Скачать текст произведения

Алексеев М.П. - Заметки о «Гавриилиаде»


ЗАМЕТКИ О «ГАВРИИЛИАДЕ»

Введение

Публикуемые ниж冫Заметки» были напечатаны: первая («По поводу издания В. Брюсова») — в 1919 г., вторая («К источникам „Гавриилиады“») — в 1925 г.;1 написаны же они несколько ранее. Включая их в настоящий сборник своих статей о Пушкине, автор первоначально предполагал внести в них лишь кое-какие необходимые исправления и дополнения, но в конце концо‹ принужден был отказаться от такого намерения. Со времени их первого появления в печати прошел значительный срок, пушкиноведение за этот период заметно подвинулось вперед и сделало столь очевидные успехи, что текст указанных «Заметок» потребовал бы радикальной переработки, после которой воспроизведение их под старыми заголовками и датами их возникновения теряло бы всякий смысл. Напротив, сохранение прежнего текста «Заметок» — поскольку они касались такого произведения как «Гавриилиада», имевшего особую, своеобразную историю и судьбу в истории русской литературы, — имеет известные основания; обе указанные статьи носят на себе сильный отпечаток времени, когда они возникли, и с этой стороны представляют собою своего рода документальные исторические свидетельства. Так как обе заметки опубликованы были в редких ныне изданиях, отсутствующих в большинстве крупных наших библиотек, они и с этой стороны, вероятно, могут представить некоторый интерес для пушкиноведов. Вот почему в данном сборнике обе эти заметки появляются в своем первоначальном виде, с минимальными изменениями, которые были естественны и необходимы: в тексте их исправлены опечатки, старославянские тексты даются в русских переводах, на отдельных страницах сделаны мелкие стилистические улучшения, подстрочные ссылки технически оформлены в соответствии с принятой ныне практикой, и т. д. Что же касается всех необходимых дополнений — исправлений по существу и в связи с появившимися новыми исследованиями по затронутым в заметках вопросам, — то читатель найдет их, так же как и библиографические указания на новейшие работы о «Гавриилиаде», в настоящем «Введении».

1

В настоящее время¬«Гавриилиада» хорошо известна читателям Пушкина, так как она входит во все полные собрания его сочинений, неоднократно перепечатывалась в сборниках разного характера и назначения, выпускалась отдельными изданиями.2 Авторство Пушкина никаких сомнений более не вызывает; время написания поэмы также установлено вполне точно (апрель, 182ј г.); лишь текстологические сомнения и вопросы — при отсутствии авторских рукописей поэмы и наличии ряда разновременных ее списков — все еще возникают при очередных ее переизданиях и не могут считаться разрешенными окончательно, хотя питать надежды на новые текстовые открытия, по-видимому, более не приходится.3

Иначе было в 191‡ г., когда с «Гавриилиады» был только что снят цензурный запрет и В. Брюсов впервые выпустил поэму полностью в легальном издании (взяв в основу текст, опубликованный Н. П. Огаревым в Лондоне в 1861 г. в сборнике «Русская потаенная литература XIX столетия», и лишь местами подновив его).4 Эта книга стала заметной вехой в пушкиноведении тех лет, но широко известнойЁ«Гавриилиада» сделалась не сразу: московское издательство «Альциона» выпустило поэму по очень дорогой цене и весьма малым тиражом (всего 555 нумерованных экземпляров), благодаря чему это издание тотчас же превратилось в библиографическую редкость. Правда, текст «Гавриилиады» в том же году был перепечатан несколько раз в различных городах, но это были неряшливые издания, со всяческими искажениями текста и множеством опечаток.5 Лишь новое критическое издание «Гавриилиады», подготовленное к печати Б. В. Томашевским и вышедшее в 1922 г.,6 положило прочное начало научному изучению этого запретного ранее произведения.

