Измайлов Н.В. - Лирические циклы в поэзии Пушкина конца 20—30-х годов. Часть 2.

2

Обратимся прежде всего к рассмотрению сборника стихотворений, изданного Пушкиным весною 1832 г., —‡«Стихотворения Александра Пушкина. Третья часть». Сборник этот, содержащий в хронологическом порядке, по годам, стихотворения 1829, 1830, 1831 гг. и в отделе «Разные годы» несколько более ранних произведений, служит продолжением и завершением двух первых частей и подводит итоги творчеству поэта до 1830 г. включительно (немногие стихотворения 1831 г. являются своего рода концовкой хронологического ряда).

Изданию сборника предшествовало двукратное составление списков стихотворений, предназначенных для включения в него. Эти списки и представляют для нас особый интерес.

Первый список,⁶ черновой, был начат не ранее середины апреля 1830 г. и постепенно пополнялся в 1830—1831 гг., вплоть до начала сентября 1831 г. Последним по времени написания внесено в него стихотворениеЃ«Бородинская годовщина», помеченное в печати «5 сентября 1831 г.». После «Бородинской годовщины» добавлено в списке «Эхо», датировка которого этим, однако, не определяется.

Второй список⁷ представляет собой беловой текст, переписанный — с некоторыми изменениями — с первого. Составление его относится к первой половине сентября 1831 г. — точнее, по весьма убедительному определению Б. В« Томашевского, ко времени между 5 и 14 числами этого месяца.

Хронологическая последовательность отсутствует в том и в другом списках. Но если в первом из них порядок стихотворений почти сплошь случайный, то второй список намечает некоторые тематические группы, пуст‚ и не очень выдержанные, но все же определяемые внутренними, идейно-тематическими признаками.

Вслед за стихотворением большого философского содержания — «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», написанным в 1829 г. и намеченным как вступительное к сборнику, идет ряд произведений любовного характера или по крайней мере связанных с отношениями поэта к женщинам: «Я вас узнал, о мой оракул...», «Приметы» («Я ехал к вам: живые сны...»), «Что в имени тебе моем?..» («Собаньской»), «Когда твои младые лета...». За ними — три сонета 1830 г. («Сонет», «Поэту», «Мадона»). Далее, однако, порядок теряется. Произведения большого общественно-политического, философского и психологического значения — «Олегов щит», «К вельможе», «Анчар», «19 октября 1827» («Бог помочь вам, друзья мои...»), «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»), «Арион», «Бесы», «Аквилон», наконец, «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...») — перемежаются эпиграммами, стихотворениями любовно-психологического содержания и некоторыми из стихотворений, вызванных кавказским путешествием 1829 г. («Фаргат-Беку», «Делибаш», «Дон»); среди этого, быть может рассчитанного, «беспорядка» записаны подряд три стихотворения из того же «кавказского» цикла: «Кавказ», «Монастырь на Казбеке», «Обвал»; в отдельную группу собраны пять антологических стихотворений, объединенных формально-метрическим признаком — гекзаметром⁸ (и поэтому обозначенных в списке заголовком «Экзам.<етры>»): «К Дельвигу» («Кто на снегах возрастил...»), «Труд», «Статуя» (т. е. «Царскосельская статуя»), «Рифма», «Рыбак» (т. е. «Отрок» — «Невод рыбак расстилал...»); наконец, объединены вместе три стихотворения 1830 г., которые можно определить как «прощальные»: «В последний раз твой образ милый...» («Прощание»), «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной...». Два стихотворения 1831 г., посвященные Польскому восстанию — «Клеветникам России» и «На взятие Варшавы» (т. е. «Бородинская годовщина») — записаны, естественно, рядом; за ними следует еще одна пьеса 1831 г. — «Эхо» — и заключающее список стихотворение «Каков я прежде был, таков и ныне я...» 1828 г., поставленное здесь, быть может, случайно.

