Бонди С.М. - Рождение реализма в творчестве Пушкина. Глава 8.

ГЛАВА VIII

1

Выздоровление Пушкина от тяжелой духовной болезни, от озлобленности, ожесточенности, подозрительности, так чуждых его характеру, преодоление вызвавшего все эти чувства мучительного мировоззренческого кризисЃ произошло во время его пребывания в Михайловском. В черновой рукописи стихотворения «Вновь я посетил...» вслед за приведенными выше стихами, изображающими душевное состояние поэта во время кризиса, написаны четыре стиха (перечеркнутые затем двумя косыми линиями):

  Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.

Как понимать слова Пушкина о том, что его спасла, воскресила душу поэзия? Самое простое, естественное толкование было бы такое: тяжелое, мучительное, ожесточенное состояние души поэта было связано с потереµ способности писать, творить, «огнь поэзии погас» в его душе... И когда снова вдохновение возвращается к нему — поэт «воскресает душой», «поэзия, как ангел утешитель», спасает его.

О подобном состоянии творческого кризиса Пушкин писал в эпилоге «Руслана и Людмилы» (июль 1820 г.). Ему показалось тогда, что он навсегда потерял способность творить:

...Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой —
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий миг протек —
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений... ¹¹⁹

Однако теперь все было иначе. Мучительный мировоззренческий кризис вовсе не парализовал поэтическую деятельность Пушкина. Наоборот, все перипетии своих политических, общественных, эстетических и моральныТ разочарований он выражал в поэзии, в высокохудожественных стихах — от «Сеятеля» и «Демона» до «Цыган» и первых глав «Евгения Онегина».

Неверно было бы и другое возможное толкование словЌ«поэзия, как ангел утешитель,//Спасла меня, и я воскрес душой». Можно было бы понять это так, что, потерявши все жизненные идеалы, разочаровавшись в действительности, Пушкин целиком отдался поэзии, противопоставляя реальному миру (глубоко оскорбляющему душу поэта и убившему в ней все высокие романтические идеалы) мир поэзии, «мечтательный мир»¹²⁰. Но на самом деле мы знаем, чтоЁ«спасенный поэзией» Пушкин в своих произведениях не только не противопоставлял поэзию жизни, не только не уходил в ней от жизни, но, наоборот, все ближе, конкретнее и глубже старался проникнуть в нее, все настойчивее и требовательнее стремился разобраться в ее противоречиях.

ВыражениеН«поэзия... меня спасла» слишком неопределенно, недостаточно точно; поэтому, может быть, Пушкин и зачеркнул в своей рукописи эти прекрасные, поэтические и очень значительные строки.

Пушкина спасла в это время не поэзия сама по себе, а новое содержание ее, точнее, новая установка поэта, новый взгляд на задачу поэзии, получивший выражение во всем его творчестве начиная с середины 1820-А годов. Новый взгляд на задачу литературы явился результатом нового понимания жизни, нового отношения к ней, резко отличающегося и от прежнего романтизма, и от «цинического» «демонизма» эпохи его кризиса.

Чтобы понять, как произошлој«воскресение души» Пушкина, надо еще раз вспомнить, с чего начался этот процесс постепенного разочарования поэта во всех его романтических верованиях и надеждах.

Политические разочарования были первыми. Пушкин разуверился в возможности близкого переворота, разочаровался в народе, за освобождение которого боролись, жертвовали свободой и жизнью лучшие, благороднейшие люди. И он сам, «свободы сеятель пустынный», пошел в изгнание за участие в этой борьбе. Между тем, как убедился Пушкин, народ вовсе не нуждается в свободе, это — стадо, которое «не пробудит чести клич», которое безропотно переносит свое вековое «наследство» — «ярмо с гремушками да бич»... И значит, вся свободолюбивая, революционная поэзия Пушкина — напрасная потеря времени, трудов и благих мыслей. Этот приговор народу (и себе) сделан был Пушкиным в 1823 году вовсе не на основании серьезного, внимательного изучения народа, его характера, его роли в политической и социальной жизни нации, а явился (как это естественно для романтика) выражением личных чувств поэта, обиды на грубую действительность, обманувшую его «вольнолюбивые надежды», беспечную веру¹²¹.

