Бонди С.М. - Памятник. Часть 5.
5
Первый стих державинского «Памятника»26:
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный...
Пушкин (как уже было сказано) почти целиком повторил его, чтобы сразу указать на связь своего стихотворения с «Памятником» Державина:
Я памятник себе воздвиг...
Конец стиха, не очень поэтично звучащий у Державина, да и не очень нужный по смыслу О«...чудесный, вечный...»), Пушкин заменил словом «нерукотворный», прямо говорящим о метафорическом, а не буквальном значении выражения «Я памятник себе воздвиг...».
Следующие три стиха державинской четверостишной строфы звучат так:
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.27
В этих стихах просто развивается характеристикаЁ«памятника» (слава поэта), данная в первом стихе: «чудесный, вечный», — то есть твердый, неразрушимый, сохраняющийся вечные времена и значением, и «высотой», превышающей египетские пирамиды28.
У Пушкина содержание первой строфы стихотворения совершенно иное, гораздо богаче, значительнее и даже конкретней. После стиха «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» следует:
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Здесь прямо говорится, во-первых, о неразрывной связи поэта с широким читателем; во-вторых, о свободном,Ї«непокорном» характере его творчества; и в-третьих, о том, что историческая слава Пушкина Гораздо выше («вознесся выше он») славы его тезки — императора Александра Первого. Два первых стиха во второй строфе Державина:
Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить..
Пушкин, почти сохранив целиком первую половину первого стиха (заменив только устарелое и нескладное восклицаниеќ«Так!» словом «Нет»), в остальных полутора строках, не меняя их смысла, отказался от крайне нехудожественных державинских выражений («часть меня большая» — о душе поэта29; «от тлена убежав...»). У Пушкина то же самое, но проще, прямее — и в то же время несравненно поэтичнее: «Большая часть поэта» — это его душа, выраженная в его поэзии:
Нет! весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит...
Гораздо интереснее то изменение, которое Пушкин внес в следующие два стиха (вторую половину строфы).
У Горация:
...usque ego postera,
Crescam laude recens, dum Capitoleum,
Scandet cum tacita virgine pontifex...
(«...до тех пор буду расти свежей славой, пока будет подниматься в Капитолий верховный жрец с молчаливой девой»).
У Державина, естественно, немного иначе:
И слава возрастет моя не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить, — то есть пока Россия будет чтиться во всем мире.
Оба поэта связывали свою славу в будущем с существованием и мощью своего национального государства.
Пушкин идет гораздо дальше:
И славен буду я, доколь в подлунном мире30
Жив будет хоть один пиит.
Пока будет существовать в мире поэзия (независимо от положения политического и всякого иного России, русского народа), — слава Пушкина будет жить...
Вот какого высокого мнения был Пушкин о своей поэзии! И он был прав. В наше время имя Пушкина становится все более известным в мире и произведения его переводятся почти на все языки...
Хочу еще раз вернуться к вопросу о том, имел ли в виду Пушкин напечатать это стихотворение при своей жизни. Я убежден, что эта бесконечно высокая самооценка Пушкина, в которой творчество его демонстративнВ поставлено выше и державинского и горациевского, где указано подлинно мировое, а не только национальное значение его:
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит, — я убежден, что эти стихи предназначались лишь к посмертному опубликованию, а показывал их Пушкин только своим друзьям (В. А. Муханову, А. И. Тургеневу). Напечатать их в годы почти полного падения славы Пушкина было бы совершенно непохоже на него!
Третья строфа «Памятника» Пушкина по содержанию соответствует первым двум стихам третьей строфы державинского стихотворения:
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал31.
Пушкин заменяет географические имена, названия русских рек и гор (Рифей) более точным перечислением имен различных народов ‹«языков» по-церковнославянски), которые будут знать Пушкина и его поэзию. В связи с этим Пушкин расширяет двустишие Державина до четверостишия, до целой (очень выразительной!) строфы:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Четвертая строфа самая важная по содержанию; смысл ее к тому же толкуется по-разному. Вот почему необходимо особенно внимательно остановиться на ней. В ней поэт говорит о ценности своих произведений, Ѓ том, почему же слава его будет такой долговечной (у Горация — для римлян, у Державина — для русских, у Пушкина — для всего человечества). Ценным в своем творчестве Державин считает три элемента: то, что он создал новый вид оды — шутливую по форме32, то, что он написал знаменитое, переведенное тогда же на многие языки стихотворениеО«Бог», и то, что он не стеснялся критиковать действия высоких лиц и даже царей («Вельможа», «Властителям и судиям»...) :
...Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить...
