Скачать текст произведения

Муравьев. Из книги "Знакомство с русскими поэтами"


 

А. Н. МУРАВЬЕВ

ИЗ КНИГИ «ЗНАКОМСТВО С РУССКИМИ ПОЭТАМИ»

<...> На следующую осень я поехал в отпуск из полка и в течение зимы с 1826 на 1827 год имел случай встретить в Москве много знаменитостей нашей литературы, так как мне сопутствовал родной брат поэта Баратынского, служивший со мною в той же драгунской дивизии. В доме его матери сблизился я сперва с братом его, который был тогда во всем блеске своей славы и очень дружен с Пушкиным, кн. Вяземским и Дельвигом. Тут постепенно познакомился я с сими представителями отечественной литературы того времени. Слава Пушкина гремела повсюду, и он, можно сказать, был идолом народным; стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих; «Кавказский пленник», «Бакчисарайский фонтан», «Цыгане» читались во всех гостиных; уже появились первые песни «Евгения Онегина», в которых так поэтически описывал он свою и общественную жизнь, и этой поэме не предвиделось конца, как байроновскому «Дон-Жуану». Сам Пушкин, после бурных годов своей молодости, был страстно влюблен в московскую красавицу Гончарову, которая действительно могла служить идеалом греческой правильной красоты, и он оригинально выразил свое сердечное настроение легким двустишием:

Я влюблен, я очарован,

Словом, я огончарован 1.

Впоследствии мне случилось очень близко сойтись с семейством Гончаровых, но уже тогда, когда оно оплакивало кончину великого поэта. Приветливо встретил меня Пушкин в доме Баратынского и показал живое участиќ к молодому писателю, без всякой литературной спеси или каких-либо видов протекции, потому что хотя он и чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении. Сочувствуя всякому юному таланту, и он, как некогда Дмитриев, заставлял меня читать мои стихи, и ему были приятны некоторые строфы из моего описания Бакчисарая 2, оттого что сам воспел этот чудный фонтан: так снисходительно судил он о чужих произведениях.

Общим центром для литераторов и вообще для любителей всякого рода искусств, музыки, пения, живописи служил тогда блестящий дом княгини Зинаиды Волконской, урожденной княжны Белозерской. Эта замечательнаџ женщина, с остатками красоты и на склоне лет, хотела играть роль Коринны и действительно была нашей русскою Коринною. Она писала и прозою и стихами, одушевленная чувством патриотизма, который не оставил ее даже и тогда, как, изменив вере отеческой, поселилась в Риме. Предметом же своей поэмы избрала она св. Ольгу, так как и в ее жилах текла кровь Рюрикова и род Белозерских особенно благоговел пред сею великою просветительницею Руси. (У них в доме даже хранилась древняя ее икона, писанная, по семейному преданию, живописцем императора Константина Багрянородного в то самое время, когда крестилась Ольга в Царьграде.) Все дышало грацией и поэзией в необыкновенной женщине, которая вполне посвятила себя искусству. По ее аристократическим связям, собиралось в ее доме самое блестящее общество первопрестольной столицы; литераторы и художники обращались к ней как бы к некоему Меценату и приятно встречали друг друга на ее блистательных вечерах, которые умела воодушевить с особенным талантом. Страстная любительница музыки, она устрояла у себя не только концерты, но и италианскую оперу и являлась сама на сцене в роли Танкреда, поражая всех ловкою игрою и чудным голосом: трудно было найти равный ей контральто. В великолепных залах Белосельского дома, как бы римского палацца, оперы, живые картины и маскарады часто повторялись во всю эту зиму, и каждое представление обстановлено было с особенным вкусом, ибо княгиню постоянно окружали италианцы, которые завлекли ее и в Рим.

Тут же, в этих салонах, можно было встретить и все, что только было именитого на русском Парнасе, ибо все преклонялись пред гениальною женщиной. Пушкин и Вяземский, Баратынский и Дельвиг были постояннымћ ее посетителями. Кн. Одоевский, столько же преданный музыке, как и поэзии, который издавал в то время свою «Мнемозину», не пропускал ни одного ее вечера; бывал тут и приятный автор отечественных романов М. Н. Загоскин; степенные Раич, Шевырев и Погодин, хотя и не любители большого света, не чуждались, однако, ее блистательного круга: так умела она все собирать воедино 3. Но был один юный даровитый поэт, в роде André Chénier, которого влекло к ней не одно лишь блистательное общество; горящий чистою, но страстною любовию, ей посвящал он звучные меланхолические свои стихи и безвременно сошел в могилу, хотя княгиня, дружна‚ с его семейством, оказывала ему нежную приязнь. Много обещал в будущем молодой Веневитинов, и его ранняя кончина была большою утратою для поэзии. Знаменитый польский поэт Мицкевич, неволею посетивший Москву, был также одним из дорогих гостей Белосельских палат, его «Дзяды» и «Крымские сонеты» очень славились в то время, и он изумлял необычайною своей импровизацией трагических сцен. Общество его было весьма приятно, и мне часто случалось наслаждаться его беседой, в которой не был заметен ретивый поляк, хотя и в душе патриот, но прежде всего высказывался великий поэт.