При этом надо иметь в виду, что Пушкин в эту эпоху вовсе не знал подлинного народа, то есть русских крестьян, и не имел возможности ни наблюдать, ни изучать его.

С 1811 года (то есть с двенадцатилетнего возраста) до 1817 Пушкин жил безвыездно в Царском Селе, в Лицее. Только летом 1817 года Пушкин один месяц прожил в деревне, в Михайловском, и мог впервые наблюдать крестьянскую жизнь (нельзя принимать в расчет ранние детские впечатления от пребывания в Захарове, в бабушкином имении). Но и живя в Михайловском, Пушкин, только что вырвавшийся на волю из лицейского заточения, мало обращал внимания на крестьян; ему в голову не приходило тогда изучать народ, его характер, его потребности... В одной автобиографической заметке 1824 года Пушкин писал: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., — но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу...» Еще раз в 1819 году Пушкин снова прожил месяц в

Михайловском — и этим ограничивается его знакомство и общение с народом до ссылки.

Правда, впечатления от крепостного права в его конкретных проявлениях сильно поразили молодого поэта. Он и выразил свои чувства в стихотворении «Деревня» (1819). Но в нем о жизни народа говорится в самой общей, отвлеченно-поэтической, метонимической форме: «барство дикое»¹²², «присвоило себе насильственной лозой//И труд, и собственность, и время земледельца»; «Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам», «рабство тощее влачится по браздам // Неумолимого владельца», «девы юные цветут // Для прихоти бесчувственной злодея»; «младые сыновья» умножают собою «дворовые толпы измученных рабов»... Здесь нет ничего специфического именно для русских крепостных крестьян XIX века. Это общая картина всякого рабского и крепостного состояния.

В 1820 году Пушкина сослали на юг, где он пробыл до августа 1824 года. Ни на Кавказе, ни в Крыму, ни в Бессарабии, ни в Одессе он, конечно, не видел™«народа», то есть русских крепостных крестьян. Гневные слова о народе в «Сеятеле» — выражение обиды на западноевропейские «народы», не захотевшие поддержать военные восстания, организованные борцами за их свободу. И снова здесь повторяются те же метафорические образы: и там и тут «ярмо», которое несут «до гроба» или «из рода в род» и «бичи»...

О том, что Пушкин, живя в Михайловском до ссылки, не стремился изучать окружающую его крепостную действительность, у нас есть как будто позднейшее свидетельство самого поэта. В неоконченном произведении, условно называемом теперь «Путешествие из Москвы в Петербург», в главе «Шлюзы» Пушкин рассказывает о тиране помещике (впоследствии убитом своими крестьянами). Правда, нельзя прямо отождествлять рассказчика «Путешествия» (где рассказ ведется от первого лица) с самим Пушкиным, но нет сомнения, что во многих случаях в этой замечательной статье автор высказывает свои собственные мысли и говорит о своих личных воспоминаниях. Такой автобиографический характер имеет, как мне кажется, и юношеское воспоминание рассказчика о помещике, представлявшем собою

«род маленького Людовика XI». Рассказ о нем начинается такими словами: «Помещик, описанный Радищевым, привел мне на память другого, бывшего мне знакомого лет 15 тому назад» (VII, 305).

«Путешествие из Москвы в Петербург» написано в 1834 году; «лет пятнадцать тому назад» — это 1819 год, когда Пушкин был в Михайловском и писал свою «Деревню». С известным основанием можно содержание следующей фразы отнести не к вымышленному рассказчику, а к самому поэту.

«Молодой мой образ мыслей и пылкость тогдашних чувствований отвратили меня от него и помешали мне изучить один из самых замечательных характеров, которые удалось мне встретить» (VII, 305). По той же причине молодому Пушкину, конечно, не приходило в голову в июле — августе 1819 года изучать крестьянскую жизнь и характер русского народа.

