Скачать текст произведения

Измайлов Н.В. - Пушкин в работе над "Полтавой". Часть 9.

9

Обратимся к хронологии последнего этапа работы Пушкина над основным текстом««Полтавы». Черновая рукопись, идущая, как мы видели, без перерывов, стремительно и единым потоком, только с частыми возвратами и вставками, не носит никаких дат и не поддается детальной и точной хронологизации. Работа над ней, начавшись, как мы говорили, около середины сентября 1828 г., продолжалась весь сентябрь и первую половину октября. Октябрьскими датами помечены сохранившиеся отрывки первой беловой рукописи (по существу, первоначальной перебелки). Эта рукопись, изучение которой было бы крайне важно и плодотворно для истории создания «Полтавы», до нас не дошла, за исключением трех отрывков с окончаниями всех трех песен поэмы, точно датированными и содержащими вставки и переработки.222 Напомним эти важные тексты.

Первая песнь (или «часть») заканчивается сходно с окончательным (печатным) текстом:

О если б ведала она
Что уж узнала  вся Украйна! …
Но от  нее сохранена
Еще убийственная  тайна — после которого поставлена дата:

             3  октября
1828
Конец  первой  части.223

Окончание Второй песни, сохранившееся на небрежно оторванной нижней половине листа, представляет две редакции: первая соответствует стихам 484—487 окончательного текста и представляет обработку черновикаЌ записанного на листе 571 основного чернового текста:

Все было кровию  <покрыто>
В  клочках,  растеряно,  избито,
Но  ни один ему привезть
Не  мог о бедной  деве весть после чего следует дата:

   9  окт.<ября> 1828
Конец  второй  части.

Вторая редакция, записанная на обороте того же листа, сохранилась не полностью, так как верхние ее строки оторваны, но оставшаяся одна строка

Помчала  горе  с  нищетой, — после которой вновь повторено, лишь без даты:

Конец  2-й  части показывает, что эта редакция, очевидно, совпадает с окончательным текстом:

<И след ее существованья
Пропал  как будто  звук  пустой
И  мать одна  во мрак  изгнанья>
Умчала  горе с нищетой.224

Но важно иметь в виду, что черновой набросок этих заключительных стихов находится не в конце Второй песни, т. е. на листах 562—571, где ему надлежало бы быть, но дальше, на листе 582, среди отрывков Третьей песни, говорящих о событиях, наступивших после открытой измены Мазепы и его перехода на сторону Карла XII. Здесь обращение поэта к шведскому королю —

И ты, любимец шумной Славы
Для шлема кинувший венец
Перед собою вал Полтавы
С судьбою встретил наконец225

заканчивается заключительным росчерком, ниже которого тотчас записывается, в виде чернового наброска, окончание Второй песни во второй его редакции:

И след ее существованья
Пропал как будто [звук] сон пустой
И только мать во мрак изгнанья
Помчала горе с нищетой226

Этот набросок и был, очевидно, переписан набело на обороте листа с окончанием Второй песни, о котором говорилось выше.

Окончание Третьей песни поэмы, записанное на третьем из сохранившихся листов — обрывков перебеленного автографа — представляет собою первоначальную его редакцию, далеко не совпадающую с окончательнойЄ227

На этом листе, с одной стороны, мы видим слова безумной Марии, которыми ее речь здесь заканчивается, — слова, исключенные потом из белового (наборного) автографа —

Сегодня свадьба: разрешили
Жених не крестный мой отец
Отец и мать меня простили
Идет невеста под венец —

с другой же стороны, — здесь нет продолжения ее речи, заканчивающейся в окончательном тексте таким страшным «узнаванием» и обличением Мазепы («... Я принимала за другого Тебя, старик»...); нет и послесловия, суммирующего все содержание поэмы, судьбу всех главных персонажей, т. е. стихов 424—471:

Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей...

Окончанием поэмы в отрывке перебеленной рукописи служит бегство Мазепы и его трагическое прощание «с родным рубежом», после чего поставлена дата:

16  окт.<ября>
1828
С. П. Б.228

Итак, перед нами три даты: 3 октября, 9 октября, 16 октября 1828 г. Какие выводы можно сделать из них?

