Копии трех стихотворений Адама Мицкевича


Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. — 1935.
Выписки из книг, журналов и газет, копии произведений, цитаты.


36—38.

Z Mickewicza
Oleszkiewicz.

Dzień przed powodzią Peterzburską 1824.

——

Gdy się najtęźszym mrozem niebo źarzi1

Nagle ssinialo, plamami czernieje
Podobne zmarzlej nieboszczyka twarzy
Ktora się w iźbie przed piecem rozgrzeje
Ale nabrawszy ciepla a nie źicia,
Zamiast oddechu, zionie parą gnicia.

Wiatr zawial cieply. — Owe slupy dymów,2
Ow gmach powetrzny jak czarów widziadlo,3
Runęlo w gruzy i na ziemlę spadlo:
I dym rzekami po ulicach4 plynąl,
Zmieszany s parą cieplą i wilgotną;
Snieg zacząl topnieć i nim wieczor minąl,
Oblewal bruki rzeku Stygu blotną.
Sanki uciekli, Kocze i landary
Zerwano s plozow; grzmia po bruku kola
lecz pośród mroku i dymu i parzy,
Oko pojazdow rozróźnic nie zdola;
Widac je tylko po latarek blyskach
Jako plomyki blędne na bagniskàch

——

Sczli owi mlodzi podróźni nad brzegiem
Ogromnei Newy; lubiąe iść o zmroku,
Bo czinownikow uniknu widoku,
I w pustèm miejscu nie zejdą się szpiegiem.
Sczli obcym s sobą gadając jezykiem
Czasem pieśń jakąś obcą, s cicha nócą,
Czasami staną i oczy obrocą,
Czi Kto nie slucha? — Nie zeszli się s nikiem
Noçąc blądzili nad Newy karytem
Które się scągnie jak Alpejska s ciana,
Aź się wstrzymali, gdzie między granitem
Ku rzece droga spada wyrąbana.
Stamtąd, na dole, urzeli z daleka
Nad brzegiem wody z latarką czlowieka;
Nie szpieg, bo tylko szledzil czegoś w wodzie,
Ani przewoźnik, ktoź plywa po lodzie?

Nie jest rybakiem, bo nic nie mial w ręku
Oprocz latarki i papierow pęku.
Podeszli bliźej, on nie zwrócil oka,
Wyciągnal powroz, ktory w wodę zwisal,
Wyciągnąl, węzly zliczyl i zapisal;
Zduwal się, mierzić jak woda gląboka
Odblask latarki otbity od lodu
oblewa jego xiegi tajemnicze,
I pochylone nad świécą oblicze
Zolte, jak oblok nad sloncem zachodu;
Oblicze piękne, szlachetne, surowe.
Okiem tak pilnie w swojej xiędze czytal
Ze slysząc obcych kroki i razmowę
tuź po nad sobą, kto są nie zapytal,
I tylko z ręki lekkiego skinienia
Widać ze prosi, wymaga milczenia.
Coż tak dziwniego bylo w ręku ruchu,
Ze choć podróźni tuź nad nim Stanęli
Patrząk, i scepcąc i śmiejąc5 w duchu,
Umilkli wszyscy, przerwac mu nie śmieli.
Jedeń w twarz spójrzal i poznal i krziknąl:
to on! i ktoź on? Polak, jest molarzem,
lecz go wlasciwej nazywać guślarzem,
Во dawno od farb i pędzla odwyknąl,
Biblią tylko i kabalę bada
I mowią nawet, źe z duchami gada.
Malarz tym czasem wstal, pisma swe zloźyl,
I rzekl jak gdyby rozmawiając sobą:
Kto jutra doźyl, wielkich cudow dozyl,
będze to drugą, nie ostatnią probą,
Pan Wstrąsnie sczceble assurskiego tronu
Pan wstrąsnie grunty miasta Babilonu
lecz trecią widziec, Panie, nie daj czasu! —
Rzekl i podroźnich zastawil u wody
A sam z latarką zwolna szedl przez schody

