Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Мицкевич в стихах Пушкина. Часть 3.

3

Литературная известность Мицкевича в русском обществе основывалась не только на его литовско-польских поэмах и балладах, но более всего на сборнике сонетов, в частности — на‹«Крымских сонетах», составляющих его вторую часть. Столь же известны были и «восточные» стихотворения Мицкевича — баллады «Шанфари», «Альмотенабби» и в особенности небольшая поэма «Фарис». Все эти произведения были написаны во время подневольного пребывания Мицкевича в России, в 1825—1828 гг.

Сборник сонетов («Sonety Adama Mickiewicza»), напечатанный в Москве, вышел в свет в самом конце 1826 г.43 В него были включены 22 сонета на разные темы, преимущественно любовные, и 18™«Крымских сонетов», составляющих единый цикл, — лирический дневник путешествия по Крыму поэта-«пилигрима» летом 1825 г. Сборник имел в России — среди членов польской колонии и у русских читателей, понимавших по-польски или читавших с помощью друзей-поляков, — необычайный успех, гораздо больший, чем в Польше, что отметил и сам Мицкевич в письме к Э. Одынцу от 14/26 апреля 1827 г.44 В Варшаве сонеты были встречены придирчивой и мелочной критикой, что немало волновало и раздражало поэта и вместе с тем способствовало углублению его дружеских отношений с русскими ценителями его творчестваґ прежде всего с литераторами, журналистами и критиками.

Сонеты, в особенности «Крымские», тотчас стали предметом переводов на русский язык, поодиночке и полностью, в журналах и альманахах.45 Особое значение имел прозаический перевод кн. П. А. Вяземского всех «Крымских» и двух любовных сонетов, приложенный к его большой критической статье о них, помещенной в вышедшей в конце апреля 1827 г. книжке «Московского телеграфа».46 Нет сомнения, что по этой статье, по этому переводу русские читатели главным образом и знакомились со сборником стихов польского поэта. Сам Вяземский в начале статьи указывал как на «необыкновенное и удовлетворительное явление» на то, что «изящное произведение чужеземной поэзии, произведение одного из первоклассных поэтов Польши, напечатано в Москве», и видел в этом явлении важный шаг по пути сближения обоих родственных народов через взаимное изучение языка, литературы и культуры вообще, чего он был горячим поборником. К статье, как сказано, были приложены прозаические почти подстрочные переводы двух сонетов первого отдела — «Утро и вечер» и «Покорность» («Rezygnacja») — и всех 18 «Крымских сонетов». Из последних один — «Плавание» («Żegluga») — дан также в стихотворном (но не в сонетной форме) переводе, автором которого являлся, по словам Вяземского, «заслуженный поэт, покоящийся на лаврах, но еще чувствительный к вызываниям поэзии и верно откликающийся на ее голос», т. е. И. И. Дмитриев, авторство которого подтверждается не только определением, даваемым Вяземским и обычным в его устах именно для Дмитриева, но и самой формой перевода, придающей сонету Мицкевича какой-то чуждый ему «басенный», карамзинский характер, напоминающий апологи Дмитриева.47

За стихотворным переводом сонета следует заключение Вяземского: «Надеемся, что сей пример побудит соревнование и в молодых, первоклассных поэтах наших и что Пушкин, Баратынский освятят своими именами желаемую дружбу между русскими и польскими музами. Пускай оденут они волшебными красками своими голое мое начертание и таким образом выразят языком живым и пламенным то, что я передал на языке мертвом и бесцветном».

Ни Пушкин, ни Баратынский не отозвались на призыв Вяземского и не переводили сонеты Мицкевича. Но ряд русских переводов и подражаний в стихах, полных или частичных, основанных в большинстве на прозаическом переводе Вяземского, появился в 1827—1829 гг. и сделал сонеты широко известными русской читающей публике.48 Тем самым поэзия Мицкевича в сознании русских читателей стала тематически связана не только с Литвой, но и с Крымом, а в формальном отношении связана с сонетом. С этих двух сторон воспринимал ее и Пушкин, который, в ближайшие годы дважды помянув Мицкевича в своих стихах, оба раза писал о нем именно как об авторе «Крымских сонетов»: поэтическая характеристика Мицкевича была неразрывна для него с этими произведениями.

