Модзалевский. Примечания - Пушкин. Письма, 1815-1825. Часть 19.

78. Л. С. Пушкину (стр. 75). Впервые напечатано вс«Материалах» Анненкова, изд. 1855 г. стр. 194—195 (отрывок) и в «Библиограф. Записках» 1858 г., т. I, стр. 41—42; подлинник — в рукоп. б. Румянцовского Музея № 1254.

— Письмо князя Вяземского, из которого Пушкин приводит выдержку, до нас не сохранилось.

—Ч«Благонамеренный» — журнал, издававшийся в 1818—1826 гг. А. Е. Измайловым (см. выше, стр. 290); сообщение в нем было (1824 г., ч. 25, № 4, стр. 300) о чтении «Бахчисарайского Фонтана» в С.-Петербургском Вольном Обществе любителей словесности, наук и художеств, в котором Измайлов был Председателем; чтение происходило в заседании 7 февраля 1824 (см. также «Русск. Стар.» 1899 г., май, стр. 473, сообщение И. А. Кубасова); ранее, в заседании Общества 1 ноября 1823 г., К. Ф. Рылев читал отрывок из той же поэмы Пушкина (там же).

— Книгопродавцы, заплатившие Пушкину 3.000 р. асс. за «Бахчисарайский Фонтан», были А. Ф. Смирдин и А. С. Ширяев (см. выше, стр. 309).

— Граф Хвостов (см. выше, стр. 252—253) сам покупал у книгопродавцев издания своих сочинений, которые щедро раздаривал знакомым и разсылал по общественным библиотекам и учебным заведениям, ибо никто добровольну покупать их не хотел; это ни для кого не было тайной, и все над этим подсмеивались.

— Булгарин (см. выше, стр. 305—306) напечатал в своихЦ«Литературных Листках» (1824 г., ч. 1, № III, стр. 147) небольшой отрывок из письма Пушкина к А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. (см. выше, примечание к письму № 72 и в письме к А. А. Бестужеву от 29 июня 1824 г., стр. 86).

— О Воейкове — см. выше, стр. 218, 301.

— Сенявин — Иван Григорьевич (род. 1801, ум. 1851), в это время поручик л.-гв. Конного полка, с 21 июля 1822 г. адъютант Воронцова; он оставался при нем до 21 января 1830 г., когда вышел в отставку с чиноБ гвардии полковника; впоследствии был членом Кабинета его величества (1834—1838), Вице-Президентом Гоф-Интендантской Конторы, Новгородским (1838—1840) и Московским (1840—1844) губернатором, наконец, — Товарищем Министра Внутренних Дел; он был известен в служебном мире своей «необыкновенной памятью и знанием законов» («Русск. Арх.») 1900 г., кн. III, стр. 77). Пушкин постоянно встречался с ним у Воронцова. Вигель, знавший Синявина в Одессе, дает такую его характеристику: «И. Г. Синявин был двоюродным братом графу Воронцову. Он старался давать всем это чувствовать и с некоторою досадой смотрел на сослуживцев, в коих видел почти подчиненных, себя ему не подчиняющих. Он был виден собою, бел и румян; но дурь и спесь, так явно выражаемые его оловянными глазами, делали всю наружность его неприятною. Может быть, он сам только поверил бы тогда предсказанию о высоте, которая его ожидает. Если долго поживешь, то чего не увидишь у нас! Я осужден был видеть, к стыду России, как сие, никем не оспариваемое, совершенное ничтожество, достигнув высочайших гражданских степеней, готово было вступить в звание министра...» (Записки, ч. VI, стр. 121). Он окончил жизнь самоубийством. И. М. Снегирев записал в своем дневнике под 15 июня 1851 г.: «Слышали о бедственной участи Товарища Министра Внутренних Дел Ив. Гр. Синявина, который от долгов и неприятностей по службе перерезал себе горло, выбросился из окошка третьего этажа. Когда ему зашили горло, он, пришедши в себя, сорвал повязку и так кончил жизнь» (Дневник, ч. I, М. 1904, стр. 483; о его самоубийстве см. также в Дневнике графа П. Х. Граббе — «Русск. Арх.» 1889 г., кн. I, прил., стр. 512—513).