Дом Белосельских был мне особенно близок, как по родственным связям, так и потому, что младший брат княгини, от другого брака, воспитывался вместе со мною. Часто бывал я на вечерах и маскарадах, и тут однажды, по моей неловкости, случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною, в свое оправдание, на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона. Но эпиграмма дошла до меня уже поздно, когда я был в деревне 4. <...>

В продолжение зимы 1826 года напечатал я собрание мелких моих стихотворений, с описанием южного берега Крыма, под общим названием «Тавриды». Весьма горько было для моего авторского самолюбия, когда весною в деревне в одном из журналов московских прочел я критический разбор моей книжки, хотя и довольно снисходительный, но, как мне тогда казалось, слишком строгий. Безымянную сию критику написал мой приятель, поэт Баратынский; оттого и не было ничего оскорбительного в его суждениях; но для молодого писателя это был жестокий удар при самом начале литературного поприща, который решил меня обратиться к прозе 5. Когда же я возвратился летом в Москву, чтобы ехать опять в полк, весь литературный кружок столицы уже рассеялся, но мне случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: «Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?» Соболевский отвечал: «Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли раковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен» 6. Не странно ли, что предсказание, слышанное мною в 1827 году, от слова до слова сбылось над Пушкиным ровно через десять лет. <...>

После моего возвращения из Иерусалима в 1830 году совершенно изменилось для меня поприще моей деятельности; из теплого поэтического юга, где провел первые годы молодости, переселился я на много лет в северную столицу; там ожидал меня совершенно иной литературный круг. Все еще было там исполнено памятию нашего великого историографа, недавно лишь скончавшегося; остатки присного его общества еще собирались иногда у тетки моей Е. Ф. Муравьевой, вдовы знаменитого попечителя Московского университета, Михаила Никитича, который также в свое время был уважаемым писателем. Тут встречал я родственного нам И. М. Муравьева-Апостола, бывшего некогда послом в Испании, который и сам любил заниматься литературой. А. И. Тургенев, дружный со всеми учеными и писателями того времени, который собирал драгоценные материалы для отечественной истории в иностранных архивах, граф Д. Н. Блудов, благоговевший к памяти историографа и издавший последний том его истории, посещали также небольшой семейный круг моей тетки; она была совершенно убита недавнею разлукою с двумя сыновьями, сосланными по вине политической, и принимала только одних присных.

Но всего дороже для меня в доме тетушки было знакомство с В. А. Жуковским, который, как добрый ангел, являлся везде, где только нужно было утешать. <...> Мне особенно он памятен по тому живому участию, какое принял в моих литературных начинаниях, Я приступал тогда к изданию «Путешествия по святым местам», и, несмотря на многообразные занятия, Жуковский не отказался прочитать всю мою рукопись и заметить мне искренно погрешности слога; но в вопросах церковных он смиренно обращал меня к опытной мудрости митрополита московского, что и послужило началом моего знакомства с сим великим святителем Когда же неожиданный успех увенчал сие первое мое творение, Жуковский радовался от души, как бы за собственный труд, и поручал его вниманию других именитых литераторов.

Цензором моей книги был остроумный Сенковский, иначе Барон Брамбеус, как он называл себя в своих повестях, и много мне принес пользы практическим знанием Востока. Немного времени спустя Жуковский, будучи за границей, услышал о неудаче моей трагедии «Битва при Тивериаде», написанной мною во время Турецкого похода, под влиянием Востока крестоносцев, которая упала на сцене при первом ее представлении; 7 это совершенно убило во мне расположение к драматической поэзии. Сочувствуя моему огорчению, Василий Андреевич написал с берегов Рейна добродушное письмо к другу своему, слепому поэту Козлову, и просил его передать мне, чтобы я не упадал духом и не оставлял поэзии, по моему искреннему к ней расположению. Что для него был безвестный юноша, только что выступивший на литературное поприще, на котором сам уже пожал обильные лавры? — и, однако, он не остался равнодушен к его неудаче!

