрѣвшія мысли и болѣе прежняго уравновѣшенныя чувства («Разговоръ книгопродавца съ поэтами», два «Посланія къ цензору»); даже «Вакхическая пѣсня», по исходной точкѣ тожественная съ юной его лирикой, заканчивается глубокогуманной мыслью). Форма еще совершеннѣе: на невольномъ досугѣ даже шутливыя пьесы, какъ «Ода гр. Хвостову», отдѣлываются необыкновенно тщательно. Къ концу періода немногочисленныя лирич. произведенія выражаютъ лишь скоропреходящія настроенія минуты: П. всецѣло погруженъ въ поэмы и драму. Еще 10 окт. 1824 г. онъ окончилъ поэму «Цыганы», начатую въ Одессѣ 10 мѣсяцами раньше. Хотя она напечатана только въ 1827 г., но оказала сильное и благотворное вліяніе на публику много раньше, такъ какъ сдѣлалась извѣстной въ огромномъ количествѣ списковъ. Имя героя (Алеко-Александръ) показываетъ, что по первоначальному замыслу онъ долженъ былъ воспроизвести самого поэта; затѣмъ, по мѣрѣ освобожденія П. изъ подъ вліянія Байрона, Алеко оказывается первымъ ярко и объективно очерченнымъ характеромъ, въ обработкѣ котораго байронизмъ подвергается жестокому осужденію. Трезвость и гуманность содержанія, необыкновенная ясность плана, небывалая простота и живописность языка, рельефность всѣхъ трехъ дѣйствующихъ лицъ и ихъ положеній, драматизмъ главныхъ моментовъ, полный реализмъ обстановки и наконецъ цѣломудріе при изображеніи полудикой, свободной любви — все это черты новыя даже въ П., не говоря о современной ему поэзіи. Противопоставленіе эгоизма грознаго обличителя общественныхъ золъ Алеко, который «для себя лишь хочетъ воли», истинному свободолюбію и справедливости стараго цыгана — первый гражданскій подвигъ П., «смѣлый урокъ», который даетъ поэтъ черни; лучшее доказательство его убѣдительности и великой полезности — вдохновенно кроткія строки великаго критика, Бѣлинскаго. Всецѣло михайловскому періоду принадлежитъ «Графъ Нулинъ», о происхоженіи котораго авторъ говоритъ: «перечитывая «Лукрецію», довольно слабую поэму Шекспира, я подумалъ: что еслибъ Лукреціи пришла въ голову мысль дать пощечину Тарквинію? Быть можетъ, это охладило-бы его предпріимчивость, и онъ со стыдомъ принужденъ былъ отступить... Мысль пародировать исторію и Шекспира ясно представилась, я не могъ противиться двойному искушенію и в два утра написалъ эту поПѣсть». «Гр. Нулинъ», по необыкновенной легкости стиха и стройности разсказа, и производитъ впечатлѣніе капризнаго вдохновенія минуты. Критика жестоко напала на П. за безнравственность его поэмки, но читатели (и, какъ свидѣтельствуетъ гр. Бенкендорфъ, императоръ Николай) были чрезвычайно довольны ею. Это одно изъ немногихъ произведеній П., свидѣтельствующихъ о его талантѣ изображать и отрицательную сторону жизни. По сравненію съ Гоголемъ, его сатира кажется болѣе легкой, какъ будто поверхностной; но невозможно указать въ нашей литературѣ другое изображеніе пошлости русскихъ парижанъ того времени, болѣе типичное и рѣзкое по существу; да и вся помѣщичья жизнь, съ виду такая патріархальная, оказывается насквозь проѣденною распутствомъ. На поэмкѣ видно и вліяніе «Беппо» Байрона, и изученіе русской литературы XVIII в., воевавшей съ петиметрами, и увлеченіе ехиднымъ сарказмомъ Крылова; но изящный реализмъ ќѣлого и подробностей всецѣло принадлежитъ П. Въ Михайловскомъ написана также народная баллада «Женихъ»; сюжетъ ея — обломокъ изъ кишиневской поэмы «Братья-Разбойники», теперь, подъ вліяніемъ разсказовъ Арины Родіоновны, обработанный какъ сказка-анекдотъ, съ эффектной развязкой. Какъ въ формѣ стиха, такъ и въ содержаніи П., очевидно, соперничаетъ съ Жуковскимъ (съ «Громобоемъ» и другими русскими балладами) и въ смыс—ѣ народности одерживаетъ надъ учителемъ блестящую побѣду. Самое крупное и задушевное произведеніе михайловскаго періода — Борисъ Годуновъ, или, какъ самъ П. озаглавилъ его,Џ«Комедія о настоящей бѣдѣ московскому государству, о царѣ Борисѣ и о Гришкѣ Отрепьевѣ». П. началъ ее въ концѣ 1824 г. и окончилъ къ сентябрю 1825 г., усердно подготовившись къ ней чтеніемъ. «Изученіе Шекспира, Карамзина и старыхъ нашихъ лѣтописей дало мнѣ мысль оживить въ драматической формѣ одну изъ самыхъ драматическихъ эпохъ нашей исторіи. Шекспиру я подражалъ въ его вольномъ и широкомъ изображеніи характеровъ; Карамзину слѣдовалъ я въ свѣтломъ развитіи происшествій; въ лѣтописяхъ старался угадать языкъ тогдашняго времени; — источники богатые; успѣлъ-ли я ими воспользоваться, не знаю». Самъ П. называетъ «Бориса Годунова» романтической драмой и іѣмъ указываетъ на главное теоретическое пособіе — «Чтеніе о драматическомъ искусствѣ» А. В. Шлегеля, откуда онъ воспринялъ рѣзко-отрицательное отношеніе къ трагедіи классической и идею національной драмы (отсюда и заглавіе), но отринулъ все узко-романтическое, мечтательное и мистическое (какъ и изъ Карамзина исключилъ все сентиментальное). Надъ каждымъ, даже третьестепеннымъ лицомъ онъ работал¤ съ необыкновеннымъ прилежаніемъ; цѣлыя сцены, вполнѣ отдѣланныя, онъ исключалъ, чтобъ не ослабить впечатлѣнія цѣлаго. По окончаніи труда, П. былъ чрезвычайно доволенъ имъ. «Я перечелъ его вслухъ одинъ, билъ въ ладоши и кричалъ: ай-да Пушкинъ!» Но онъ не спѣшитъ печатать «Бориса» и держитъ его въ портфелѣ цѣлыя 6 лѣтъ: онъ сознаетъ, что его пьеса — революція, до пониманія которой пока не доросли ни критика, ни публика, и предвидитъ неуспѣхъ, который можетъ невыгодно отразиться на самомъ ходѣ дорогого ему дѣла. Даже восторгъ московскихъ литераторовъ, которыхъ во время чтенія 12 окт. 1826 г. «кого бросало въ жаръ, кого въ ознобъ, волосы поднимались дыбомъ» и пр. (Барсуковъ, «Жизнь и труды Погодина» II, 44), даже видимый успѣхъ «Сцены въ кельѣ», которую П. напечаталъ въ началѣ 1827 г. («Моск. Вѣст.», № 1), не заглушили его опасеній, и они оправдались вполнѣ. Когда въ началѣ 1831 г. вышелъ «Борисъ», со всѣхъ сторонъ послышались возгласы недоумѣнія и недовольства или рѣзкаго осужденія: классики искали «сильныхъ, возвышенныхъ чувствованій» — и находили только «вѣрные списки съ обыкновенной природы»; поклонники П. и романтики искали «блестковъ», свойственныхъ поэту, разгула страстей и поразительныхъ эффектовъ — и находили, что здѣсь все слишкомъ просто, обыденно, почти скучно; огромное большинство признавало Бориса «выродкомъ», который не годится ни для сцены, ни для чтенія. Катенинъ называетъ драму «ученическимъ опытомъ», «кускомъ исторіи», разбитымъ на мелкія сцены, а женскій крикъ за сценой признаетъ прямо «мерзостью»; И. А. Крыловъ прилагаетъ къ ней анекдотъ о горбунѣ. Съ другой стороны, кн. Вяземскій находитъ въ «Борисѣ» «мало созданія»; Кюхельбекеръ ставитъ его ниже «Т. Тассо» Кукольника. Только Кирѣевскій въ «Европейцѣ», да отчасти Надеждинъ поддержали П. Позднѣе всѣ, даже и Бѣлинскій, еще со временъ студенчества восторгавшійся прекрасными частностями, упрекали П. за рабское слѣдованіе Карамзину. П. былъ глубоко огорченъ нападеніями, на которыя отвѣтила за него исторія: этотъ «выродокъ» явился отцомъ всей національной русской драмы, и внутренняя величавая стройность этихъ «обломковъ» Карамзина теперь ясна всякому ученику