— Письма к отцу, С. Л. Пушкину, о которых Пушкин упоминает, до нас не сохранились, но известно, что около 15-го апреля 1824 г. Лев Сергеевич Пушкин получил еще одно письмо от брата-поэта, писанное, вероятноЌ в последних числах марта (до письма № 78): 21-го апреля 1824 г. А. Ф. Воейков так сообщал об этом поэту Н. М. Языкову в Дерпт из Петербурга: «Спешу порадовать весточкой. На сей неделе молодой Лев Пушкин получил письмо от славного своего брата из Одессы. Он читал нам его при Ник. Дмит. Киселеве. Наш Бейрон восхищается вашими стихами и пророчествует вам мирты, розы, лилии и вечнозеленые лавры. Киселев хотел писать об этом подробнее» («Литературные Портфели», Труды Пушкинского Дома, изд. «Атеней», Пгр. 1923, стр. 64, с объяснениями Б. Л. Модзалевского). Это письмо Пушкина до нас не сохранилось. Отзывы Пушкина о Языкове см. еще выше, стр. 289.

79. Князю П. А. Вяземскому (стр. 76). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 131—133; подлинник (на бумаге вод. зн.: Bondon 1821) был у гр. С. Д. Шереметева, ныне в центр-архиве.

— Пушкин ездил в Кишинев по приглашению Ф. Ф. Вигеля (Записки Вигеля, ч. VI, стр. 152—153), провел там две недели, живя у своего приятеля Н. С. Алексеева (см. выше, стр. 283), и вернулся в Одессу в самоШ конце марта.

— Пушкин благодарил князя Вяземского за экземпляр изданияр«Бахчисарайского Фонтана», напечатанного под его наблюдением в Москве, в типографии Августа Семена (вышел в свет и поступил в продажу 10 марта 1824 г.) и с его статьею: «Вместо предисловия. — Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского Острова». О полемике, вызванной этим «Разговором», см. при следующем письме. К изданию была приложена картинка и выписка из «любопытного и занимательного» «Путешествия по Тавриде» И. М. Муравьева-Апостола, — с целью «познакомить читателей, не бывавших в Тавриде», «со сценою повествования поэта».

— Статья князя Вяземскогош«Известие о жизни и сочинениях И. И. Дмитриева» была напечатана при новом, 6-м издании его «Стихотворений» — в 2 частях (С.-Пб. 1823); об этой статье и суждения Пушкина о Дмитриеве см. выше, в письмах к Н. И. Гнедичу (стр. 32) и к князю Вяземскому (стр. 59 и 73), а также стр. 310. Издание это сохранилось в библиотеке Пушкина (Б. Л. Модзалевский, Библиотека А. С. Пушкина, С.-Пб. 1910, стр. 36). Отзыв о статье Вяземского см. также в письме к нему от 9 ноября 1826 г. и в «Русск. Стар.» 1904, № 1, стр. 116.

— «Tour de force et affaire de parti» — «Фокус и дело партийное, пристрастное».

— Начало предположенной Пушкиным статьиР«о нашей бедной словесности» можно видеть в отрывке, озаглавливаемом обыкновенно: «О причинах, замедливших ход нашей словесности», и датируемом издателями 1824 годом, хотя по положению ее в черновых тетрадях Пушкина и следует относить его скорее к 1823 году.

— ВыражениеД«du choc des opinions» и т. д. [«от столкновения мнений явятся деньги»] является шутливой переделкой французской пословицы: «du choc des opinions jaillit la vérité» [«от столкновения мнений рождается истина»].

— Херасков — Михаил Матвеевич (род. 1733, ум. 1807), автор героической поэмыА«Россиада» (см. выше, стр. 180), известный стихотворец-классик, «русский Гомер», как его величали некоторые современники.

— Дядя В. Л. — Василий Львович Пушкин. Ни трагедий, ни поэм И. И. Дмитриев не писал, а известен был своими баснями, мелкими стихотворениями и посланиями, вроде посланий (1791, 1794, 1798, 1802 г.г.) ь своей близкой приятельнице Анне Григорьевне Севериной, рожд. Брагиной (жене сенатора П. И. Северина и матери арзамасца и дипломата Д. П. Северина, с которым у Пушкина было столкновение по приезде в Одессу — см. выше, стр. 279), эпиграммами, заимствованными, например, из сочинений Жана-Франсуа Гишара (Guichard), малоизвестного французского поэта XVIII века (род. 1731, ум. 1811).