Гораций свое право на славу видел в том, что он первый ввел в римскую поэзию формы и художественные достижения греческой античной поэзии.
Пушкин, как видно по его беловой рукописи, не сразу пришел к окончательному решению этого важнейшего для него (и для нас) вопроса.
Вот первоначальный текст этой строфы «Памятника» в беловой рукописи Пушкина:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я свободу.
И милосердие воспел
На первое место здесь, как и у Державина33, поставлена чисто литературная, точнее, историко-литературная заслуга, новаторство формы ©«звуки новые»). Но ведь эта новизна после смерти Пушкина будет интересна только «литературоведам», историкам литературы, а не широкому читателю, да еще разных национальностей.
Задумавшись над тем, какую формулу найти для определения главного достоинства, главной ценности своего творчества, независимо от языка, национальности, Пушкин поставил перед собою трудную задачу: надЄ было решить, какую сторону из многих, делающих его произведения бессмертными, назвать как главную.
Пушкин назвал очень важное, существенное качество своего творчества — светлый, оптимистический, полный любви и уважения к человечеству характер своей поэзии в целом:
Что чувства добрые я лирой пробуждал34.
Пушкин никогда не думал учить чему-нибудь своих читателей, проповедовать какие-нибудь «моральные нормы»... Пушкинский «Пророк» ничего общего не имеет с лермонтовским «Пророком», который, получив от «вечного судии» дар «всеведенья» и читая в очах людей... «страницы злобы и порока», стал проповедовать любовь и чистую правду35.
Пушкинский «пророк» (то есть поэт) ничего не «провозглашает». Он, преображенный «шестикрылым серафимом», увидел и понял жизнь во всей ее полноте и рассказывает о ней и этими рассказами не учит, а «жжет» сердца людей:
...И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей...
Общепринятое мнение о том, что лермонтовский «пророк» — развитие и продолжение пушкинского, по-моему, совершенно неверно, и Пушкин никогда не согласился бы с этой трактовкой его стихотворения...
Очень трудно было бы расшифровать формулу Пушкина: «...Что чувства добрые я лирой пробуждал». Потребовалось бы проанализировать всю поэзию Пушкина, чтобы подтвердить, как мне кажется, ясное для каждого серьезного и чуткого читателя впечатление от всего творчества Пушкина в целом — чувства особой глубины, правды и светлости. И дело вовсе не в гениальности Пушкина как поэта. Лермонтов, Баратынский, Тютчев тоже гениальные поэты, но ни об одном из них нельзя сказать, что их творчество вызывает «чувства добрые»...
Хочу напомнить в связи с этой темой слова Белинского в предпоследнем абзаце его одиннадцатой статьи из книги «Сочинения Александра Пушкина».
«...Придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по творениям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство...»36
Державин, как уже указано выше, выделяет в своем творчестве три самые важные, с его точки зрения, темы.
Пушкин, вслед за Державиным, тоже упоминает три стороны своей поэзии, дающей ему право на бессмертие. Но, в отличие от Державина, он вторую и третью темы соединяет в одну — политическую. Стих:±«Что в мой жестокий век восславил я свободу» — никак нельзя объяснить как «полноту наслаждения, доставленного искусством» (при чем тут «свобода»?), как «проявление высокой духовной раскованности»... А у какого гениального поэта нет такой «раскованности» в процессе творчества? И где, в каких произведениях Пушкин «восславлял» духовную раскованность своего творчества? И, наконец, как понимать первый, беловой вариант этого стиха в «Памятнике»: «Что вслед Радищеву восславил я свободу»? Тут возможным были бы два варианта: или Пушкин имел в виду не «Вольность» Радищева, а какое-то другое его произведение, или Пушкин и здесь (как и в первом стихе) решительно отказался от своего прежнего варианта и четкую политическую тему заменил крайне неопределенной метафорой: «свобода» — в значении состояния человека, когда он как будто все может, когда перед его внутренним взором открывается целый мир?.. При чем тут «свобода»? И где Пушкин «восславлял» это чувство, употребляя слово «свобода»? Да и сам Пушкин не дал нам в этом стихе никаких оснований придавать слову «свобода» не политическое, а какое-то отвлеченно-метафорическое значение37.
Итак, перечисляя в четвертой строфе «Памятника» те качества, тот характер своего творчества и то его содержание, которое сделает его бессмертным и за что его будут любить потомки, Пушкин, кроме общего, светлого, возбуждающего лучшие чувства у читателей действия, называет еще некоторые конкретные темы своей поэзии.