Наблюдаемые в списке тематические группы стихотворений остаются, однако, только намеченными. В самом сборнике 1832 г. распределение материала проведено иным образом — в хронологическом порядке, по годамЧ с исключением некоторых стихотворений списка и добавлением других, в нем не бывших. Нам важно отметить при этом, что, во-первых, расположение стихотворений внутри каждого года отнюдь не хаотично, а строго обдумано и имеет глубокий внутренний смысл; во-вторых, что, как сказано, ряд произведений, вошедших в список, не включен в сборник и их исключение также, несомненно, мотивировано. Нужно рассмотреть и то и другое.

Первый год сборника — 1829-й — открывается рядом стихотворений, созданных во время путешествия Пушкина на Кавказ и в армию Паскевича, т. е. рядом, тематически и биографически единым. Его можно по правЌ назвать «Кавказским циклом» — циклом в подлинном смысле слова, более заслуживающим такого определения, чем какие-либо другие тематические ряды — не считая таких, как «Подражания Корану» и «Песни западных славян», имеющих иное происхождение и иной характер.

На «Кавказском цикле» следует поэтому несколько подробнее остановиться.⁹

Его состав намечается уже в обоих подготовительных списках к сборнику 1832 г., о которых говорилось выше. Все входящие в него стихотворения были напечатаны сначала порознь, преимущественно вґ«Северных цветах» на 1830, 1831 и 1832 гг. и в «Литературной газете» 1830—1831 гг., причем первым из них — что имеет, несомненно, свое значение — опубликован, уже в конце 1829 г., «Олегов щит», т. е. стихотворение, написанное одним из последних (не ранее середины августа или скорее в сентябре 1829 г.), не связанное с кавказским путешествием Пушкина, но откликающееся на злободневные события — капитуляцию Адрианополя (8 августа) и заключение Адрианопольского мира (2 сентября). Его злободневностью, вероятно, и объясняется желание Пушкина скорее — тотчас по возвращении из кавказского путешествия в Петербург — дать его для опубликования в уже печатавшиеся «Северные цветы на 1830 год». В стихотворении, заканчивающем собою тему войны 1828—1829 гг. в творчестве Пушкина и наружно комплиментарном, поэт по существу достаточно ясно выразил свое отрицательное отношение к этой не блестящей и бесплодной войне и к ее лжегероям — Паскевичу, Дибичу и самому Николаю.¹⁰

Бо́льшая часть прочих стихотворений, входящих в «Кавказский цикл», опубликована была через год после первого — в конце 1830 г. и еще через год — в «Северных цветах на 1832 год», изданных Пушкиным в память Дельвига и вышедших в самом конце 1831 г., когда уже печаталась третья часть стихотворений. Объясняется это тем, что самые значительные из

Кавказских стихотворений долго оставались в черновиках и были отделаны и перебелены лишь в Болдине, в сентябре — октябре 1830 г.¹¹

В сборнике 1832 г. — «Стихотворения... Третья часть» — Кавказский цикл собран в одно целое почти в полном составе. Он открывается декларативным, обобщающим, программным стихотворением «Кавказ» («Кавказ подо мною. Один в вышине...»), за которым следуют — почти точно воспроизводя этапы путешествия поэта в армию, известные нам по его дорожным записям и по «Путешествию в Арзрум», — «Обвал» и «Монастырь на Казбеке» — первое относится к переезду через хребет, по берегам Терека и мимо Казбека, 24—25 мая, второе — «Монастырь на Казбеке» — поэтически передает то, что не менее поэтично, но без лирики, описано в конце «Путешествия». Следующий за ними под № IV «Делибаш» отражает уже новый этап путешествия — впечатления, полученные от личного участия Пушкина в перестрелке с турками 14 июня. Далее мы видим на V месте — между двумя пьесами, отражающими боевые впечатления поэта, «Делибашем» и «Из Гафиза» — одно из замечательнейших произведений пушкинской лирики — «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (в оглавлении: «Отрывок»). Почему оно здесь? Можно отчасти объяснить это тем, что первая редакция стихотворения — «Все тихо — на Кавказ ночная тень легла Мерцают звезды надо мною...», помеченная в черновом автографе «15 мая» (III, 722—724), навеяна пребыванием на Кавказских водах и воспоминаниями о первом посещении их в 1820 г. Но затем стихотворение переработано, перенесено в иную обстановку — поэт видит себя «На холмах Грузии», где перед ним «Шумит Арагва», — т. е. оно отвлечено от воспоминаний 1820 г. и посвящено другим мыслям — о новой любви, ничем не связанной с Кавказом. Мы не можем здесь касаться вопроса о том, кого имеет в виду поэт в первой и во второй редакциях — об этом существует значительная литература.¹² Но ясно, что Пушкин хотел избежать всяких домыслов и «применений», и это — другая, важнейшая, причина помещения стихотворения вне всяких связей с другими двумя, его обрамляющими.

Заглавие — помету «(Лагерь при Эвфрате)» и помету «Из Гафиза» в оглавлении носит стихотворение, в беловом автографе озаглавленное «Шеерь I. Фаргат-Беку» — «Не пленяйся бранной славой...», обращенное к встреченному Пушкиным в армии молодому воину (вероятно, офицеру) одного из «Мусульманских полков» на русской службе. Оно точно датировано в автографе и в первопечатном тексте: «5 июля 1829. Лагерь при Евфрате» — через несколько дней после взятия Арзрума, откуда вскоре начался обратный путь поэта на север. На этом пути написано им последнее стихотворение, непосредственно связанное с путешествием, с кавказскими и боевыми впечатлениями, — «Дон» («Блеща средь полей широких...»); оно датируется предположительно 10—15 сентября. После него — «Олеговым щитом», о котором говорилось выше, заканчивается «кавказский цикл», каким он напечатан в Третьей части «Стихотворений».

Дополнением к нему служат два значительных и своеобразных стихотворения: «Дорожные жалобы» и «Калмычке», помещенные далее (под XVII и XVIII номерами) в том же 1829 г. сборника. Первое — ироническое, даже шутливое по форме, но полное внутренней тоски и тревоги раздумье поэта о том, «долго ль» ему «гулять на свете» — и о том, как ему «на большой дороге» «умереть господь судил»; точная дата его создания не поддается определению. Второе — поэтические размышления по поводу эпизода, случившегося с ним в начале пути, 22 мая, под Владикавказом, и эпически точно рассказанного в «Путешествии в Арзрум»; в стихотворении с тонкой иронией, даже сатиричностью сравниваются дамы петербургского света с молодой хозяйкой «кибитки кочевой», вызвавшей на мгновенье у поэта желание последовать за ней, как когда-то он следовал за цыганским табором. Но отношение его к вольной и дикой кочевой жизни за прошедшие годы глубоко изменилось, и в этих стихах 1829 г. нет и следа былого руссоистского романтизма. Таков Кавказский цикл в сборнике 1829 г.¹³

Планируя позднее, в 1836 г., новый сборник своих стихотворений, о котором речь будет дальше, Пушкин собрал в формально выделенное целое все стихотворения Кавказского цикла, под заглавием «Стихи сочиненные во время путешествия (1829)». На этот раз он решил начать этот раздел с «Дорожных жалоб», за которыми следовали бы «Калмычке», «На холмах Грузии», «Монастырь на Казбеке», «Обвал», «Кавказ», «Из Гафиза (Лагерь на Евфрате)», «Делибаш», «Дон». Цикл, таким образом, приобрел законченность и строгий порядок — но издание сборника, в который он входил, не осуществилось.

1829 год в сборнике 1832 г. заканчивается стихотворением «Брожу ли я вдоль улиц шумных...». Это не только хронологически точно (стихотворение написано 26 декабря 1829 г.), но и дает философский итог тридцатого года жизни поэта — мудрое признание закономерности вечного движения, смены поколений, отмирания старого и нарождения нового — и оптимистическое утверждение вечной жизни природы, жизни, освященной сознанием и чувством человека.