Брюсовское издание имело свою, довольно длинную предысторию, которая помнилась еще тогда, когда полный текст поэмы стал общеизвестным. ПринадлежностьЇ«Гавриилиады» перу Пушкина В. Брюсов доказывал еще в 1903 г. на страницах «Русского архива» в статье, озаглавленной «Пушкин. Рана его совести». Заглавие это было дано не самим Брюсовым: на нем настоял редактор этого исторического журнала П. И. Бартенев,7 который, кстати сказать, лучше многих других знал всю историю «Гавриилиады»: еще в 1876 г. в том же своем журнале он опубликовал «отрывки из поэмы»;8 очевидно, еще в начале X­ в. говорить о «Гавриилиаде» в печати можно было лишь с опаской; даже самое утверждение, что она принадлежит Пушкину, требовало, по мнению осторожного редактора, известных оговорок и сожалений. Несмотря на присвоенное ей заглавие, статья В. Брюсова тотчас же вызвала чрезвычайно резкие возражения. В двух книгах (седьмой и восьмой) «Русского вестника» за 1903 г. опубликованы были направленные против статьи Брюсова полемические заметки Н. Барсукова и Н. Я. Стародума; под псевдонимом Стародум скрывался Н. Я. Стечькин (1854—1906),9 журналист, издатель газет, сотрудник ряда журналов, памятный, в частности, тем, что он был корреспондентом И. С. Тургенева и автором воспоминаний о нем. Стародум-Стечькин писал: «Некто Валерий Брюсов избрал себе специальность грязнить память Пушкина. В № 7 Русского архива Валерий Брюсов с наглостью невежды и с развязностью невоспитанного человека тщился доказать, что Пушкин решился на бессовестную ложь перед императором Николаем I, отрицаясь от авторства «Гавриилиады».10 Н. Барсуков, со своей стороны, приводил документальные доказательства, по его мнению неопровержимые, из которых должно было следовать, что «Гавриилиада» Пушкину не принадлежит.11

Естественно, что столь категорически высказанные суждения не могли остаться без отповеди. В защиту В. Брюсова выступил в «Русской мысли» В. В. Каллаш, посмеявшийся, кстати, над псевдонимом Н. Я. Стечькина («этот псевдоним, — писал он, — избрал себе, по-видимому, Митрофанушка, в отместку за слишком откровенное осмеяние подлинным Стародумом его „русской“, основанной на „Хавроньиных историях“, теории „двери прилагательной“ и „существительной“»); самую же аргументацию Стечькина Каллаш назвал «мутным и грязным потоком прямо непристойных ругательств»; тем не менее «сделанная им непристойность была очень сочувственно подхвачена и повторена многими органами провинциальной печати».12

Полемика, сводившаяся теперь, собственно, даже не столько к вопросу о том, Пушкиным или кем-либо другим писана была «Гавриилиада», сколько к тому, действительно ли Пушкин признался в своем авторстве государю, продолжалась некоторое время, плодила новые догадки,13 обрастала новыми слухами и легендами, критика которых становилась все более затруднительной благодаря их обилию и зачастую чисто обывательской мотивировке. Имели место также рецидивы раздраженных нападок на исследователей Пушкина за обсуждение и популяризацию его «Гавриилиады» в стиле обвинений Н. Я. Стародума-Стечькина по адресу В. Брюсова. Документы о распространении этой поэмы, время от времени появлявшиеся в печати, освещавшие всю эту старую историю или обновлявшие интерес к ней читателей, неожиданно всплывали на поверхность вплоть до недавнего времени,14 впрочем, большею частью мало способствуя прояснению истины.