Во-первых:
«Что в мой жестокий век восславил я свободу» — то есть участвовал в борьбе декабристов против рабства. Известно, что пушкинские революционные стихи заучивались ими наизусть, что «в бумагах каждого из действовавших38 находятся стихи» его, как писал ему Жуковский (письмо 12 апреля 1826 г.).
Вот какое значение Пушкин придавал своей ранней революционной поэзии!
Но к этому присоединяется еще последний стих этой строфы:
И милость к падшим призывал...
Видеть в этих словах призыв «смотреть» на людей без злобы, на падших с милосердием, на несчастных с состраданием — до такой степени странно, так противоречит всему характеру стихотворения, что и спорить с этим кажется бесполезным и неинтересным... Где в этом стихе «сострадание к несчастным»?
Где в самом творчестве Пушкина пропаганда беззлобного отношения ко всем людям? Где он проповедует нам милосердие «к падшим», то есть будто бы людям, нарушающим законы морали? Милосердие к скупому рыцарю? К убийце Сальери? К Швабрину (из «Капитанской дочки»), к Троекурову (из «Дубровского»)?
Где у Пушкина эта пропаганда так называемого «христианского всепрощения»? Если под словом «падшие» подразумевать проституток, то, в отличие от Достоевского (Соня в «Преступлении и наказании»), Толстого (Катюша в «Воскресении») и т. д., Пушкин нигде не касается этой темы...
Слово «падшие» Пушкин здесь употребляет в значении «потерпевшие поражение в борьбе», «побежденные» или «угнетенные» и т. п. «В боренье падший невредим...» («Бородинская годовщина»), «Восстаньте, падшие рабы...» («Вольность»).
Традиционное понимание стиха «И милость к падшим призывал» — в значении «призывал царя освободить сосланных в Сибирь декабристов» — совершенно правильно и подтверждается самими произведениями Пушкина с 1826 по 1836 годы.
Еще до разговора с Николаем в сентябре 1826 года Пушкин писал Вяземскому из Михайловского: «...повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (август 1826 г.); еще раньше, до опубликования приговора в письме к Плетневу (в январе 1826 г.) он писал о декабристах: «Надеюсь для них на милость царскую...» После разговора с Николаем, когда тот «обольстил» Пушкина (по выражению Мицкевича39), пользуясь своими актерскими способностями40, поэт поверил в возможность тем или иным способом добиться у царя освобождения сосланных декабристов, «милосердия» к ним, «милости к падшим».
Использовал ли Пушкин свои личные разговоры с Николаем, мы не знаем. Никаких свидетельств об этом у нас не сохранилось. Но вот в своем творчестве, в своих напечатанных тогда же стихах и прозе он все время возвращался к этой теме. И читателей и Николая он старается убедить, что для всякого великого царя, императора, герцога и т. д. необходимой чертой характера является «милость к падшим», «милосердие», прощение даже самой большой вины.
Хотя это всем известно, но я все же считаю необходимым перечислить эти произведения, где совершенно ясно Пушкин пытается воздействовать на Николая, добиться «прощения» сосланных декабристов. Причем это он делает даже в последние годы своей жизни, когда он уже окончательно разочаровался в Николае Первом и в искренности его обещаний в разговоре 1826 года. Вспомнить все эти «призывы» (косвенно выраженные) необходимо, поскольку Пушкин придает им такое значение в своем «Памятнике».
В конце 1826 года написано и в 1828-м напечатано стихотворение «Стансы», начинающееся словами:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни...
Там перечисляются положительные черты деятельности Петра Великого. Пушкин указывает на сходство с ними первых, либеральных акций царствования Николая I. Заключает свое стихотворение Пушкин прямым обращением к царю, с требованием быть «незлобным памятью», то есть прощать своих врагов и забывать их враждебные действия:
Семейным сходством41 будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
В начале 1828 года Пушкин написал стихотворениеЁ«Друзьям» («Нет, я не льстец...») не на тему о декабристах, а, во-первых, об искренности своих похвал действиям Николая как царя и, во-вторых, о том, видимо, что Николай нарушил свое обещание (во время сентябрьского разговора 1826 г.) непосредственно общаться с Пушкиным и быть его цензором. (Николай перепоручил это Бенкендорфу.)
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
В этом стихотворении все же есть намеки на необходимость проявить «милость» к сосланным декабристам и на то, что этому мешают советчики царя:
Я льстец! Нет братья: льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Николай не разрешил печатать это стихотворение, но позволил распространять его в рукописи (позволил, очевидно, потому, что там у Пушкина много хороших слов о Николае и его действиях...).