2

Только летом 1824 года, в Михайловском изгнании Пушкин в первый раз оказался в близком и постоянном соприкосновении с народом — и не только с дворовыми слугами, но и с крестьянами. Насильственно привязанный к Михайловскому, отказавшийся от общения с соседями-помещиками (за исключением своих друзей из Тригорского), Пушкин имел полную возможность ежедневно, ежечасно наблюдать крестьян в их труде, быту, разговаривать с ними. Мы знаем, что он до конца использовал эту возможность.

Надо думать, Пушкин очень скоро увидел свою ошибку, несправедливость своего представления о крестьянах как‹«о мирных народах», безропотно носящих свой «ярем», как о стаде животных, которых «должно резать или стричь», которым «не нужен дар свободы»... Понимание этой ошибки, сыгравшей такую роковую роль в его мировоззрении, конечно, должно было заставить поэта заняться серьезным, пристальным, настойчивым изучением народа, попытаться проникнуть в «душу народа».

Пушкин применял всевозможные средства для этого. Прежде всего он старался как можно больше лично общаться с крестьянами, видеть близко их жизнь, разговаривать с ними. У нас есть множество свидетельств об этом. Напомню некоторые из них ¹²³:

«Он любил гулять около крестьянских селений и слушал крестьянские рассказы, шутки и песни...»

А. Д. Скоропост, заштатный псаломщик, по записи послушника Святогорского монастыря Владимирова.

«Больше же его можно было видеть одного гулявшим, но в крестьянские избы никогда не заходил, а любил иногда разговаривать с крестьянами на улице».

Афанасий, крестьянин деревни Гайки, по записи Владимирова.

«Жил он один, с господами не вязался, на охоту с ними не ходил, с соседями не бражничал, крестьян любил. И со всеми, бывало, ласково, по-хорошему обходился...»

Иван Павлов, крестьянин дер. Богомолы, по записи Евг. Шведера.

«С мужиками он больше любил знаться, но и господа к нему по вечерам наезжали... Много по полям да по рощам гулял и к мужикам захаживал для разговора. Он мужицкие разговоры любил».

Иван Павлов, по записи А. Мошина.

«А и потешник же был покойник! Иной раз вдруг возьмет по-крестьянскому переоденется и в село на ярмарку отправится. Мужик мужиком, в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса... И как где много серого народу собравшись — он тут как тут... А они знай по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают...»

Акул. Л ар. Скоропостижная, по записи И. Л. Щеглова.

В рапорте А. К. Бошняка, секретного агента, присланного в июле 1826 года собрать сведения о политическом поведении Пушкина, также есть несколько деталей об отношениях Пушкина и крестьян...Џ«Пушкин дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними... Пушкин — отлично добрый господин, который награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей; ведет себя весьма просто и никого не обижает; ни с кем не знается и ведет жизнь весьма уединенную. Слышно о нем только от людей его, которые не могут нахвалиться своим барином...»¹²⁴

Все эти свидетельства ясно показывают сознательность, целеустремленность Пушкина в его постоянном общении с народом, стремление разобраться в его психологии, понять этого загадочного «сфинкса», по выражению И. С. Тургенева¹²⁵.

Из позднейших высказываний Пушкина мы знаем, какое мнение он составил себе о русском мужике, крепостном крестьянине. Уже в августе 1825 года, через год после приезда в Михайловское, в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова» он дает свою известную характеристику русского народа, которую он в разных вариациях повторял и позже. Сопоставляя басни Лафонтена и Крылова, он пишет: «Некто справедливо заметил, что простодушие (naïveté, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа (имеется в виду, конечно, простой народ, крестьянство. — С. Б.); напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов» (VII, 32).

Вот какие свойства характера русского крепостного крестьянина Пушкин в 1825 году считает его «отличительными чертами»! Не религиозное смирение и долготерпение, как Тютчев¹²⁶, не «светлую любовь» и «тонкую, почти женственную нежность», какую видел Достоевский в крепостном мужике Марее («...только бог, может быть, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика, еще и не ждавшего, не гадавшего тогда о свободе...»)¹²⁷, а ум, лукавый, хитрый и веселый (без всяких следов угнетенности или наивного простодушия), насмешливость, то есть уменье подметить в окружающем смешные черты, что свидетельствует о внутренней независимости, — и какие-то врожденные поэтические способности, «живописный способ выражаться»...