I zniknąl wkrotze za parkan terasu.
Nikt nie zrazumial, co ta mowa znaczy:
Jedni zdumieni, drudzi rozsmiesceni,
Wszyzcy krzyknąli: Nasc guślarz dziwaczy.
I chwilę jesze stojąc posròd cieni,
Widząc noc poźną, chlodną i burzliwą
Kaźdy do domu powracal co źiwo.
Jeden nie wrócil, lecz na schody skoczil,
I begl terasem, nie widzial czlowieka,
tylko latarku jego zdala zoczyl,
Jak blędna gwiazda świecila zdaleka.
Chociaź w malarza nie zajrzal oblicze
Choć nie doslyszal co o nim mowili,
Ale dzwięk glosu, slowa tajemnicze
tak nim wstrząsnęly — przypomnial po chwili
Ze glos ten slyszal, i begl, co mial mocy
Nieznaną drogą, sròd sloty sròd nocy.
Latarka prędko niesiona mignęla,
Coraz mniejszala, zakryta mgly mrokiem
Zdala sie gacnąc; w tem nagle stanęla
W posròdku pustek na placu szerokim.
Podrożni kroki podwoil, dobiega.
Na placu lieźal wielki stos kamieni
Na jednym glazie malarza spostrzega:
Stal nieruchomy posród nocnych cieni,
Glowa otkryta, odsloniony barki
A prawa ręka wzniesiona do góry,6
I widac bylo s kierunku latarki,
Źe patrzyl w dworca cesarskiego mury.
I w murach jedno okno w samym rogu
Blysczalo światlem, to światlo on badal,
Szeptal ku niebu, jak modląc się bogu,
Potem glos podniosl i sam s sobą gadal.

ty nie7 spisz carze! — noc juź w kolo glucha,

Spią juź dworzanię — a ty nie spisz carze

Jescze bóg laskaw poslal na cię ducha,8
On cie w przeczuciach ostrzega o karze,
Lecz car chce zasnąć, gwaltem oczy zmruźa.
Zaśnie glęboko — dawnej, ileź razy
Byl ostrzegany od aniola stroźa
Mocnej, dobitnej, sennemi obrazy.
— On tak zly nie byl; dawniej byl czlowiekem
Powoli wreszce, sszedl aż na tyrana,
Anioly Panskie uszli, a on z wiekiem
Coraz to gblęjej9 padal w10 moc szatane.
Ostatnią radę, to przeczucie ciche
Wybije s glowy jak marzenie liche
Nazajutrz w dumę wzbiją go pochlebce
Wyźej i wyźej, aź go szatan zdepce....
— Ci w niskich domkach nikczemni poddani,
Naprzód za niego będą ukarani;
Bo piorun w martwe gdy bije zywioly
Zaczina z wierzchu, od gory i wieźy,
Lecz między ludzmi, naprzod bije w doly
I najmniej winnych najperwej uderzy....
— Usnęli w pijanstwie, w swarach lub w roskoszy
Zbudzą się jutro — biednie czaszki trupie!
Spijcie spokojnie jak źwierzęta glupie
Nim was gniew Panski jak myśliwiez sploszy
Tepiący wszystko co w knei spotyka
Aź dojdzie w konću do legowisk dzika. —
Slyszę! — tam! — wichry — juz wytknęli glowy
S polarnych lodow, jak morskie straszydla;
Juź sobie z chmury porobili skrzydla,
Wsiedly falę, zdjęli jej okowy;
Slyszę! — juź morska otchlan roschelznana11
Juź mokra szyję pod obloki wzdyma;

Juź — jescze jeden, jeden lancuch trzyma
Wkrótce rozkują; slyszę mlotow kucie...

——

Rzekl i postrzeglszy ze ktoś slucha z boku
Zadmuchnąl święcę i przsepadl w pomroku.
Blysnąl i zniknąl jak niesczęść przeczucie,
Ktore yderzi12 w serce, niespodziane
I przeide straszne — lecz niezrozumiane

Иллюстрация:

Текст в архиве Пушкина

  Do  Przyiaciol  moskali.

Wy czy mnie wspominacie! ja ilekroc marze
O mych przyiaciol smerciach, wygnaniach, więzieniach
I o was myslę: wasze cudoziemskie twarze
Mają obywatelstwa pravo w mych marzeniach.