гимназіи. Зиму 1826—27 г. П. провелъ главнымъ образомъ въ Москвѣ (онъ уѣзжалъ по осени въ Михайловское, гдѣ съ наслажденіемъ смотрѣлъ на «покинутую тюрьму», и въ Псковъ), живя у Соболевскаго на Собачьей площадкѣ, въ дер. Ренкевичъ. Онъ вполнѣ наслаждался своей свободой и обществомъ, тѣмъ болѣе, что москвичи приняли его съ распростертыми объятіями, какъ величайшаго поэта (въ началеѣ 1826 г. вышло 1-е изд. его Стихотвореній); либеральная молодежь ви‡ѣла въ немъ чудомъ спасеннаго друга декабристовъ, которымъ онъ шлетъ «Посланіе въ Сибирь», а убѣжденные защитники существующаго порядка радовались искреннему его примиренію съ правительствомъ («Стансы»). П. широко пользовался до тѣхъ поръ мало знакомой ему благосклонностью судьбы; онъ посѣщалъ и салоны умныхъ дамъ (напр. кн. З. Волконской), и свѣтскіе балы, и сходбища такъ назыв. «архивной молодежи», и холостыя пирушки. Разсѣянная жизнь не мѣшала ему работать. Недовольный существовавшими тогда журналами и альманахами, онъ еще въ Михайловскомъ мечталъ объ основаніи серьезнаго и добросовѣстнаго журнала; теперь оказалось возможнымъ осуществить эти мечтанія. Среди «архивной молодежи», изъ которой иные, какъ Д. Веневитиновъ, импонировали даже П. умомъ своимъ и талантомъ, онъ нашелъ людей, ему сочувствующихъ. Было рѣшено издавать, при постоянномъ участіи П., «Московскій Вѣстник», въ редакторы котораго былъ избранъ М. П. Погодинъ. Въ продолженіе трехъ лѣтъ П. добросовѣстно служилъ новому журналу (въ тоже время онъ считалъ своимъ нравственнымъ долгомъ поддерживать альманахъ бар. Дельвига «Сѣверные Цвѣты»), хотя въ его отношеніяхъ къ московскому кружку нельзя не замѣтить нѣкоторой двойственности. Онъ вполнѣ сочувствовалъ его серьезному взгляду на литературу, его убѣжденію въ правѣ искусства на безграничную свободу и желанію низвергнуть господство французскаго вкуса, но онъ вовсе не хотѣлъ подчинять нашу юную словесность философскимъ нѣмецкимъ теоріямъ (которыя онъ и понималъ неясно). Къ московскому году жизни П. относятся «Записка о народномъ образованіи», написанная по порученію государя, и «Сцена изъ Фауста». «Записка», очевидно, вытекла изъ разговора императора съ П., въ которомъ поэтъ указалъ на плохую систему воспитанія русскихъ дворянъ, какъ на причину появленія декабристовъ: она развиваетъ рядъ мыслей оригинальныхъ и умныхъ, иногда одностороннихъ, но во всякомъ случаѣ не соотвѣтствовавшихъ видамъ правительства. «Новая сцена между Мефистофелемъ и Фаустомъ» написана подъ вліяніемъ Веневитинова, который въ стихотворномъ посланіи убѣждалъ П. изучать Гёте. Содержаніе ея вымышлено и далеко не вполнѣ въ духѣ Гёте; Фаустъ П. выражаетъ только одну сторону прототипа — рефлексію, убивающую всякое наслажденіе, и представляетъ амальгаму изъ Гёте и Байрона. Безпощадный анализъ Мефистофеля ближе къ источнику, но и въ немъ виденъ отзвукъ «демона» юности П. Въ маѣ 1827 г. П. дозволено было ѣхать въ Петербургъ, и онъ поспѣшилъ воспользоваться позволеніемъ: но къ осени онъ, «почуя риѳмы», уѣхалъ въ Михайловское. Тамъ, сознавъ будущность романа и повѣсти, онъ началъ историческій романъ «Арапъ Петра Великаго», въ которомъ, не смотря на новость для него этого рода творчества, проявилъ великое мастерство, главнымъ образомъ въ серьезномъ, объективномъ тонѣ разсказа, въ отсутствіи слащаваго преувеличенія, ненатуральнаго изображенія старины. Зиму 1827—1828 года, какъ и весну, лѣто и часть осени 1828 г., П. провелъ бо́льшею частью въ Петербургѣ (жилъ въ Демутовомъ трактирѣ), откуда иногда ѣздилъ въ Москву (останавливался обыкновенно у Нащокина). Его душевное состояніе за это время — тревожное, часто тяжелое; медовый мѣсяцъ его наслажденія свободою давно прошелъ; черезъ гр. Бенкендорфа онъ не разъ получалъ выговоры, хотя и въ деликатной формѣ; не разъ ему давало себя чувствовать недовѣріе низшихъ органовъ власти (напр. въ крайне нелѣпомъ, разбиравшемся въ сенатѣ дѣлѣ о спискѣ стихотворенія Андрей Шенье). Съ другой стороны П. недоволенъ условіями личной жизни: кружокъ близкихъ людей сильно по•ѣдѣлъ (братъ далеко на службѣ, сестра въ янв. 1828 г. вышла замужъ); молодость, минутами представлявшаяся ему рядомъ ошибокъ (см. «Воспоминаніе», II, 37; ср. «26 мая 1828 г.», II, 38), прошла, и П. чувствовалъ потребность устроиться, положить конецъ душевнымъ скитаніямъ, но пока не находилъ къ тому возможности. Весною 1828 г. П. обратился съ просьбою о принятіи его въ дѣйствующую армію и отказъ принялъ за выраженіе немилости государя (см. А. А. Ивановскій, «Русская Старина», 1874, IX, 392 и слѣд.); также напрасно онъ просился ѣхать за границу. Тоска и огорченія столь же мало препятствовали энергичной творческой работѣ П., какъ и все болѣе и болѣе усиливавшееся недоброжелательство критики, которое началось съ того времени, какъ поэтъ сталъ принадлежать одному литературному органу, а также наивное недовольство публики, которая ждала отъ каждой новой строчки поэта какого-то чуда. Довольно многочисленныя, и по формѣ, и по содержанію безупречныя лирическія стихотворенія этого періода представляютъ лѣтопись душевной жизни поэта; нѣкоторыя изъ нихъ («Воспоминаніе», II, 37; «26 мая 1828 г.», II, 38) служатъ выраженіемъ безутѣшнаго отчаянія. Но творческія силы поэта при этомъ даже растутъ: въ окт. 1828 г. П. началъ «Полтаву» и окончилъ ее менѣе, чемъ в мѣсяцъ. Первая мысль о поэЮѣ изъ жизни Мазепы возникла у него еще при чтеніи «Войнаровскаго» Рылѣева; узнавъ изъ нея, что Мазепа обольстилъ дочь Кочубея, «я изумился — говоритъ П. — какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства». Явилось сильное желаніе изобразить любовную исторію стараго гетмана, для чего подготовительную работу составляло чтеніе «Исторіи Малой Россіи» Бантыша-Каменскаго и др. пособій; въ это время планъ зрѣлъ въ головѣ П.; рамки его раздвигались, и романтическая поэма естественно сплеталась съ исторической, съ изображеніемъ одного изъ важнѣйшихъ моментовъ къ исторіи новой Россіи (здѣсь начало увлеченія П. Петромъ, столь важнаго для его будущей дѣятельности). Поэма вышла въ 1829 г. и не имела успеха: не нашли въ ней того блеска и яркости, которыми пЋѣнялись въ П., не поняли необходимости сліянія частнаго съ общимъ, что́ составляетъ особенность всѣхъ лучшихъ художественныхъ возсозданій прошлаго. Немногіе истинные поклонники П. (напр. Кюхельбекеръ) оцѣнили и въ то время «Полтаву» по достоинству, а теперь, не смотря на успѣхи исторической науки, намъ трудно, почти невозможно отрѣшиться отъ того поэтическаго колорита, которымъ П. облекъ полтавскую битву, Кочубея, Мазепу и пр. «Полтава», опоэтизировавшая природу Малороссіи и ея бытъ, открыла дорогу повѣстямъ Гоголя и «Тарасу Бульбѣ».