Одно упоминание — уже указывавшееся выше — в «Отрывках из путешествия Онегина», написанных осенью 1829 г.:

«Онегин посещает потом Тавриду:

Воображенью край священный:
С Атридом спорил  там  Пилад,
Там  закололся  Митридат,
Там пел  Мицкевич вдохновенный
И, посреди  прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал».

(VI, 199)

Образы античной мифологии и истории, и с ними — образ польского поэта-изгнанника — вот что для Пушкина, помимо его личных лирических воспоминаний, является наиболее яркими поэтическими представлениями– связанными с Крымом. О том же, по поводу Мицкевича, говорится и в стихотворении «Сонет», написанном в начале 1830 г., где в числе старых и новых мастеров этой изысканной и трудной формы — Данте, Петрарки, Шекспира, Камоэнса, Вордсворта, Дельвига — называется и Мицкевич, не только как мастер сонета вообще, но именно как автор «Крымских сонетов».

Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец  Литвы  в размер его стесненный
Свои  мечты  мгновенно заключал...49

С другой стороны, сам Мицкевич в примечании к VIII сонету®«Гробница Потоцкой» указал на тематическую близость его к творчеству Пушкина. Рассказав предание о похищенной татарами польке из дома Потоцких и возражая на мнение И. М. Муравьева-Апостола о невозможности подобного похищения в XVIII в., он замечает: «Из простонародного рассказа о гробнице Бахчисарайской, российский поэт А. Пушкин, с свойственным ему талантом, написал повесть: „Бахчисарайский фонтан“». В другом (VI) сонете «Бахчисарайский дворец» описывается фонтан, давший заглавие поэме Пушкина и тему его стихотворения 1824 г. «Фонтану Бахчисарайского дворца»:50

«Посреди храмины чаша, высеченная из мрамора: это фонтан гарема, уцелевший доныне; он точит перловые слезы и гласит по пустыне:

«Где же вы, о любовь и слава? Вам надлежало пребыть навеки, струя шибко уплывает! О позор! вас не стало, а струя журчит и поныне!»

Связь сонета Мицкевича с поэмой Пушкина (а быть может, и со стихотворением «Фонтану Бахчисарайского дворца», напечатанным почти за год до выхода в свет «Сонетов»)51 представляется несомненной: Мицкевич знал и помнил стихи Пушкина, когда писал его. В последнем же трехстишии содержится, как кажется, перефразировка изречения Саади, взятого Пушкиным в качестве эпиграфЕ для «Бахчисарайского фонтана»: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан: но иных уже нет, а другие странствуют далече». Общность тем и поэтических воспоминаний должны были вызвать особое внимание Пушкина к «Крымским сонетам» Мицкевича. Что же касается формулы, определяющей сонет как поэтическую форму в сонете Пушкина — «Певец Литвы в размер его стесненный Свои мечты мгновенно заключал»,52 — то она, очевидно, восходит к хорошо известной и памятной Пушкину статье Вяземского, где о сонетной форме говорится дважды: «Самый род, избранный польским поэтом, рама, в которую намерился он втеснить свои впечатления, чувства и понятия, доказывает, что его не пугают взыскательные формы искусства и что для истинного поэта нет оков стихосложения» («Московский телеграф», с. 193), и далее еще раз отмечается «богатство, роскошь воображения, сильное и живое чувство поэтическое, которое у него везде выдается... мастерство необычайное, с которым умел он втеснить в сжатую раму сонета картины полные и часто исполинские» (там же, с. 200).