Gdzieź wy teraz? Ślachetna szyja Rylejewa,
Ktorąm jak bratnią ściskal, carskiemi wyroki
Wisi do hańbiącego przywiązana drzewa,
Klątwa ludóm co swoje morduja proroki?

ta ręka, którą do mnie B<estuźew> wyciegnąl,
Wieszcz i źolnierz; ta ręka od piora i broni,
Oderwana, i car ją do tacki zaprzągnąl;
Dziś w minach ryje, skuta obok polskiej dloni —

Innych moźe dotknęla sroźsza niebios kara;
Moźe kto z was, urzędem, orderem zhańbiony,
Duszę wolną na wieki przedal w laskę cara,
I dziś na progach jego wybija pokloni

Moźe platnym jęzikiem triumf jego slawi,
I cieszy się ze swoich przyjaciol męczęstwa;
Moźe w ojczyznie mojej moją krwią się krwawi,
I przed carem jak z zaslug, chlubi sie s przeklęstwa.

Ieśli do was z daleka, od wolnych narodow
Aź na polnoc zalecą te piesni źalosne
I odezwą się z góry nad krainą lodow,
Niech wam swiastują wolnosc, jak źorowie wiosnę

Poznacie mię пo13 glosie; pókim byl w okuciach
Pelzając milczkiem jak wąź ludzilem despotę
lecz wam odkrylem tajnie zamknięte w uczuciach
I dla was mialem zawsze golębia prostotę.

teraz na świat wylewam ten kielych trucziny
Zrąca jest i paląca, mojej gorycz mowi
Gorycz wyssana ze krwi i z lez mej ojczyzny
Niech zrze i pali, nie was, lecz wasze okowy

Kto z was podniesie skargę, dla mnie jego skarga
Będzię jak psa szczekanie, ktory tak się wdròzy
Do cierpliwie i dlugo noszonej obroźy,
Ze w końcu gotow kąsac, rękę coja targa.

——

Pomnik Piotra Wielkiego.

Z wieczora na dźdzu stali dwaj mlodzieńce
Pod jednym plaszczem, wziąwszy się za ręce
Jeden ow pielgrzym przybylec z zachodu,
Nieznana carskiej ofiara przemocy.
Drugi byl wieszczem ruskiego narodu,
Slawny piesniami na calej polnocy.
Znali się <z> sobą, niedlugo lecz wiele —
I od dni kilku juź są przyjacele.
Ich dusze, wyźsze nad ziemne przekody,
Jako dwie Alpów spokrewione skaly,
Choć je na wieki rozerwał nurt wody:
ledwo szum slyszą swej neprzyjaciólki,
Chyląc ku sobie podniebne wiercholki.
Pielgrzym coś dumal nad Piotra Kolosem
A wieszcz rossyjski tak rzekl cichym glosem

Pierwszemu z carow, co te zrobil cuda,

Druga carowa pamietnik stawiala.
Juz car odlany w ksztalcie wielkoluda
Siadl na bronzowym grzbiecie bucefala,

I miejsca czekal gdzieby wjechal konno.
Lecz Piotr na wlaśnej ziemi stać niemoźe,
W ojcziznie jemu nie dosyć przestronno,
Po grunt dla niego poslano za morze.
Poslano wyrwać z Finlandzkich nadbrzeźy
Wzgorek granitu; ten, na Pani slowo
Plynie po morzu i po lądzie bieźy
I w miescie pada na wznak przed carową.
Juź wzgorek gotów leci car miedziany
Car knutowladny w todze Rzymianina,
Wskakuje rumak na granitu sciany,
Staje na brzegu i w gòre sie wspina.

Перевод:

Из Мицкевича
Олешкевич

День  накануне  петербургского  наводнения  1824

Когда небо пламенеет от лютого мороза,
Оно вдруг посинеет, почернеет пятнами —
Подобно замерзшему лицу мертвеца,
Которое, отогревшись в комнате перед печью,
Но набравшись тепла, а не жизни,
Вместо дыхания отдает запахом гниенья.
Повеял теплый ветер. Столбы дыма,
Воздушная громада, как призрак царей,14
Рухнули и упали на землю,
И по улицам реками плавал дым,
Смешанный с теплым и влажным туманом.
Снег начал таять и, прежде чем минул вечер,
Заливал мостовые стигийской болотной рекой.
Сани исчезли, коляски и колымаги
Сняты с полозьев, гремят по мостовой колеса;
Но в сумерках, в дыму и в тумане
Глаз неспособен различить экипажи;
Видны они только по блеску фонарей,
Похожих на блудящие болотные огоньки.