Переломъ въ характеёѣ и образѣ жизни поэта, когда-то необыкновенно живого («вертляваго», по выраженію М. П. Погодина) и жаднаго къ развлеченіямъ, а теперь наклоннаго проводить цѣлые дни молча, на диванѣ, съ трубкой во рту («Матер.», 216), разрѣшился предложеніемъ, которое онъ сдѣлалъ юной (род. 1813 г.) московской красавицѣ Н. Н. Гончаровой. Получивъ не вполнѣ благопріятный отвѣтъ, 1 мая 1829 г. онъ уѣхалъ на Кавказъ, провелъ около 2-хъ недѣль въ Тифлисѣ и потомъ отправился въ дѣйствующую армію (гдѣ находился братъ его), съ которой вошелъ въ Арзерумъ. Результатомъ путешествія былъ рядъ кавказскихъ стихотвореній и путешествіе въ Арзерумъ, изд. много позднѣе. По возвращеніи въ Москву онъ былъ такъ холодно принятъ у Гончаровыхъ, что немедленно ускакалъ въ деревню, а потомъ (въ ноябрѣ) переѣхалъ въ Петербургъ. Въ началѣ 1830 г., не смотря на самое горячее участіе въ «Литерат. Газетѣ» бар. Дельвига, къ которой П. чувствовалъ несравненно большую симпатію, нежели къ «Моск. Вѣстнику» Погодина (въ «Газетѣ» дѣйствовали почти исключительно его друзья и единомышленники), онъ чувствовалъ себя настолько тяжело, что просилъ позволенія уѣхать за границу или, по крайней мѣрѣ, сопровождать посольство въ Китай. Но это было временное отчаяніе, обусловленное личными причинами. Услыхавъ, какъ Н. Н. Гончарова блеститъ на балахъ, и удостовѣрившись, что объ немъ отзываются лучше, чѣм онъ ожидалъ, онъ уѣхалъ въ Москву, возобновилъ предложеніе и получилъ согласіе. Семейство Гончаровыхъ стояло на высшей ступени общественной лѣстницы, чѣмъ П., но было разорено не менѣе. Главою семьи считался дѣдушка, обширное промышленное предпріятіе котораго готово было рухнуть чуть не каждый день за неимѣніемъ наличныхъ денегъ. Мать Нат. Ник., невѣсты П., была очень «тонкая», но, повидимому, довольно разсчетливая дама. Принявъ предложеніе П. (6 мая была помолвка), эксплуатировали его связи, а свадьбою не спѣшили и отъ невѣсты держали его въ почтительномъ отдаленіи, при чемъ будущая теща иногда устраивала ему довольно крупныя непріятности. Вслѣдствіе всего этого П. иногда впадалъ въ отчаяніе, которое и выражалъ близкимъ людямъ (см. письмо № 211); но онъ искренно любилъ свою невѣсту, и припадки «хандры» у него быстро сменѣнялись душевной бодростью и умственной энергіей. Въ такомъ настроеніи, въ концѣ августа 1830 г., онъ поѣхалъ въ Болдино (Нижегородской губ.), часть котораго отецъ выдѣлялъ ему въ виду женитьбы, чтобы устроить залогъ имѣнія и воспользоваться осеннимъ временемъ для работы. Вслѣдствіе холеры и карантиновъ, П. оставался тамъ 3 мѣсяца въ полномъ уединеніи, но съ такимъ приливомъ вдохновенія, какого у него давно не бывало. По возвращеніи онъ пишетъ Плетневу (№ 261): «Вотъ что я привезъ сюда: двѣ послѣднія главы «Онѣгина», восьмую и девятую, совсѣмъ готовыя въ печать; повѣсть, писанную октавами (стиховъ 400), которую выдамъ anonyme; нѣсколько драматическихъ сценъ или маленькихъ трагедій, именно: «Скупой Рыцарь», «Моцартъ и Сальери», «Пиръ во время чумы» и «Донъ-Жуанъ». Сверхъ того написалъ около тридцати мелкихъ стихотвореній. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для тебя единаго): написалъ я прозою пять повѣстей, отъ которыхъ Баратынскій ржетъ и бьется и которыя напечатаемъ также anonyme. Подъ моимъ именемъ нельзя будетъ, ибо Булгаринъ заругаетъ». Нѣтъ сомнѣнія, что многое изъ перечисленнаго получило въ Болдинѣ только окончательную обработку, а кое-что додѣлывалось и позднѣе; такъ напр., одинъ отрывокъ изъ путешествія Онѣгина, «Одесса», былъ уже напечатанъ въ 1827 г., а письмо Онѣгина къ Татьянѣ дописывалось въ 1831 г. въ Царскомъ Селѣ; тѣмъ не менѣе болдинскій періодъ можно считать временемъ завершенія знаменитой поэмы-романа, которая, по исчисленію самого поэта, писалось 7 лѣтъ 4 мѣсяца и 17 дней, а на самомъ дѣлѣ болѣе 9 лѣтъ (съ 28 мая 1822 г. до 3 октября 1831 г.) и уже около 5 лѣтъ держала въ напряженіи читающую публику. 1-ая глава была напечатана въ 1825 г. вмѣстѣ съ «Разговоромъ книгопродавца съ поэтомъ», съ предисловіемъ, въ которомъ авторъ сравниваетъ «Евгенія Онѣгина» съ «Беппо, шутливымъ произведеніемъ мрачнаго Байрона», и самъ указываетъ на сходство героя съ «Кавказскимъ Плѣнникомъ». Она была раскуплена чрезвычайно быстро и вызвала оживленные толки. Близкіе къ П. люди (Катенинъ) отожествляли съ Онѣгинымъ самого поэта; литературные старовѣры подняли вопль противъ безнравственности поэмы и низкихъ предметовъ, ею изображаемыхъ. Полевой считалъ ее воплощеніемъ романтизма, а романтикъ Бестужевъ возмущался ничтожностью сюжета. Средніе читатели были въ восторгѣ отъ изящества формы и жизненности содержанія. 2-ая глава, выводящая на сцену Ленскаго и дающая первый абрисъ Лариныхъ, также написана на югѣ, а напечатана въ 1826 г. Она увеличила интересъ публики, но вызвала только двусмысленную похвалу Булгарина и посмертный отзывъ Веневитинова, который привѣтствовалъ поворотъ въ поэзіи П. къ національнымъ типамъ и жизни. Гл. 3-я («Барышня», какъ ее для себя озаглавилъ П.; наиболѣе психологическая), написанная въ Михайловскомъ и напечатанная въ 1827 г., довела интересъ публики до небывалаго въ Россіи и рѣдкаго за границей напряженія: о Татьянѣ говорили повсемѣстно какъ о живомъ лицѣ, и П. упрашивали получше устроить ея судьбу. 4-ая и 5-ая главы (написаны тоже въ Михайловскомъ, какъ и 6-ая), наиболѣе драматическія, изданныя вмѣстѣ въ 1828 г., вызываютъ длинный рядъ рецензій, которыя составляютъ поворотный пунктъ въ отношеніяхъ П. къ современной ему литературѣ. Большинство критиковъ, признавая «рѣдкое дарованіе» и называя автора «любимымъ поэтомъ», изъ безпристрастія нападаютъ на частности и не находятъ въ поэдѣ ни плана, ни связи, ни характеровъ; нападенія послѣдняго рода, обнаруживавшія полное непониманіе цѣлаго, глубоко огорчили и озлобили П. 6-ая глава («Поединокъ»), представляющая развязку драмы, не сдѣлала критиковъ умнѣе. Глава 7-ая («Москва») написана подъ московскими впечатлѣніями; она явилась въ 1830 г., когда П. имѣлъ уже свой органъ, стоялъ во главѣ литературной партіи и жестоко расправлялся съ противниками, которые съ своей стороны старались его унизить всѣми мѣрами (см. Барсуковъ, «Погодинъ», III, 15, 25 и др.). Теперь въ Болдинѣ, не побѣжденный, но утомленный безпринципностью борьбы, поэтъ спѣшитъ разстаться съ героиней и героемъ, оставивъ послѣдняго как-бы на серединѣ жизненнаго пути. Неослабный интересъ публики, между прочимъ, наглядно выразился въ томъ, что для крайне простой и естественной развязки въ судьбѣ героини немедленно начали пріискивать живые оригиналы (см. «Воспоминанія» Францевой, «Историческій Вѣстникъ», 1888, май, и В. А. Тимирязева, «Историческій Вѣстникъ», 1896, іюнь, стр. 977). И теперь крайне трудно дать оцѣнку романа П., посмотрѣть на него со стороны: мы такъ сроднились съ его дѣйствующими лицами, что они намъ представляются живыми и близкими. Мы только можемъ сопоставлять ихъ съ другими созданіями того же поэта. По характеру героя и по основной задачѣ, выраженной въ сюжетѣ, «Евгеній Онѣгинъ» ближе всего къ «Цыганамъ»; Онѣгинъ тотъ же Алеко, только реализованный, пріуроченный къ обыденной дѣйствительности великорусскаго дворянскаго быта. Задача поэта — возсоздать его со всѣми его добрыми и дурными сторонами, — а такъ какъ послѣднія оказываются очень существенными, то развѣнчать его (не щадя въ немъ и самого себя), сохранивъ, однако, душевное къ нему участіе наблюдателя; развѣнчаніе производится посредствомъ указанія его «литературныхъ источниковъ» («Иль маской щегольнетъ иноў»; «Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ, ужъ не пародія ли онъ?»), а участіе сохраняется за нимъ потому, что онъ все-же лучше и нравственно крупнѣе окружающихъ его, и потому, что тяготится онъ безцѣльностью существованія и рядомъ вынужденныхъ глупостей. Какъ Алеко оказывается несостоятельнымъ при сопоставленіи съ близкими къ природѣ дикарями, такъ Онѣгинъ несостоятеленъ при сопоставленіи съ простой, но нравственно здоровой деревенской дѣвушкой. Созданіе поэтическаго типа этой дѣвушки — великая заслуга П., имѣвшая важное историческое значеніе; отсюда тургеневскія женщины и женщины «Войны и Мира», отчасти и позднѣйшее стремленіе русскихъ женщинъ къ подвигу. Въ общемъ «Евгеній Онѣгинъ» — полное и вѣрное воспроизведеніе полукультурной жизни русскаго дворянства того времени, во всѣхъ ея разнообразныхъ областяхъ и оттѣнкахъ. «Повѣсть, писанная октавами» — «Домикъ въ Коломнѣ»: это «игрушка, сдѣланная рукой великаго мастера» (Бѣлинскій), напоминающая средневѣковые фабльо, источники «сказокъ» Лафонтена. Въ основѣ ея, судя по мѣсту дѣйствія, лежитъ анекдотъ изъ юношескихъ лѣтъ П. Хотя П. въ теоріи и отвергалъ цѣль въ поэзіи, но такую безЃѣльную шалость онъ рѣшился издать только анонимно. Въ историко-литературномъ отношеніи важнѣе самой повѣсти ея введеніе, представляющее нѣчто небывалое въ исторіи поэтической формы. Это такое искусное жонглированіе размѣромъ и звучной риѳмою, что послѣ этого или въ обыденной рѣчи проза должна была замѣниться стихами, или въ литературномъ разсказѣ стихи должны были уступить мѣсто живой прозаической рѣчи. Съ этихъ поръ П. для мелкаго повѣствованія стихотворной формы уже не употребляетъ. Маленькую трагедію «Скупой рыцарь» П. приписалъ англійскому поэту Ченстону, котораго, какъ доказалъ еще Анненковъ, на свѣтѣ не существовало. Причина такого «подлога» — семейныя воспоминанія, которыми отчасти воспользовался поэтъ: отецъ его часто проявлялъ крайнюю скупость (хотя вообще и былъ крайне неразсчетливъ) по отношенію къ сыновьямъ.®«Скупой рыцарь» — полная драма, съ развитіемъ характеровъ и катастрофой; по задачѣ это — глубокое психологическое изслѣдованіе, проникнутое гуманной идеей пробужденія «милости къ падшимъ»; искалѣчившая сильную душу барона страсть, развившаяся на почвѣ пессимизма и честолюбія, дѣлаетъ его страдальцемъ — и страданіе примиряетъ съ нимъ. Пьеса: «Моцартъ и Сальери» въ рукописи была озаглавлена «Зависть» и основана на анекдотѣ объ отношеніяхъ двухъ композиторовъ. Здѣсь тоже рѣшается трудный психологическій вопросъ объ источникѣ и развитіи низкой страсти въ сильной душѣ; попутно въ живыхъ образахъ устанавливается различіе между геніемъ и талантомъ. «Пиръ во время чумы» — рядъ сценъ, дѣйствительно переведенныхъ съ англійскаго (изъ пьесы Джона Вильсона — см. VI, 388 «The City of the Plague», вышедшей въ 1816 г.); но пѣсня Мери и пѣсня президента, лучшія мѣста пьесы, сочинены П. Четыре сцены, составляющія «Каменнаго гостя», образуютъ полную драму, изображающую героя народныхъ преданій, испанскаго Фауста, съ бо́льшей глубиной и человѣчностью, нежели у предшественниковъ П. (пособіями для него служили Мольеръ и Да-Понте). Поэтъ воспользовался только типомъ Лепорелло и развязкой: все остальное — его собственное созданіе, чудное по жизненности лицъ и положеній (характеристику см. у Бѣлинскаго). «Около 30 мелкихъ стихотвореній», написанныхъ или отдѣланныхъ въ Болдинѣ, представляютъ поразительное разнообразіе по форме, темамъ и настроенію поэта. Господствующій тонъ — бодрый, жизнерадостный (даже въ элегіи: «Безумныхъ лѣтъ...»); даже мало симпатичные поводы вдохновляютъ поэта къ прекраснымъ пьесамъ (личная полемика Булгарина — въ «Моей родословной»). Рядомъ съ этимъ обрабатываются мотивы, ничего общаго съ моментомъ не имѣющіе («Поэту», «Стамбулъ», «Вельможѣ» и пр.), иногда глубоко печальные (напр. «Шалость»). «Повѣсти Бѣлкина» (вмѣстѣ съ «Лѣтописью села Горохина») — важный шагъ въ литературной карьерѣ П. Онъ съ ранней юности высоко цѣнилъ не только В. Скотта, но и Фильдинга и Стерна. Приглядываясь теперь къ ходу европейской словесности, онъ предугадалъ скорое торжество нравоописательной повѣсти и рѣшилъ испытать свои силы, пробуя разные тоны, но всегда оставаясь реалистомъ, убѣжденнымъ противникомъ романтическихъ повѣстей-поэмъ въ стилѣ Бестужева-Марлинскаго. Онъ очень дорожилъ успѣхомъ «повѣстей», но скрылъ свое имя, прося, однако, шепнуть его Смирдину, чтобъ онъ шепнул покупателямъ. Критика встрѣтила ихъ крайне враждебно (даже и позднѣе Бѣлинскій не придавалъ имъ значенія), но онѣ раскупались и читались съ удовольствіемъ, не смотря на небрежность отдѣлки, и П., больше довѣрявшій публикѣ, нежели критикѣ, счелъ опытъ удавшимся. По возвращеніи въ Москву, П. «сладилъ съ тещей» и новый 1831 г. встрѣтилъ въ очень бодромъ состояніи духа; даже «Борисъ Годуновъ» нѣкоторое время радовалъ его своимъ успѣхомъ. 19 января онъ получилъ извѣстіе о смерти Дельвига; «постараемся быть живы», пишетъ онъ Плетневу, и какъ будто скоро примиряется съ печальной необходимостью — но вдова и братья его покойнаго товарища навсегда остаются предметомъ его дѣятельной заботливости. 18 февраля произошла свадьба П. «Я женатъ и счастливъ», пишетъ онъ Плетневу 24 февр. «Одно желаніе мое, чтобы ничего въ жизни моей не измѣнялось; лучшаго не дождусь.Это состояніе для меня такъ ново, что, кажется, я переродился». Къ этому періоду московской жизни П. относится его сближеніе съ наиболѣе серьезнымъ изъ его литературныхъ враговъ, Надеждинымъ, въ «Телескопѣ», котораго за этотъ годъ П. помѣстилъ двѣ полемическія статьи: «Торжество дружбы» и «Нѣсколько словъ о мизинцѣ г. Булгарина», за подписью Ѳеофилакта Косичкина (онъ началъ приПѣгать къ прозѣ, вмѣсто эпиграммъ, еще съ 1829 г. и съ большей систематичностью и крайнимъ увлеченіемъ продолжалъ это въ «Литературной Газетѣ» Дельвига); эти статьи — верхъ ядовитаго остроумія, рѣдкое соединеніе тонкой и злой ироніи съ рѣзкой хлесткостью. Согласно заранѣе начертанному плану (въ которомъ не послѣднюю роль играло желаніе быть подальше отъ тещи, П. въ маѣ ѣдетъ въ С.-Петербургъ, откуда немедленно переселяется на дачу въ Царское Село. Тамъ Пушкинъ оставался безвыѣздно до конца октября, отдѣленный отъ Петербурга холерою и карантинами, но въ обществѣ Жуковскаго. Не смотря на плохое состояніе своихъ финансовыхъ дѣлъ (о которыхъ теперь П. заботится гораздо больше, чѣмъ прежде), поэтъ продолжаетъ быть въ радостномъ настроеніи, что очень благопріятно отражается на его творчествѣ. Видаясь почти ежедневно съ Жуковскимъ (третьимъ в ихъ бесѣдѣ часто бывалъ юный Гоголь, только что введенный въ ихъ общество, но принятый по-братски), — П. вступилъ съ нимъ, нѣкоторымъ образомъ, въ соперничество на поприщѣ обработки сказокъ: написалъ «Сказку о царѣ Салтанѣ» (сюжетъ который занималъ его еще въ Кишиневѣ) и шутливую сказку о попѣ и работникѣ его Балдѣ (риѳмованной прозой, на подобіе подписей подъ лубочными картинками) — и ни для кого не было сомнѣнія, что онъ еще разъ побѣдилъ своего учителя яркостью и жизненностью образовъ. П. идетъ рука объ руку съ Жуковскимъ (а черезъ него и съ дворомъ) въ своемъ отношеніи къ политическому моменту, который переживала въ то время Россія. 