Скачать текст письма

Лажечников — Пушкину А. С., 22 ноября 1835


Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 17 т. Том 16 (Переписка 1835-1837). — 1949.


1110. И. И. Лажечников — Пушкину.

22 ноября 1835 г. Тверь.

Милостивый государь,

Александр Сергеевич!

Считаю за честь поднять перчатку, брошенную таким славным, как Вы, литературным подвижником.

В письме своем от 3-го ноября Вы упрекаете меня в несоблюдении исторической верности и говорите, что со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, это повредит моему Л–<едяному> Дому. Дело Волынского?... В нынешнее время скептицизма и строгих исторических исследований примут ли это дело безусловно, как акт, на который можно положиться историку, потому только, что он лежал в Государственном архивељ Рассудок спросит сначала, кто были его составители. Поверят ли обвинениям и подписям лиц, из коих большая часть были враги осужденного и все клевреты временщика, люди, купленные надеждою почестей и других выгод, страхом Сибири и казни, люди слабые, завистники и ненавистники? Все были адвокаты ужасной власти: кто был адвокатом со стороны Волынского?.. Один Ушаков имел только смелость плакать, подписывая смертный приговор тому, которого в душе почитал невинным. На это есть также своего рода акты. Приказано было обвинить Волынского во что б ни сталю (а приказывал тот, кого боялась сама императрица), и на бедного взвалили всякую чепуху, лишь бы поболее обвинительных пунктов было — между прочим такие преступления, за которые и в наше время не взыскали бы строго с людей сильных и знатных: на пример, что он был будто строг с своими людьми и поколотил Тредьяковского, которого только плохенький не бил. Где ж тут логический вывод справедливости акта, на который вы указываете? Скорей поверю я Манштейну, который, как немец, взял бы сторону немца Бирона. Еще скорей поверю совести Анны Иоанновны, видевшей, после казни Волынского, за царскою трапезою на блюдах голову кабинет-министра. Зачем бы ей тревожиться, если б она убеждена была в вине его?.. Живые предания рассказали нам это лучше и вернее пристрастных актов, составленных по приказанию его врага. Прочтите ныне статью из Энцик±<лопедического> Словаря об Анне И.<оанновне>. С чего-нибудь да взяли эти господа написать эту статейку, как она есть!

Пункт второй: Тредьяковский. Низких людей, подлецов, шутов, считаю обязанностью клеймить, где бы они ни попались мне. Что он был низок и подл, то доказывают приемы, деланные ему при дворе. Иван Василь<е>в.<ич> Ступишин, один из 14 возводителей Екатерины II на престол, умерший в 1820 году, будучи 90 лет, рассказывал (а словам его можно верить!), что ,,когда Тредьяковский с своими одами являлся во дворец, то он всегда по приказанию Бирона, из самых сеней, чрез все комнаты дворцовые, полз на коленах, держа обеими руками свои стихи на голове, и таким образом доползая до Бирона и императрицы, делал им земные поклоны. Бирон всегда дурачил его и надседался со смеху“. Делали ли это с рыбаком Ломоносовым? С пьяницей Костровым? А Тредьяковский был член Академии-де-Сиянс!.. Когда его при дворе почитали шутом и дураком, так не беда была вельможе тогдашнего времени поколотить его за то, что он не хотел писать дурацких стихов на дурацкую свадьбу. И стоило ли за это снести голову с кабинет-министра — с государственного человека, который, быв губернатором в Астрахани, оживил весь край (прочтите дела тамошней Канцелярии); который, по назначению Петра Великого, ездил послом в Персию и исполнил свои обязанности, как желал царственный гений; который в Немирове вел с турками переговоры, полезные для России, — своим ободрением побудил Татищева писать Русскую историю (прочтите вступление к ней) и, наконец, чего в числе великих заслуг его отечеству забыть не должно, вступил в борьбу с могучим временщиком, которого жестокости превзошел только в нашей истории Иоанн IV (если взять в сравнение время). Этих заслуг не отнимет никакой акт, нам еще неизвестный. — Анекдоты о Тредьяковском, помещенные в моем романе, все рассказаны мне людьми почтенными, достойными вероятия. Я почел также за грех утаить предание о том, как он имел подлость и жестокость наступить на мертвую голову Волынского. Какие подвиги школьника Тредьяковского велят замолчать этому животрепещущему преданию?.. Не те ли, что он перевел в подлую прозу и стихи Ролленя, Фенелона и Абульгази? Как оценены его переводы и стишки собственной работы современниками, умевшими уже сочувствовать красноречивому витийству Феофана, сатире Кантемира и лиризму Ломоносова? Осел, 1 который не по силам вез куль лучшей крупичатой муки и свалил его в помойную яму, все-таки будет ослом. Может статься, и поколотят его: бедный мученик осел!...