Пушкин, видимо, дорожил этими записями, если, уничтожая перебеленную рукопись — очевидно, после ее переписки в окончательную беловую, — оторвал от нее последние страницы и сохранил их в своих бумагахЄ Его самого поражала быстрота завершения поэмы, доказательством которой служили эти даты. Но это именно даты завершения, а не создания, и это явление не должно нас удивлять. Известно, что в ряде случаев именно завершающая часть работы над большим произведением происходила у Пушкина с внезапной и необычайной быстротой, которой трудно было бы поверить, не будь точных свидетельств его рукописей. Так, «Медный Всадник», начатый 6 октября 1833 г. и в первые дни писавшийся медленно, был вчерне закончен в исходе того же месяца, и тогда же переписан с черновика в первую («Болдинскую») — беловую рукопись, причем перебелка была закончена в течение трех дней. На это указывают даты: «29 октября» при конце «Вступления» в беловом (или перебеленном) автографе,229 «30 октября» при конце Первой части в черновике,230 «31 октября» (переправленная из «1 ноября») при конце всей перебеленной («Болдинской беловой») рукописи.231 При этом нужно помнить, что в те же дни, в конце октября 1833 г. поэт работал над несколькими произведениями, прежде всего — над поэмой›«Анджело», время начала создания которой точно неизвестно, но предположительно определяется как февраль 1833 г.:232 24›<октября 1833 г.> помечено окончание перебелки Первой части; 26 <октября> — окончание перебелки Второй части; 27 <октября> — черновик последней «тирады» Третьей части, и тем же числом — «27 окт<ября> Болд<ино> 1833» — окончание беловой рукописи всей поэмы.233 Тогда же, и притом в один день, 28 октября переписаны набело две переведенные Пушкиным из Мицкевича баллады: «Будрыс и его сыновья» и «Воевода».234

То же явление — переписка набело еще не оконченного произведения одновременно с завершением работы над черновиком — наблюдается в’«Полтаве» — с той, однако, разницей, что одновременно с ней, в конце сентября и первой половине октября 1828 г., Пушкин, насколько известно, не был занят никаким другим произведением. Но три даты, проставленные при концах трех песен в перебеленной рукописи «Полтавы», вводили в заблуждение (и до сих пор нередко вводят) многих комментаторов и биографов. Эти даты составляют в сумме не более трех недель работы — по одной на каждую песнь поэмы, что, как будто, соответствует заявлению самого Пушкина: «„Полтаву“ написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё» (XI, 160).

Между тем мы знаем, что вся работа, от первых набросков, помеченныхЏ«5 Апр.», до завершения перебелки Первой песни (3 октября) заняла полгода — конечно, с долгими перерывами. Главная часть работы над черновою рукописью Первой песни падает на сентябрь — вернее, даже на вторую половину сентября; перебелка — на конец сентября и первые два-три дня октября. Но нельзя сомневаться, что одновременно с перебелкой Первой песни шла черновая работа над Второй, а затем и над третьей. В творчестве Пушкина такие случаи нередки — и мы сейчас показывали то же явление в октябре 1833 г., в Болдине, и даже в усложненном виде, так как там создавались или обрабатывались параллельно не только последовательные части одного произведения, но и произведения совершенно разные по тематике и стилю.

Нельзя, однако же, забывать существенную разницу между положением Пушкина в обеІ«детородные» Болдинские осени — и 1830, и 1833 года — и положением его в сентябре 1828 г. Позднее, в октябре 1835 года, он писал П. А. Плетневу из Михайловского: «... такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось... Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».235 Неспокойной была для него, как мы видели, и осень 1828 г., проведенная притом в Петербурге.

Но отсутствиеЋ«сердечного спокойствия» не всегда оказывало одинаковое действие: в 1835 г. беспокойство поэта вызывалось положением его растущей семьи, неопределенным будущим, ответственностью перед женой и детьми за то и другое... Осень 1828 г. была менее всего (по причинам, о которых речь шла выше) временемІ«сердечного спокойствия», — но тогда он мог думать и беспокоиться только о себе, о своей личной ответственности — и поэтому волнения, связанные с делом о «Гавриилиаде», не парализовали, а, наоборот, возбуждали в сильнейшей степени его творческую энергию, желание отвлекаться от тяжелых мыслей и тревожных переживаний, а вместе с тем — во что бы то ни стало довести до конца начатое большое произведение, которому он придавал огромное идейное и эстетическое значение — как новому слову в русской поэзии, важному и для ее будущего. Чем ближе было решение его судьбы — а она решалась именно в первую половину октября, — тем более разгоралось его вдохновение. И можно только поражаться богатству духовных сил поэта, его способности держать себя в руках и, отвлекаясь от тяжелых мыслей, забываться «в пламенном бреду» «чудных», но отнюдь не «нестройных» «грез».236 Стоит вдуматься в соответствие дат, поставленных им при окончании перебелки каждой из песен «Полтавы», с решающими событиями тех же дней, чтобы оценить то напряжение, какое он испытывал в это время: 2 октября было написано им письмо к царю с ответом на вопрос об авторстве «Гавриилиады» — а на другой день, 3-го, помечен «Конец первой части»; 7 октября было составлено постановление комиссии по расследованию дела о «Гавриилиаде», которое, возможно, вскоре могло стать известно Пушкину — а 9 октября помечено окончание перебелки «Второй части» «Полтавы»; 16 октября Пушкину было объявлено решение Николая на основании его письма о прекращении дела по обвинению его в авторстве «богохульного сочинения» — и тем же числом помечено завершение переписки беловой «Третьей части» поэмы. Недаром он оставил себе на память эти листки, оторванные от перебеленной рукописи.