2 авг. написано «Клеветникамъ Россіи», а 5 сент. — «Бородинская годовщина» (оба стихотворенія напечатаны вмѣстѣ с стихотвор. Жуковскаго, особой брошюркой). Еще въ іюлѣ П. (очевидно, поощренный къ тому свыше) черезъ гр. Бенкендорфа выражаетъ желаніе быть полезнымъ правительству изданіемъ политическо литературнаго журнала и проситъ позволенія работать въ архивахъ, чтобы «исполнить давнишнее желаніе написать исторію Петра Великаго и его наслѣдниковъ до Петра III». На первое его предложеніе пока промолчали, а второе удовлетворили въ бо́льшей мѣрѣ, нежели онъ могъ надѣяться: его приняли вновь на службу въ коллегію иностр. дѣлъ, съ жалованіемъ въ 5000 руб., безъ обязательныхъ занятій, но съ правом работать во всѣхъ архивахъ. Переѣхавъ въ Петербургъ и по возможности устроившись (у него еще оставались карточные долги отъ холостой жизни, а расходы, по его словамъ, увеличились вдесятеро), Пушкинъ чрезвычайно энергично принялся за работу въ архивахъ, не оставляя и чисто литературныхъ трудовъ. Посѣщая разнообразные круги общества (начиная отъ самыхъ высшихъ, гдѣ жена его блистала на балахъ), П. имѣлъ возможность убѣдиться, что отечественная литература стала возбуждать живой интересъ даже въ тѣхъ сферахъ, гдѣ прежде игнорировали ея существованіе, и молодежь начинаетъ смотрѣть на званіе литератора, какъ на нѣчто достойное зависти. Онъ проникался тѣмъ бо́льшимъ желаніемъ стать во главѣ вліятельнаго органа. Лѣтомъ 1835 г. старанія его увѣнчались успѣхомъ, и литературно-политическая газета была ему разрѣшена. Чтобы пустить это дѣло въ ходъ, онъ въ сентябрѣ ѣздилъ въ Москву и тамъ, вмѣстѣ съ С. С. Уваровымъ, посѣтилъ московскій университетъ, гдѣ дружески бесѣдовалъ съ своимъ прежнимъ противникомъ, проф. Каченовскимъ. Тамъ отъ Нащокина П. услыхалъ разсказъ о нѣкоемъ Островскомъ, который, вслѣдствіе притѣсненій богатаго сосѣда, лишился имѣнія и сдѣлался врагомъ общества; ему сейчасъ же пришла идея сдѣлать изъ этого романъ, которымъ, по возвращеніи въ Петербургъ, онъ и занялся съ такимъ увлеченіемъ, что невозможность осуществить планъ изданія газеты весьма слабо огорчила его. Въ 31/3 Џѣсяца романъ былъ оконченъ и даже снабженъ выпиской изъ подлиннаго дѣла о неправедномъ отобраніи имѣнія у законнаго владѣльца. Но, приближаясь къ развязкѣ (и продолжая въ тоже время собирать по архивамъ матеріалы для исторіи Пугачевскаго бунта), П., очевидно, почувствовалъ недовольство своимъ произведеніемъ и сталъ обдумывать другой романъ — изъ эпохи Пугачевщины, а «Дубровскаго», заключивъ наскоро набросанными двумя эффектными сценами, оставилъ въ рукописи и даже непереписаннымъ (онъ былъ напечатанъ только в 1844 г.). П. былъ правъ и въ своемъ увлеченіи, и въ разочарованіи: по замыслу, «Дубровскій» — одно изъ величайшихъ его произведеній, начинающее новую эпоху в литературѣ: это — соціальный романъ, съ рельефнымъ изображеніемъ барскаго самодурства, чиновничьей продажности и открытаго безсудія. По формѣ, въ которую отлилась идея, это — заурядный разбойничій романъ, достойный имени П. только простотой и живостью изложенія, гармоніей частей, отсутствіемъ всего лишняго и фальшиво-сентиментальнаго и нѣсколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что романъ П. съ такой задачей былъ пропущенъ цензурою въ 1841 г., служитъ осязательнымъ доказательствомъ его неудачливости, а поглощающій интересъ, съ которымъ онъ и въ настоящее время читается подростками, показываетъ, что П. былъ истиннымъ художникомъ и въ слабыхъ своихъ наброскахъ. Одновременно съ «Дубровскимъ», П. работалъ надъ такъ наз. «Пѣснями западныхъ славянѓ», за которыя, въ самый годъ появленія ихъ въ печати (въ «Библ. для Чтенія» 1835 г.), его пытался осмѣять французскій литераторъ, давшій ему сюжеты большинства ихъ. Теперь доказано, что П. вовсе не былъ такъ наивенъ, какъ воображалъ мистификаторъ. Въ 1827 г. въ Парижѣ вышла небольшая книжка: «La Guzla ou choix de poésies illyriques, recueillies dans la Dalmatie etc.». Составитель ея, Мериме (XIX, 118—120), заявивъ въ предисловіи о своемъ близкомъ знакомствѣ съ языкомъ иллирійскихъ славянъ и съ ихъ бардами и разсказавъ біографію одного пѣвца, Маглановича, далъ прозаическій переводъ 29 его пѣсенъ. Чувствуя сомнѣніе въ ихъ безусловной подлинности, П. взялъ изъ нихъ всего 11, да и изъ техъ 4 переложилъ искусственнымъ размѣромъ съ риѳмами, и къ нимъ прибавилъ 2 пѣсни, переведенныя имъ самимъ изъ собранія Вука («Соловей», «Сестра и братья»), двѣ сочиненныя имъ въ тонѣ подлинныхъ («О Георгіи Черномъ» и «Воевода Милошъ») и одну («Янышъ Королевичъ) составленную на основаніи юго-славянскаго сказанія. Собираясь печатать ихъ, онъ черезъ Соболевскаго обратился къ Мериме съ просьбою разъяснить, «на чемъ основано изобрѣтеніе странныхъ сихъ пѣсенъ». Въ отвѣтѣ своемъ (напечат. П. при изданіи «Пѣсенъ» въ IV т. «Стихотв.») Мериме увѣрялъ, будто при составленіи книжки онъ руководствовался только брошюркой консула въ Баньялукѣ, знавшаго по-славянски такъ же мало, какъ онъ самъ, да одной главой изъ итальян. «Путешествія въ Далмацію» Фортиса (1774 г.). Тоже повторилъ онъ при 2-мъ изд. «Гузлы», въ 1840 г. На самомъ дѣлѣ, Мериме больше мистифицировалъ публику во 2-мъ изданіи, чѣмъ въ 1-мъ: онъ въ раннемъ дѣтствѣ провелъ нѣсколько лѣтъ въ Далмаціи, гдѣ отецъ его состоялъ при маршалѣ Мармонѣ, да и при составленіи «Гузлы» имѣлъ больше пособій, чѣмъ увѣрялъ въ 1835 и 1840 гг. Во всякомъ случаѣ Пушкинъ какъ при выборѣ такъ и при обработкѣ его пѣсенъ проявилъ рѣдкое поэтическое чутье и пониманіе духа національной славянской поэзіи. Сюжетомъ пѣсни «Янышъ Королевичъ» П. воспользовался для «Русалки», надъ которой онъ работалъ въ ту же зиму 1832—33 г. (началъ онъ ее гораздо раньше — еще въ 1828 г.), можетъ быть готовя ее какъ либретто для оперы А. П. Есаулова; къ сожалѣнію, эта чудная народная драма осталась недоконченною. Это высшій пунктъ, котораго достигъ Пушкинъ въ умѣньѣ примирить вѣковое національное творчество съ личнымъ, соединить сказочную фантастику и первобытный лиризмъ съ драматичностью положеній и глубоко-гуманной идеей. О так. наз. Зуевскомъ окончаніи «Русалки» (напечатано въ «Русскомъ Архивѣ» 1897 г. № 3) см. ст. Ѳ. Е. Корша въ «Извѣстіяхъ Отд. Русскаго языка и словесности» (1898 г., III, кн. 3). Въ эту вторую зиму своей петербургской жизни П. по прежнему счастливъ любовью къ женѣ, но далеко недоволенъ положеніемъ своихъ дѣлъ. 28 февр. 1833 г. онъ пишетъ Нащокину: «Жизнь моя въ Петербургѣ ни то, ни сё. Заботы мѣшаютъ мнѣ скучать. Но нѣтъ у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь въ свѣтѣ; жена моя въ большой модѣ; все это требуетъ денегъ, деньги достаются мнѣ черезъ мои труды, а труды требуютъ уединенія». Лѣто 1833 г. П. жилъ на дачѣ на Черной рѣчкѣ, откуда ежедневно ходилъ въ архивы работать надъ эпохой пугачевщины, имѣя въ виду одновременно и историческій очеркъ, и романъ (будущую «Капитанскую