В моем романе я заставил Тредьяковского говорить и действовать, как педанта и подлеца: в этом случае я не погрешил ни как историк, ни как художник, не смотря на осуждения г. Сеньковского, который по своей системе хождения вверх ногами, хочет, вопреки здравому рассудку, заставить педанта говорить, как порядочного человека. Тогда бы мне надобно было сказать в выносках: ,,уверяю вас, гг. и госпожи, что это говорит не порядочный человек, а педант: в доказательство зри вступление к Телемахиде, зри Путешествие на остров любви и проч. и проч.“ В разговорах-де он не таков был, утверждает г. Сеньковский. Да кто ж слышал его разговоры? Ба, ба, ба! А донесение Академии!.. Раз удалось ему написать простенько, не надуваясь, и все огромные памятники его педантизма должны уступить этому единственному клочку бумаги, по человечески написанному. Странно и больно! За подлого писачку± признанного таким уже целый век, игравшего роль шута при временщике, за писачку, которого заслуги литературные надобно отыскивать в кучах сору, готовы поднять меня на копья и закидать грязью память одного из умнейших сподвижников Петра Великого и патриота, нашу гордость народную. Что за мания ныне делать черное белым и наоборот?..

Кстати пункт третий: сам Бирон. О! Никакое перо, даже творца Онегина и Бориса Годунова, не в состоянии снять с него позорное клеймо, которое История и ненависть народная, передаваемая от поколения поколению, на нем выжгли. Он имел несчастие быть немцем, говорите вы. Да разве Миних не был немец? Однакож войско его любило. Разве Анна Леопольдовна не была немка? Не оставила ж она по себе худой памяти в народе. Разве воспитанница пастора Глика, шведка, и потом ее соимянница, принцесса Цербстская, не заставила русских забыть свое немецкое происхождение? Не сумел же этого сделать правитель. Если можно простить злодеяния за ум и таланты, я готов бы извинить за них злодейства Ришелье. Но какой ум и какие таланты правителя народного имел Бирон? То и другое должно доказываться делами. Что ж славного и полезного для России сделал временщик? Разве то, что десятками тысяч русских населил дремучие леса Литвы? (В походах наших видели мы живые акты этого народного переселения.) Разве то, что он подвинул назад границы наши с Китаем, до него зарубленные по Амур? Что отдал персам завоевания Петра?.. Быть может, какой-нибудь лихой наездник-историк велит нам снять шапку пред его памятью за то, что он, ничтожный выходец, умел согнуть Петрову Россию в бараний рог и душил нас, как овец? Или, может статься, велят нам увидеть его ум и великие таланты в мастерской его езде верхом на разные манеры или в том, что он имел дерзость сесть не в свои сани?.. Других памятников своего искусства править он нам не оставил. По крайней мере, мы доселе не подозревали в нем ни великого ума, ни великих дарований: разве не откроет ли нам их какой-нибудь архивный акт, отысканный вместе с обвинительным актом Волынского!