Собственно «крымская» тема, т. е. лирическое описание отдельных моментов путешествия поэта по Крыму, сочеталась в стихах Мицкевича с другой темой — с воспоминаниями о далекой родине, с тоскою изгнанника, составляющей подоснову настроений путника. С другой стороны, бо́льшая часть сонетов окрашена ярко восточным колоритом, проникнута восточной образностью и носит подчеркнуто ориентальный характер. Все это имеет существеннейшее значение для интерпретации стихотворения Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов».

«Литовская» тема не занимает большого места в «Крымских сонетах»: она проходит лишь в четырех из них. Но она чувствуется, как неслышное сопровождение, на протяжении всего цикла. В первом же из «Крымских сонетов», «Аккерманские степи», дав описание тихого вечера в степи, поэт обращается мыслью к далекой Литве: «В этой тиши — так напрягаю ухо любопытное, что мог бы услышать голос с Литвы — едем; никто не взывает». О том же говорит он и в следующем сонете — «Морская тишь», не называя, однако, предмета своих постоянных дум и воспоминаний:

О море! Посреди твоих веселых живчиков (Żyjątek) есть полип, который спит на дне, когда небо мрачно, а в тишь развивает долгие рамена.

О мысль! В твоей глубине есть гидра воспоминаний: она спит в годину бедствий и бурю страсти, а когда сердце покойно, вонзает в него когти.

Особенно острые воспоминания о далекой родине (в которых, нужно отметить, Литва и Польша сливаются в одно целое) вызывает в поэте образ его соотечественницы, похищенной некогда татарами и угасшей в ханском гареме (Сонет VIII — «Гробница Потоцкой»):

Там, на Севере, в Польше сияют громады звезд; почему же по той стезе сияет их столько? Не твой ли взор, исполненный огня, пред тем как угаснуть в могиле, беспрерывно туда обращенный, зажег те ясные следы?

Полька! И я дни свои отживу в скорби уединенной. Пусть здесь приязненная рука бросит мне горсть земли. Путники, часто беседуя при твоем гробе,

Пробудят тогда и для меня звуки языка родного, и вещий, замысля о тебе одинокую песню, увидит близкую могилу и песню заведет и про меня.

И целиком посвящен теме Литвы XIV сонет — «Пилигрим», где образ далекой родины сливается с образом оставленной там возлюбленной:

У ног моих страна богатств и прелестей, над головою небо ясное, кругом пригожие лица: отчего же сердце порывается в края далекие и увы! во времена еще отдаленнейшие!

Литва! Для меня очаровательнее пели твои шумящие леса, чем соловьи Байдары и Сальгирские девы; веселее было топтать твои влажные тундры, чем рубинные ягоды и золотые ананасы.

Я так далеко! Сколько различных приманок меня привлекает: отчего же я в раздумьи вздыхаю беспрерывно, о той, которую любил на утре дней моих?

Она в милой отчизне, у меня отнятой, где ей все поведает о верном друге: попирая мои свежие следы, помнит ли она обо мне?

Всего этого, конечно, достаточно, чтобы Пушкин имел основание называть Мицкевича — автора сонетов, написанных°«под сенью гор Тавриды отдаленной» — «певцом Литвы» и говорить о Крыме как о стране, где

         пел Мицкевич вдохновенный
И, посреди прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал...

А глубокий и сильный патриотизм Мицкевича, его страстная любовь к отчизне, к ее народу, ее героям, ее славному прошлому; его изгнанническая тоска по родине и постоянное стремление к ней, в стихах и импровизацияхЃ в мыслях и в речах, — все это достаточно мотивирует характеристику поэта как певца своей далекой «чудной стороны» в «крымском» стихотворении Пушкина.