Несмотря на грубые окрики в печати, В— Брюсов продолжал свои занятия «Гавриилиадой» и в 1908 г. по приглашению С. А. Венгерова напечатал во II томе редактированных им «Сочинений» Пушкина (изд. Брокгауз — Ефрон) статью о «Гавриилиаде» (в отделе «Примечаний» к стихотворениям 1822 г.).15 Именно эту статью В. Брюсов и воспроизвел с поправками десятью годами позже во введении к упомянутому выше полному тексту «Гавриилиады» (изд. «Альциона»). Как мы знаем теперь, В. Брюсову принадлежит также предпосланное этой книге предисловие «От издательства» (рукопись данного предисловия сохранилась в архиве В. Брюсова).16

Защита Брюсовы챫Гавриилиады» как художественного произведения и обоснование им прав этой поэмы на печатное воспроизведение и распространение, как видим, были в 1918 г. существенными и необходимыми. В настоящее время представляется странным и малоправдоподобным то поистине яростное сопротивление, которым эти попытки были встречены. В. Брюсов полагал, что к поэме нельзя подходить как к произведению скабрезного жанра, и стремился особенно подчеркнуть ее художественные достоинства. В. Брюсов писал: «Н. Огарев, первый издатель „Гавриилиады“, признает ее язык и форму „безукоризненно изящными“, хотя „содержание ее проникнуто религиозным и политическим вольномыслием“. Можно соглашаться и не соглашаться с выводами Н. Огарева, но уже самый факт, что они были высказаны таким чутким и авторитетным критиком, обязывает всех, изучающих Пушкина, ознакомиться с „Гавриилиадой“... Закрыть на нее глаза, — продолжал В. Брюсов далее, — значит сознательно отбросить важный этап в творчестве великого поэта. Сам Пушкин позднее, как говорят, отрекался от „Гавриилиады“, не терпел даже упоминания в своем присутствии об этой поэме. Но, во-первых, такие свидетельства еще требуют проверки, а во-вторых, поэт, создавший художественное произведение, как бы теряет свои права над ним: оно принадлежит уже всему человечеству».17 Последнее утверждение В. Брюсов подкреплял ссылками на то, что Гоголь хотел уничтожить «Вечера на хуторе близ Диканьки», что Тассо исказил переделками «Освобожденный Иерусалим», что Боттичелли в старости порывался уничтожить все свои лучшие картины, но что потомство не утвердило все эти приговоры.

«Гавриилиада» в издании В. Брюсова 1918 г. вызвала несколько печатных откликов. Библиографический указатель Л. М. Добровольского и Н. И. Мордовченко называет статьи Б. В. Томашевского, Н. Лернера, И. А. Линниченко и автора статьи, перепечатанной ниже.18 Во всех этих статьях есть кое-что общее, несмотря на то что они появились одновременно в разных городах. «„Гавриилиада“ понаслышке известна всем, но немногие читали ее, — писал, например, Б. Томашевский, приветствуя выход этого издания. — Хотя за ней установилась репутация порнографической поэмы, но именно любители этого подпольного жанра... ни стиха не знают из нее. Это потому, что на самом деле в ней нет порнографии, а есть эротика и так называемый кощунственный элемент, т. е. сатира в области религиозной. Образцы ее Пушкин заимствовал во Франции, именно в поэме „Война богов“ Эвариста Парни, написанной при директории и поныне популярной и распространенной в дешевых изданиях во Франции, несмотря на то что и эротический и кощунственный элементы в ней гораздо сильнее, чем в „Гавриилиаде“. Но свобода, никого не смущающая во Франции («Война богов» продается за десять сантимов), до сих пор не по плечу русскому, привыкшему к наставительной опеке начальства».19 О поэмах Парни как о важнейшем источнике «Гавриилиады» говорилось во всех первых откликах на издание В. Брюсова, и это вполне понятно; говорить в русской печати о таких произведениях Парни, как «Война богов», в которой французский поэт пародировал Библию и даже католические молитвы, было до 1918 г. столь же трудно, как и цитировать или анализировать «Гавриилиаду». Как известно, пародические поэмы Парни при своем появлении также вызвали в европейских литературах бурную реакцию, особенно в католических странах, но затем отношение к ним сделалось равнодушным и безразличным, когда они отжили свой век.20 Аналогичная судьба предстояла и пушкинской «Гавриилиаде». Параллели между нею и поэмами Парни напрашивались сами собой.21

Предстояло также на первых порах после ее опубликования определить то историческое место, которо别Гавриилиаде» надлежало занять в ближайших к ней по времени рядах произведений русской и западноевропейских литератур. Этому в первую очередь и были посвящены вызванные изданием В. Брюсова статьи о «Гавриилиаде» конца 1918 и начала 1919 г.