Нет, не поверю я этому: историческое лице Бирона останется навсегда в том виде, в каком сохранилось оно для нас. Может быть, искусная рука подмоет его немного, но никогда не счистит запекшейся на нем крови Волынского, Еропкина, Хрущова, графа Мусина-Пушкина и других и не задушит вопиющего против него голоса нескольких тысяч безвестных мучеников. *

Не соглашусь также с Вами и в том, чтобы ужасы Бироновского тиранского управления были в духе того времени и в нраве народа. Приняв это положение, надобно будет все злодеяния правителей отнести к потребностям народным и времени. Признаю кнут справедливым и необходимым для нашего, русского народа за преступления его; но не понимаю, почему бы он требовал за неплатеж недоимок окачивания на морозе холодною водой и впускания под ногти гвоздей. Впрочем народ наш до Бирона и после Бирона был всё тот же; думаю, что он не изменился и ныне, или очень мало изменился к лучшему. Долго еще будет ходить за современную практическую истину пословица: гром не грянет, русский не перекрестится. Решительно скажу что чувства нравственного (и даже религиозного), как у немецкого крестьянина нашего времени, и теперь не существует в нашем народе и до тех пор не будет, пока не подумают о Воспитании его те, которые должны об этом думать. ** (Но об этом когда-нибудь после, и печатно, если удастся!..) И за что ж дух этого русского народа требовал ужасных Бироновских пыток? Бунтовал ли он против своей царицы или поставленных от нее властей? Нарушал ли он общественное спокойствие? — Ничего этого не было. Денег, золота требовал Бирон у этого бедного, тогда голодного народа, требовал у него брилиантов для своей жены, роскошной жизни для себя — и народ, не в состоянии дать ни того, ни другого, должен был выдерживать всякого рода муки, как народы Колумбии, когда они отдали мучителям всё свое золото и не могли ничего более дать. Почему дух времени и нравы народа не требовали Бироновских казней при Екатерине I, Петре II, Анне Леопол<ьдовне>, Елизавете, Екат.<ерине> II и ее преемниках? Народ, как мы сказали, все тот же.

Теперь объясню Вам, почему я употребил слово хобот в Л.<едяном> Д.<оме> и, кажется, еще в Послед.<нем> Новике. Всякой лихой сказочник, вместо того, чтобы сказать: таким-то образом, таким-то путем, пощеголяет выражением: таким-то хоботом. Я слышал это бывало от моего старого дядьки, слыхал потом не раз в народе Московском, следственно по наречию Великороссийскому.

Извините наконец, что на Ваше письмо отвечал целою скучною тетрадью: я хотел защитить себя от несправедливых упреков и, между тем, защитить память русского патриота. Я молчал бы, <ес>ли 1 бы писал мне г. Сеньковский: уважаю в нем ориенталиста, ученого; но ставлю ни во что критики того, кто видит превосходного творца и художника в превосходительном строителе Постоялого двора. В этом случае и подобных или он обманут своею головой, или обманывает других из видов. Учиться же у него буду изящности слога тогда, когда он в своем разговорном языке, вместе с сею и оною, изгонит слово: долженствовало и много подобных, которыми он, вероятно, совершает тризну по г-не Профессоре элоквенции времен Бироновских. Но ваши упреки задели меня за живое. Ответом моим хотел я доказать, что историческую верност‡ главных лиц моего романа старался я сохранить, сколько позволяло мне поэтическое создание, ибо в историческом романе истина всегда должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома. Вините также славу Вашу за эту длинную тетрадь. Ваши похвалы так вскружили мне голову, что я в восхищении от них заб<ыл> 1 время и записался.

Искренностью моего письма хотел <я>1 также доказать то глубокое уважение, которое всегда питал к Вам и с которым имею честь быть,

милостивый государь,   

Вашим  покорнейшим  слугою

Иван  Лажечников.

  Тверь.

    22  ноября  1835.

Сноски

1 В подлиннике: Осла

* Это не возгласы одни, а извлечения из актов.

** Говорю это единственно из любви к моему отечеству и преданности моим царям.

1 Прорвано.

1 Прорвано.

Примечания

  1. И. И. Лажечников — Пушкину.

    22 ноября 1835 г. Тверь.

    Печатается по подлиннику (ЛБ № 2396). Писано писарской рукой; рукою Лажечникова — второе примечание, слово ,,Елизавета“, заключительная фраза и подпись.

    Впервые опубликовано П. И. Бартеневым в ,,Русском Архиⶓ, 1880, кн. III, стр. 456—461, и включено в сборник ,,А. С. Пушкин“, вып. I, ,,Бумаги А. С. Пушкина“, 1881, стр. 23—28.

    Вошло в издание переписки Пушкина под ред. В. И. Саитова (т. III, 1911, стр. 251—256).