Следующий, 1830 год открывается стихотворением «В часы забав иль праздной скуки...», обращенным, как известно, к московскому митрополиту Филарету в ответ на его стихотворную полемику с пушкинской элегией «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»); последняя помещена в конце сборника, в разделе «Разные годы». Помещение обоих стихотворений напоминало осведомленным читателям о выступлении митрополита против скептического и «безбожного» поэта: Пушкин, включая «26 мая», не отказывался от выраженных в нем мыслей; а между тем обращение к Филарету, возглавившее годовой раздел, принимало иной, обобщенный смысл, уже не относящийся к митрополиту, — смысл обращения поэта к своему гению-руководителю, воплощающему в себе моральное чувство; оно близко по мысли к «Пророку» 1826 г. и относится, конечно, к ряду произведений на тему о назначении поэта, образующих в творчестве Пушкина внутренне единый, хотя внешне и не объединенный цикл.

За обращением к Филарету следует послание «К вельможе» — проникновенное, картинное и удивительно умное изображение этапов европейской истории от кануна французской революции 1789 г. до современности, вместе с тем — глубокая и сильная критика буржуазного порядка, установившегося после «вчерашнего паденья»; это — своего рода введение к будущим занятиям Пушкина историей французской революции, но введение, напечатанное за два месяца до июльской революции 1830 г. и — словно в предчувствии ее близкого взрыва — заканчивающееся картиной недолгой тишины в последние годы Реставрации.

Два следующих стихотворения тесно связаны по смыслу между собой — «Поэту» (сонет 1830 г.) и «Ответ анониму»: оба имеют темой разрыв между поэтом и обществом, одиночество поэта и непонимание окружающими его душевной жизни. К той же теме о положении и назначении поэта относятся в сборнике такие значительные произведения, как «Моцарт и Сальери», «Эхо» (последнее начинает собой произведения 1831 г.), также полулюбовное, полумедитативное стихотворение «Приметы», заканчивающее всю книгу и говорящее о «мечтанье вечном», которому предаются поэты, — и может быть, «Бесы» — пьеса, которую нельзя понимать только как балладу о путнике, попавшем в метель и под влиянием суеверного ямщика видящем вокруг себя рои бесов: угнетенное состояние путника в какой-то мере выражает ощущения человека, поэта, одинокого и захваченного вихрем пустой и мертвящей жизни; здесь не символика (которую видел М. О. Гершензон, но которая вовсе не свойственна Пушкину), но образное воплощение психологического состояния, имеющего глубокие общественные основания.

В том же разделе 1830 г. даны вместе, под № IX—XIII, пять антологических стихотворений в античных формах — гекзаметрах и пентаметрах, образующих элегические дистихи, по два, три и четыре двустишия. Античные размеры, до тех пор у Пушкина встречающиеся очень редко («Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий...» — перевод из А. Шенье, 1823; «В роще Карийской, любезной ловцам, таится пещера...» — по-видимому, набросок перевода из Овидия,¹⁴ 1827, — тот и другой гекзаметрами; «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы...» — Дельвигу, 1829, элегический дистих), именно в 1830 г. входят в его поэзию как размеры антологических стихотворений; в 30-х годах они встречаются уже систематически. Возможно, что здесь сказалось и впечатление от выхода в свет перевода «Илиады», выполненного Гнедичем и изданного в 1829 г. Подтверждение этому можно видеть в том, что обращенное к Дельвигу стихотворение «При посылке бронзового сфинкса», в предварительном списке входящее в пять «гекзаметров», перенесено в 1829 г., а здесь, в 1830 — заменено двустишием «На перевод Илиады».

Заключительным стихотворением 1830 г. в сборнике помещен сонетЅ«Мадона», посвященный Н. Н. Гончаровой, тогда невесте Пушкина. Обращение к ней, замыкающее именно 1830 г., имеет, очевидно, скрытый и глубокий смысл, подчеркивающий завершение целого периода жизни поэта, особенно в сочетании с предшествующими ему в том же году стихотворениями — «В часы забав иль праздной скуки...», «Ответ анониму», «Цыганы» — с их мотивами отказа от былых увлечений в преддверии новой жизни.