2

Издание «Гавриилиады», выпущенное Б. В. Томашевским22 несколько лет спустя, снабжено было, помимо текстологического, также обширным историко-литературным комментарием, в котором, в частности, уделено было внимание сюжету поэмы, ее жанровому своеобразию и предполагаемым источникам. Последние, впрочем, были определены довольно суммарно и неточно, что и вызвало возражения С. Я. Лурье в его статье «„Гавриилиада“ Пушкина и апокрифические евангелия (к вопросу об источниках «Гавриилиады»)», напечатанной в 1926 г.23

Наша статья (воспроизводимая ниже) под заглавием «Мелкие заметки к „Гавриилиаде“» была опубликована ранее (1925) и, в свою очередь являясь критическим разбором соответствующего раздела комментария в издании Б. В. Томашевского — о сюжете поэмы и его источниках, представляла читателям кое-какие соображения и дополнения по этому вопросу. С данной статьей С. Я. Лурье, по его собственному заявлению, смог ознакомиться «лишь по напечатании» его работы; несколько цитат из нашей статьи он успел привести лишь в «примечаниях», опубликованных в сборнике на последних листах книги.24 Следовательно, обе названные статьи, СЋ Я. Лурье и наша, в которых приводятся замечания, вызванные одновременным, параллельным чтением раздела о «сюжете» «Гавриилиады» в комментарии Б. В. Томашевского, не совпадают, но друг друга пополняют. На этот раз, впервые устанавливая несомненную связь кощунственного замысла Пушкина с его протестом против широкого распространения в России мистицизма, господствовавшего в придворных кругах Петербурга и достигавшего даже отдаленного Кишинева, Б. В. Томашевский предпринял попытку возвести сюжет «Гавриилиады» не столько к поэмам Парни, сколько к апокрифическим евангелиям. С. Я. Лурье в названной статье писал по поводу комментария Б. В. Томашевского: «Придя ко вполне правильному и неопровержимому выводу, что источником „Гавриилиады“ были не западноевропейские пародические поэмы, а только евангельские апокрифы, он тут же аподиктически заявляет (стр. 57): „Основным источником этих сведений являются Протоевангелие Якова и Псевдоевангелие Матфея“. Доказательство этого заявления он видит в том, что „сюжетные мотивы“ „Гавриилиады“ полностью содержатся в (этих следовательно) апокрифах. Между тем, в то время как действительно все мотивы „Гавриилиады“ можно найти распыленными в апокрифической, раннехристианской церковной и так или иначе связанной с ней литературе, в указанных Томашевским апокрифах имеются только две черты пушкинской фабулы и те — в рудиментарном виде <...> Любопытно, — пишет С. Я. Лурье далее, — что, как указывает сам же Томашевский, в книге апокрифов, находившейся в библиотеке Пушкина, этих указанных Томашевским апокрифов не было, и, следовательно, „Пушкин читал не подлинные тексты апокрифов, а какие-то (нам неизвестные!) изложения их“ (стр. 38). Итак, уже Томашевский вплотную подошел к вопросу о существовании какого-то неиспользованного наукой источника нашей поэмы».25