Этот взгляд на характерные черты русского крепостного крестьянина, выработанный Пушкиным к 1825 году, он сохранил до конца жизни. В позднейших его высказываниях — в статьях, письмах, художественных произведениях — повторяются и развиваются те же мысли, обогащаясь новыми оттенками.

В 1834 году, в первой (черновой) редакции статьи «Путешествие из Москвы в Петербург», дается более детальная характеристика русского крестьянина, причем для большей объективности Пушкин вкладывает ее в уста иностранца, англичанина, со стороны наблюдавшего русский народ и его нравы. Приведу отрывок из этой необыкновенно важной и интересной статьи.

«...Я. Живали вы в наших деревнях?

Он¹²⁸. Я видал их проездом и жалею, что не успел изучить нравы любопытного вашего народа.

Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине?

Он. Его опрятность, смышленость и свобода (это говорится о крепостных крестьянах! — С. Б.).

Я. Как это?

Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего. Путешественники (имеются в виду иностранцы. —ЏС. Б.) ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал между ими ни то, что соседи наши (французы® — С. Б.) называют un badaud¹²⁹, никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения зрения к чужому. Переимчивость их¹³⁰ всем известна; проворство и ловкость удивительны...

Я. Справедливо; но свобода? Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?

Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи?..¹³¹» (VII, 636—637).

Вопрос о том, в какой мере мысли путешественника, от лица которого ведется рассказ в пушкинском‘«Путешествии из Москвы в Петербург», совпадают с мыслями самого поэта, очень сложный и до сих пор не решен окончательно в науке. Но что касается приведенной характеристики русского крестьянина — она, несомненно, является пушкинской характеристикой, кто бы ни высказывал ее в «Путешествии», англичанин или сам путешественник. Она вполне совпадает со всем тем, что мы знаем об отношении Пушкина к народу, крестьянам после 1824 года.

В шутливой форме о хитрости, «лукавстве ума» крестьян Пушкин говорит в письме к жене 15 и 17 сентября 1834 года из Болдина, куда он ездил для устройства своих денежных дел. Сначала он рассказывает жене о своем деловом разговоре с помещиком П. Р. Безобразовым: «...два часа сидел у меня. Оба мы хитрили — дай бог, чтоб я его перехитрил на деле; а на словах, кажется, я перехитрил. Вижу отселе твою недоверчивую улыбку, ты думаешь, что я подуруша и что меня опять оплетут — увидим...» Далее он говорит о крестьянах: «Сейчас у меня были мужики с челобитьем; и с ними принужден я был хитрить, но эти наверное меня перехитрят...»

В литературе уже было отмечено, что образ Пугачева в «Капитанской дочке» очень близок тому обобщённому образу русского крестьянина, который дан Пушкиным еще в его статье 1825 года («О предисловии г. Лемонте...»). У Пугачева Пушкин то и дело показывает «и веселое лукавство ума», и «насмешливость», а также и «живописный способ выражаться» (см. его иносказательный разговор с хозяином умета во второй главе «Капитанской дочки» и калмыцкую сказку, которую он «с каким-то диким вдохновением» рассказывает Гриневу (в XI гл.).

3

В своем настойчивом стремлении проникнуть как можно глубже в «душу» народа, понять его взгляды и потребности Пушкин не ограничился только непосредственным общением с крестьянами. Он прекрасно понимал, что крепостной крестьянин никогда не будет откровенен в разговорах с барином, даже самым добрым, никогда не откроет ему свою душу. Замеченное Пушкиным «какое-то лукавство ума» крестьянина и было, конечно, внешним выражением векового недоверия его к помещику и проявлялось, видимо, по преимуществу в сношениях крестьян с господами, а не между собой. Пробить эту стену недоверия было бы очень трудно, если не вовсе не возможно.