К этим-то дням сентября — октября, полным напряженной работы и тяжелых переживаний, относится известный рассказ М. В. Юзефовича, услышанный им от самого Пушкина в лагере под Арзрумом, в июне 1829 г., тогда же, возможно, записанный им, а напечатанный через 50 лет. Несмотря на его известность, полезно напомнить его здесь — настолько он точен и так ярко, выразительно — не менее, чем рассказ А. П. Керн, — комментирует работу над черновою рукописью «Полтавы» (сама система или «техника» работы Пушкина, вскрытая и изученная лишь в наше время, не могла быть ему вполне ясной, как она оставалась неясной и для текстологов первой четверти XX в.).

«Из всех времен года, — вспоминает Юзефович, — он (Пушкин, — Н. И.) любил более всего осень, и чем хуже она была, тем для него была лучше. Он говорил, что только осенью овладевал им бес стихотворства, и рассказывал по этому поводу, как была им написана последняя в то время в 1829 г. поэма „Полтава“. Это было в Петербурге. Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачеркнутыми строками было по несколько рядов зачеркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однако ж, на такую работу, он кончил „Полтаву“, помнится, в три недели».237

Закончив 16 октября переписку в первую беловую Третьей песни «Полтавы» и, вероятно, отдохнув в следующие три дня от необычайно напряженной работы предшествующего месяца, а возможно — и дописав в это время стихи 425—471, отсутствующие в перебеленной рукописи, — Пушкин поздно вечером 19 октября, в ночь на 20-е, отпраздновав с товарищами очередную лицейскую годовщину, выехал из Петербурга. В протокол годовщины, составленный им, он включил полусерьезное, полушутливое четверостишие:

Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.238

«В дорогу» — привычное для него состояние в эти неспокойные годы непрерывных странствий. На этот раз он уезжал недалеко — в Тверскую губернию, где, в Старицком уезде, располагались имения Вульфов и П. А. Осиповой — Малинники, Берново, Павловское. В этих местах он прожил около полутора месяцев — до начала декабря, когда уехал в Москву.239

В Малинниках, окунувшись в любимую им обстановку деревенской глубокой осени, поэт вновь нашел возможность и силы свободного и разнообразного творчества — силы, до тех пор сосредоточенные на одной исторической поэме о деяниях «сильных, гордых мужей», за сто лет до того участвовавших в грандиозной борьбе царя Петра за будущее России, за «гражданство северной державы» против завоевательных стремлений шведского короля и честолюбивых личных замыслов гетмана Мазепы. Поэма не была еще совершенно закончена, оставалась ее отделка, переписка набело набросанного вчерне послесловия, составление примечаний и предисловия, в особенности — углубление драматического и психологического ее элемента созданием новой и важнейшей сцены между гетманом и его возлюбленной — начальной сцены Второй песни, о которой мы уже говорили. Оставалось, наконец, «Посвящение» к поэме, представляющее собою особый и в сущности независимый от ее сюжета творческий акт. А параллельно и вперемежку с завершающими «Полтаву» работами были и другие творческие труды, идущие в разных направлениях.