——

Шли молодые путники по берегу
Огромной Невы. Они любят ходить в сумерки:
Не встретятся с чиновниками
И в глухом месте не наткнутся на шпиона.
Шли они, разговаривая на чужом языке;
Порой они тихо напевают какую-нибудь чужую песню,
Порой остановятся и оглянутся:
Не слушает ли кто-нибудь? Но не встретили никого.
Напевая, блуждали вдоль русла Невы,
Которое тянется, как альпийская стена,
И задержались там, где между гранитом
Высечен путь к реке.
Оттуда внизу увидели издалека
На берегу человека с фонариком.
Это не был шпион, так как он только следил за чем-то в воде,
И не перевозчик: кто ж плавает по льду?
И не рыбак, потому что ничего не имел в руках,
Кроме фонарика и связки бумаг.
Подошли ближе; он, не поворачивая головы,
Вытянул веревку, погруженную в воду,
Вытянул, сосчитал узлы и записал;
Казалось, он измерял глубину воды.
Отблеск фонарика, отражающийся ото льда,
Освещает его таинственные книги
И лицо, склонившееся над свечой,
Желтое, как облако над заходящим солнцем,
Красивое, благородное, строгое лицо.
Он так внимательно читал свою книгу,
Что, слыша посторонние шаги и разговор
Тут же, над собой, не спросил, кто это,
И только по легкому движению руки
Было видно, что он просит, требует молчания.
Было что-то такое необычное в движении руки,
Что хотя путники тут же над ним остановились,
Глядя, перешептываясь и посмеиваясь в душе,
Но все умолкли, не смея ему мешать.
Один посмотрел в его лицо, узнал и крикнул:
«Это он!» — «Кто ж он?..» — «Поляк, художник,
Но его правильнее называть кудесником,
Потому что он давно отвык от красок и кисти
И только Библию и Кабалу изучает
И, говорят, даже разговаривает с духами».
Художник между тем поднялся, сложил свои бумаги
И сказал, как бы говоря с самим собой:

«Кто доживет до утра, тот будет свидетелем великих чудес,
То будет второе, но не последнее испытание:
Господь потрясет ступени ассирийского трона,
Господь потрясет основание Вавилона,
Но третьего не приведи, господи, увидеть!»
Сказал и, оставив путников у реки,
Сам с фонариком медленно пошел по лестнице
И вскоре исчез за оградой площадки.
Никто не понял, что значит эта речь,
Одни удивленные, другие рассмешенные,
Все воскликнули: «Наш кудесник чудачит!»
И, постояв еще минуту в темноте,
И, видя, что ночь уж поздняя, холодная и бурная,
Каждый поторопился домой.
Лишь один не ушел, а взбежал на лестницу
И побежал по площадке. Он не видел человека,
Только издали приметил его фонарик,
Который светил издалека, как призрачная звезда.
Хотя он не заглянул в лицо художника,
Хоть не расслышал, что о нем говорили,
Но звук голоса, таинственная речь
Так его потрясли... Тотчас припомнил,
Что он слыхал этот голос, и пустился, что было силы,
Незнакомой дорогой, в ночной темноте.
Свет быстро несомого фонарика мигал,
Всё уменьшался и, потонув в ночной мгле,
Казалось, потухал, но вдруг остановился
Среди пустынной широкой площади.
Путник удвоил шаги, догнал.
На площади лежала большая груда камней.
На одном из них он увидел художника.
Стоял тот неподвижно, в ночной темноте,
С обнаженной головой, подняв плечи,
С протянутой вверх правой рукой.
И видно было по направлению фонаря,
Что вглядывался он в стены царского дворца.
В одном окне, в самом углу,
Горел свет; этот свет он наблюдал
И шептал, глядя в небо, как будто молясь богу,
Потом заговорил вслух сам с собой:
«Ты не спишь, царь. Кругом глухая ночь,
Двор уж спит, а ты, царь, не спишь.
Милосердный бог еще посылает тебе духа,
Он в предчувствиях предостерегает тебя о возмездии,

