Лотман. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарии. Глава вторая. Часть 2.

Примечания VIII

VIII, 5—6 — Он верил, что друзья готовы / За честь его приять оковы... — Имеется в виду баллада Шиллера™«Порука», в которой один из героев представляет свою жизнь порукой за слово друга. Ю. Н. Тынянов связал поклонение Ленского Шиллеру (ср.: «При свечке, Шиллера открыл» — 6, XX, 4) с чертами Кюхельбекера, которые, по его мнению, П ввел в образ Ленского (Тынянов. С. 233—294).

8 — Разбить сосуд клеветника... — Сосуд (церковносл.) здесь: оружие (ср.: Псалтирь, псалом 7, стих 14:Э«Уготова сосуды смертныя»), то есть Ленский верил, что друзья готовы разбить оружие клеветы. Соотношение дружбы и клеветы волновало П. Юношеской вере Ленского противостоят трагическое отождествление друга и клеветника в стихотворении П «Коварность» (1824) и иронические стихи в ЕО (4, XIX, 4—9).

9—14 — Что есть избранные судьбами... — В первом печатном издании 1826 г. заменены точками. В данном случае пропуск явно имел не композиционный, а цензурный характер. Более того, П, видимо, счел необходимым дать читателю знать об этом. Показательно, что в первом и втором полных изданиях романа П, воспользовавшись притуплением бдительности цензуры, считавшей, что перед ней простая перепечатка уже цензурованного текста, дал не шесть, а пять строк точек, восстановив 9-й стих:‚«Что есть избранные судьбами...». Такой отрывочный текст не имел никакого иного смысла, кроме единственного — указать читателю на значительность для автора пропущенных стихов. Смысл стихов звучит сознательно зашифрованно, и предложенное для его расшифровки сопоставление со стихотворением Кюхельбекера «Поэты» (см.: Тынянов. С. 276—277; принято: Бродский. С. 135) мало что разъясняет. Прав Б. В. Томашевский, который, сблизив эти стихи с наброском:

Бывало в сладком ослепленье

Я верил избр<анным> душам,

Я мнил — их тай<ное> рожденье

Угодно [властным] небесам (II, 294),

органически связанным с посланием В. Ф. Раевскому (1823), увидал в них намек на тайное общество или, по крайней мере, на некоторый круг конспираторов (Томашевский. Кн. 1. С. 551). Это делает понятной и веру Ленского, что усилие «избранных судьбами» когда-нибудь «мир блаженством одарит», и автоцензуру данных строк.

Примечания IX—X

IX—X — Строфы посвящены характеристике поэзии Ленского. П первоначально полагал дать их в значительно более развернутом виде, но остановился на сжатом варианте. В строфе IX нагнетаются устойчивые фразеологизмы романтической поэзии:’«чистая любовь», «сладкое мученье», «с лирой странствовал на свете», «поэтический огонь», «возвышенные музы», «возвышенные чувства» и пр. Поскольку в пределах строфы им не дано стилистической антитезы, они воспринимаются как свойство авторской точки зрения (о понятии «точки зрения» см.: Успенский Б. А. Поэтика композиции. Структура художественного текста и типология композиционной формы. М., 1970). В строфе X романтические штампы контрастно сопоставлены в последнем стихе с иронически освещающей их авторскоЂ речью, а некоторые выделены курсивом, который в пушкинском романе обычно обозначает чужую речь (заменяя, в соответствии с традициями графики той поры, современные кавычки). В результате поток романтических выражений становится в X строфе не авторской точкой зрения, а объектом авторского наблюдения и изображения. Такое «скольжение» позиции повествователя позволят П создать «объемный» текст.

Первоначальный вариант характеристики значительно более резко определял политическую направленность поэзии Ленского, сближая ее с теми установками, которые настойчиво стремились привить П его декабристские друзья в Петербурге и Кишиневе.

Тема поэзии Ленского развивалась также в строфах IXа, IXб, IXв и XVIIг (VI, 270—272, 282—283), дополнявших политическую характеристику его лирики. Ленский — поэт возвышенной любви, и стихи его противопоставляютсЋ эротической поэзии «певцов слепого упоенья»:

Не пел порочной он забавы

Не пел презрительных цирцей

Он оскорблять гнушался нравы

Прелестной <?> лирою своей

Поклонник истинного счастья

Не славил сети сладострастья (VI, 270).

Стихи эти написаны с позиции полного неприятия…«нечистой» эротической поэзии. Однако для более глубокого осмысления их следует иметь в виду, что их пишет автор «Гавриилиады», отношение к которой, равно как и к пушкинской эротической лирике, со стороны друзей-декабристов было осудительным. Достаточно сравнить обличение «элегий живых» «певцов любви» в строфе IXб:

...Напрасно ветряная младость

[На ложе неги], на пирах

Хранит и в сердце и в устах

Стихов изнеженную сладость

И на ухо стыдливых дев —

Их шепчет робость одолев (VI, 271)

с пушкинской автохарактеристикой в полемическом послании В. Ф. Раевскому:

...иногда

Мои коварные напевы

Смиряли в мыслях юной девы

Волненье страха <и> стыда (II, 260),

чтобы убедиться, что П создает обличительный монолог, полемически написанный с позиций его декабристских друзей и задевающий одну из сторон его собственной поэзии. В строфе IXв, с одной стороны, резкость осуждения эротическоЫ поэзии возрастает, приобретая пародийный характер, с другой — П намекает на то, что аскетизм декабристской поэзии сродни чопорности их литературных и политических антиподов — старших карамзинистов:

Не вам («певцам любви». — Ю. Л.) чета был строгий Ленской

Его [труды] конечно мать

Велела б дочери читать (VI, 272).