Отдел произведений 1831 г. невелик, потому что и лирическое творчество Пушкина в этом году было небогато. Он открывается стихотворением «Эхо», возвращающим читателей, как уже было сказано, к теме о положении и назначении поэта, о его широком и отзывчивом восприятии действительности и о его одиночестве в мире, где он не находит себе отзыва. За ним идут два стихотворения, посвященных проблемам Польского восстания и возможности западноевропейской интервенции, — «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» — два важнейших общественно-политических выступления Пушкина этой эпохи, вместе с тем воплощающих в себе мысль, высказанную в стихотворении «Эхо», о широкой и мгновенной отзывчивости поэта на самые злободневные и волнующие явления современности.

Последний раздел сборника — стихотворения разных годов — построен также, по нашему мнению, глубоко обдуманно. Он обнимает стихотворения с 1822 («Узник») до 1829 г. («Подъезжая под Ижоры...», «Собрание насекомых», «Приметы»), расположенные в хронологическом порядке, но отобранные так, что в них чередуются мотивы социально-политического протеста («Узник», «Анчар»), напоминания о декабристах («19 октября 1827»), воспоминания о своей собственной ссылке («К Языкову», «Зимний вечер»), скептическое отрицание окружающей поэта бессмысленной жизни («26 мая 1828») — с мотивами нежной и задумчивой полулюбовной лирики («Каков я прежде был...», «Подъезжая под Ижоры...», «Приметы»), маскирующей политические и философские темы своим интимным тоном, но заключающей в себе и мысли о психологии поэтического творчества («Приметы»). Включенная сюда же литературная эпиграмма «Собрание насекомых» благодаря своей анонимности лишена персональной направленности, и это дает возможность читателям гадать о предметах насмешки автора.

Таково содержание сборника, на первый взгляд механически расположенное, по существу же — строго обдуманное. Но, как было сказано выше, имеет значение не только то, что́ и в каком порядке в нем помещено: характерно и то, что́ в него не вошло из списка, составленного в 1831 г., т. е. то, что исключено и по каким мотивам.

Сравнивая второй, беловой список, составленный в сентябре 1831 г., со сборником 1832 г., мы видим, что при издании исключены, во-первых, почти все эпиграммы, входившие в список: две эпиграммы на Булгарина 1830 г. («Не то беда, Авдей Флюгарин...» и «Не то беда, что ты поляк...»), одна на Надеждина (или «Сапожник», или «Мальчишка Фебу гимн поднес...», или «Надеясь на мое презренье...» — все три 1829 г.), а также внесенная особо в список эпиграмма «Седой Свистов (Хв<остов>)! ты царствовал со славой...» (1829), относящаяся к тому же Надеждину; одна из трех эпиграмм на Каченовского («Там, где древний Кочерговский...» или «Журналами обиженный жестоко...» — обе 1829 г.). Оставлены были в сборнике, из намеченных в списке семи, лишь две эпиграммы, направленные в свое время на того же Каченовского, — «Литературное известие» и «Как сатирой безымянной...» (обе 1829), но ко времени составления сборника обе они, сохраняя сатирическую соль, потеряли, однако, персональное значение — особенно потому, что журнал Каченовского «Вестник Европы» прекратился с 1830 г. и полемика с ним отошла в прошлое. Все остальные эпиграммы Пушкин исключил, не желая возобновлять в собрании стихотворений мелкой журнальной полемики ни с Булгариным, только что заклейменным двумя статьями Феофилакта Косичкина, ни с Надеждиным, отношения с которым в конце 1831 г. изменились настолько, что статьи Ф. Косичкина против общего врага — Булгарина — печатались в «Телескопе». Не были помещены и эпиграммы на Каченовского, носившие слишком резкий характер и отзывавшиеся на определенные, конкретные события журнальной борьбы: в сборнике, подводившем итог целому периоду, таким полемическим выступлениям не могло быть места, тем более что с прекращением «Литературной газеты» и после статей Феофилакта Косичкина Пушкин вообще, по-видимому, решил на время отказаться от полемики — впредь до начала издания задуманной им в 1832 г. газеты.