Пушкин нашел другой путь: он обратился к народной поэзии. Как поэт он прекрасно знал, что там он найдет наиболее глубокое, подлинное выражение народной души, его страданий и радостей, надежд и воспоминаний, его моральных, религиозных, общественных, политических чувств и требований.

Хорошо известно, что Пушкин не только разговаривал с крестьянами, не только интересовался крестьянскими шутками или спорами парней, но постоянно слушал их песни, сказки; не только слушал, но и записывал, учил наизусть и сам пел с крестьянами. Напомню еще несколько свидетельств об этом:

«Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев (нищих). Он, бывало, вмешается в их толпу и поет с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют...»

А. Д. Скоропост, заштатный псаломщик, по записи послушника Владимирова.

«Частенько мы его видали по деревням на праздниках. Бывало, придет в красной рубашке и смазных сапогах, станет с девками в хоровод и все слушает да слушает, какие это они песни спевают, и сам с ними пляшет и хоровод водит».

Старик крестьянин села    
Тригорского,  по  записи    
И. А. Веского.

«Пушкин любил ходить на кладбище, когда там «голосили» над могилками бабы, и прислушиваться к бабьему «причитанью», сидя на какой-нибудь могилке. На ярмарке в Святых Горах Пушкин любил разгуливать среди народа и останавливаться у групп, где нищие тянули «Лазаря» или где парни и девушки водили хоровод... Пушкин простаивал с народом подолгу, заложив руки за спину, в одной руке у него была дощечка с наложенной бумагой, а в другой — карандаш. Заложив руки назад, Пушкин записывал незаметно для других, передвигая пальцами левой руки бумагу на дощечке, а правой водя карандашом...»

Дан. Серг. Сергеев-Ремизов, по записи А. Н. Мошина¹³².

Конечно, нельзя смотреть на этот настойчивый интерес Пушкина к народному творчеству и экстравагантные формы его проявления (переодевался, пел с нищими-слепцами, плясал в хороводе...) как на барские причуды скучающего от безделья молодого помещика (как, вероятно, думали слышавшие об этом соседи Пушкина, да и, по-видимому, сами крестьяне). Пушкин не был и ученым-фольклористом, собирающим для научных целей народные песни и сказки. Это ему было нужно, как сказано выше, для себя, как средство наиболее глубокого проникновения в психологию народа, верного понимания его мыслей и чувств. Это понимание и должно было разрушить его неверные представления о народе, о его политической роли в истории и современности.

Заставляя Арину Родионовну рассказывать ему сказки, Пушкин видел и в этом одно из средств проникновения в «душу» народа. «Вечером слушаю сказки, — писал он брату в ноябре 1824 года, — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания...» И дело, по-видимому, вовсе не в том, что он теперь впервые знакомился, слушая няню, с русскими народными сказками. В черновой рукописи уже упомянутого стихотворения 1835 года «Вновь я посетил...», вспоминая эти осенние вечера наедине с няней, Пушкин писал:

    ...Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора...
И вечером при завыванье бури
Ее рассказов, мною затверженных
От малых лет, но все приятных сердцу,
Как шум привычный и однообразный
Любимого ручья...

В другом варианте:

...Не буду вечером под шумом бури
Внимать ее рассказам, затверженным
Сыздетства мной — но все приятных сердцу,
Как песни давние или страницы
Любимой старой книги, в коих знаем,
Какое слово где стоит...

Если под «рассказами» няни Пушкин подразумевает те сказки, которые она ему рассказывала и которые он записывал в конспективной форме¹³³, то мы видим, что не содержание этих сказок, не сюжет их был интересен и важен поэту (он знал их с детства!). Он, видимо, внимательно вслушивался в самый ход рассказов, в то, что выделяется в них как важное, в те попутные оценки и событий, и героев сказок — словом, искал в этих талантливо передаваемых произведениях устного народного творчества того же, что в песнях, свадебных обрядах, духовных стихах, шутливых поговорках — подлинного выражения «народной души».