И другой великий поэт оказал мне живое участие в эту знаменательную для меня эпоху первого блистательного успеха при появлении моего путешествия и столь быстро последовавшей за ним неудачи моей трагедии, — это был Пушкин. Четыре года я не встречался с ним, по причине Турецкой кампании и моего путешествия на Востоке, и совершенно нечаянно свиделся в архиве министерства иностранных дел, где собирал он документы для предпринятой им истории Петра Великого. По моей близорукости я даже сперва не узнал его; но благородный душою Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: «Простили ль вы меня? а я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что, когда, при заключении мира, все сильные земли забыли о святом граде и гробе Христовом, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие». Я был тронут до слез и просил Пушкина доставить мне эти стихи, но он никак не мог их найти в хаосе своих бумаг, и даже после его смерти их не отыскали, хотя я просил о том моего приятеля Анненкова, сделавшего полное издание всех его сочинений 8. С тех пор и до самой кончины Пушкина я оставался с ним в самых дружеских отношениях. И ему так же, как Жуковскому, была неприятна моя драматическая неудача, и так как он издавал в это время журнал свой «Современник», то предложил мне напечатать в нем объяснительное предисловие к «Битве при Тивериаде» и несколько лучших ее отрывков, равно как и из другой моей трагедии — «Михаил Тверской» 9. Так снисходительны великие гении в отношении меньших талантов.

Примечания

  • Андрей Николаевич Муравьев (1806—1874) — поэт и религиозный писатель. Ученик СЃ Е. Раича, в конце 1820-х годов близкий к «любомудрам»; впоследствии (с 1833 г.) — крупный чиновник Синода. В 1825—1840-х годах общался с Грибоедовым, Пушкиным, Жуковским, Лермонтовым, о чем рассказал в своих поздних воспоминаниях, откуда мы берем фрагменты, относящиеся к Пушкину.

    Воспоминания Муравьева, написанные в 1871 году, но основанные частью на записях 1820—1830-х годов, ценны и достоверны в своей фактической основе, несмотря на мелкие хронологические и другие неточности. Мемуарист упоминает и об общественно-политической ситуации николаевского времени (так, он рассказывает о репрессиях, постигших Лермонтова в связи со стихотворением «Смерть поэта»). Вместе с тем на его воспоминаниях лежит печать православной официозности. Отличавшийся ханжеским благочестием как в бытовом поведении, так и в церковно-административной деятельности, Муравьев ставит особый акцент на религиозных устремлениях знакомых ему литераторов; он склонен к иконописности портретов и сглаженно-идеализирующим характеристикам. Его рассказ ведется от лица христианина, избегающего судить и осуждать даже прямых литературных противников, и вместе с тем в самом ходе повествования то и дело ощущается внутренняя полемика или даже личная обида и неприязнь (например, к Баратынскому), скрытая за общим тоном благожелательной объективности. Коррективов требует и его рассказ о взаимоотношениях с Пушкиным, — прежде всего, история «злой» пушкинской эпиграммы, которая представлена им как случайность. Между тем за ней стояли скрытые, но глубокие и принципиальные разногласия в московской литературной среде. Начинающий поэт явился в Москву с грандиозными и честолюбивыми литературными планами — создания цикла исторических трагедий, эпической поэмы, «завершающей» Мильтона и Клопштока, и т. п. Его первые стихотворные опыты были поощрены Пушкиным и Баратынским, как признаки дарования, которому еще предстоит развиться; между тем в близком ему салоне 3. Волконской он получил репутацию уже сложившейся и значительной литературной величины; репутация эта поддерживалась и в кругу «Московского вестника» (почти восторженные отзывы о Муравьеве содержатся, в частности, в дневнике М. П. Погодина). Эпизод с разбитой статуей Аполлона и стихами на этот случай выглядел как символический акт самоутверждения литературного дилетантизма, благожелательно принятый в литературных и окололитературных светских кругах; эпиграммы Пушкина и Баратынского были косвенно направлены и против покровителей Муравьева. См.: В. Э. Вацуро. Эпиграмма Пушкина на Муравьева. — П. Иссл. и мат. Т. 13. Л., 1989, с. 222—241. Позднейшее отношение Пушкина к Муравьеву в целом благожелательно, хотя в ряде источников мы встречаем и следы критической оценки Пушкиным его личности и поведения. Свод литературы об отношениях Пушкина и Муравьева см.: Черейский.

  • 1 Экспромт Л. С. Пушкина, часто повторявшийся и самим Пушкиным и приписанный ему (Лит. архив, I, с. 224).