Эти труды составляет прежде всего продолжение работы, начатой еще в 1827 г. и не раз потом прерывавшейся, над Седьмой главой «Евгения Онегина»; XXII—XXIV строфы ее записаны вчерне на листах 681—2, 691, т. е. непосредственно после завершающих стихов Третьей песни «Полтавы».240 Это затем «Посвящение» к «Полтаве», черновик которого занимает листы 692 и 701, следуя тотчас за строфами «Евгения Онегина», а перебеленная рукопись на том же листе 701 помечена датой: «27 октября 1828. Малинники».241 Следующая страница (л. 702) занята выписками из «Мазепы» Байрона — материалом для эпиграфа к «Полтаве»,242 а оборот листа — черновиком стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов...», который можно довольно точно датировать концом октября — началом (до 4) ноября 1828 г.243 Дальнейшие листы содержат продолжение черновой рукописи Седьмой главы «Онегина», перебеленный автограф которой датирован «4 ноября 1828 г. Малинники».244 В эти две недели, с 22—23 октября по 4 ноября, укладывается вся большая и разнообразная работа Пушкина в Малинниках надд«Евгением Онегиным», «Полтавой» и несколькими стихотворениями. Начнем с эпиграфов к «Полтаве».

Как известно, Пушкин, следуя традиции, идущей от романистики XVIII в. и обновленной Байроном в поэмах и В. Скоттом в романах, придавал большое значение эпиграфам и тщательно выбирал их для своих поэм и романов. О выборе эпиграфа для «Полтавы» говорит и сам Пушкин, отвечая на замечание критика «Полтавы» (в «Вестнике Европы»), «что заглавие поэмы ошибочно, и что, вероятно, не назвал я ее „Мазепой“, чтобы не напомнить о Байроне. Справедливо, — но была тут и другая причина: эпиграф. Так и Бахчисарайский фонтан в рукописи назван был Гаремом; но меланхолический эпиграф (который конечно лучше всей поэмы) соблазнил меня» (XI, 159 и 165).

Это объяснение Пушкина, написанное для печати и напечатанное в 1831 г. в «Деннице», имеет отчасти серьезный, отчасти же — иронический (по адресу критиков-журналистов) смысл. О названии поэмы «Полтавой» Пушкин думал, по-видимому, с самого начала работы; «Мазепой» он называл ее для публики и для друзей; возможно также, что это название распространилось помимо его воли, еще задолго до того, как он стал писать Третью песнь поэмы с описанием Полтавского боя. В октябре 1828 г., как это явствует из записи в дневнике А. Н. Вульфа от 13 октября,245 название «Полтава» вполне установилось. Очевидно, на это была не одна причина: «Мазепой» поэт не хотел ее называть, чтобы не дублировать названия поэмы Байрона (а «Кочубеем», которого упоминает Вульф, — чтобы не повторять названия повести Аладьина, о которой мы еще будем говорить дальше). Но о Байроне напоминал ее эпиграф, взятый из той же байроновской поэмы «Mazeppa», — даже оба эпиграфа, намеченные сначала, — и эти эпиграфы говорили не о Мазепе, а о Полтавской победе Петра Первого (один, вошедший в печатный текст)246 и о памятном годе, в котором потерпели поражение «еще более могущественное войско и более надменное имя», т. е. сравнивались поражение Карла XII и поражение Наполеона сто лет спустя, в 1812 г. И в том, и в другом случае Пушкин не боялся напоминать о Байроне, но оба извлеченные из его поэмы эпиграфа говорят не о ее романтическом сюжете, а только о вступлении, вводящем в обстановку: рассказ Мазепы о приключении, испытанном им в юности, ведется перед Карлом XII и его спутниками на ночном привале, во время бегства после полтавского поражения. Таким образом, напечатанный во главе поэмы Пушкина эпиграф (как и другой, оставшийся в рукописи)247 относится к Полтавской битве, и в этом — связь эпиграфа с названием поэмы, вытекающим из него. Это соответствовало и намерениям Пушкина, видевшего главную идейную и художественную цель своей поэмы — исторической поэмы нового типа — в прославлении победы Петра над сильнейшим своим врагом, — в поэтическом изображении Полтавской битвы.

Ту же задачу — разъяснение исторического значения Полтавской победы Петра для всего будущего России — преследовало прежде всего и предисловие к поэме, помеченное «31 января 1829 г.» и напечатанное в первом издании ее.248 Предисловие утверждало историческую верность изображений событий Северной войны, поведения Карла XII, личности Мазепы и отводило попытки «некоторых писателей» (т. е. Рылеева) «сделать из него героя свободы» или «в романтической повести» «исказить своевольно историческое лицо» (речь идет о «Кочубее» Аладьина). Таким образом, и эпиграф, и предисловие осуществляли одну и ту же задачу: выдвижение на первый план исторического начала в поэме, выраженного не только в событиях того времени, но и в лице Мазепы, чье исторически обоснованное поведение мотивирует и связывает с исторической всю «новеллистическую» линию — историю дочери Кочубея — и приводит к гибели героиню.