Капитанская дочка Из ранних редакций
Из ранних редакций
После слов «Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом» в рукописи следовал исключенный Пушкиным текст, из которого сохранился отрывок без начала и без конца:
Нас было за столом три человека...
...загадочный разговор моего вожатого с хозяином постоялого двора. Некоторые неблагоразумные меры и давние злоупотребления произвели возмущение в селениях яицких казаков, которые с трудом были усмиреныЂ Получены были известия, что башкирцы тайно готовились к возмущению, и генерал объявил, что вероятно Белогорская крепость в скором времени по...
После слов «и останавливался у Ивана Кузмича» — в рукописи:
Помню даже, что Марья Ивановна была недовольна мною за то, что я слишком разговорился с прекрасною гостьей, и во весь день не сказала мне ни слова, и вечером ушла, со мною не простившись, а на другой день‰ когда подходил я к комендантскому дому, то услышал ее звонкий голосок: Марья Ивановна напевала простые и трогательные слова старинной песни:
Во беседах во веселых не засиживайся, На хороших, на пригожих не заглядывайся.
К главе XI. Первоначальная редакция XI главы (беловой автограф, поверх которого затем были сделаны поправки, дающие последнюю, печатную редакцию) основана на теме добровольного приезда Гринева к Пугачеву, которыЊ встречает его как гостя, приехавшего искать у него справедливого суда над Швабриным. Пушкин изменил эту редакцию, несомненно, из цензурных соображений. Ввиду исключительной важности первоначальной редакции для характеристики работы Пушкина над романом, приводим ее, вместе с окончанием предшествующей Х главы. Фразеологические разночтения выделены курсивом, для большего удобства изучения особенностей этой редакции.
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг странная мысль мелькнула в голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как говорят старинные романисты.
ГЛАВА XI
МЯТЕЖНАЯ СЛОБОДА
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп, «Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» — Спросил он ласково. А. Сумароков.
Я оставил генерала и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием.І«Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это дело? Не равён час, ни за что пропадешь: и добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех и сказать на кого».
Я прервал его речь вопросом, сколько у меня всего-на-все денег?њ«Будет с тебя,— отвечал он с довольным видом.— Мошенники как там ни шарили, а я все-таки успел утаить». И с этим словом он вынул из кармана длинный вязаный кошелек, полный серебра.
— Ну, Савельич,— сказал я ему,— отдай же мне теперь половину, а остальное возьми себе. Я еду из города на несколько дней.
— Куда это? — спросил он с изумлением.
— Куда бы ни было, не твое дело,— отвечал я с нетерпением,— делай что тебе говорят и не умничай.
— Батюшка, Петр Андреевич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом.— Побойся бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителейЂ коли уж сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько; войска придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
Но намерение мое было твердо принято.
— Поздно рассуждать,— отвечал я старику; — я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив. Авось увидимся! Смотри же, не совестись и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь...
— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич.— Чтоб я тебя пустил одного! да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился ехать, то я хоть пешком да пойду за тобою, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя сидеть за каменной стеною, когда дитя в дороге посреди разбойников! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел на своего доброго коня, а Савельич на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств ее кормить. Мы приехали к городским воротам, караульные нас пропустили, и мы выехали из Оренбурга.
Начинало смеркаться. Я направил путь к Бердской слободе, пристанищу Пугачева. Прямая дорога занесена была снегом; но по всей степи видны были конские следы, ежедневно обновляемые. Я ехал крупной рысью. Савельич едва мог следовать за мною издали и кричал мне поминутно: «Потише, сударь, ради бога потише! Проклятая клячонка моя не успевает за твоим долгоногим бесом. Куда спешишь? Добро бы на пир, а то под обух, того и гляди...»
Вскоре засверкали бердские огни. Я поехал прямо на них. «Куда, куда ты? — кричал Савельич, догоняя меня.— Это горят огни у разбойников. Объедем их, пока нас не увидали. Петр Андреевич — батюшка Петр Андреевич!.. не погуби! Господи владыко... пропадет мое дитя!»
Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы. Савельич от меня не отставал, не прерывая жалобных своих молений. Вдруг увидел я прямо перед собой передовой караул. Нас окликали, и человек пять мужиков, вооруженных дубинами, окружили нас. Я объявил им, что еду из Оренбурга к их начальнику. Один из них взялся меня проводить, сел верхом на башкирскую лошадь и поехал со мною в слободу. Савельич, онемев от изумления, кое-как поехал вслед за нами.
Мы перебрались через овраг и въехали в слободу. Во всех избах горели огни. Шум и крики раздавались везде. На улице я встретил множество народу; но никто в темноте меня не заметил и не узнал во мне оренбургского офицера. Вожатый привез меня прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. «Вот и дворец,— сказал он, слезая с лошади,— сейчас о тебе доложу». Он вошел в избу. Савельич меня догнал. Я взглянул на него; старик крестился, читая про себя молитву. Я дожидался долго, наконец вожатый воротился и сказал мне: «Ступай, наш батюшка велел тебя впустить».