дочку»). Въ августѣ онъ испросилъ себѣ двухмѣсячный отпускъ, чтобъ осмотрѣть край, гдѣ разыгралась пугачевщина, побывалъ въ Казани, Симбирскѣ, Оренбургѣ, Уральскѣ и около 11/2 Џѣсяцевъ провелъ въ Болдинѣ, гдѣ привелъ въ порядокъ «Записки о Пугачевѣ», перевелъ 2 баллады Мицкевича, отдѣлалъ лучшую изъ своихъ сказокъ — «О рыбакѣ и рыбкѣ» — и написалъ поэму «Мѣдный Всадникъ», которая первоначально должна была составлять одно цѣлое съ «Родословной моего героя», но потомъ, безъ сомнѣнія къ своей выгодѣ, отдѣлилась отъ нея. По основной идеѣ, противополагавшей личные интересы — общимъ, государственнымъ, маленькаго, слабаго человѣка съ его личнымъ счастьемъ — страшной силѣ, символизированной въ мѣдномъ великанѣ, личность пострадавшаго не должна выдвигаться впередъ; довольно одного намека на былую славу его предковъ. Идею вступленія П. взялъ изъ статьи Батюшкова: «Прогулка въ академію художествъ». Мысль сдѣлать изъ статуи Фальконета палладіумъ Петербурга пришла поэту, говорятъ, подъ вліяниіемъ разсказа гр. М. Ю. Вьельгорскаго о виЅѣніи, сообщенномъ Александру I въ 1812 г. кн. А. Н. Голицынымъ. По достовѣрному преданію (см. кн. П. П. Вяземскаго, «П. по документамъ Остаф. архива», СПб., 1880, стр. 7), въ первоначальномъ текстѣ былъ очень сильный монологъ Евгенія противъ петровской реформы, нынѣ исчезнувшій. «Мѣдный Всадникъ» не былъ пропущенъ цензурою (напеч. по смерти П. въ «Соврем.», т. V), что́ неблагопріятно отозвалось на дѣлахъ П. (см. п. № 358). Къ тому же 1833 г. относятся сказки: «О мертвой царевнѣ» и «О золотомъ пѣтушкѣ», безъ сомнѣнія основанныя на старыхъ записяхъ П., и поэма «Анджело» — передѣлка пьесы Шекспира «Мѣра за мѣру», въ которой П., очевидно, плѣнилъ психологическій вопросъ, какъ нетерпимость къ порокамъ другихъ можетъ уживаться съ собственнымъ паденіемъ. Наконецъ, къ тому же 1833 г. относится и послѣдняя редакція глубокой по идеѣ и чудно-прекрасной по выполненію, но доведенной только до половины поэмы «Галубъ». Она задумана во время путешествія по Кавказу въ 1829 г. и, судя по обѣимъ программамъ, до насъ дошедшимъ (III, 547), должна была изображать героя Тазита сознательнымъ носителемъ идеи христіанской любви и готовности на страданія. «Галубъ» — одно изъ крупныъ указаній на присущее П. въ это время искреннее и сильное религіозное чувство. Въ концѣ 1833 г. П. пожалованъ камеръ-юнкеромъ, въ мартѣ 1834 г. ему дано 20000 руб. на печатаніе «Исторіи Пугачевскаго бунта». Не смотря на это, П. становится все труднѣе и труднѣе жить въ Петербургѣ: свой годовой бюджетъ исчисляетъ въ 30000 руб., а доходы его крайне неопредѣленны. Къ тому же дѣла его родителей были настолько запутаны, что онъ принужденъ былъ взять ихъ на себя, послѣ чего и отецъ, и братъ обращаются къ нему за деньгами, какъ въ собственный сундукъ. Маленькое придворное званіе, принуждающее его, вмѣстѣ съ юнцами изъ лучшихъ фамилій, бывать на всѣхъ торжествахъ, доставляетъ ему не мало непріятныхъ минутъ и уколовъ его чувствительнаго самолюбія. Лѣтомъ 1834 г., принужденный остаться въ Петербургѣ изъ-за работы и отпустивъ семью въ деревню, къ роднымъ жены, онъ пишетъ ей: «Я не долженъ былъ вступать на службу и, что еще хуже, путать себя денежными обязательствами... Зависимость, которую налагаемъ на себя изъ честолюбія или изъ нужды, унижаетъ насъ. Теперь они смотрятъ на меня, какъ на холопа, съ которымъ можно имъ поступать, какъ имъ угоднѓ» (№ 387). Вскорѣ послѣ этого, раздраженный рядомъ мелкихъ непріятностей, П. подалъ въ отставку; но Жуковскій и другіе благожелатели поспѣшили его «образумить», а государь обвинилъ его въ неблагодарности, такъ что онъ долженъ былъ взять свою просьбу назадъ, съ изъявленіемъ глубокаго раскаянія. Въ сентябрѣ 1834 г., когда П. жилъ въ Болдинѣ, устраивая дѣла отца и ожидая вдохновенія, у него начинаетъ вновь созрѣвать мысль о журналѣ. Зимою 1834—35 г. съ П. живутъ сестры Натальи Николаевны, что́ увеличиваетъ число свѣтскихъ знакомствъ П. Въ Смирдинской «Библіотекѣ для Чтенія» появляются, между прочимъ, его «Гусаръ» и «Пиковая дама» (послѣдняя производитъ фуроръ даже въ высшемъ петербургскомъ свѣтѣ) — два наиболѣе характерныя выраженія русскаго реальнаго романтизма, созданнаго П., гЏѣ фантастика неотдѣлима отъ пластически выраженной дѣйствительности. П. по прежнему усердно работаетъ въ архивахъ, собирая матеріалы для исторіи Петра Великаго, и утѣшается развитіемъ русской литературы, вступавшей, съ усиленіемъ вліянія Гоголя, въ новый фазисъ. Личныя дѣла П. запутаны по прежнему, и онъ принужденъ просить о новой милости — о ссудѣ въ 30000 руб., съ погашеніемъ долга его жалованьемъ; милость эта была ему оказана, но не избавила его отъ затрудненій. Осенью 1835 г. въ Михайловскомъ онъ долго ожидаетъ вдохновенія: ему препятствуютъ заботы о томъ, «чѣмъ намъ жить будетъ?» (пис. № 428). Для поправленія своихъ дѣлъ П. вмѣстѣ съ Плетневымъ, при непремѣнномъ участіи Гоголя, задумалъ издать альманахъ; когда же матеріалу оказалось болѣе, чѣмъ нужно, онъ рѣшилъ издавать 3-хъ мѣсячный журналъ «Современникъ». Возможность осуществить свое давнишнее желаніе очень ободрила П.; по возвращеніи въ Петербургъ, куда онъ былъ вызванъ раньше срока отпуска опасной болѣзнью матери, онъ началъ работать съ давно небывалой энергіей. Этотъ усиленный трудъ дурно отзывался на нервахъ П., и безъ того непомѣрно возбужденныхъ и расшатанныхъ. Ко 2-ой половинѣ 1835 г. П. началъ писать историческую драму: «Сцены изъ рыцарскихъ временъ»; планъ ея былъ очень широко задуманъ. Братъ Бертольдъ, занимающійся алхиміей, введенъ сюда вовсе не для пополненія средневѣковой обстановки: его знаменитое открытіе должно было обусловить развязку. Поэтъ имѣлъ въ виду не мракъ среднихъ вѣковъ, а гибель ихъ подъ ударами пробужденнаго народа и великихъ изобрѣтений. Тогда же онъ принялся за отдѣлку чрезвычайно оригинальной и по формѣ, и по содержанію повѣсти «Египетскія ночи», куда входила античная поэма, сюжетъ которой занималъ его съ самаго Кишинева. Важное автобіографическое значеніе имѣетъ неоконченная элегія: «Вновь я посѣтилъ». До какой небывалой ни прежде, ни послѣ энергіи дошелъ стихъ П., видно изъ его оды-сатиры: «На выздоровленіе Лукулла» (противъ С. С. Уварова), популярность которой была потомъ крайне непріятна самому автору (см. п. № 448). Начало 1836 г. П. посвящаетъ приготовленіямъ къ «Современнику», 1-я книжка котораго, составленная очень старательно и умѣло и открывавшаяся стих. «Пиръ Петра Великаго» (высокохудожественный отзвукъ архивныхъ занятій поэта), вышла 11 апрѣля въ отсутствіе П., у котораго 29 марта умерла мать: онъ поѣхалъ въ Михайловское (въ Святогорскій монастырь) хоронить ее и кстати откупилъ себѣ могилу. Все лѣто, которое П. провелъ на дачѣ на Каменномъ Островѣ, ушло на работы по «Современнику». Въ 4-ой его книжкѣ былъ напечатанъ цѣликомъ лучшій романъ П.: «Капитанская дочка»; поэтъ задумалъ его еще въ 1833 г., во время усиленныхъ работъ надъ пугачевщиной, но совершенно въ иномъ видѣ — только какъ романическій эпизодъ изъ смутнаго времени (по 1-ой программѣ герой Шванвичъ, по 2-й — Баширинъ, лица