Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 10.

ГЛАВА Х

Свое новое убеждение о народе, крестьянстве как стихии, носящей в себе потенциальную возможность взрыва, «возмущения»¹⁵⁰ — что доказывает история народных движений, — Пушкин захотел выразить в поэтическом произведении. Ему нужно было, в противовес несправедливым обвинениям в стихах ои«Сеятеле», рассказать о народе бунтующем, борющемся со своими угнетателями. По-видимому, раньше всего он подумал о пугачевщине... В первых числах ноября 1824 года в письме к брату, незадолго до этого уехавшему из Михайловского в Петербург, Пушкин просит прислать ему

«Жизнь Емельки Пугачева» (X, 106). Больше ничего мы не знаем об этом раннем замысле (если эта просьба была действительно связана, как мне кажется, с замыслом написать о пугачевском бунте). Конечно, в то время, живя в Михайловском, не имея возможности познакомиться ни с литературой о Пугачеве, ни с историческими документами, Пушкин и не смог бы выполнить такой замысел. Вспомним, какую громадную, чисто исследовательскую работу он проделал через восемь лет, чтобы написать свои два «пугачевских» произведения — повесть «Капитанскую дочку» и исторический труд — «Историю Пугачева»!

Отказавшись от мысли о Пугачеве, Пушкин обратился к более раннему народному движению — к‹«разинщине». В следующем же письме к брату, всего через несколько дней, он пишет: «Ах! боже мой, чуть не забыл! вот тебе задача: историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории» (X, 108). Здесь уже как будто прямой намек на какой-то поэтический замысел Пушкина... О Стеньке Разине Пушкин в 1826 году написал три песни. Но в них политическая тема вовсе отсутствует. Разин изображен просто как лихой атаман разбойников, «разгульный буян», подкупающий подарками астраханского воеводу, кидающий в Волгу полоненную персидскую царевну, мечтающий о добыче на море — кораблях с золотом, серебром и «душой-девицей».

Если мы не можем быть вполне уверены, что книги о Пугачеве и Разине были нужны Пушкину для его писаний, то, во всяком случае, эти поручения брату говорят о большом, серьезном интересе его к народным движенияЅ прошлого.

И вот наконец Пушкин нашел тот исторический материал, который давал ему возможность сказать свое слово о русском народе, о его борьбе со своими угнетателями, о роли народа в истории страны... Пушкин внимательнЈ прочел вышедшие в начале 1824 года два тома (X и XI) «История Государства Российского» Карамзина. В них описывалось царствование Федора Ивановича, Бориса Годунова и начало «смутного времени».

Пушкин относился к Карамзину как историку с великим уважением. Его восхищала научная добросовестность Карамзина: громадная, проделанная им работа над источниками, отразившаяся вм«Примечаниях» к

«Истории...» и его научная «честность», не позволявшая ему искажать исторические факты в угоду его реакционной политической концепции. В этом смысле Пушкин называл «Историю...» Карамзина «подвигом честного человека». Он считал, что можно вполне доверять тщательно аргументированному изложению хорошо изученных историком событий прошлого, а те монархические, религиозные и моралистические сентенции, которые сопровождают это изложение, можно просто игнорировать.

«...Почти никто не сказал спасибо, — писал Пушкин, — человеку, уединившемуся в ученый кабинет, во время самых лестных успехов, и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Примечания к русской истории свидетельствуют обширную ученость Карамзина...» («Отрывки из писем, мысли и замечания», VII, 62).

«...Карамзин есть первый наш историк и последний летописец. Своею критикой он принадлежит истории, простодушием и апоффегмами¹⁵¹ хронике¹⁵². Критика его состоит в ученом сличении преданий, в остроумном изыскании истины, в ясном и верном изображении событий... Не должно видеть в отдельных размышлениях (сопровождающих изложение фактов. —•С. Б.) насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели. Историк, добросовестно рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы другое, г-н Полевой никакого: вольному воля, как говорили наши предки...» («История русского народа», сочинение Николая Полевого», VII, 133—134)¹⁵³.

Более прямо, без цензурных затемнений смысла, Пушкин говорит о том же в своих рукописных отрывках автобиографических записок:•«Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История Государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека» (VIII, 67—68).

Пушкин, конечно, ошибался в своем безграничном доверии к карамзинскому изображению исторических событий, в своей уверенности, что реакционные взгляды Карамзина вовсе не повлияли на «верность историка», на «добросовестный рассказ» его. Между тем и сам подбор исторических фактов, и сопоставление их, выделение одних и отсутствие внимания к другим, доверие одним свидетельствам и отбрасывание других — все это, независимо от желания «честного» историка, иной раз, конечно, искажало правильное изображение событий... Пушкин, однако, был вполне убежден в верности описываемых Карамзиным фактов, но делал выводы, совершенно противоположные тем, к которым хотел привести читателя Карамзин.