Но царь хочет заснуть, он насильно закрывает глаза.
Заснет глубоко... Бывало, сколько раз
Предостерегал его ангел-хранитель
Сильнее, настойчивее в сонных грезах...
«Он раньше не был так дурен: он был человеком,
Но постепенно стал тираном,
Божьи ангелы его покинули, а он с летами
Всё больше становился добычей дьявола.
Последнее напутствие, то тихое предчувствие
Он прогонит прочь, как злое наваждение,
А на другой день льстецы вознесут его гордыню
Всё выше и выше, пока его не растопчет дьявол...
«Эти жалкие подданные, живущие в лачугах,
Прежде всего будут покараны за него.
Потому что молния, когда она поражает неживое,
Начинает сверху, с горы и башни;
Когда же бьет людей, то начинает снизу
И поражает прежде всего наименее виновных.
«Заснули в пьянстве, ссорах или в наслаждениях,
Проснутся утром — несчастные мертвые черепные чашки.
Спите спокойно, как неразумные животные,
Пока божий гнев не спугнет вас, как охотник,
Сокрушающий всё, что встречает в лесу,
Добираясь до логовища дикого кабана!
«Слышу!.. там!.. вихри... уже подняли головы
С полярных льдов, как морские чудовища,
Уже сделали себе крылья из тучи,
Сели на волны, сняли с них оковы.
Слышу!.. уж морская пучина разнуздана.15
Уже вздымает влажную шею под облака,
Уже... еще лишь одна цепь удерживает.
Но скоро ее раскуют... слышу удары молотов...»
Сказал и, заметив, что кто-то его сбоку слушает,
Задул свечу и исчез во мраке.
Блеснул и скрылся, как предчувствие беды,
Которое неожиданно взволнует сердце
И пройдет — страшное и непостижимое.

——

Русским друзьям

Вспоминаете ли вы меня... Всегда, когда думаю
О смерти, изгнании, заточении моих друзей,
Думаю и о вас, вы — чужеземцы —
Имеете право гражданства в моих мечтах.

Где же вы теперь? Благородная шея Рылеева,
Которую я обнимал, как шею брата, по царскому приговору
Висит, привязанная к позорному дереву...
Проклятье народу, который казнит своих пророков!

Та рука, которую протягивал ко мне Бестужев,
Поэт и воин, от пера и сабли
Оторвана, и царь приковал ее к тачке.
И она теперь роет в рудниках, работает бок-о-бок с польской рукой.

Иных, быть может, постигла еще более тяжелая божья кара...
Быть может, кто-нибудь из вас, чином, орденом обесславленный.
Свободную душу продал за царскую ласку
И теперь у его порога отбивает поклоны.

Быть может, продажным языком славит его торжество
И радуется страданиям своих друзей.
Быть может, в моей отчизне пятнает себя моей кровью
И перед царем хвалится, как заслугой, тем, что его проклинают.

Если до вас издалека, от свободных народов,
На север, дойдут эти жалобные песни
И отзовутся сверху над страной льдов,
Пусть возвестят они вам вольность, как журавли возвещают весну.

Узнаете меня по голосу... Пока я был в оковах,
Полз я тихо, как уж, я хитрил с тираном,
Но вам открыл то, что таилось в душе,
И для вас всегда хранил чистоту голубя.

Теперь я опрокидываю в мир кубок яда...
Едка и жгуча горечь моей речи,
Горечь, высосанная из крови и слез моей отчизны.
Пускай же она ест и жжет — не вас, но ваши оковы.

А кто из вас посетует на меня, для меня его жалоба
Будет как лай собаки, которая так привыкла
К ошейнику и так терпеливо и долго его носила,
Что готова кусать руку, срывающую его.