болѣе или менѣе историческія; въ основѣ нынѣшней редакціи — разсказъ объ офицерѣ, замѣшанномъ въ пугачевскомъ процессѣ, котораго спасъ старикъ отецъ, лично обратившійся къ императрицѣ. Подробности см. въ книгѣ Н. И. Черняева, «Капитанская дочка, историко-критическій этюдъ», М., 1897). Простота и правдивость тона и интриги, реализмъ характеровъ и картинъ, тонкій, добродушный юморъ не были оцѣнены по достоинству современниками П., но на будущія судьбы русскаго историческаго романа «Капитанская дочка» имѣла огромное и благотворное вліяние. Оставаясь истиннымъ и безусловно правдивымъ художникомъ, П. сознательно заступается за униженныхъ и оскорбленныхъ; «извергу» Пугачеву онъ придаетъ доброе сердце, а героиней, возстановительницей правды, дѣлаетъ совсѣмъ простую и робкую дѣвушку, которая двухъ словъ сказать не умѣетъ, но инстинктомъ и сердечностью замѣняетъ блескъ ума и силу характера. «Капит. Дочка» — наиболѣе яркое проявленіе того поворота въ творчествѣ П., который чувствуется уже послѣ 1830 г. и который самъ поэтъ называетъ воспѣван(емъ милосердія и призывомъ милости къ падшимъ ѓ«Памятникъ»). Еще въ 1832 г. онъ задумалъ повѣсть «Марія Шонингъ» (IV, 372 и сл.), въ основѣ которой лежала исторія дѣвушки и вдовы, казненныхъ за мнимое преступленіе. Отъ повѣсти сохранились только два начальныхъ письма, когда и кроткая героиня, и ея подруга еще не успѣли испытать всѣхъ ужасовъ нужды и жестокихъ законовъ, но уже началась война между несчастной сиротой и безсердечнымъ обществомъ. Нельзя не признать кровнаго родства между Маріей Шонингъ и Машей «Капит. дочки». Съ этимъ поворотомъ совпадаетъ стремленіе поэта къ изображенію современнаго общества, «какъ оно есть»: въ 1835 г. П. обдумывалъ романъ «Русскій Пельгамъ» (IV, 406), къ которому вдохновилъ его юношескій соціальный романъ Бульвера: «Пельгамъ или приключенія джентльмена». Въ обоихъ сохранившихся планахъ П. герой очищается отъ своего легкомыслія страданіемъ и тѣмъ, что считается въ глазахъ общества паденіемъ (онъ сидитъ въ тюрьмѣ по обвиненію въ уголовномъ преступленіи); злодѣя романа П. характеризуетъ словами très comme il faut. Но этотъ поворотъ не усґѣлъ завершиться и выразиться въ зрѣлыхъ и законченныхъ художественныхъ работахъ: дни П. были сочтены. Въ петербургскомъ большомъ свѣтѣ, куда П. вступилъ послѣ женитьбы, онъ и жена его были «въ модѣ»: жена — за красоту и изящество манеръ, онъ — за умъ и талантъ. Но ихъ не любили и охотно распространяли объ нихъ самыя ядовитыя сплетни. Даже кроткая Наталья Николаевна возбуждала злую зависть и клеветы (см. письмо П. къ П. А. Осиповой, № 435); еще сильнѣе ненавидѣли самого П., прошлое котораго иные находили сомнительнымъ, а другіе — прямо ужаснымъ, и характеръ котораго, и прежде не отличавшійся сдержанностью, теперь, подъ вліяніемъ тяжелаго и часто ложнаго положенія (онъ долженъ былъ представляться богаче, ¬ѣмъ былъ въ дѣйствительности), бывалъ рѣзокъ до крайности. Его аггрессивное самолюбіе, его злыя характеристики, нѣкоторыя его стихотворенія («Моя родословная», «На выздоровленіе Лукулла» и пр.) возбуждали къ нему скрытую, но непримиримую злобу очень вліятельныхъ и ловкихъ людей, искусно раздувавшихъ общее къ нему недоброжелательство. П. чувствовалъ его на каждом шагу, раздражался имъ и часто самъ искалъ случая сорвать на комъ нибудь свое негодованіе, чтобъ навести страхъ на остальныхъ. 4 ноября 1836 г. П. получилъ три экземпляра анонимнаго посланія, заносившаго его въ орденъ рогоносцевъ и, какъ онъ былъ убѣжденъ, намекавшаго на настойчивыя ухаживанія за его женой кавалергардскаго поручика бар. Дантеса (Х, 119), красиваго и ловкаго иностранца, принятаго въ русскую службу и усыновленнаго голландскимъ посланникомъ, бар. Геккереномъ. П. давно уже замѣчалъ эти ухаживанія (п. № 47) и воспользовался полученіемъ пасквиля, чтобы вмѣшаться въ дѣло. Онъ отказалъ Дантесу отъ дому, при чемъ Дантесъ игралъ роль такую «жалкую», что нѣкоторое сочувствіе, которое, можетъ быть, питала Наталья Николаевна къ столь «возвышенной страсти» — сочувствіе, старательно подогрѣвавшееся бар. Геккереномъ, — потухло въ «заслуженномъ презрѣніи». Такъ какъ сплетни не прекращались, то П. вызвалъ Дантеса на дуэль; тотъ принялъ вызовъ, но черезъ бар. Геккерена (см. п. № 477; ср. «Воспом.» гр. В. Д. Сологуба, М., 1866, стр. 49) просилъ отсрочки на 15 дней. Въ продолженіе этого времени П. узналъ, что Дантесъ сдѣлалъ предложеніе его свояченицѣ Ек. Н. Гончаровой — и взялъ свой вызовъ назадъ. Свадьба произошла 10 января 1837 г.; друзья П. успокоились, считая дѣло поконченнымъ. Но излишнія и со стороны иныхъ злостныя старанія сблизить новыхъ родственниковъ снова все испортили: П. очень рѣзко выражалъ свое презреніе Дантесу, который продолжалъ встрѣчаться съ Натальей Николаевной и говорить ей любезности, и Геккерену, который усиленно интриговалъ противъ него. Сплетни не прекращались. Выведенный окончательно изъ терпѣнія, П. послалъ Геккерену крайне оскорбительное письмо, на которое тотъ отвѣчалъ вызовомъ отъ имени Дантеса. Дуэль произошла 27 января, въ 5-мъ часу вечера, на Черной рѣчкѣ, при секундантахъ: секретарѣ франц. посольства д’Аршіакѣ (со стороны Дантеса) и лицейскомъ товарищѣ П., Данзасѣ. Дантесъ выстрѣлилъ первымъ и смертельно ранилъ П. въ правую сторону живота; П. упалъ, но потомъ приподнялся на руку, подозвалъ Дантеса къ барьеру, прицѣлился, выстрѣлилъ и закричалъ: браво! когда увидалъ, что противникъ его упалъ. Но, почувствовавъ опасность своего положенія, П. опять сталъ добрымъ и сердечнымъ человѣкомъ: прежде всего старался не испугать жены, потомъ постарался узнать правду отъ докторовъ, послалъ къ государю просить прощенія для своего секунданта, исповѣдывался, пріобщился, благословилъ дѣтей, просилъ не мстить за него, простился съ друзьями и книгами, перемогалъ ужаснѣйшія физическія страданія и утѣшалъ, сколько могъ, жену. Онъ скончался въ 3-мъ часу по полудни 29 янв. 1837 г. Его отпѣвали въ придворной конюшенной церкви, послѣ чего А. И. Тургеневъ отвезъ его тѣло для погребенія въ Святогорскій м-рь, близъ Михайловскаго. Русское интеллигентное общество было сильно поражено неожиданной смертью Пушкина (см. Барсуковъ, «Погодинъ», IV, 4..4 и слѣд.); даже заграницей, въ Германіи и Франціи, газеты нѣсколько дней были наполняемы подробностями (часто очень фантастичными) о его жизни и смерти. Именно съ этого момента тамъ является интересъ къ изученію русской литературы.