В Х — XI томах «Истории...» Карамзина Пушкин нашел все, что ему нужно было для того, чтобы написать свое произведение о народе, борющемся за свои права. В главах о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце он прочел, как Борис Годунов ввел в России крепостное право, отменив Юрьев день (то есть возможность для крестьян раз в году свободно переходить от одного помещика к другому¹⁵⁴), и как в ответ на это народ поднялся против него и свергнул с престола его наследника (не самого Бориса только потому, что он внезапно умер). Закрепощение крестьян и победоносное (на данном этапе) восстание народа против самодержавия; народ, сначала пассивный, мирно и терпеливо несущий свое ярмо, а затем восставший, превратившийся в неодолимую силу, — все эти столь важные для Пушкина в то время проблемы развертывались на живом, подлинном, историческом материале в рассказе Карамзина (хотя сам автор объяснял, комментировал их совершенно иначе!). Читая эти главы «Истории...», Пушкин получал наглядный ответ на вопрос, волновавший его, как и всех передовых людей того времени — и прежде всего декабристов, — вопрос о роли народа в истории своего освобождения, о том, возможно ли бороться за свободу народа без его собственного участия...

Вот почему чтение Х и XI томов «Истории...» Карамзина произвело на Пушкина такое сильное впечатление — он видел в них не только историю, но и современность. Об этом он написал своему другу Николаю Раевскому в не дошедшем до нас письме в ноябре — декабре 1824 года, а потом повторил в письме к Жуковскому 17 августа 1825 года: «Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! какая жизнь! C’est palpitant comme la gazette d’hier¹⁵⁵, писал я Раевскому»¹⁵⁶.

В конце 1824 года Пушкин начал обдумывать, а с начала 1825 года писать свое произведение о народном движении начала XVII века и о падении династии Годуновых. Основная задача, вставшая перед ним, определяла и форму и род этого произведения. Речь шла для него вовсе не о том, чтобы в поэтической форме декларировать свой новый взгляд на народ и его роль в жизни государства. Не противопоставить одной субъективной точке зрения другую, столь же субъективную, нужно было Пушкину (слишком дорого стоили ему ошибки его субъективных воззрений!). Его задачей было убедительно доказать объективную верность нового понимания народа и его судьбы, в художественных, то есть эстетически волнующих образах показать подлинную историческую правду. Для этого не годилась ни лирическая форма исторической элегии вроде «Андрея Шенье», ни стилизация народного творчества, ни хорошо разработанный Пушкиным жанр поэмы, где всегда необходимо присутствует лирический элемент, виден автор с его чувствами, мыслями, оценками. Пушкин выбрал драматическую форму, как наиболее объективную, где автор может совершенно устраниться, заставить зрителя вовсе забыть о нем, а видеть и слышать только действующих лиц драмы и события, происходящие на сцене.

Но и драму Пушкин принужден был строить совершенно по-новому. Не говоря уже о французских классических трагедиях с их обязательной дидактической направленностью и максимальной условностью речей и действий, для замысла Пушкина не подходил и тип исторических драм Шиллера и Гете. Ведь в них исторический материал только использовался драматургом для постановки и решения глубоких философских, моральных и психологических проблем. Исторические события и лица были лишь средством для решения этих задач, и автор в своих целях свободно обращался с ними, отступая и от исторической правды, а иногда даже от психологической, — когда устами героя автор высказывал со сцены свои собственные мысли. Пушкину нужно было другое. Зритель должен был быть убежден, что такова именно подлинная действительность, так (или почти так) оно и происходило, так именно чувствовали, думали и говорили действующие в пьесе люди. Ведь только таким образом можно было заставить зрителя прийти к тем историческим и политическим выводам, к которым пришел он сам, внимательно и тщательно изучавший исторический материал.

Задачей Пушкина было, по его собственному выражению, — «облечь в драматические формы (то есть представить в сценическом действии. — С. Б.) одну из самых драматических эпох новейшей истории» — подобной задачи не ставили перед собой ни французские классики, ни Шиллер, ни Гете.

Ближе всего Пушкину по методу была драматургия Шекспира, с егоЁ«вольным и широким изображением характеров», с его «небрежным и простым составлением планов» (композиций).