Однако наиболее характерной чертойЇ«Крымских сонетов» в глазах современников являлось не воспоминание о родине, но яркий ориентализм, выраженный элементами «восточного» (собственно, персидского) стиля, «восточной» образности, введенными в изобилии поэтом в его стихотворения. Для поэтов-романтиков 1820-х годов, начиная с Пушкина, Крым был русским Востоком — точнее, преддверием Востока, где русская культура, внесенная лишь к концу XVIII в., сталкивалась со старой татарской мусульманской культурой, столетиями развивавшейся под господствующим влиянием культуры Ирана, проникавшей сюда через Кавказ. Путь к этому Востоку был показан Пушкиным в «Бахчисарайском фонтане». Польский поэт, для которого Крым явился первой страной восточной культуры, им посещенной, последовал за Пушкиным (тематически, как мы видели, во многом с ним совпадая). Однако ориентализм «Крымских сонетов» определялся не только непосредственными впечатлениями «пилигрима»: для Мицкевича характерен вообще писательский интерес к Востоку, к восточной (иранской и арабской) культуре и поэзии, которые он изучал глубоко и внимательно, используя сочинения французских и немецких ученых-ориенталистов, давших в первой четверти XIX в. ряд замечательных исследований, переводов и хрестоматий, посвященных литературам Ирана и Аравии. Характерно следующее: среди книжных источников, использованных поэтом при создании «Крымских сонетов», упомянуто и «Путешествие по Тавриде в 1820 году» И. М. Муравьева-Апостола (СПб., 1823), являвшееся своего рода ученым путеводителем по Крыму. Но, тогда как Муравьев-Апостол все свое внимание обращал на классические воспоминания об эллинистической старине Крыма, Мицкевич именно эту сторону обходил молчанием, оттеняя, наоборот, все, что связано с восточной, мусульманской культурой в Крыму, вводя множество чисто восточных (арабских, персидских, татарских) понятий и образов, пользуясь оборотами и сравнениями восточной поэзии.53 Значительную роль в восточных изучениях Мицкевича сыграло его знакомство во время пребывания в Петербурге с таким видным востоковедом, притом соотечественником-поляком, как О. И. Сенковский. Разумеется, внутренней близости между свободолюбивым патриотом-изгнанником Мицкевичем и осторожным карьеристом Сенковским не было и не могло быть. Но в годы пребывания в России, особенно жизни в Петербурге, Мицкевич пользовался обширной эрудицией Сенковского и в значительной мере был ему обязан своими знаниями восточной поэзии и литературы о ней как материалами для некоторых своих произведений в ориентальном духе, написанных в России после «Крымских сонетов». Эти произведения, занимающие важное место в творчестве польского поэта, — две «арабские» баллады, «Шанфари» и «Альмотенабби», и арабская поэма «Фарис», в особенности известная и прославленная.54

Лирическая поэма «Фарис» поражала потоком бурного вдохновения, неукротимой энергией, порывом в бесконечную даль, ощущением воли, беспредельной свободы несущегося по пустыне наездника, образ которого интерпретировался то философски, то политически, но неизменно — как полный глубокого и вольнолюбивого значения.

Пушкин должен был знать все эти три «арабских» стихотворения своего польского друга. С «Фарисом» он мог познакомиться еще до напечатания его от самого Мицкевича или через его русских знакомых — П. А. Вяземского, С. П. Шевырева, В. Н. Щастного. Есть известие, что Мицкевич, обещав Пушкину «указать что-нибудь для перевода», «назначал для этого новорожденного своего Фариса, который ему самому очень нравился». «Он (Мицкевич) просил меня, — говорит мемуарист, — помочь ему сделать (для Пушкина) французский подстрочный перевод».55 Пушкин, как известно,К«Фариса» не переводил, предпочтя ориентальной поэме польскую и литовскую баллады Мицкевича — «Воеводу» и «Будрыса». Но независимо от этого можно сказать, что яркого ориентализма трех «арабских» стихотворений Мицкевича было бы достаточно, чтобы оправдать восточный характер обращенного к нему стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов». Однако «восток» пушкинского стихотворения — это Крым, Бахчисарай, персидская, а не арабская школа поэтов, и все это ведет нас не к «Фарису» и арабским балладам, но к «Крымским сонетам» Мицкевича, которые Пушкин имел в виду, создавая образ поэта.