— Мордвинов — Николай Семенович (род. 1754, ум. 1845), адмирал, с 1801 года член Государственного Совета, с 1834 г. — граф, человек просвещенный и прямой, известный сторонник, защитник и проповедник идеШ освобождения крестьян, за что считался либералом и пользовался симпатиями молодого поколения; К. Ф. Рылеев посвятил ему оду «Гражданское мужество», Е. А. Боратынский — несколько строк в одном из посланий к Гнедичу, П. А. Плетнев — стихотворение «Долг гражданина»; наконец, Пушкин в 1825 г. написал ему послание, оставшееся незаконченным, но заключающее, по выражению Анненкова, «образ столь яркий и смелый, что, кажется, недостает только самой легкой отделки для превращения его в полную и превосходную поэтическую картину в классическое роде». Лично Пушкин не был, кажется, знаком с Мордвиновым; по крайней мере дочь последнего, Н. Н. Мордвинова, утверждала, что отец ее «продолжал знакомство только со старинными литераторами и поэтами, как-то: с Шишковым, Державиным, Карамзиным, Жуковским и проч.», «с литераторами и поэтами нового поколения... ни с кем не был близок; Рылеев был в его доме раза два, а Пушкин к нему не ездил, — хотя отец моС», прибавляет она: «с удовольствием читал некоторые его сочинения» («Русск. Арх.» 1883 г., кн. I, стр. 188). — О Мордвинове см. книгу В. С. Иконникова:

«Граф Н. С. Мордвинов», С.-Пб. 1873 г. и «Архив графа Мордвинова», изданный В. А. Бильбасовым в 10 томах (С.-Пб. 1901—1903).

— Слёнин — книгопродавец (см. выше, стр. 244); Пушкин не продал ему издания I главы «Онегина», а издал ее сам, под наблюдением брата, Л. С. Пушкина, в количестве 2.400 экземпляров.

— Ответы Пушкина В. К. Кюхельбекеру, Ф. Ф. Матюшкину и А. Н. Верстовскому, как и их письма к Пушкину, до нас не сохранились. Федор Федорович Матюшкин (род. 1799, ум. 1872) — Лицейский товарищ Пушкина, поступивший после окончания курса в Лицее во флот и отправившийся в кругосветное путешествие с капитаном В. М. Головниным, при чем Пушкин дал ему «длинные наставления, как вести журнал путешествия» и долго изъяснял ему настоящую манеру Записок, предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы» (П. Анненков, Материалы, изд. 1855 г., стр. 165); затем Матюшкин, в 1820—1824 г.г., участвовал в работах по описанию берегов Ледовитого океана и Восточной Сибири под начальством лейтенанта барона Ф. Врангеля (при чем один из описанных им мысов назван «Мысом Матюшкина»), а под конец жизни был полным адмиралом (с 1867) и сенатором (с 1861 г.); он первый подал мысль о постановке памятника Пушкину в Москве. В своем стихотворении «19 октября 1825 г.» Пушкин посвятил своему, редко бывавшему в Петербурге товарищу одну из строф:

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя, —
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!..  и  т. д.

В сентябре 1825 г. Матюшкин посылал Пушкину поклон через бар. Дельвига, из Петербурга (письмо бар. Дельвига к Пушкину от 10 сентября 1824 г.); в свою очередь Пушкин передавал поклон Матюшкину в письмь к брату из Михайловского в декабре 1824 г. (№ 115). О Матюшкине см. в книге Н. А. Гастфрейнда: Товарищи Пушкина, т. II, С.-Пб. 1912, и особую заметку в книге Я. К. Грота: Пушкин, его лицейские товарищи и наставники (стр. 74—80), где дана характеристика этого с виду не блестящего, скромного, даже застенчивого, обыкновенно молчаливого человека, при ближайшем знакомстве с которым «нельзя было не оценить этой чистой, правдивой и теплой души». Узнав о смерти Пушкина, Матюшкин из Севастополя прислал общему Лицейскому товарищу Яковлеву такие взволнованные строки: «Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить?» (там же, стр. 74). Сохранившаяся часть бумаг Матюшкина находится ныне в Пушкинском Доме.