Но и Шекспир не мог служить настоящим образцом Пушкину: при гениальном по широте и глубине развитии психологии действующих лиц у него, как известно, совершенно игнорируется правда истории; речь действующиЮ лиц очень часто не живая, а литературно-напыщенная; комические сцены и персонажи иной раз вводятся просто для развлечения зрителей; наконец, большая роль отведена в его драмах фантастике — все это не годилось Пушкину для его строго исторической, реалистической по замыслу драмы «о настоящей беде Московскому государству, царе Борисе Федоровиче Годунове и Гришке Отрепьеве». Но во внешней форме своей трагедии Пушкин решил следовать Шекспиру (как и великие немецкие поэты — Гете и Шиллер).

Стремясь быть максимально точным, верным истории, Пушкин не ограничился чтением и обдумыванием «Истории...» Карамзина. Он изучал и летописи, и другие исторические памятники той эпохи (те, которые были изданы в XVIII и начале XIX вв.)¹⁵⁷.

Напомню общеизвестные слова Пушкина из не напечатанного им предисловия к «Борису Годунову»: «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в драматические формы одну из самых драматических эпох новейшей истории... Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров, в небрежном и простом составлении планов, Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий (то есть в ясном изложении хода исторических событий. — С. Б.), в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые!..» (VII, 164—165).

Пушкин не назвал здесь свой четвертый и очень важный источник: непосредственное, настойчивое изучение народа, крестьянства, его психологии, его «духа», его поэтического творчества, сложной и часто неожиданной эволюции политических настроений.

Все эти «изучения», сопровождаемые громадной работой теоретической мысли, разлагающей сложные явления прошлого и, с другой стороны, создающей важные и верные обобщения, необыкновенно проницательная и глубокая поэтическая интуиция, вскрывающая в летописных источниках и в изложении Карамзина подлинные социальные отношения той эпохи, и дали возможность Пушкину создать свою удивительную трагедию «Борис Годунов».

В ней Пушкин показал в ярких, наглядных сценических образах поучительную эволюцию настроения народа — от полной пассивности («О чем там плачут?» — «А как нам знать? то ведают бояре,//Не нам чета») через постепенное нарастание народного недовольства, а затем негодования (на протяжении более двадцати сцен) до бунта на Красной площади в предпоследней сцене свержения с престола царя Федора Годунова... А затем в последней сцене Пушкин с удивительной прозорливостью показывает то, чем всегда кончаются неорганизованные крестьянские восстания: свергнув одного угнетателя, народ сажает себе на шею другого, революционный подъем уже спадает, народ возвращается к прежнему пассивному настроению, снова становится послушным («Расступитесь, расступитесь,//Бояре идут») — и на явное злодеяние приспешников нового царя может реагировать только осуждающим молчанием («Народ безмолвствует»).

Попутно в трагедии необыкновенно четко показаны и другие политические и социальные силы, действовавшие в ту эпоху. Царь, продолжающий работу своих предшественников — Ивана III, Василия III и Ивана IV, жестокую борьбу против феодалов, князей и бояр, за создание крепкой самодержавной, объединяющей всю страну царской власти, опирающейся на небогатое и незнатное среднее дворянство. Ярко и точно показаны типы врагов Бориса (феодалы князья Шуйские и Воротынский, боярин Пушкин), — а с другой стороны — характерный образ представителя «новых людей» — незнатного, но талантливого карьериста Басманова.

Показаны с ясной социальной характеристикой разные слои духовенства — патриарх, объединившийся с царем, старающийся помогать царю в его борьбе; монах Пимен, в прошлом знатный боярин и потому сейчас враг Бориса; и, наконец, беглые монахи Варлаам и Мисаил, представители низов.

Эти четко разграниченные типические образы выступают в трагедии со всей художественной конкретностью и живостью, без всякого схематизма. Главная мысль автора не навязывается зрителю, а логически вытекает из всего хода действия, воспроизводящего, по замыслу поэта, подлинный ход исторических событий в художественно обобщенном виде.

Очень точно сформулировал Пушкин свой метод «облачения в драматическую форму» политических событий прошлого в неоконченной статье 1830 года, написанный как рецензия на драму «Марфа Посадница» Погодина, который, как показалось Пушкину, следовал в приемах своей исторической драматургии за его «Борисом Годуновым». Эти слова Пушкина цитировались бесконечное число раз, и все же нужно опять процитировать их, чтобы, внимательно их читая, вдуматься нам в каждое слово, в каждую формулу, так блестяще отработанную поэтом-мыслителем.

Речь идет о новой в мировой драматургии задаче — верном, соответствующем подлинной исторической действительности художественном изображении событий прошлого, изображении, которое должно привести зрителя к тем же выводам, к каким пришел автор, добросовестно изучивший эту эпоху.