Помимо эпиграмм, в сборник 1832 г. не вошло несколько лирических стихотворений большого значения, внесенных в предварительный список. Это прежде всего два стихотворения, антологических по форме, но политических по смыслу — «Арион» (1827) и «Аквилон», помеченный в автографе 1824 г., отделанный в 1830-м, а опубликованный в 1837-м — менее чем за месяц до гибели поэта. Оба они связаны с общественно-политическими событиями, влиявшими на жизнь Пушкина: одно — с разгромом декабристов и с его участием в движении («Арион»), другое — со второй, Михайловской ссылкой поэта («Аквилон»).¹⁵ Пушкин, по-видимому, не хотел вводить в сборник, где были и «Анчар», и «19 октября 1827», еще два произведения, которые бы могли вызвать подозрения властей напоминанием о пережитых политических бурях.

Исключена — по причинам, для нас неясным, — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»); стихотворение было напечатано два года спустя в «Библиотеке для чтения» и введено затем в IV часть «Стихотворений Александра Пушкина» 1835 г.

Не введено в сборник 1832 г. стихотворение, обозначенное в первом списке (ПД 515) «Осень I окт.», а во втором (ПД 716) — «Осень в деревне 1830». Что это за стихотворение? Напечатавший впервые списки П. О. Морозов оставил его без объяснения и не раскрыл сокращения «1 окт.»,¹⁶ Б. В. Томашевский,¹⁷ а вслед за ним и М. А. Цявловский¹⁸ читали сокращениеГ«1 окт.» как «Первые октавы» и в сопоставлении с названием второго списка «Осень в деревне» считали, что оба они означают стихотворение «Осень» («Октябрь уж наступил. Уж роща отряхает...»), написанное в октавах, относя, таким образом, создание его — или по крайней мере создание его начальных октав — к 1830 г. Последнему, однако, противоречит то, что все черновые тексты «Осени», находящиеся в тетради бывш. ЛБ 2371 (теперь ПД 838) и известные нам полностью — с первых набросков и до конца, — написаны несомненно в 1833 г., во вторую, а не в первую «Болдинскую осень», и никаких следов работы 1830 г. нельзя обнаружить.¹⁹ Очевидно, нужно искать другое решение. По нашему убеждению, сокращенное обозначение «Осень I окт.» нужно читать «Осень 1 октября», и обозначенное так стихотворение — это «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», помеченное в беловой рукописи (как эпиграфом-заголовком, подобным «26 мая, 1828») «1 окт<ября> 1830 Болд<ино>», а на обороте, после конца всего текста: «10 окт<ября>». Стихотворение обращено к некоему самодовольному и вместе угодливому перед знатью «критику», подобному тем, с кем поэт ведет разговор в строфах «Езерского», кто требовал от него лишь «светлых» и красивых картин и воспевания героев.²⁰ Данное в нем изображение русской осенней природы, русской деревни и похорон ребенка было самым решительным отрицанием требований как официозно-реакционной критики, так и сентиментально-романтической поэтики — школы, созданной когда-то Жуковским. Никто из тогдашних поэтов, даже наиболее близких Пушкину по направлению, — ни Вяземский, ни Баратынский, ни Языков, не говоря о Дельвиге, — не мог бы дать такое изображение и освещение русской деревни. Написанная (осенью 1829 г.) картина русской деревни в строфах «Путешествия Онегина» («Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор...» и т. д.) выдержана в ином, ироническом и вместе сочувственном тоне, в мягких и легких чертах, и оборвана ироническим восклицанием: «Тьфу, прозаические бредни! Фламандской школы пестрый сор! Таков ли был я, расцветая?..» (VI, 201 и 503). Все это внешне очень близко к рассматриваемому стихотворению и тем не менее в принципе отлично. Сопоставлять его можно лишь с писавшейся в то же время «Историей села Горюхина». Во всей русской поэзии не было ни до этого, ни долго после подобного изображения, и современное литературоведение по праву сопоставляет пушкинские стихи со стихами Некрасова. Недаром Жуковский, печатая в 1841 г., в IX томе посмертного издания, стихотворение «Румяный критик мой...» (притом без его желчного, язвительного окончания, опубликованного лишь позднее П. В. Анненковым в качестве самостоятельного отрывка «Из записки к приятелю»),²¹ дал ему название, ничем не оправданное, — «Каприз»: настолько противоречило его поэтическим представлениям пушкинское изображение русской осенней деревни. И сам Пушкин, внеся стихотворение в оба списка 1830—1831 гг., внеся его затем вновь в список 1836 г. (о чем придется говорить ниже), так и не напечатал его, хотя, очевидно, им дорожил. Может быть, здесь влияли цензурные соображения: данное Жуковским название «Каприз» объясняется, вероятно, опасениями вмешательства цензуры по поводу пушкинского изображения религиозных чувств народа в лице «мужичка», который

... несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Наконец, не вошли в издание 1832 г. три стихотворения исключительно важного для автора интимно-психологического значения, намеченных в списках. Это, как можно его назвать,–«прощальный» лирический цикл 1830 г., посвященный образам женщин, в прошлом любимых Пушкиным, с которыми он теперь, переходя к новой жизни, прощался навеки, но которые тем не менее даже и после смерти одной из них продолжали тревожить его мысли. Одно из этих стихотворений — наиболее «нейтральное» и условное «Заклинание» («О, если правда, что в ночи...») — внесено в оба списка, причем во второй — под заведомо ложной датой «1828». Другое — «Для берегов чужбины (в окончательном тексте: отчизны) дальной...» — отсутствует в первом списке, но внесено во второй также под заведомо вымышленной датой «1828». Оба стихотворения обращены, всего вероятнее, к Амалии Ризнич, предмету одесской любви Пушкина в 1823 г., умершей в 1825.²² Третье стихотворение («Прощание») обозначено в первом списке условным заголовком «К EW»; эти две буквы, слитые вензелем, означают, как указал Б. В. Томашевский,²³ «Elise Woronzow» — графиню Е. К. Воронцову. Во втором списке оно помечено — опять-таки неверно — 1829 годом. Эти ложные даты затушевывают происхождение и значение стихотворений, написанных (или по крайней мере отделанных — хотя это маловероятно) в Болдине, в октябре — ноябре 1830 г. Но во втором списке (ПД 716) они помещены все вместе как единый «прощальный» цикл, что, невзирая на разные даты, подчеркивало их биографическое единство. Ни одно из них не было напечатано ни в сборнике 1832 г., ни вообще при жизни Пушкина.²⁴ Поэт отказался от мысли их опубликовать даже под вымышленными или неточными датами.

Таковы возможные наблюдения относительно сборника 1832 г. и истории его составления. Выводы, которые можно из них сделать, сводятся к следующему: 1) Пушкин, продолжая в сборнике хронологический порядок стихотворений, установленный в издании 1829 г., внутри годов располагал их строго обдуманно (в главных, опорных, так сказать, моментах) и стремился группировать тематически и по смыслу, создавая из них своего рода «циклы» или смысловые ряды; 2) наиболее для него важные по личным и общим соображениям стихотворения — «прощальный» цикл 1830 г., «Румяный критик мой...», «Арион» — поэт, по зрелом размышлении, изъял из сборника, оставляя в нем лишь произведения, уже напечатанные в журналах и альманахах²⁵ или не могущие вызвать ни цензурно-политических, ни личных сомнений и толкований.²⁶

Начиная с этого времени отказ от печатания стихотворений важнейшего значения — как общественного, так и чисто личного — становится для Пушкина правилом. После издания сборника 1832 г., подытоживавшего его творчество 20-х годов, Пушкин-лирик становится поэтом «для себя», за самыми редкими исключениями, объясняемыми его общественным положением и отношениями, журнальной деятельностью и другими причинами.