Исходя отсюда, С. Я. Лурье и поставил своей задачей если не найти и указать этот источник, то по крайней мере установить направление, в котором должны вестись его поиски. «Если мы допустим, — пишет он, — что источником Пушкина была известная нам апокрифическая и церковная литература, то, ввиду того что заимствованные Пушкиным черты разбросаны по различным сочинениям, пришлось бы сделать невозможное предположение, что он, прежде чем сесть за „Гавриилиаду“, произвел огромную филологическую работу. Поэтому допущение, что в руках Пушкина был какой-то чрезвычайно любопытный и научно-ценный апокриф, неизвестный нынешним западноевропейским историкам христианства, становится почти что единственно возможным».26

Широко осведомленный в древнегреческой, древнеегипетской, раннехристианской литературах, С. Я. Лурье привел в своей статье весьма интересные сюжетные параллели из древних разноязычных источников и пришел к выводу, что Пушкин изложил какую-то очень древнюю по своему содержанию версию о благовещении, до нас, однако, не дошедшую: «Пушкину, — по его словам, — по-видимому, удалось натолкнуться на любопытный памятник, примыкающий к этой старой традиции, и было бы праздником для нынешней исторической науки, если бы попытки отыскать бывший в распоряжении Пушкина источник „Гавриилиады“ увенчались успехом».27 В заключение, ссылаясь на слова самого Пушкина в тексте поэмы («Но говорит армянское преданье...»), а также и на мою статью, в которой обращено внимание на это интригующее свидетельство поэта, С. Я. Лурье утверждает: «Очевидно, „армянское преданье“ далеко не простая фикция».28 Такое преданье не указано и доныне, и вообще весь накопленный материал об источниках сюжетଫГавриилиады» до настоящего времени не подвергся еще надлежащему, углубленному сравнительно-историческому исследованию.

Вопрос о загадочном «армянском преданье», на которое сослался Пушкин, был, вероятно, единственной общей темой, которой посвящено было несколько слов как в статьях С. Я. Лурье, так и в моих «Мелких заметках о Гавриилиаде». В остальном — и по данным, извлеченным из памятников письменности и фольклора, и по сделанным из них выводам, — в обоих указанных статьях обнаруживались существенные расхождения. В отличие от С. Я. Лурье я не настаивал на том, что Пушкин должен был располагать каким-то неизвестным нам апокрифическим текстом о благовещении (или его устным пересказом), хотя такой текст, вероятно, мог иметь хождение в разноплеменном и разноязычном Кишиневе. В противоречии с мнением С. Я. Лурье, возражавшим против допущения, «что Пушкин собирал свой материал из различных источников, реконструируя по рудиментам первоначальную форму рассказа», и, следовательно, против контаминации в тексте своей поэмы нескольких источников разного рода, я полагал, что процесс творчества Пушкина и на этот раз должен был быть совершенно иным. Пушкину, как известно, достаточно было беглого намека, отрывка случайно услышанной фразы, чтобы они запомнились прочно и чтобы из них могло вырасти, притом с чудодейственной быстротой, целое самостоятельное произведение, в котором сплетались воедино другие данные и сообщения, услышанные или прочитанные еще ранее. Нельзя также не учесть то обстоятельство, что сколько бы неожиданных аналогий с сюжетом «Гавриилиады» ни открывали нам древнеегипетские сказания об Изиде или коптские апокрифические тексты о христианской богородице и т. д., известные специалистам-филологам в наше время, но до Пушкина они могли дойти с гораздо большим трудом, чем современные ему книги на западноевропейских языках, где также можно обнаружить еще не отмеченные пушкиноведами, но достойные внимания аналогии к замыслу интересующей нас пушкинской поэмы. Поэтому дальнейшие поиски возможных, но еще не называвшихся источников «Гавриилиады» или творческих импульсов к работе над нею в западноевропейских литературах XVIII и начала XIX в. и более раннего времени, с нашей точки зрения, очень желательны.