Поэзія П. настолько правдива, что о ней нельзя получить яснаго понятія, не узнавъ его, как чело™ѣка. Одаренный необыкновенными способностями, впечатлительностью, живостью и энергіей, П. съ самаго начала былъ поставленъ въ крайне неблагопріятныя условія, и вся его жизнь была героическою борьбою съ разнообразными препятствіями. Онъ всегда возбужденъ, всегда нервенъ и рѣзокъ, самолюбивъ, часто самоувѣренъ, еще чаще ожесточенъ, но въ душѣ безконечно добръ и всегда готовъ отдать всего себя на пользу дѣла или близкихъ людей. Дерзость его и цинизмъ (на словахъ) временами переходили границы дозволеннаго, но за то и его дѣятельная любовь къ людямъ (скрытая отъ свѣта), и его смѣлая правдивость далеко оставляли за собой границы обыденнаго. Умъ, необыкновенно сильный и чисто русскій по отвращенію отъ всего туманнаго, неяснаго, характеръ прямой, ненавидѣвшій всякую фальшь и фразу, энергію, напоминающую Петра и Ломоносова, П. отдалъ на служеніе одному дѣлу — служенію родной литературѣ, и создалъ ея классическій періодъ, с‰ѣлалъ ее полнымъ выраженіемъ основъ національнаго духа и великой учительницей общества. П. совершилъ свой подвигъ съ безпримѣрнымъ трудолюбіемъ и безпримѣрной любовью къ дѣлу. Убѣжденный, что безъ труда нѣтъ «истинно великаго», онъ учится всю жизнь, учится у всѣхъ своихъ предшественниковъ и современниковъ и у всѣхъ литературныхъ школъ, отъ всякой беретъ все что было въ ней лучшаго, истиннаго и вѣчнаго, откидывая слабое и временное. Но онъ не останавливается на пріобрѣтенномъ, а ведетъ его дальше и по лучшей дорогѣ. Пседовклассицизмъ оставилъ въ немъ наклонность къ соблюденію мѣры, къ строгому обдумыванию результатовъ вдохновенія, къ тщательности отдѣлки и къ изученію родного языка. Но онъ пошелъ въ этом отношеніи дальше, нежели академики многочисленных академій Европы, вгѣстѣ взятые: онъ обратился къ исторіи языка и къ языку народному. Сентиментализмъ Бернардена, Карамзина и Ричардсона, проповѣдь Руссо натолкнули П. на созданіе плѣнительныхъ образовъ простодушныхъ и любящихъ дѣтей природы и инстинкта. Апоѳеозъ поэзіи и отвращеніе отъ прозы практической, филистерской жизни, доведенное до абсурда Шлегелями, у П. выразилось твердымъ убѣжденіемъ въ независимости искусства отъ какихъ бы то ни было извнѣ наложенныхъ цѣлей и въ его высокогуманномъ вліяніи. Баллады Бюргера и Жуковскаго, поэмы Вальтера-Скотта и «озерныхъ поэтовъ» воодушевили П. къ созданію «Вѣщаго Олега», «Утопленника», «Русалки» и пр. Поклоненіе среднимъ вѣкамъ и рыцарству явилось у него какъ пониманіе ихъ и художественное воспроизведеніе въ «Скупомъ рыцарѣ» и «Сценахъ изъ рыцарскихъ временъ». Байронъ былъ долго «властителемъ его думъ»; онъ усвоилъ у него смѣлый и глубокій анализъ души человѣческой, но нашелъ примиреніе для его безутѣшной міровой скорби въ дѣятельной любви къ человѣчеству. Собственное художественное чутье и критическія положенія Лессинга, хотя и дошедшія до П. черезъ третьи руки, обратили его къ изученію Шекспира и романтической драмы, которое привело его не къ слѣпому подражанію внѣшнимъ пріемамъ, а къ созданію «Бориса Годунова», «Каменнаго гостя» и др. Горячее національное чувство, всегда таившееся въ душѣ П. и укрѣпленное возрожденіемъ идеи народности въ Западной Европѣ, привело его не къ квасному патріотизму, не къ китайскому самодовольству, а къ изученію родной старины и народной поэзіи, къ созданію «Полтавы», сказокъ и пр. П. сталъ вполнѣ европейскимъ писателемъ именно съ той поры, какъ сдѣлался русскимъ народнымъ поэтомъ, такъ какъ только съ этихъ поръ онъ могъ сказать Европѣ свое слово. Глубоко искренняя поэзія П. всегда была реальна въ смысѕѣ вѣрности природѣ и всегда представляла живой и вліятельный протестъ какъ противъ академической чопорности и условности, такъ и противъ сентиментальной фальши; но сперва она изображала только одну красивую сторону жизни. Позднѣе, руководимый собственнымъ инстинктомъ — однако, не безъ вліянія западныхъ учителей своихъ — П. становится реалистомъ и въ смыслѣ всесторонняго воспроизведенія жизни; но у него, какъ у истиннаго художника, и обыденная дѣйствительность остается прекрасной, проникнутой внутреннимъ свѣтомъ любящей души человѣческой. Такимъ же истиннымъ художникомъ остается П., пробуждая «добрыя чувства» и призывая милость къ падшимъ. Защита униженныхъ и оскорбленныхъ никогда не переходитъ у него въ искусственный паѳосъ и въ антихудожественную тенденціозность. Глубокая правдивость его чувства и здоровый складъ ума возвышаетъ его надъ всѣми литературными школами. Онъ вѣрно опредѣляетъ себя, говоря: «я въ литературѣ скептикъ, чтобы не сказать хуже, и всѣ ея секты для меня равны». П. былъ создателемъ и русской критики, безъ которой, по его мнѣнію, немыслима вліятельная литература. «Состояніе критики, пишетъ онъ, показываетъ степень образованности всей литературы»; отъ нея зависитъ «общее мнѣніе», главная движущая сила въ цивилизованной странѣ; она служитъ безупречнымъ показателемъ духовнаго прогресса народа. Сам П., опираясь на свое глубокое изученіе французской и англійской литературы, разбираетъ современныя ея явленія какъ «власть имѣющій», съ полною вѣрою въ правоту свою. Въ отечественной литературѣ онъ жестоко клеймитъ педантизмъ (Каченовскій и Надеждинъ), легкомысліе (Полевой) и, главное, индустріализмъ (Булгаринъ и Ко) — и если одни осуждаютъ его за это, какъ за работу, его недостойную, другіе справедли±ѣе видятъ здѣсь дѣло высокополезное и сравниваютъ П. съ трудолюбивымъ американскимъ колонистомъ, «который одною рукою возделываетъ поле, а другою защищаетъ его отъ набѣгов дикихъ». Выступать противъ своихъ русскихъ собратьевъ онъ считалъ неудобнымъ; за то онъ первый оцѣнилъ и Гоголя, и Кольцова, которыхъ позднѣе такъ неумѣстно противопоставляли ему. «Современникъ» онъ для того и задумалъ, чтобы создать настоящую русскую критику и для перваго же № вдохновилъ Гоголя къ его извѣстной статьѣ: «О движеніи журнальной литературы». Тогда же онъ одинъ изъ всего кружка своего предугадалъ будущее значеніе юнаго Бѣлинскаго и хотѣлъ отдать ему критическій отдѣлъ въ своемъ журналѣ. П. завершилъ великій трудъ, начатый Ломоносовымъ и продолженный Карамзинымъ — созданіе русскаго литературнаго языка. То, по видимому, неблагоріятное обстоятельство, что въ дѣтствѣ онъ свободнѣй владѣлъ французскимъ языкомъ, чѣмъ роднымъ, ему принесло только пользу: начавъ писать по-русски, онъ тѣмъ съ большимъ вниманіемъ прислушивался къ правильной русской рѣчи, съ болѣе строгой критикой относился къ каждой своей фразѣ, часто къ каждому слову, и стремился овладѣть рускимъ языкомъ всесторонне — а при его способностяхъ, умѣньѣ взяться за дѣло и энергіи хотѣть значило достигнуть. Онъ изучаетъ языкъ простого народа как поэтическій, такъ и ‰ѣловой, не пропуская и говоровъ; ради языка онъ штудируетъ всѣ памятники старины, какіе только могъ достать, не пренебрегая и напыщеннымъ языкомъ одописцевъ XVIII вѣка, и скоро доработывается до такихъ положеній, которыя стали общепринятыми только черезъ два поколѣнія послѣ него. Уже въ 1830 г. онъ пишетъ: «Жеманство и напыщенность болѣе оскорбляютъ, чѣмъ простонародность. Откровенныя, оригинальныя выраженія простолюдиновъ повторяются и въ высшемъ обществѣ, не оскорбляя слуха, между тѣмъ какъ чопорные обиняки провинціальной вѣжливости возбудили-бы общую улыбку». Онъ горячо возстаетъ противъ условности, педантизма и фальши такъ наз. правильнаго и изящнаго языка и, послѣ появленія Гоголя, настойчиво требуетъ расширенія границъ литературной рѣчи. Онѣ и расширились въ томъ направленіи, въ какомъ желалъ П.; но все же и теперь, черезъ 100 лѣтъ послѣ его рожденія, его стихъ и проза остаются для насъ идеаломъ чистоты, силы и художественности.
А. Кирпичниковъ.