  • 2 Бакчи-сарай. — СЛ, 1827, с. 160—162; ср.: А. Муравьев. Таврида. М., 1827, с. 13—16. Эти стихи были оценены Баратынским как прямая вариация на тему Пушкина (см. ниже); Муравьев оспаривал упрек (письмо Вѓ А. Муханову 18 марта 1827 г. — «Щукинский сборник», вып. 5. М., 1901, с. 252); внутренняя полемика заключена и в этом месте статьи. Благожелательный отзыв Пушкина о «Бахчисарае» — в наброске рецензии на СЛ (XI, 48).

  • 3 Изображение салона Зњ Волконской у Муравьева идеализировано и не вполне точно. Об отношении Пушкина к нему см. с. 462—463 наст. изд. Дельвиг, редко бывавший в Москве, не был и «постоянным посетителем» салона. Одоевский переехал в Петербург летом 1826 г. «Мнемозину» он издавал (с Кюхельбекером) в 1824—1825 гг.

  • 4 Об этом эпизоде рассказывает и М. Д. Бутурлин: «В 1827 году он <Муравьев> пописывал стишки и раз, отломив нечаянно (упираю на это слово) руку у гипсового Аполлона на парадной лестнице Белосельского дома, тут же начертил какой-то акростих. могу сказать почти утвердительно, что А­ С. Пушкина при этом не было. Странно, что, бывши часто у княгини Волконской, я ни разу не встречал там Пушкина» (РА, 1897, кн. II, с. 178). Стихи Муравьева («О Аполлон! Поклонник твой // Хотел померяться с тобой...» и т. д.) см. РА, 1885, № 1, с. 132; эпиграмма Пушкина («Лук звенит, стрела трепещет...») под загл.: «Эпиграмма (из антологии)» — МВ, 1827, Љ 3, с. 124 (номер вышел 19 марта). О нежелании Погодина печатать эту эпиграмму см. с. 22 наст. изд. Одновременно резкую эпиграмму на Муравьева написал Баратынский («Убог умом, но не убог задором...»). Муравьев в отместку написал эпиграмму «Ответ Хяопушкину (ЖМНП, 1875, ч. 178, апрель, с. 94). См. также: «Поэты 1820—1830-х годов», т. 2. Л., 1972, с. 125, 692 (комм. В. С. Киселева-Сергенина).

  • 5 МТ, 1827, № 4, с. 325—334. Статья Баратынского (где указывалось на подражательность, вялость и поэтическую неточность стихов Муравьева) появилась не «безымянно», а с полной подписью.

  • 6 Объяснение Соболевского — во многом светская вежливость. МЇ П. Погодин передавал позднее: «Встретясь со мною через два дня после выхода книжки, он <Пушкин> сказал мне: «А как бы нам не поплатиться за эпиграмму». — «Почему?» — «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он нетолько белый человек, но и лошадь» (РА, 1870, № 10, с. 1947). Ср. те же слова в передаче Погодина в ЛН, т. 58, с. 351 (здесь сообщение, что Пушкин был «очень доволен» выходом эпиграммы). Эта острота была «центром» иронического «объяснения» Соболевского, о чем он, понятно, не мог сообщить Муравьеву; может быть, она послужила и источником рассказов о намерении Муравьева вызвать Пушкина на дуэль (РА, 1885, № 1, с. 132). Реминисценции из этой эпиграммы есть позднее у Пушкина (ср. письмо к жене 26 августа 1833 г. — XV, 74) и Соболевского (С. А. Соболевский. Эпиграммы и экспромты. М., 1912, с. 82).

  • 7 «Битва при Тивериаде» поставлена в Александрийском театре 13 октября 1832 г.

  • 8 Тот же рассказ см. в «Моих воспоминаниях» Муравьева, где эпизод датирован зимой 1831/32 г. («Русское обозрение», 1895, № 12, с. 600). По-видимому, здесь ошибка, и речь идет не о стихах, а о наброске рецензии на книгу «Путешествие ко святым местам в 1830 году» (ч. 1—2, СПб., 1832), где очень близко перефразированы приведенные слова (XI, 217).

  • 9 Отрывки из 4 и 5 действий «Битвы при Тивериаде» с предисловием (датированным 30 ноября 1833 г.) напечатаны в Совр., 1836, т. II, с. 140—179 (как и все публикации здесь Муравьева, анонимно). По воспоминаниям Муравьева, Пушкин сам подал ему мысль об историческом предисловии (ср. С. Сулима. Андрей Николаевич Муравьев. — РА, 1876, № 7, с. 355). Отрывки из «Михаила Тверского» см.: Совр., 1837, т. VI, с. 376—392. Кроме того, Пушкин напечатал в Совр. (1836, т. IV, с. 219—231) очерк Муравьева «Вечер в Царском Селе» (Рыскин, с. 60—62).