В 1830 году в журнале «Телескоп» было напечатано стихотворение Пушкина «Герой» — без подписи автора... Это понятно почему: ведь Пушкин должен был все свои произведения давать не в цензуру, а лично Николаю, а тот, конечно, понял бы смысл стихотворения «Герой» и не позволил бы печатать эти стихи.
В этом стихотворении Пушкин говорит еще об одном прославленном императоре, «герое» — Наполеоне, совершающем милосердный, даже больше чем милосердный, поступок. Написаны эти стихи в форме диалога между поэтом и «другом», который спрашивает его, кто из «героев»
«всех боле
Твоею властвует душой?»
И услышав, что это Наполеон, хочет узнать, за что, за какие военные и государственные подвиги так высоко поэт его ценит. Оказывается, что для поэта самый великий подвиг Наполеона — то, что он, узнав, что, больные чумой (в Африке), его солдаты лежат в чумном бараке, без страха входит туда и, не боясь заразы, пожимает руку каждому обреченному к смерти.
И в погибающем уме
Рождает бодрость...
Когда друг поэта говорит ему, что это легенда, что с Наполеоном такого не было, поэту, оказывается, это не важно. Ему этот рассказ (пускай это даже «обман») нужен для главного общего вывода, связанного с его основной задачей, — «милость к падшим призывать»:
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран...
Что это стихотворение относится к Николаю и сосланным декабристам, что лишенны馫сердца», не проявляющий милосердия герой заслуживает названия «тиран», ясно показано в заключительных словах стихотворения «Герой»:
Друг
Утешься...
29 сентября 1830
Москва
Это дата не написания стихотворенияЌ«Герой», а день, в который Николай I поехал из Петербурга в Москву, где была в это время сильнейшая эпидемия холеры. Пушкин, тогда еще не разочаровавшийся в Николае, надававшем ему множество обещаний, как-то связывал эту смелость царя (рисковавшего заразиться холерой) с возможностью для него «милосердия» к декабристам. Это видно из письма Пушкина к Вяземскому, написанного в начале ноября 1830 года: «Каков государь? молодец! Того и гляди, что наших каторжников простит — дай ему бог здоровья».
В 1831 году Пушкин написал «Сказку о царе Салтане...». Используя подлинный сюжет народной русской сказки, слышанной им от Арины Родионовны и конспективно записанной в своей тетради, Пушкин, как он делал во всех своих сказках, обрабатывал ее по-своему, вносил в сюжет собственные (очень важные) изменения и дополнения. Между прочим, он и в эту сказку внес важный для него мотив «милости к падшим», точнее, прощения даже подлинных преступниц («ткачиху», «повариху» и их мать — «бабу Бабариху»). Они добивались смерти царской жены и сына (будущего князя Гвидона), всячески препятствовали Салтану встретиться с ними, даже узнать, что и его жена, и сын живы... В сказке все кончилось благополучно, и царь Салтан встретился со своей женой-царицей и сыном, князем Гвидоном:
...И садятся все за стол;
И веселый пир пошел.
А ткачиха с поварихой,
С сватьей бабой Бабарихой.
Разбежались по углам;
Их нашли насилу там.
Тут во всем они признались,
Повинились, разрыдались;
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой...
В 1833 году Пушкин написал поэму «Анджело» (напечатана в 1834 году, хотя Пушкин к этому времени, по-видимому, окончательно разочаровался в Николае Первом). В этой поэме еще раз представлен «властитель», проявляющий милосердие, «добрый Дук». Эта поэма представляет собой, как известно, чудесный пересказ пьесы Шекспира «Мера за меру», где главным героем является управляющий по поручению Дука «одним из городов Италии счастливой», жестокий лицемер Анджело. За время своего «властвования» он совершил ряд отвратительных преступлений, и когда вернувшийся к власти Дук разоблачил его и спросил:
...«Что, Анджело, скажи,
Чего достоин ты?» Без слез и без боязни,
С угрюмой твердостью тот отвечает: «Казни
И об одном молю: скорее прикажи
Вести меня на смерть».
«Иди, — сказал властитель, —
Да гибнет судия — торгаш и обольститель».
Но тут вступаются за Анджело две женщины, умоляя Дука простить его — и поэма заканчивается (безусловно звучащим в то время современно) стихом:
«Прости же ты его!»
И Дук его простил.