— Верстовский, — Алексей Николаевич (род. 1799, ум. 1862), композитор, служивший в 1824 г. в Канцелярии Московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына, вскоре назначенный (11 сентября 1825) инспектором музыки при Московском театре, впоследствии заведывавший (с 1 июня 1830) репертуарною частью и, наконец, с 23 мая 1848 г. — Управляющий Конторою Московских театров. Верстовский, знакомец Вяземского, известен, как автор популярной в свое время оперы «Аскольдова могила» и многих романсов, — в том числе и на слова Пушкина; из них музыка к «Черной Шали» была им написана еще в 1823 г. и в виде кантаты исполнялась в Московском театре (см. «Вестник Европы» 1823 г., № 1; Анненков, Материалы, изд. 1873, стр. 103, примеч.; «Русск. Арх.» 1864, ст. 811). «Ты верно читал романс или песню Молдавскую — «Черная Шаль» молодого Пушкина», — писал брату своему А. Я. Булгаков из Москвы: «некто молодой аматер Верстовский сочинил на слова сии музыку, — не одну и ту же на все куплеты, но разную, в виде арии. Занавес поднимается, представляется комната, убранная по-молдавански; Булахов, одетый по-молдавански, сидит на диване и смотрит на лежащую перед ним черную шаль; ритурнель печальную играют, — он поет: «Гляжу, как безумный, на черную шаль» и пр. Музыка прелестна, тем же словом оканчивается; он опять садится и смотрит на шаль и поет: «Смотрю, как безумный, на черную шаль, и нежную душу терзает печаль!» Занавес опускается, весь театр закричал фора, — пел другой раз еще лучше. Вызывали автора музыки, — и Верстовский, молодой человек лет 18, пришел в ложу к Кокошкину, кланяется и благодарит публику. C’est une charmante idée! Je ne sais qui l’a eue; on dit que c’est Wiasemsky... Le petit Pouchkine ne se doute pas de la Bessarabie, où il doit être, qu’on le fête ici à Moscou et d’une manière si nouvelle». [«Это прелестная мысль! Не знаю, кому она пришла в голову: говорят, что Вяземскому. Молодой Пушкин и не подозревает, в Бессарабии, где он, кажется, находится, что его чествуют здесь, в Москве, и таким новым родом»] («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 30—31). Однако, посылка поклона Верстовскому — и через Вяземского, — показывает, что до Пушкина дошло известие о музыке молодого композитора на его стихотворение. Позднее Верстовский написал музыку еще к Пушкинскому «Испанскому романсу» («Ночной зефир...») — в 1827 г. и к «Певцу» — в 1830 г. Сохранилось одно письмо к нему Пушкина из Болдина, от конца ноября 1830 г.

— За распространение «Бахчисарайского Фонтана» Пушкин «журил» брата в письме от начала января и от 1 апреля (№ 72 и 78).

— На Булгарина Пушкин негодовал за напечатание в «Литературных Листках» отрывка из своего письма к А. А. Бестужеву (см. выше, стр. 306—307). В выражении «соловьи-разбойники» слышится воспоминание«арзамасской» эпиграммы (вероятно, — на графа Д. И. Хвостова):

Делами  он  живой  покойник,
Стихами  он — тиран  ушей;
По-вашему,  он — соловей;
Прибавьте:  соловей-разбойник.

(«Русск. Арх.» 1866 г., ст. 475).

— О переписке по «оказии», а не по почте см. в письме к князю Вяземскому от 20 декабря 1823 г., № 70, и выше, стр. 296.

80. Издателю «Сына Отечества» (стр. 77). Напечатано было в «Сына Отечества» 1824 г., ч. 93, № XVIII, от 3-го мая, стр. 181—182; подлинник не сохранился.