Яркий ориентализм «Крымских сонетов» Мицкевича обратил на себя тотчас внимание и читателей, и критиков — как польских, так и русских. Польская критика ставила в упрек поэту слишком подчеркнутый восточный стиль.56 Первый русский критик и переводчик сонетов — П. А. Вяземский — посвятил особое место в своей статье разъяснению смысла и особенностей их ориентализма.Ь«Может быть, — писал он, — некоторым из русских читателей, вообще довольно робких и старообрядных, покажется странным яркий восточный колорит, наведенный на многие из сонетов. Заметим для этих северо-западных читателей, что поэт переносит их на Восток и, следовательно, что должны они вместе с ним поддаться вдохновениям восточного солнца, что наивосточнейшие сравнения, обороты вложены поэтом в уста Мирзы, проводника пилигрима польского, и еще... напомним, что некоторый отблеск восточных цветов есть колорит поэзии века, что кисти Байрона, Мура и других первоклассных поэтов современных напоены его радужными красками.57 Мы сами почти готовы сознаться, что в иных местах, хотя и очень редко, польский поэт увлекается в выражениях и сравнениях своих гиперболическою смелостью, сбивающейся на дерзость в глазах нашего гиперборейского благоразумия, что в некоторых уподоблениях, оборотах встречается у него что-то похожее на принуждение, изысканность; но самые, по-видимому, насильственные уподобления выкупаются верным выдержанием до конца и во всех частях, как, например, в первой строфе 8-го Крымского сонета. Этим способом поэт дает отчет в своей смелости, и читатель, пораженный с первого раза неожиданностью, убеждается постепенным ее развитием и приучается к ней».58

Упомянутая Вяземским первая строфа VIII сонета «Гробница Потоцкой», окончание которого было приведено выше, читается так:

В стране весны, среди роскошных садов, ты увяла, юная роза! Ибо мгновения протекшего, улетая от тебя как золотые мотыльки, заронили в глубину сердца червь воспоминаний.

В этом отрывке, на который Вяземский указывает как на образец «верного выдержания до конца и во всех частях» восточного стиля, последний относительно слабо выражен. Составляющие его элементы — постоянное употребление перифраза посредством метафор и олицетворений, развернутые «вещные» сравнения, гиперболы, яркие чувственные эпитеты, антитезы — здесь, правда, присутствуют, но очень сдержанно. Несравненно ярче выражается ориентальный характер сонетов (как справедливо отмечает Вяземский) в речах проводника поэта — татарина Мирзы — и в речах самого поэта, когда он обращается к своему проводнику. Таков V сонет — «Вид гор из степей Козловских. Пилигрим и Мирза». Приведем его полностью.

Пилигрим

Там? Не Алла ли поднял оледенелое море? Не ангелам ли отлил он престол из замерзших облаков? Не Дивы ли вознесли оные стены из обломков вселенны, чтобы заградить каравану звезд дорогу с востока?®

Какое зарево на вершине! Будто пожар Царь-града! Не Алла ли, когда ночь раскинула темный покров,* засветил для миров, плавающих по морю природы, те светильники среди небесного круга?

Мирза

Там? Я туда доходил; там зима обитает: я видел, как клювы потоков и зевы рек пьют из ее гнезда: дохнул я, с уст моих летел снег; прокладывал следы там, где орлы дороги не ведают, где конец странствию облаков; я прошел мимо грома, дремлющего в колыбели из туч, там, где над чалмою моею была только звезда. Это Чатырдаг!

Пилигрим

Ага !59

Еще более орнаментована речь Мирзы в IX сонете — «Могилы Гарема». Мирза обращается к Пилигриму:

Здесь из виноградника любви взяты были на стол Аллы недозрелые кисти: здесь с моря утех и счастья перлы восточные похитила преждевременно в мрачное лоно гробница, раковина вечности.

О вы, розы Эдемские! У источника непорочности отцвели дни ваши под листами застенчивости, навеки утаенные от ока неверного...

