Скачать текст произведения

Бонди С.М. - Драматургия Пушкина. Часть 2.

2

Нужно сказать несколько слов о том, чем вообще отличается театральная пьеса от пьесы, написанной для чтения. Каким образом на тексте пьесы отражаются ее театральные свойства. То обстоятельство, что в пьесеN представленной в театре, лица, их действия и речи воспринимаются не воображением, путем немого чтения текста, а видимы и слышны непосредственно зрением и слухом, воплощены в живых говорящих и действующих людях — это обстоятельство дает особые преимущества драматургу перед «литератором» (употреблю для краткости это выражение в смысле писателя, создающего вещь для чтения).

Преимущество это — прежде всего в необыкновенной силе непосредственного действия, громадной способности театра волновать зрителя теми или иными эмоциями. Театральное исполнение всегда обогащает пьесу такимµ элементами, которых нет и не может быть в тексте ее. Я говорю не только о том, что к тексту присоединяется игра актера, его голос, интонации, движения, мимика (что также входит в художественные расчеты автора, но в тексте драмы обычно не отражается), — я говорю и о тех элементах композиции драмы, которые отсутствуют или почти отсутствуют при чтении пьесы и играют существенную роль в театре. Все зрелищные моменты — шествия, сражения, вся музыка, песни и т. д., все эти сильнейшие факторы эстетического воздействия по-настоящему существуют только в театре, в чтении же мы только узнаем о их существовании, но непосредственно их не воспринимаем. Зато, если поэту нужно создать у читателя впечатления от самого пения, музыки, сражения и т. д., тогда ему приходится прибегать к поэтическому описанию (излишнему в драме), чтобы чисто литературными средствами вызвать впечатление, аналогичное музыкальному и театральному. Так поступает, например, Пушкин в «Капитанской дочке», рассказывая о пении песни «Не шуми, мати, зеленая дубравушка» пугачевцами. Вот это место:

«Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором». (Следует текст песни.) «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясло меня каким-то пиитическим ужасом».

Точно так же, если автор поэмы или романа дает развернутое художественное описание сражения (битва вї«Руслане и Людмиле», Полтавский бой и т. д.) — то в драме мы находим одно слово «сражение» или «дерутся» — не потому, что драматургу достаточно только констатировать факт сражения, а потому, что художественная картина сражения должна быть дана театром, — и автору пьесы здесь нечего делать. Многочисленные примеры этого мы находим в драмах Шекспира.

Положение о том, что самая превосходная театральная пьеса хотя и должна быть вполне художественной и в своем тексте, но полное свое художественное воплощение получает только в театре, в исполнении, нередк™ вызывает протест. А между тем это так. Полное художественное впечатление от пьес Шекспира, Мольера, Гоголя можно получить, только увидев их в хорошем исполнении в театре или же, если уметь читать их текст, представляя его себе как театральное действие, подобно тому, как хороший музыкант умеет читать про себя ноты, слыша в воображении всю соответствующую музыку.

Необходимость сценического воплощения для полного художественного завершения произведения может служить одним из признаков сценичности, театральности произведения. Известно, что не всякое произведение™ написанное «в драматической форме», является драмой. Диалоги Платона, диалогические части поэм Пушкина — не драма, несмотря на внутренний драматизм, коллизии, борьбу, характеризующие их, — не драма потому, что весь этот «драматизм» всецело заключен в тексте реплик, полностью передается читателю и не требует дополнения и обогащения средствами театра.

Потому же пушкинская™«Сцена из Фауста» — лирика, лирический диалог, а не драма, не театр. Конечно, он может быть исполнен и в театре (прочтен в лицах и в костюмах), но такое исполнение ничего существенного не вскроет в произведении и будет аналогично чтению с эстрады рассказов или лирических стихотворений.

В самом тексте пьесы, написанной для театра, мы находим множество следов того, что это произведение не читается, а играется на сцене. Из многочисленных и хорошо известных примеров приведу наиболее явные — именно случаи, когда данный прием вовсе не нужен, с точки зрения чисто литературной, или даже несколько портит текст, но получает полный художественный смысл на театре.