Памятник Петра Великого

Вечером, в ненастье стояли двое юношей
Под одним плащом, взявшись за руки.
Один был странник, пришелец с запада,
Неведомая жертва царского гнета,
Другой — руский поэт,
Прославленный на севере своими песнями.
Они недолго, но близко были знакомы
И через несколько дней уж стали друзьями.
Их души, возвышаясь над земными препонами,
Были подобны двум породнившимся альпийским скалам,
Хоть и навеки разделенным водной стремниной;
Они едва слышат шум своего врага,
Сближаясь друг с другом поднебесными вершинами.
Странник о чем-то думал над колоссом Петра,
А русский поэт так промолвил тихим голосом:

«Первому из царей, вершителю чудес,
Вторая царица соорудила памятник.
Уж царь, отлитый в образе великана,
Сел на медный хребет буцефала,
И искал места, куда бы он мог въехать на коне,
Но Петр на собственной земле не может стать,
В отечестве ему не хватает простора;
За пьедесталом для него послано за море,
Послано вырвать на финляндском побережьи
Глыбу гранита; она, по приказу государыни,
Плывет по морю и бежит по земле
И падает в городе навзничь перед царицей.
Уж пьедестал готов; летит медный царь,
Царь-кнутодержец в тоге римлянина;
Конь вскакивает на стену гранита,
Останавливается на самом краю и поднимается на дыбы».

Примечания

В тетради № 2373, на лл. 412—362, 352—342 и 332—331, верхом вниз по отношению к большинству исписанных листов, списаны стихотворения Мицкевича:ґ«Oleskiewicz», «Do przyjaciół Moscali» и «Pomnik Piotra Wielkiego».

На лл. 412—362, на наружных половинах согнутых пополам листов чернилами списано полностью стихотворениеЇ«Oleskiewicz».

Л. 361 — чистый.

На лл. 352—342 строками во всю ширину страницы, карандашом списано полностью стихотворение’«Do przyjaciòł Moscali».

Л. 341 — чистый.

На лл. 332—331 строками во всю ширину страницы карандашом списаны первые тридцать один стих (из шестидесяти шести), стихотворенияв«Pomnik Piotra Wielkiego».

Копия Пушкина текстов Мицкевича представляет такую картину: необыкновенно четким, аккуратным почерком списаны польские слова. Впечатление такое, что человек пишет с большим трудом, без всякого навыкаµ на незнакомом языке. Каждая буква вырисована, отстоит от другой; постоянные описки, часто исправленные; трафаретные ошибки. Пушкин не только заменяет букву ł буквой l, букву z буквой c или s, букву y буквой i, пишет не z, a ź, не ò, а o; он даже ставит, вместо латинских букв, русские (в вместо w, у вместо u, Л вместо L), правда, обычно видоизменяя их на ходу письма, но в одном месте осталось даже неисправленны쵫yderzy» (вместо «uderzy»). Самый частый тип ошибок, кроме указанных, это пропуск специфически польских шипящих букв в словах, близких к русским: «kriknall» вместо «krziknall»; «razumial» вместо «zrozumial»; или «otkryta» вместо «odkryta». Вообще заметно невольное приближение к русскому языку, через который Пушкин и воспринимал польский.

О том, что Пушкинґ«в зрелом возрасте выучился по-польски в той степени только, в какой это знание было необходимо для чтения великих образцов поэзии и литературы», писал О. И. Сенковский в биографическом очерке Пушкина, помещенном в издании «Портретная и биографическая галлерея словесности, художеств и искусств в России. I. Пушкин и Брюллов, СПб. 1841». Против этого совершенно неосновательно возражал отец поэта: «Еще ошибка, будто А. Пушкин после учился по-польски. Он не учился этому языку, а мог его понимать столько, сколько все русские понимают другие славянские наречия» (см. М. А. Цявловский, «Книга воспоминаний о Пушкине», М. 1931, стр. 376). Конечно, Сенковский лучше Сергея Львовича знал, занимался или не занимался Пушкин польским языком.

В библиотеке Пушкина имеются две грамматики польского языка: одна на польском языке (ПС IX—X, А 951), другая — на немецком (№ 1270), словарь польского языка Линде (№ 1105) и словарь польско-немецко-французский на этих языках (три тома) Троцы (№№ 1451—1453).

Стихотворения Мицкевича списаны Пушкиным из IV тома Собрания сочинений Мицкевича (в четырех томах) парижского издания 1828—1832 гг.і

В библиотеке Пушкина сохранилось это издание. На обложке IV тома (он весь разрезан) имеется надпись:в«А. С. Пушкину, за прилежание, успехи и благонравие С. Соболевский» (см. ПС IX—X, № 289).