В 1836 году, как известно, начал выходить пушкинский журнал «Современник». Первый номер (вышедший 11 апреля 1836 г.) вместо «вступительной» статьи, объясняющей задачи журнала и общее направление его, начинался стихотворением Пушкина «Пир Петра Первого» («Над Невою резво вьются...»). Большую часть стихотворения (двадцать четыре стиха) занимали вопросы автора о том, чем вызван этот торжественный пир — новой ли военной победой, юбилеем ли основания морского флота, годовщиной ли Полтавской победы, и т. п. Накалив любопытство читателя этими вопросами, Пушкин придает своему ответу сильную эмоциональность:
Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская42, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Оттого-то шум и клики
В Питербурге-городке...
и т. д.
Что современники Пушкина (в том числе, конечно, и сам Николай I) понимали подлинный смысл этого стихотворения, показывает не так давно опубликованный отрывок из дневника Л. И. Голенищева-Кутузова, председателљ Ученого комитета морского министерства, переводчика (того самого, который в 1836 году выпустил полемическую брошюрку по поводу стихотворения Пушкина «Полководец»).
Дневник Л. И. Голенищева-Кутузова велся на французском языке. Приведем текст отрывка дневника в русском переводе М. И. Гиллельсона43. «...Не распространяясь уже о стихе, сама идея стихотворения прекрасна, это урок, преподанный им44 нашему дорогому и августейшему владыке без всякого вступления, предисловия или посвящения, журнал начинается этим стихотворением, которое могло быть помещено и в середине, но оно в начале, и именно это обстоятельство характеризуе« его...»
Пушкин не остановился на этом и в том же 1836 году еще (в последний!) раз попытался «призвать милость к падшим», «воспеть милосердие» — в «Капитанской дочке».
В самый конец этой повести Пушкин вводит императрицу Екатерину II («Великую»), которая совершает подлинный акт «милосердия». Позволю себе напомнить этот эпизод. После того как Гринева арестовали и судили за общение с Пугачевым и Гринев отказался давать полное разъяснение, его приговорили к смертной казни, но «государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение». Марья Ивановна («капитанская дочь»), поняв, что Гринев не объяснил всей ситуации на суде «потому только, что не хотел запутать» в это дело свою невесту, поехала в Петербург, чтобы, рассказав все государыне, склонить ее к милосердию.
Нечаянно встретившись в парке с Екатериной и не догадавшись, с кем она говорит, Марья Ивановна рассказывает ей, как было дело... Вот отрывок из их разговора.
«...Я приехала подать просьбу государыне.
— Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?
— Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия...»
Как помнит читатель, все кончается благополучно. Гринев освобожден, а Марье Ивановне государыня обещает: «Знаю, что вы не богаты... Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Такими способами Пушкин на протяжении последних десяти лет своей жизни в высокохудожественной форме, публично в напечатанных тогда же произведениях уговаривал царя дать амнистию сосланным декабристам, «милость к падшим призывал».
Попробую теперь объяснить, как дело обстоит с последними наиболее мрачными и грустными строками пушкинского «Памятника».
В сущности, стихотворение Пушкина само по себе, казалось бы, не нуждается в этой строфе. Все уже сказано — и о бессмертии поэзии Пушкина и славы его, и о мировом ее значении в будущем45. Но ведь Пушкин идет в своей композиции за Державиным (и Горацием), так что эта пятая строфа необходима. И Пушкин заполняет ее совершенно иным содержанием, чем его предшественники. В ней дается объяснение того, почему поэт принужден писать так о себе и своей поэзии, писать для потомства.
Прямо он об этом не говорит, но в иносказательной форме констатирует, что ему нечего рассчитывать на правильное понимание и справедливую оценку его творчества современниками (включая даже друзей, знавших его, «поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете»). Муза его должна «быть послушна» только «призванью своему», как было сказано в первоначальной редакции «Памятника», или, как более сильно сказано в окончательном тексте, «веленью божию», не думать вовсе об обидах, клевете современных поэту читателей, но знать хорошо, что полную, правильную оценку он получит только в будущем, может быть, даже в далеком будущем...
Есть еще один очень важный вопрос, который требует разъяснения при анализе «Памятника». Это — противоречие между высокой оценкой Пушкиным его политической поэзии («...Что в мой жестокий век восславил я свободу//И милость к падшим призывал») — и стихами, написанными незадолго до «Памятника», в которых он решительно отказывается от всяких политических идей (так называемое «Из Пиндемонти»). Своим разочарованием в политике оно напоминает стихотворение «Сеятель» (1823), написанное в эпоху тяжелого мировоззренческого кризиса Пушкина (см. статью «Рождение реализма в творчестве Пушкина»).
Эта тема, тема эволюции политических взглядов Пушкина в последние годы его жизни, требует слишком подробного изложения и потому не входит в эту статью.
1976