Таковы в значительной степени шутовские сцены в трагедиях Шекспира, чаще всего скучные, малоинтересные в чтении, но на сцене производящие потрясающее действие рядом с трагическими эпизодами.

Таковы частые в драматургии классицизма параллелизмы реплик, которые в чтении производят впечатление крайней искусственности и ненужного нарушения правдоподобия — между тем как они рассчитаны на определенное расположение персонажей на сцене, при котором они теряют всякую искусственность. Пример этому — в «Недоросле», в конце четвертого действия — отказ Стародума двум претендентам на руку Софьи.

Г-жа Простакова (Стародуму). Ну, мой батюшка! Ты довольно видел, каков Митрофанушка?

Скотинин. Ну, мой друг сердечный! Ты видишь, каков я?

Стародум. Узнал обоих нельзя короче.

Скотинин. Быть ли за мною Софьюшке?

Стародум. Не бывать.

Г-жа Простакова. Жених ли ей Митрофанушка?

Стародум. Не жених.

Вместе

{

Г-жа Простакова. А что б помешало?
Скотинин. За чем дело стало?

Стародум (сведя обоих). Вам одним за секрет сказать можно. Она сговорена. (Отходит и дает знак Софье, чтоб шла за ним.)

В повести никто бы не стал так строить диалог!

Здесь предполагается традиционное в старом театре симметрическое расположение персонажей на сцене: посередине стоит Стародум, по обеим сторонам его Простакова и Скотинин. Ответы Стародума построены так: сначала он отвечает обоим вместе: «Узнал обоих нельзя короче». Следующий раз на вопрос Скотинина — поворачивается к нему: «Не бывать». Затем на вопрос Простаковой — поворачивается к ней «Не жених». Следуют их одновременно произносимые вопросы, в ответ на которые Стародум берет их с двух сторон под руки, выводит вперед — «сводит вместе» и говорит тихонько, по секрету: «Она сговорена», затем отходит назад, оставив их одних на переднем плане. Весь этот кусок на сцене разыгрывается почти как танец.

Аналогичные примеры можно найти во множестве в комедиях Мольера. Таково же, наконец, падение Бобчинского вместе с дверью в конце второго действия «Ревизора» в номере Хлестакова — сцена, кажущаяся в чтении некоторым шутовством, ненужным ни для характеристики персонажей, ни для развития действия. Между тем, создавая ее, Гоголь действовал как прекрасный знаток театра. В течение всей предшествующей сцены — разговора Городничего с Хлестаковым, когда Хлестаков боится Городничего и старается не показать этого, а Городничий также скрывает свой страх перед Хлестаковым — на сцене нарастает сильнейшее напряжение, передающееся зрителям, — и это напряжение получает прекрасное, почти физиологическое разрешение в неожиданном падении с грохотом двери и появлении вылетающего вслед за ней Бобчинского...

Все эти примеры имеют целью подтвердить, вообще говоря, известное положение, что подлинно драматическое произведение, будучи, с одной стороны, произведением литературным, — в то же время принадлежит другому искусству — театру. Приведу свидетельство Гоголя, говорящее о том же. В письме к Погодину 20 февраля 1833 года Гоголь пишет по поводу задуманной им комедии «Владимир 3-й степени», брошенной потому, что он увидел невозможность из-за цензуры поставить ее на сцене: «А что из того, что пьеса не будет играться? Драма живет только на сцене. Без нее она, как душа без тела. Какой же мастер понесет на показ народу неоконченное произведение?» Для Гоголя пьеса в чтении, не поставленная на сцене, — неоконченное, точнее, незаконченное произведение. Отказавшись поневоле от комедии, он хотел было заняться историей. «Примусь за историю, — продолжает он в письме Погодину, — передо мной движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и — история летит к черту!» Это говорит настоящий драматург, у которого при сочинении в воображении встает театр, сцена, спектакль, публика...

У Пушкина мы видим такое же понимание драматического произведения.