Я сошел с лошади, отдал ее держать Савельичу, а сам вошел в избу, или во дворец (как называл ее мужик). Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками,— всё было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке и важно подбочась. Около него стояло несколько из главных его товарищей, с видом притворного подобострастия. Видно было, что весть о прибытии офицера из Оренбурга пробудила в бунтовщиках сильное любопытство и что они приготовились встретить меня с торжеством. Пугачев узнал меня с первого взгляду. Поддельная важность его вдруг исчезла. «А, ваше благородие! — сказал он мне с живостию.— Как поживаешь? Зачем тебя бог принес?» Я отвечал, что имею лично до него дело и что прошу его принять меня наедине. Пугачев обратился к своим товарищам и велел им выйти. Все послушались, кроме двух, которые не тронулись с места.†«Говори смело при них,— сказал мне Пугачев,— от них я ничего не таю». Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, щедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и на щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и в казацких шароварах. Первый (как узнал я после) был беглый капрал Белобородов; второй — Афанасий Соколов (прозванный Хлопушей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников. Несмотря на чувства, исключительно меня волновавшие, общество, в котором я так нечаянно очутился, сильно развлекало мое воображение, и я на минуту позабыл о причине, приведшей меня в пристанище бунтовщиков. Пугачев мне сам напомнил о том своим вопросом: «От кого и зачем ты ко мне послан?»
— Я приехал сам от себя,— отвечал я; — прибегаю к твоему суду. Жалуюсь на одного из твоих людей, и прошу тебя защитить сироту, которую он обижает.
Глаза у Пугачева засверкали. «Кто из моих людей смеет обижать сироту? — закричал он.— Будь он семи пядень во лбу, а от суда моего не уйдет. Говори: кто виноватый?»
— Швабрин виноватый,— отвечал я.— Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, в Белогорской крепости у попадьи, и насильно хочет на ней жениться.
— Я проучу Швабрина,— сказал грозно Пугачев.— Он узнает, каково у меня своевольничать и обижать народ. Я его повешу.
— Прикажи слово молвить,— сказал Хлопуша хриплым голосом; — ты поторопился назначить Швабрина в коменданты крепости, а теперь торопишься его вешать. Ты уж оскорбил казаков, посадив дворянина им в начальники; не пугай же дворян, казня их по первому наговору.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать,— сказал старичок в голубой ленте.— Швабрина сказнить не беда, а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать; а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною; мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая.— Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»
Насмешка Пугачева возвратила мне бодрость. Я спокойно отвечал, что я нахожусь в его власти и что он волен поступать со мною, как ему будет угодно.
— Добро,— сказал Пугачев.— Дело твое разберем завтра, а теперь скажи, в каком состоянии ваш город.
— Слава богу,— отвечал я,— всё благополучно.
— Благополучно! — повторил Пугачев,— а народ мрет с голоду!
Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что всё это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов.
— Ты видишь,— подхватил старичок,— что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всегЭ вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно.
Слова проклятого старика, казалось, поколебали Пугачева. К счастию, Хлопуша стал противоречить своему товарищу.
— Полно, Наумыч,— сказал он ему,— тебе бы всё душить да резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь: офицер к нам волею приехал, а ты уж и вешать его. Разве мало крови на твоей совести?
— Да ты что за угодник? — возразил Белобородов.— У тебя-то откуда жалость взялась?
— Конечно,— отвечал Хлопуша,— и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна в пролитой христианской крови. Но я губил супротивникаЂ а не гостя; на вольном перепутье да в темном лесу, не дома, сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
Старик отворотился и проворчал слова: «рваные ноздри!»
— Что ты там шепчешь, старый хрыч? — закричал Хлопуша,— я тебе дам рваные ноздри; погоди, придет и твое время; бог даст, и ты щипцов понюхаешь... А покамест смотри, чтоб тебе бородишки не вырвал.
— Господа генералы! — провозгласил важно Пугачев.— Полно вам ссориться из безделицы. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом:
— Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города и замерз бы на дороге.
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился.
— Долг платежом красен,— сказал он, мигая и прищуриваясь.— Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?
— Она невеста моя,— отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину.
— Твоя невеста! — закричал Пугачев.— Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! Завтра же и за невестою съездим в Белогорскую крепость.— Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести; но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом. И я вторичнњ очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с ними. Савельич стоял у ворот, держа наших лошадей. По распоряжению Хлопуши караульный отвел меня в приказную избу, где меня оставили с Савельичем взаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал, наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.
Среди рукописей сохранился набросок введения к роману, писавшегося от лица автора записок:
Любезный внук мой Петруша!
Часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалось мне, может быть, в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству. Ныне решился я исполнить мое обещание. Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я всё полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею. Конечно, твой батюшка никогда не причинял мне таких огорчений, какие терпели от тебя твои родители. Он всегда вел себя порядочно и добронравно, и всего бы лучше было, если б ты на него походил. Но ты уродился не в него, а в дедушку, и по-моему это еще не беда. Ты увидишь, что, завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и, слава богу, дожил до старости, заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоем два прекрасные качества, мною в тебе замеченные: доброту и благородство.
5 августа 1833. Черная речка.
Сохранился также следующий набросок предисловия:
Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю.
Читателю легко будет распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические. А для нас это было бы излишним трудом. Мы решились написать сие предисловие с совсем другим намерением.
Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был . . . . .
Примечания к ранним редакциям
- ±«Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов...» — Пушкин, по-видимому, имеет в виду «Невский альманах» на 1832 г., где был напечатан "Рассказ моей бабушки" за подписью А. К. В этом рассказе излагается судьба Насти Шпагиной, дочери коменданта крепости Нижнеозерной. Настя любит драгунского поручика Бравина и обручена с ним. В начале пугачевского восстания отряд Бравина отзывают в Оренбург. Крепость вскоре берет Хлопуша. Капитан Шпагин убит. Настя скрывается у мельничихи, которая выдает ее за свою внучку, и подвергается покушениям Хлопуши. Правительственные войска, в которых находится и Бравин, освобождают крепость, и Бравин женится на Насте. По-видимому, первоначально Пушкин думал написать свой роман в форме изложения будто бы действительного события, легшего в основу рассказа Корниловича, так же как он начал писать «Рославлева» как бы в исправление романа Загоскина.
|