Последние стихи намекают на больно задевшую П оскорбительную эпиграмму И. И. Дмитриева по поводу «Руслана и Людмилы»:

Мать дочери велит на сказку эту плюнуть.

Эпиграмма, как и два последних стиха П, — вольная обработка известной эпиграммы Пирона.

Позиция П была сложной: вставая в ряде стихотворений на декабристскую позицию безусловного отказа от эротической лирики во имяј«строгой» поэзии (ода «Вольность» и др.), он одновременно активно развивал и другую поэтическую концепцию. Страстная любовная поэзия с этой, второй точки зрения не противопоставлялась свободолюбию, а входила в него (ср. стихотворение «Краев чужих неопытный любитель...» (1817), где рядом поставлены, как два равноценных идеала, «гражданин с душою благородной» и «женщина» «с пламенной, пленительной, живой» красотой — II, 43). Авторская позиция П, таким образом, включала в себя стилистическое многоголосие и тот полифонизм точек зрения, который уже современники называли «протеизмом», ср.:

Пушкин, Протей

Гибким твоим языком и волшебством твоих песнопений!

(Из письма Н. И. Гнедича от 23 апреля 1832 г. — XV, 19;

образ поэта-протея восходит к стихотворению Карамзина

«Протей, или Несогласия стихотворца»)

В тех случаях, когда позиция автора ЕО заключалась в совмещении различных точек зрения, каждая них них, взятая изолированно, могла выступать в освещении авторской иронии. Такая ирония не равнялась отрицанию. С этой позиции ригоризмЏ«строгого Ленского», особенно в контексте его юношеской влюбленности, окрашивался иронией. Однако, сведя позицию Ленского почти к пародийной, П тут же дал параллельный вариант, в котором та же тема получила диаметрально противоположное эмоционально-стилистическое решение: П говорил самые значимые слова, которые можно было бы сказать против него самого с позиции В. Ф. Раевского в защиту «строгой поэзии»:

Но добрый юноша готовый

Высокий подвиг совершить

Не будет в гордости суровой

Стихи нечистые твердить

Но праведник изнеможенный

К цепям неправдой присужденный

[В своей] (нрзб) в т<юрь>ме

С лампадой, дремлющей во тьме

Не склонит в тишине пустынной

На свиток ваш очей своих

И на стене ваш вольный стих

Не начертит рукой безвинной

Немой и горестный привет

Для узника [грядущих] лет (VI, 282—283).

Образ юноши, готового совершить «высокий подвиг» тираноубийсгва, был для П в определенной мере автобиографичен, а за фигурой узника, конечно, вставал ВЄ Ф. Раевский. Осуждение с этих позиций «вольных» (здесь: развратных) стихов, конечно, было окончательным приговором. Диалогическое сопоставление двух литературных позиций, из которых каждая имеет свою глубокую правду, но одновременно нуждается в антитезе, вводит нас в самую сущность идейно-стилистической структуры ЕО. П в окончательном тексте второй главы снял эту сложную литературную полемику, поскольку к моменту окончания главы она утратила актуальность, но сохранил «строгий» характер поэзии Ленского.

IX, I — Негодованье, сожаленье... — Первое слово характеристики поэзии Ленского адресовало осведомленного читателя к стихотворению П. А. Вяземского «Негодованье» (1820):

Мой Аполлон — негодованье!

При пламени его с свободных уст моих

Падет бесчестное молчанье

И загорится смелый стих.

Негодование! огонь животворящий!

   (Вяземский-1. С. 136)

2 — Ко благу чистая любовь... — Стихи представляют собой перефразировку отрывка из «Уныния» Вяземского (1819):

Но слава не вотще мне голос

                      подала!

Она вдохнула мне свободную отвагу,

Святую ненависть к бесчестному

                      зажгла —

И чистую любовь к изящному и

                      благу.

   (Вяземский-1. С. 134)

Однако лексика этого рода была характерна для декабристской поэзии в целом. Ср., например:

Мой друг! Недаром в юноше горит

Любовь к общественному благу!

 (Рылеев К. Ф. Полн. собр. стих. Л., 1971. С. 102)

6 — Под небом Шиллера и Гёте... — Истолкование Шиллера и Гёте как апостолов романтизма в значительной мере связано с книгой Жў Сталь «О Германии» (ср. об Онегине в черновиках I главы: «Он знал немецкую словесность / По книге госпожи де Сталь» — VI, 219). Однако имелась и встречная русская традиция, например, известный П культ Шиллера в семье Тургеневых, восходящий еще к старшему брату Андрею. Однако в первую очередь П, вероятно, припоминал своего лицейского друга В. Кюхельбекера, поклонника Шиллера, который, совершая «с лирой» поездку по Европе, посетил в 1820 г. Гёте. См.: Жирмунский В. Гёте в русской литературе. Л., 1937. С. 151—158; Harder H.-B. Schiller in Rußland. Materialien zu einer Werkungsgeschichte (1789—1814). Berlin; Zürich, 1969. Романтический культ «неба Шиллера и Гёте» язвительно высмеял в 1824 г. пушкинский приятель В. С. Филимонов в поэме «Дурацкий колпак»:

О, как Германия мила!

Она в дыму своем табачном,

В мечтаньи грозном, но не

       страшном,

Нам мир воздушный создала,

С земли на небо указала;

Она отчизна Идеала,

Одушевленной красоты,

И эстетической управы,

И Шиллера и Гёте славы,

Она — приволие мечты

(Поэты 1820—1830-х. С. 151)

«Дурацкий колпак» вызвал сочувственный отклик П (III, 99).