Необходимо привести полностью и еще один сонет — XIII, «Чатырдаг», состоящий целиком из монолога Мирзы; в нем так же, как и в «Могилах Гарема», поэт выражает настроения и мысли, типичные для мусульманина, человека Востока, и выражает их свойственным Востоку поэтическим языком.

Мирза

Трепещущим музульманином целую подошву твоей твердыни, мачта Крымского корабля! Великий Чатырдаг! О минарет вселенны! Падишах гор! ты от дольних скал убежал в облака,

Сидишь себе над вратами небесными, как высокий Гавриил, стерегущий Эдемскую обитель. Темный лес твой плащ, а янычары ужаса вышивают струями молний твою чалму, сотканную из облаков.

Печет ли нас солнце, осеняет ли мгла, пожирает ли саранча нашу жатву, Гяур предает ли огню наши дома, Чатырдаг! ты завсегда пребываешь глух, неподвижен.

Между светом и небом, как дрогман создания, подостлавши под стопы свои землю, людей, громы, ты внимаешь только тому, что бог глаголет творению.

Речи Мирзы, как видно, построены целиком в восточном духе, с соблюдением стилистических особенностей, принятых в персидской и арабской поэзии. Но такого же рода ориентальные обороты введены в ряд другиџ сонетов, вовсе не представляющих речей Мирзы, но являющихся лирическими высказываниями самого поэта. При этом обычно в ориентальном стиле строится первая строфа сонета — пейзажная экспозиция, составляющая вступление и обрамляющая вторую, лирическую часть сонета. К этому приему обязывало все восприятие Крыма как страны Востока, вся настроенность сонетов; в этом было определенное намерение автора. Восточный элемент распределен в цикле сонетов неравномерно: первые 4 сонета не имеют его вовсе; V, приведенный выше («Вид гор из степей Козловских»), — целиком восточен, представляя диалог Пилигрима и Мирзы; следующие сонеты — почти каждый, однако не все — содержат в большей или меньшей степени ориентальные элементы.

Еще величественное, уже пусто наследие Гиреев; по преддвериям, некогда вытираемым лбами пашей, по софам, престолам власти, убежищам любви, ныне скачет саранча и вьется гад... (Сонет VI, «Бахчисарайский дворец»).

Расходятся из Джамидов набожные жители, отголосок Изака теряется в тиши вечерней; закраснелась заря рубиновым лицом. Серебристый царь ночи спешит опочить при возлюбленной.

Блистают в гареме небес вечные пламенники звезд: посреди их плавает по сапфирному пространству одно облако, как сонный лебедь на озере; белые перси его отливаются златом по краям... (Сонет VII, «Бахчисарай ночью»),

VIII и IX сонеты («Гробница Потоцкой» и «Могилы Гарема») приведены были выше.60 Далее:

Уже гора отрясает с персей мглистые покровы, шумит ранним намазом нива златокласая, преклоняется лес, и сыплет с зеленых волос, как с четок Калифов, рубины и гранаты... (Сонет XI, «Алушта днем»).

Свежеют ветры, дневной зной утихает; на рамена Чатырдага падает лампада миров, разбивается; разливает пурпурные струи и гаснет... (Сонет XII, «Алушта ночью»).

Сонет XIII С«Чатырдаг») был уже приведен полностью, так же как и следующий, XIV («Пилигрим»), посвященный воспоминаниям поэта о родине. XV и XVI сонеты («Дорога над пропастью в Чуфут-Кале» и «Гора Кикенеиз») представляют монологи Мирзы с одной репликой Пилигрима. Они, как все речи Мирзы, построены на ориентальных мотивах, но выписывать их едва ли нужно: приведенных выдержек достаточно, чтобы получить понятие об ориентализме «Крымских сонетов» и убедиться в тесной связи творчества Мицкевича не только с Крымом, но, через Крым, с Востоком и с восточной поэзией в ее самых характерных чертах.