— Письмо Пушкина вызвано полемикою между кн. Вяземским (в «Дамском Журнале») и М. А. Дмитриевым (в «Вестнике Европы»), возбужденною появившимся при издании «Бахчисарайского Фонтана» живым и остроумным предисловием князя Вяземского в виде «Разговора между Издателем и Классиком с Выборгской стороны, или с Васильевскога Острова»; в этой статье (она перепечатана в Сочинениях Вяземского, т. I, стр. 167—173) кн. Вяземский высказывал принципиальные суждения о том, в чем состоит сущность романтизма и отличие его от классицизма или, как сказано было в рецензии на «Фонтан» в том же «Сыне Отечества», где появилось письмо Пушкина, — «мнение о свойствах и достоинствах Романтической поэзии, подвергающейся незаконным взысканиям в некоторых наших журналах». Автор очень ловко и умно разбивал все возражения Классика, вперед угадывая те суждения, которые должна была вызвать новая поэма со стороны представителей старой школы, в роде Каченовского, уже не мало нападавших на романтиков. Полемика по вопросу о романтизме и классицизме началась как раз на страницах журнала Каченовского «Вторым разговором между Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» (с подписью N. — «Вестн. Европы» 1824 г., № 5, стр. 47—62), принадлежавшим М. А. Дмитриеву, на что кн. Вяземский ответил статьею «О литературных мистификациях» по случаю напечатанного в 5-й книжке «Вестника Европы» второго, подложного «разговора между

Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» («Дамский Журнал», ч. VI, № 7, стр. 33—39 и отд. отт.; перепечатана в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 399—402); Дмитриев возразил своему противнику «Ответом на статью: О литературных мистификациях» («Вестн. Европы», № 7, стр. 196—211), а кн. Вяземский напечатал остроумный, как всегда, «Разбор Второго Разговора, напечатанного в 5 № Вестника Европы» («Дамск. Журнал», ч. VI, № 8, стр. 63—82; перепечатан в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 406—413); последний вызвал новую статью Дмитриева: «Возражения на Разбор Второго Разговора» («Вестн. Европы», № 8, стр. 271—301), на которые князь Вяземский ответил статьею: «Мое последнее слово» («Дамский Журнал», ч. VI, № 9, стр. 115—118; перепечатано в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 415—417 (большинство этих статей можно найти в I части сборника В. Зелинского: «Русская критическая литература о произведениях Пушкина»). В своем письме к издателю «Сына Отечества» Н. И. Гречу, появившемся в разгар полемики, Пушкин подтверждал ту же свою солидарность с суждениями князя Вяземского, которую он высказал и в частном письме своем к нему от начала апреля 1824 г. (№ 79). На некоторое время спор разгорячил обе враждующие партии, и один из образованнейших представителей старой школы, «классик» П. А. Катенин писал своему другу Н. И. Бахтину (13 июля 1824 г.): «А что вы скажете о дипломатических действиях Арзамаса? о предисловии и разговоре Вяземского? о рецензиях в Сыне Отечества? о собственном каком-то отзыве Пушкина, что он с Вяземским заодно? Они без всякой совести хотят силой оружия завладеть Парнасом: это уже не война Гигантов, а война Пигмеев» (А. А. Чебышев, Письма Катенина к Бахтину, стр. 65). Пушкин следил за спором, хотя и считал его не «занимательным» (см. письмо его к Бестужеву от 29 июня 1824 г., № 89) а в апреле 1825 г. писал брату (№ 137): «Пришли мне тот № Вестника Европы, где напечатан 2-й разговор лже-Дмитриева; это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому Фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и Вестник, и Дамский Журнал)». — «В ответ на статью [Вяземского], которую я послал тебе намедни», — писал брату своему А. Я. Булгаков из Москвы 24 апреля 1824 г.: «есть уже ответ в Вестнике Европы, довольно колкий. Судя беспристрастно, Вяземский не совсем прав, особливо тем, что, проповедуя учтивость, он бранит Каченовского без пощады, называя его по имени; а выходит, что статья, которую Вяземский приписывает Каченовскому, совсем не его, а некоего М. А. Дмитриева, который себя позже назвал в ответе, теперь напечатанном в Вестнике Европы. Стало быть, и бранить Каченовского не за что было. L’ anonyme mettait les individus à côté, à présent cela devient une querelle ouverte et qui ne peut finir que d’une manière désagreable» [«Анонимность оставляла в стороне личности; теперь это становится открытою ссорой, которая может окончиться лишь неприятным образом»]. («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 53—55). Что до самой полемики, то, как мы видели, она касалась не столько поэмы Пушкина, отзывы о которой были единодушно похвальные, — даже со стороны «классиков», — сколько двух литературных направлений — «классицизма» и «романтизма», — вопроса о существе, об отличительных признаках новой литературной школы. — Спор между Вяземским и Дмитриевым не выяснил ничего по существу вопроса, и слова «романтизм», «романтики» оставались по своему содержанию такими же неясными, как и раньше; недаром Пушкин, год спустя, писал (25 мая 1825 г.) князю Вяземскому: «Кстати: я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать». Толками между приятелями дело и оканчивалось, хотя и делались неудачные попытки теоретических определений понятия «романтизм». Акад. А. Н. Веселовский, в своей книге «В. А. Жуковский: Поэзия чувства и сердечного воображения» (С.-Пб. 1904) посвятил особый очерк обозрению истории вопроса о романтизме со всеми неясными определениями этого литературного и философского направления в разные моменты искания поэтами новых идеалов; у него указана и литература вопроса и то, как он понимался сторонниками романтической школы в 1820-х годах. По словам П. В. Анненкова (Материалы для биографии Пушкина, изд. 1873 г., стр. 103), «Спор о классицизме и романтизме занесен к нам был из Франции и, кажется, потерял на пути свою серьезную и ученую сторону... К нам перешли только одни определения романтизма из вторых рук, из Франции, а первоначальная работа науки, которая одна и могла объяснить сущность самого дела, — была пренебрежена. Отсюда тот недостаток почвы, дельного содержания, какие чувствуются у нас в большей части статей этой эпохи по предмету, разделившему литературу на две враждебные партии. Всего чаще, например, вопрос о романтизме представляется критикам чем-то в роде любопытной новости, почти как известие о неожиданном случае, и так ими и обслуживается. Произвольное понимание его, смотря по случайностям личных впечатлений каждого автора или критика, было уже в порядке вещей. Таким образом иные объясняли его своенравием мысли, скучающей положительными законами искусства, а сущность его определяли смесью мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностью действия, пылкости страстей с холодностью характеров («Вестн. Европы» 1824, № 4). Другие отстаивали право гения и таланта творить наперекор теориям и поясняли новое направление тем высоким наслаждением, «в котором человек, упоенный очаровательным восторгом, не может, не смеет дать отчета самому себе в своих чувствах», и прибавляли: «в неопределенном, неизъяснимом состоянии сердца человеческого заключена и тайна, и причина так называемой романтической поэзии» («Моск. Телегр.» 1825, № 5). Иные еще полагали.... истинное содержание романтизма в местных красках и народности, о которой однако никто особенно не распространялся, по неимению ясного понятия о самом слове.... Любопытно знать, в каком отношении стоял Пушкин к обеим враждующим сторонам и как понимал литературный спор в глубине собственной мысли. Никто тогда еще и не подозревал, что его произведения вскоре сделают спор этот анахронизмом и заменят оба понятия, соединенные с именами классицизма и романтизма, новым и гораздо высшим понятием творчества и художественности, отыскивающих законы для себя в самих себе. Он понимал сущность дела весьма просто, полагая разницу между обоими родами произведении только в форме их и говоря, что если различать их по духу, то нельзя будет выпутаться из противоречий и насильственных толкований».

— Автор «Второго Разговора между Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» («Вестн. Европы» 1824, № 5) — М. А. Дмитриев — заключал его вопросом романтика-Издателя: «Скажите мне последнее: что вы думаете о самом Бахчисарайском Фонтане?» и отвечал устами Классика: «Стихотворение прекрасное, исполненное чувств живых, картин верных и пленительных; и все это облечено в слог цветущий, невольно привлекающий свежестью и разнообразием. Короче, в последних двух поэмах Пушкина заметно, что этот Романтик похож во многом на Классика!» За эти-то похвалы и благодарил Пушкин своего критика, имя которого стало ему известно лишь позже. Князь Вяземский также долго не знал своего противника, на которого потом написал две эпиграммы ц«Остаф. Арх.», т. III, стр. 31, 36, 37, 41, 43—44, 46). Ср. еще «Русск. Стар.» 1904 г., № 1, стр. 118—121.