«Драматический поэт, беспристрастный, как судьба¹⁵⁸, должен был изобразить столь же искренно, сколько глубокое, добросовестное исследование истины и живость воображения юного, пламенного ему послужило, отпор погибающей вольности (Новгорода, падению которого была посвящена трагедия Погодина. — С. Б.), как глубоко обдуманный удар (Ивана III, объединителя Московского самодержавного государства. — С. Б.), утвердивший Россию на ее огромном основании. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии (то есть звучать со сцены в речах действующих лиц. — С. Б.), но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине» (VII, 218).

Эти принципы абсолютной объективности и верности воспроизведения прошлого, соблюдение которых мы требуем от научной истории, Пушкин положил в основу художественного произведения, исторической трагедии‘

Главный вывод, к которому привело Пушкина изучение как исторического, так и современного материала и который должен был и для зрителя неминуемо вытекать из всего хода драмы, — это мысль о громадной, решающей роли самого народа, поднявшегося на борьбу против угнетения, и о незначительности в сравнении с этой основной силой всяких попыток устраивать народную судьбу без его участия. В «Борисе Годунове» действуют и интригуют против Годунова и бояре, и честолюбивый и талантливый авантюрист Отрепьев, и польская шляхта, и католическая церковь — и все они стараются использовать для своих целей народ... А между тем все решается чувствами, настроением самого народа, у которого свои причины ненавидеть Бориса и стремиться свергнуть его: он ввел крепостное право, отменил Юрьев день. Эту главную причину недовольства народа царем не понимает (вернее, старается не понимать) Борис. Вспомним его негодующий монолог о неблагодарности народа, несправедливости «суда черни». Но умные бояре — Шуйский и Пушкин — хорошо понимают эту причину:

 Пушкин

         ...А легче ли народу?
Спроси его. Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха.

Шуйский

            Прав ты, Пушкин...

Несмотря на ясность основной политической и социальной мысли «Бориса Годунова», развертывающейся в двадцати трех сценах трагедии, Пушкин счел все же нужным сформулировать ее в словах одного из действующих лиц. Сделано это ненавязчиво (в чем, как известно, Пушкин упрекал Грибоедова, имея в виду монологи Чацкого). Гаврила Пушкин, перешедший на сторону самозванца, стараясь убедить талантливого полководца Басманова в безнадежности его сопротивления победоносному движению самозванца на Москву, ищет наиболее сильных аргументов, сам размышляет о причинах поражения царских войск и стремится внушить эти верные и естественно возникшие у него (а не подсказанные ему автором) мысли Басманову.

Басманов

Да много ль вас, всего-то восемь тысяч.

 Пушкин

Ошибся ты: и тех не наберешь —
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только села грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А русские... да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением, да! мнением народным,
Димитрия ты помнишь торжество
И мирные его завоеванья,
Когда везде без выстрела ему
Послушные сдавались города,
А воевод упрямых чернь вязала?
Ты видел сам, охотно ль ваши рати
Сражались с ним: когда же? при Борисе!
А нынче ль?.. Нет, Басманов, поздно спорить
И раздувать холодный пепел брани:
Со всем твоим умом и твердой волей
Не устоишь...

Этот обобщающий монолог одной из последних сцен трагедии совершенно естествен в устах персонажа, произносящего его, — и в то же время является явно и авторским обобщением.

Новая задача, стоявшая перед Пушкиным вЏ«Борисе Годунове» — дать объективно верное, исторически точное изображение прошлого в художественных обобщающих образах, — требовала от него совершенно новых методов творческой работы. Уже недостаточно было одного поэтического «вдохновения», недостаточно было со свойственной Пушкину гениальной силой и художественностью выражать в прекрасных поэтических строках состояние души поэта.

Теперь поэтическая мысль и чувство все время проверяются чисто познавательной работой ума, и обе стороны творческой работы — эмоционально-художественная и познавательная — сливаются в одно высокопоэтическое целое. Пушкин сам подчеркивает это, говоря о своей трагедии.

В позднейшем наброске предисловия к «Борису Годунову» читаем: «Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, плод постоянного труда, трагедия сия доставила мне все, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец, одобрение малого числа людей избранных» (VII, 164).

Точнее и конкретнее писал об этом же Пушкин Н. Раевскому во второй половине июля 1825 года, в процессе работы над трагедией¹⁵⁹.

«Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения (то есть, очевидно, без особого напряжения творческих сил воспроизводятся поэтически речи, действия, мысли и чувства действующих лиц. — С. Б.); когда же я дохожу до сцены, которая требует вдохновения (то есть возникающего в редкие моменты особенно глубокого и тонкого проникновения в психологию персонажей и особенно точного и поэтичного выражения ее. — С. Б.), я жду его или пропускаю эту сцену — такой способ работы для меня совершенно нов».

Заканчивается это письмо замечательным признанием поэта в том, что творчество его поднялось на новую, высшую ступень: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».