В интересах будущих исследований укажу здесь лишь несколько параллелей к сюжетным мотивам «Гавриилиады», не приводившихся в моей, воспроизводимой ниже статье 1925 г., которая перепечатывается в данном сборнике без дополнений, по соображениям, высказанным выше.

Возможно, например, что стоило бы в поисках этих параллелей обследовать — тщательнее и полнее, чем это было сделано ранее, — широко разветвленную генеалогию сюжета новеллы Боккаччо из «Декамерона» о мнимом архангеле Гаврииле и об инсценированном им благовещении (вторая новелла четвертого дня). Эта новелла названа в нашей статье только попутно. Между тем во множестве вариантов, переделок и применений этот сюжет обошел все важнейшие литературы мира. Исследователи Боккаччо уже с давних пор одним из первоисточников указанной новеллы «Декамерона» считали рассказ о жреце Нектанебе и об обманутой им Олимпии из Псевдо-Каллисфеновой книги сказаний об Александре Македонском: Нектанеб появляется перед Олимпией в храме под видом божества.29 Другие сравнивали новеллу Боккаччо с сходным рассказом Иосифа Флавия о плутнях жреца храма Изиды, играющего роль пособника римского патриция — обманщика и обольстителя набожной матроны под видом вселившегося в него божества. Прозаические трактаты Боккаччо о «Знаменитых мужах» и «Достославных женщинах» свидетельствуют, что обе указанные истории были ему хорошо известны и могли оказать воздействие на его новеллу о псевдоархангеле Гаврииле.30

Древнеиндийский сказочный сюжет из «Панчатантры», озаглавленный в издании Т. Бенфея «Ткач в роли Вишну»,31 находится в родстве с рассказом Псевдо-Каллисфена. Эта индийская сказка полна задорного веселья: влюбившийся ткач в очень сходной ситуации так хорошо играет роль бога Вишну, что сам Вишну, чтобы поддержать свою репутацию, чувствует себя вынужденным воплотиться в тело обманщика и сотворить настоящее чудо.32

Новелла Боккаччо породила множество откликов и подражаний; не всегда легко установить, восходят ли они к рассказу о плутнях брата Альберто или к источникам самого Боккаччо, такой устойчивой в мировой литературе становится сюжетная схема о ложном благовещении. Можно назвать здесь новеллу Мазуччо «Пятый евангелист» («Il quinto evangelista» в его «Il Novellino, 1476), известность которой усилилась в конце XVIII в. благодаря ее стихотворной обработке Джамбаттиста Касти (в его «Novelle galanti», 1793).33 Во Франции рассказ о ложном благовещении законченную сюжетную форму обрел уже в рассказе, включенном ⇫Сто новых новелл» («Cent nouvelles nouvelles») Антуана де ла Саля (1388—1464), где он помещен под № 14 и озаглавлен «Делатель папы или священнослужитель» («Le faiseur du Pape ou l’homme de Dieux»): здесь рассказывается о пройдохе из Бургундии, ловко обманувшем простодушную вдову, в хорошенькую дочку которой он влюбился. Глухой ночной порой он является к дому вдовы, с помощью длинной тростины устраивает благовест в колокол на ближайшей звоннице, сам же в длинной и витиеватой речи объявляет себя ангелом, посланным от бога: «Слушай меня, — говорит он изумленной вдове, — я ангел божий, которого Творец направил меня возвестить тебе о твоей дочери... (Escoute moy, femme de Dieu, je suis un angel du Createur qui devers toy m’envoye toy annoncer et commender... etc.). Когда твоя дочь, — объявляет он далее, — побывает у святого отшельника, она зачнет сына, избранника божия, который со временем сделается папой и прославит церковь как новый апостол Петр или ПавеЃ». Комизм этого рассказа усугубляется тем, что обманщик, перерядившись в святого отшельника, из хитрости не сразу соглашается принять у себя дочь вдовы, явившейся к нему с рассказом о полученном от ангела благовестии: мнимый отшельник предостерегает ее — не козни ли это дьявола? Лишь на третий раз соглашается он выполнить свое предназначение. Когда в положенный срок у избранницы рождается не обещанный мальчик, а девочка, отшельник скрывается. Эту новеллу положил в основу своей стихотворной обработки Лафонтен, в «сказках» которого она озаглавлена «Отшельник» («L’Ermite», 1667).34 И на этот раз вполне вероятно, что ее текст был известен Пушкину.