Этот том, привезенный Пушкину в подарок возвратившимся из-за границы в Петербург 22 июля 183µ г. С. А. Соболевским, заключает в себе вводный эпизод «Петербург» («Ustęp Petersburg») в третьей части поэмы «Дзяды», посвященный «русским друзьям» и представляющий собою цикл из семи стихотворений: «Do przyjaciòł Moscali» («Русским друзьям»), «Droga do Rossyi» («Дорога в Россию»), «Przedmiescia stolicy» («Предместья столицы»), «Petersburg» («Петербург»), «Pomnik Piotra Wielkiego» («Памятник Петра Великого»), «Przegląd wojska» («Смотр войскам») и «Oleszkiewicz» («Олешкевич»).

Эти вдохновенные, проникнутые гражданским пафосом стихотворения, дающие сатирическое изображение Петербурга, символизирующего для поэта николаевскую Россию, не могли не обратить на себя самого пристальногЭ внимания Пушкина. Прочитав их, вероятно, вскоре после получения книги, Пушкин взял ее в поездку в Оренбургскую губернию. На обратном пути оттуда, в Болдине, где поэт прожил с 1 октября до середины ноября, Пушкин занимался Мицкевичем.

Из семи стихотворений цикл౫Петербург» Пушкин списал в свою тетрадь три для того, чтобы их тут же переводить. Понятно, почему именно эти стихотворения выбрал Пушкин для перевода. Стихотворение «Oleczkiewicz» интересно ему было описанием наводнения 1824 г. (в это время Пушкин писал «Медный всадник»), «Do przyjacioł moscali» было не только адресовано ему как одному из «русских друзей», но и заключало в себе обидные строки, которые Пушкин мог принять и, вероятно, принял на свой счет; наконец, в стихотворении «Pomnik Piotra Wielkiego» говорилось о дружбе Пушкина с Мицкевичем и излагались их задушевные беседы.

Но от перевода этих стихотворений Пушкин отказался.16 ПринявЙ«Петербург» Мицкевича как вызов со стороны польского собрата, поэт посчитался с ним иначе. «Медный всадник», написанный тогда же в Болдине, был ответом Пушкина на памфлет польского патриота. Сатирическому изображению северной столицы России в стихотворениях «Петербург», «Смотр войскам» и «Олешкевич» Пушкин во вступлении к поэме противопоставил свой панегирик в честь Петербурга, а описанию наводнения 1824 г. у Мицкевича в стихотворении «Олешкевич» — свое описание в первой части «Медного всадника», сопроводив его примечанием: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было. — Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта».

Но, отказавшись от перевода политических стихотворений Мицкевича, Пушкин в это же пребывание в Болдине перевел две баллады польского поэта:µ«Czaty» (у Пушкина «Воевода») и «Trzech Budrysów» (у Пушкина «Будрыс и его сыновья»).

Сноски

1 Было: czernije.

2 Написано русское м и в, переделанное в w.

3 В автографе ошибочно соединены два стиха:

Ów gmach powietrzny jak miasto olbrzymòw,
Niknąc pod niebem jak czarów widziadło,

4 Было: ulyzim.

5 Дальше зачеркнуто [ąs] вместо нужного: się.

6 Было: [nieb].

7 Вставлено над строкой.

8 В этом слове u написано над зачеркнутым русским у.

9 Вместо: glębiéjd. Было начато: glęb.

10 Было: въ.

11 В автографе дальше пропущен следующий стих:

Wierzga i gryzie lodowe włdzidła.

12 Описка: первая буква русское у вместо латинского u.

13 Описка: первая буква русское п вместо латинского p.

14 В автографе ошибочно соединены две строки:

Воздушная громада, как город великанов,
Исчезнув в небе, как призрак царей,

15 В автографе пропущена следующая строка:

Лягается и грызет ледяные удила.

16 Трудно сказать, почему из последнего стихотворения списана лишь первая часть. Пушкин мог оставить переписывание или потому, что отказался от перевода, или потому, что намеревался перевести лишь перву— часть стихотворения.