81. А. И. Казначееву (стр. 77—80). Впервые напечатано в книге П. В. Анненкова «Пушкин в Александровскую эпоху», С.-Пб. 1874, стр. 254—255; подлинник (на бумаге вод. зн.: колокол и Р. R.) — в Пушкинском Доме Академии Наук; черновой (первый набросок) — в рукописи б. Румянц. Музея № 2370, л. 1—2; напечатан в Акад. изд. Переписки Пушкина, т. I, стр. 110—111. Начальные фразы настоящего письма от 25 мая 1824 г. следует сравнить с первым официальным письмом Пушкина к А. Х. Бенкендорфу от 29 ноября 1826 г.: они совершенно тождественнны.

— Об А. И. Казначееве, Правителе Канцелярии Новороссийского генерал-губернатора графа М. С. Воронцова, см. выше, стр. 299.

— Письмо Пушкина вызвано полученным им предписанием графа М. С. Воронцова от 22 мая 1824 г. за № 7976 («Пушк. и его совр.», вып. III, стр. 102) отправиться в командировку в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды и, по прибытии в эти уездные города, «явиться в тамошние Общие Присутствия и потребовать от них сведений: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются; после сего — осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные ко истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учиненные для этого Уездными Присутствиями, и обо всем, что по сему найдено будет, донести» («Библ. Зап.» 1858 г., ст. 137—139). Пушкин счел для себя такое поручение унизительным, оскорбительным, но после личного объяснения с графом Воронцовым, который, вероятно, сумел объяснить поэту всю важность принимаемых против саранчи мер и те бедствия, которыми грозило ее нашествие, отправился в командировку (Вигель, ч. VI, стр. 171—172), провел в ней несколько дней и 28 мая вернулся уже в Одессу, как можно судить по письму к жене (от 29 числа) М. Ф. Орлова, в котором сказано: «Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив пред несметным неприятелем» («Былое» 1906 г., № 10, стр. 308; ср. Н. О. Лернер, Труды и дни Пушкина, 1910, стр. 446). Известно предание, будто бы Пушкин, вместо донесения Воронцову о своей командировке, написал лишь стихи:

Саранча  летела,  летела —
И  села.
Сидела,  сидела, —
Все  съела
И  вновь  улетела...