Существует также много непосредственных переработок указанной выше новеллы Боккаччо; между прочим, заинтересовавшийся ею Вольтер создал ее продолжение в виде небольшого стихотворного рассказа «Гертруда, или Воспитание девушки» («Gertrude ou l’éducation d’une fille»), и это произведение в свою очередь было подвергнуто дальнейшим обработкам; Лессинг в «Гамбургской драматургии» (Stück X) назвал его «одной из тех поучительных сказок, которыми мудрая старость божественного Вольтера одаривала молодое поколение», а Фавар превратил ее в веселую одноактную комедию («Isabelle et Gertrude on les Sylphes Supposées», 1765).

Сюжет о ложном благовестии встречается также в фацециях и шванках, попал он и в славянские народные рассказы — южнославянские35 и украинские. Относительно последних можно считать установленным, что их пустил в оборот в народную среду в XVII в. известный проповедник Иоанникий Галятовский своим сочинением «Мессия Праведный» (1669), где мы находим этот же анекдот со ссылкой на источник, откуда он его взял («Цезарий в книге 2 Диалогов своих о скрусе, в главе 25 до Аполлония») — «Dialogus miraculorum» Цезария Гейстербахского; запись устного пересказа этого анекдота о ложном Мессии, оказавшемся девочкой, находим у П. Чубинского.36 Поздняя обработка сюжета в варианте, который находится в «Иудейских древностях» Иосифа Флавия, принадлежит еще исторической повести Н. С. Лескова «Оскорбленная Нетэта».37

Мы опускаем перечисление различных обработок этого сюжета, существовавших в английской литературе, — начиная с той, которая включена в латинскую поэму «Исповедь влюбленного» (Confessio amantis) современника Чосера, Джона Гауэра, поскольку обо всех этих произведениях Пушкин едва ли мог знать что-либо.38 Тем не менее подчеркнем, что некоторые из этих сюжетов завещаны были английской литературе XIX в. эпохой Просвещения и порою давали себя знать, в том или ином обличии, в первые два десятилетия этого века. Так, норичский литератор Вильям Тейлор (1765—1836), являвшийся видным переводчиком и популяризатором в Англии немецкой литературы, имел, между прочим, также репутацию крайнего «безбожника», порою весьма шокировавшего его сограждан; по свидетельствам современников, он, например, «утверждал, что Дева Мария, вероятно, была обольщена сторожем иерусалимского храма по имени Гавриил; при этом он утверждал, что такова была „теория“, автором которой он, однако, не являлся».39 Возможно, что Тейлор имел в виду дошедшие до него тем или иным путем отзвуки тех анекдотических интерпретаций легендарных библейских мотивов, о которых рассуждал еще Вольтер. Но как раз в начале века в Англии возник новый интерес к критике текста библейских книг, а также к ветхозаветным и новозаветным апокрифам, что оказало сильное воздействие на «мистерии» Байрона и восточные поэмы Томаса Мура.