Но Пушкину для полного изучения народного творчества мало было пассивно слушать и записывать народные песни и сказки. Он как поэт хотел и сам овладеть и поэтическим содержанием, и формой народного творчества, превратиться в то, что сейчас называется «сказителем» — то есть не только певца или рассказчика, передающего традиционный народный текст, но и исправляющего, изменяющего, дополняющего этот текст, а иногда и создающего свое собственное новое произведение, становящееся затем в устной передаче «народным».

Как известно, Пушкин вполне достиг своей цели.

Записанные Пушкиным народные песни составили целый сборник, несколько десятков песен, которые он собирался использовать в задуманной им вместе с С. А. Соболевским книге «Собрание русских песен»¹³⁴. Это издание не осуществилось, и Пушкин подарил в 1833 году тетрадь со своими записями П. В. Киреевскому, усердному собирателю народных песен. Известен позднейший (1850-х гг.) рассказ Киреевского об этом П. И. Бартеневу: «Обещая Киреевскому собранные им песни, Пушкин прибавил: «Там есть одна моя, угадайте!» Но Киреевский думает, что он сказал это в шутку, ибо ничего поддельного не нашел в песнях этих». То же самое (с некоторыми изменениями) рассказывает со слов Киреевского Ф. И. Буслаев в своих воспоминаниях: «Вот эту пачку дал мне сам Пушкин и притом сказал: «Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые поет народ и которые смастерил я сам...» И сколько ни старался я разгадать эту загадку, — продолжал Киреевский, — никак не мог сладить. Когда это мое собрание будет напечатано, песни Пушкина пойдут за народные».

Позднейшие исследователи правильно, кажется, указали на неточность в передаче Буслаевым слов Киреевского: вряд ли Пушкин говорил о нескольких своих°«подделках» в переданном им Киреевскому собрании. Видимо, более правильно переданы слова Пушкина Киреевскому в приведенной только что записи Бартенева: «Там есть одна моя...» Однако и до сих пор не могут установить, которая из этих песен написана самим Пушкиным. Так умело «смастерил» Пушкин свою «подделку», так прекрасно овладел он и языком, и стилем, и всем духом народной песни! Можно думать, что для самого Пушкина это был своего рода экзамен, который он блестяще выдержал. Вспомним, что и пушкинские три «Песни о Стеньке Разине» (1826) до недавнего времени вызывали сомнения исследователей: написаны ли они самим Пушкиным или представляют собой отредактированные им подлинные народные произведения.

Только в конце 1940-х годов два исследователя, занявшиеся этим вопросом, Л. П. Гроссман и И. Р. Эйгес, независимо друг от друга пришли к бесспорному выводу, что эти якобы народные произведения целиком созданы Пушкиным.

Да и во всех произведениях Пушкина, где он стремится полностью воспроизвести не только «дух», но и «формы», то есть стиль, язык устной народной поэзии, — в сказках «О попе и о работнике его Балде», «О медведихе», в песне «По камушкам, по желтому песочку» (из «Русалки»), — везде поражает безукоризненная точность перевоплощения. В этом отношении с народными сказками и песнями Пушкина не могут идти в сравнение ни самые лучшие из песен Дельвига, ни сказки Жуковского, ни «Конек-горбунок» Ершова, ни даже «Песня о купце Калашникове» Лермонтова.

Самое важное, что извлек Пушкин из своего глубокого и всестороннего изучения народа, крестьянства — это убеждение в безусловной ошибочности его представления о народе как о стаде, покорно несущем свое вековое ярмо, о «мирных народах», не мечтающих о «дарах свободы». В самом деле, думая серьезно о народе, Пушкин не мог не вспомнить совсем недавние (всего за пятьдесят лет до того), потрясшие государство события — крестьянскую войну, пугачевщину... А еще раньше, в XVII веке, — бунт Стеньки Разина, героя народных песен (одну из этих песен Пушкин записал в 1824 г.)! А рассказы о мелких крестьянских бунтах, поджогах, убийстве помещиков, которые то и дело происходили вокруг и о которых не мог не слышать Пушкин! Подлинный народ, увиденный Пушкиным, оказался совершенно не таким, каким он нарисовал его в своем «Сеятеле»!