Саранчи тогда появилось, действительно, несметное количество, и, напр., Каталани (муж знаменитой певицы), приехавший в Москву из Одессы, рассказывал А. Я. Булгакову, что «в тех местах саранча лежала на земле кучами в пол-и даже в аршин вышины» («Русск. Арх.» 1901, кн. II, стр. 75). — Как было указано выше (стр. 313), Пушкин не пользовался расположением графа Воронцова, который еще 28 марта 1824 г., в письме на имя графа К. В. Нессельроде, высказывал мнение, что для пользы Пушкина его следовало бы удалить из Одессы, где он находит слишком много развлечений и слышит много похвал своему таланту (Анненков, Пушкин в Алекс. эпоху, стр. 258—259), а в письме от 2 мая подтверждал свою просьбу — избавить его от Пушкина («Пушк. и его совр.», вып. XVI, стр. 66). С своей стороны и Пушкин в письме к А. И. Тургеневу от 14 июля 1824 г. (№ 91), сообщая о своей просьбе в отставку, писал: «он [граф Воронцов] начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением; я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»... И. П. Липранди, рассказывая о Пушкине в эпоху, предшествовавшую высылке его из Одессы, свидетельствует, что обстановка, в которой жил поэт, его тяготила, была для него неподходяща, при чем рисует тогдашниµ психологический портрет его; с каждым приездом своим в Одессу Липранди находил Пушкина «более и более недовольным; та веселость, которая одушевляла его в Кишиневе, проявлялась только тогда, когда он был с мавром Али (которым Пушкин потешался, как забавным типом). Мрачное настроение духа Александра Сергеевича породило много эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих и из Канцелярии графа [Воронцова], — так, напр., про Начальника Отделения Артемьева особенно отличалась от других своими убийственными, но верными выражениями. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф, через кого-то, изъявил Пушкину свое неудовольствие и что это было поводом злых стихов о графе (Пушкин заверял меня, что стихи эти написаны не были, но как-то раза два или три им были повторены и так попали на бумагу). Услужливость некоторых тотчас распространила их. Не нужно было искать, к чьему портрету они метили. Граф не показал вида какого-либо негодования: попрежнему приглашал Пушкина к обеду, попрежнему обменивался с ним несколькими словами... Через несколько времени получены были из разных мест известия о появлении саранчи, выходившей уже из зимних квартир своих, на иных местах еще ползающей, на других — перешедшей в период скачки. Несмотря на меры, принятые местными губернаторами, граф послал и от себя нескольких военных и гражданских чиновников (от полковника до губернского секретаря); в числе их был назначен и Пушкин, — положительно с целью, чтобы по окончании командировки иметь повод сделать о нем представление к какой-либо награде. Но Пушкин, с настроением своего духа, принял это за оскорбление, за месть и т. д. Нашлись люди, которые, вместо успокоения его раздражительности, старались еще более усилить оную или молчанием, когда он кричал во всеуслышанье, или даже подтакиванием, и последствием этого было известное [нам оно неизвестно. Б. М.] письмо его на французском языке к графу, в сильных и, можно сказать, неуместных выражениях. Я вполне убежден, что если бы в это время был П. С. Алексеев и даже — я, то Пушкин не поступил бы так, каь он это сделал: он не был чужд гласу благоразумия. Граф сделал сношение с Петербургом, в самых легких выражениях, — и Пушкину назначено пребывание в имении в Псковской губернии» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1477—1478). Другой свидетель, Ф. Ф. Вигель, повествует: «Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал ко мне и сказал, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из Канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее... Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем ходатайствовал об отменении приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет: куда тебе! Он [Воронцов] побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: «Любезный Филипп Филиппович! Если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», а через полминуты прибавил: «также и о достойном друге его Раевском». — Последнее меня удивило и породило во мне много догадок. — Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собою не могло родиться в голове Воронцова, а, как узнали после, через Франка внушено было самим же Раевским [напомним, что к этому приблизительно времени относятся стихотворения Пушкина «Демон» и «Коварность», рисующие отношения его с А. Н. Раевским. Б. М.]. По совету сего любезного друга, Пушкин отправился и, возвратясь дней через десять, подал донесение об исполнении порученного. Но в то же время, под диктовкой того же друга, написал к Воронцову французское письмо, в котором, между прочим, говорил, что дотоле видел он в себе ссыльного, что скудное содержание, им получаемое, почитал он более пайком арестанта [ср. в № 81]; что во время пребывания его в Новороссийском крае он ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжную работу (aux travaux forcés), но что впрочем, после сделанного из него употребления, он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об увольнении от службы»... (Записки, ч. VI, стр. 171—172). Как бы то ни было, Пушкин счел себя оскорбленным именно прозаической командировкой «на саранчу»: княгиня В. Ф. Вяземская писала мужу из Одессы (где постоянно общалась тогда с Пушкиным, бывшим с нею вполне откровенным) по поводу «дела» Пушкина, что он виноват только в ребяческих выходках, да еще в справедливом неудовольствии видеть себя употребленным на поездку для открытия саранчи, — чему он, к тому же, подчинился» («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2, стр. 131), а дядя Пушкина, поэт Василий Львович, узнав о ссылке племянника в деревню, не удержался от каламбура и сказал, залившись слезами, что «la sauterelle l’a fait sauter» (там же, вып. I, стр. 40).

— На свой аневризм, как на болезнь, дававшую ему право проситься в отставку, Пушкин ссылался и впоследствии, в письме к Жуковскому от 7 марта 1826 г.:е«В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение»... 8 июля 1824 г. последовало высочайшее Повеление об исключении Пушкина из службы (Н. А. Гастфрейнд, Пушкин. Документы Государственного и С.-Петербургского Главного Архива Министерства Иностраных Дел, С.-ПбN 1900, стр. 2). О коварной роли А. Н. Раевского в деле высылки Пушкина из Одессы см. в статьях Н. О. Лернера в Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. II, стр. 275—276, 279—280 и 621—623 и т. III, стр. 528—531. Ср. Записки И. И. Пущина, С.-Пб. 1907, стр. 59.