Напомним в связи с этим, что Байрон прекрасно знал Библию40 и что он имел к ней живой интерес как к художественному памятнику. Это в полной мере сказалось также на таких его лирических драмах — «мистериях», как «Каин» (1821) и «Небо и земля» (1822); их «богоборческие» мотивы приводили в смятение клерикальные круги и реакционную прессу не в одной лишь Англии; эти произведения были запрещены и в России для перевода как произведения богохульные и еретические.41 В особенности предосудительным казалось смешение здесь эротических мотивов и преданий, освященных церковью, что частично объяснялось интересом Байрона и его современников именно к апокрифической литературе. Так, сюжет мистерии Байрона «Небо и земля» основан на библейской «Книге бытия», в частности на ее шестой главе, где находится известное место, дававшее повод к теологическим спорам и кривотолкам. Начало этой главы в русском переводе читается так: «Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал». Но Байрон, как это было давно установлено, пользовался и апокрифической «Книгой Еноха»: в ней также идет речь об ангелах — «сынах неба», которые, увидев прекрасных дочерей земли, почувствовали к ним страстное влечение и звали друг друга спуститься на землю и сочетаться с ними браком. «И вот случилось, — говорится здесь, — когда дети человеческие умножились в те дни, то прекрасные и благообразные дочери родились у них. И ангелы, сыны небес, видели их и вожделели по ним, и сказал один другому: пойдем, изберем себе жен среди детей человеческих и произведем детей». Обе приведенные цитаты из «Книги бытия» (VI, 2, 4) и апокрифической «Книги Еноха» (гл. 7), в сопоставлении или каждая в отдельности, как раз в начале 20-х годов подвергались широкому обсуждению и спорам.42 Теми же источниками воспользовались также Томас Дейл для своей поэмы «Irad and Adah, a tale of the flood» (1822),43 Томас Мур в поэме•«Любовь ангелов» (1823) и другие литераторы. Томас Мур снабдил свою поэму весьма учеными примечаниями; первое из них походит на теологический трактат (это примечание имеет и особое заглавие: «Об ошибочном переводе 70-ю толковниками шестой главы „Книги Бытия“»), в котором поэт ссылается на множество раннехристианских писателей — Филона, Климента Александрийского, Тертуллиана, Лактанция, Диона Хризостома и других, чтобы показать, как понимали они спорное место библейского рассказа об «ангелах» или «сынах».44 И в самом деле, указанная выше цитата была камнем преткновения для комментаторов Библии не только во время Байрона и Мура, но и значительно позже.45

Приведенные факты свидетельствуют, что в английской литературе интерес к библейским апокрифическим текстам весьма оживился именно в начале 1820-х гг., т. е. в то время, когда создавалась «Гавриилиада» Пушкина.

Стоит отметить, что в это же самое время в английской демократической печати появилось множество антирелигиозных пародий и сатирических памфлетов. Нет ничего невероятного в том, что о некоторых этих изданиях мог слышать и Пушкин, писавший позднее: «Англия есть отечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное происшествие подает повод к сатирической картинке: всякое сочинение, ознаменованное успехом, подпадает под пародию» (XI, 118, 544). Напомним также, что приятель Пушкина, Николай Иванович Кривцов, причисленный в 1818 г. к русскому посольству в Лондоне, имел репутацию атеиста; А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому (28 августа 1818 г.), что «Кривцов не перестает развращать Пушкина и из Лондона прислал ему безбожные стихи из благочестивой Англии!».46 Какие именно стихи Н. И. Кривцов прислал Пушкину из Лондона, мы не знаем; нам, однако, известно, что выбор «безбожных» произведений на английском книжном рынке этого времени был действительно очень богатым.47 Широкую известность своими пародиями на религиозные тексты приобрел тогда в английских демократических кругах В— Хон; уже в 1817 г. против Хона начались судебные преследования по обвинению в богохульстве; два года спустя в одном из реакционных памфлетов, направленных против Хона, о его сатирах говорилось как об «отвратительных извращениях Библии», «имеющих целью разжечь страсти ослепленных фанатиков» и получивших «большое распространение». В 1820 г. В. Хон опубликовал в Лондоне «Апокрифический Новый Завет».48

Все вышеприведенные данные дают нам право признать, что изучение сюжетных аналогий к пушкинскойќ«Гавриилиаде» еще нельзя считать завершенным вполне и что оно может быть продолжено.